Прошло ровно две недели и три дня с их последней встречи, и Арсений понимал, что в скором времени он может уже потерять счёт. Собственный мозг собирал, как хомяк крошки, каждую из маленьких частичек их с Антоном прошлых разговоров, которые подтверждали имеющуюся теорию. Две недели действительно были периодичностью, с которой Антон собирался возвращаться в Москву, да только пользы от этой информации было мало. Арсений не знал конкретных дат его визитов, равно как и маршрутов, которых тот будет придерживаться, и мест его приезда. Да что там, он не знал даже будет он прибывать поездом или самолетом. Он ничего не знал, кроме туманных сроков «раз в недели две». Постепенно начинающий съезжать с катушек разум Арсения порой подкидывал ему идею о том, чтобы просто сидеть и ждать Шастуна у двери в его квартиру сутками напролёт, но здравый смысл в такие моменты брал верх, пусть вариант и был заманчивый. Просто Арсению действительно теперь было плохо.
Раньше, всего пару лет назад, когда дела после его побега от Кирилла только-только начинали идти в гору, и с помощью своей харизмы и невероятного обаяния он стал наконец пробиваться из кругов элиты культурной в элиту общественную, многие вещи пролетали незаметно. Незаметными они казались вплоть даже до недавнего времени. Как Матвиенко перестал звать его в бар просто по-дружески посидеть, как Паша плавно перенаправил своё внимание с него на кого-то другого, будто бы даже не сильно печалясь об этом (только некоторое время назад стало понятно, что этим кем-то по удивительному стечению обстоятельств был совсем недавно вывалившийся из мира КВН и открытых микрофонов юный и зелёный Антон Шастун), и номер Утяшевой уже нельзя было найти в списке недавних звонков, что лет так десять тому назад казалось чем-то из области фантастики. Эти изменения прошли удивительно незаметно, где-то на заднем плане, пока на переднем крутились шумно новые компании сомнительного содержания и яркие полосы событий. Так оно шло и далее. Когда осознание произошедшего пришло, внутри даже не ёкнуло слишком уж сильно. Паша обижен, Серёжа ещё более обижен, голос Ляйсан он слышал только из историй в Инстаграме? Ну и пусть. Он — парень занятой. К нему, как к лучшим врачам, очередь стоит на месяцы вперед. Что тут сказать, в умении составлять компанию и выглядеть красиво со стороны он был действительно очень хорош. Слово «эскорт» до сих пор слишком сильно режет слух. Потом он встретил Антона, и, что таить, всё стало лучше некуда. Никакого дела до других людей ему вообще больше не было. У него был Антон — и этого было более чем достаточно. Арсений просыпался и засыпал, думая о нём. Шастун был всем: и защитой, и поддержкой, и радостью, и лекарством. Никто больше его не интересовал и не нужен был, если уж говорить откровенно. Пускай с появлением Антона ему и пришлось в разы чаще пересекаться с Пашей и Серёжей, которые раз за разом норовили припомнить ему, хоть и по большей части невербально, о всех его фэйлах — ради Шастуна и его приятнейшей компании можно было и смириться. Как говорится, любишь кататься — люби и токсичные выпады Матвиенко терпеть.
На сегодняшний день картина мира немного прояснилась впервые за долгое время. Две недели дома с грязной головой и в растянутой футболке стали сродни сеансу психотерапевта.
Когда Антон уехал, обрывая любые попытки Арсения выйти на контакт, стало непривычно тихо. Непонятно было, что делать, и, наверное, всю первую неделю он вообще находился в прострации, до конца не понимая, что произошло. Ему просто было плохо, но конкретных обстоятельств он всё ещё не осознавал. Потом же, когда понимание его настигло, он засел в своей квартире, скрашивая будни пиццей на заказ и непременно ругая себя за потребление вредной пищи после. И только тогда до него дошла одна простая истина, сдвинувшая его представление о реальности наконец в правильное русло. И правда, как это обычно и бывает, не была сладкой, но в этот раз она стала совсем уж горькой на вкус.
Антон уехал. Арсений от полного непонимания того, что ему теперь делать и чем хотя бы себя занять, сидел всё время на диване, а иногда в кровати, и смотрел впереди себя, периодически пытаясь поначалу писать Антону всеми возможными способами, и лишь после того, как Шастун, судя по всему, кинул его везде в чёрный список, до него дошло, что тот, как всегда держа слово, разговаривать действительно не намерен. И Арсений вошёл в фазу постоянной проверки телефона с надеждой увидеть там сообщение от Антона помимо рассылок от ювелирных и косметических магазинов. Тогда Арсений вдруг понял, что телефон его, если закрывать глаза на эти самые уведомления о скидках в Лэтуаль, день за днём молчит. Ему абсолютно
никто не пишет. Как если бы все резко забыли о его существовании, стоило ему лишь исчезнуть на неделю.
Мысль о том, что никому он теперь, собственно, и не нужен, ударила его оплеухой по затылку. Антон не писал и не звонил, все знакомые подавно. Он и так перестал с ними общаться, когда начал проводить время с Шастуном, а после того, что случилось тогда в баре, когда Арсений напился, они его номер точно не наберут. От Кирилла, как Антон и сказал, не слышно было больше ничего. Арсений целыми днями сидел дома один, а на телефон не приходило ни единого сообщения. И он с искренним ужасом для себя отмечал, что, пусть он и должен быть несказанно рад этому, ему было бы самую малость легче, если бы хоть бывший вновь вышел на контакт. Ему было бы страшно, некомфортно, но легче. Потому что такая тишина обволакивает тело, как кокон, и медленно начинает пожирать. Арсений находился беспрерывно наедине со своими мыслями, и они говорили ему отнюдь не приятные вещи. Он складывал, вспоминал, анализировал и думал, думал,
думал, наводя наконец порядок в своей голове впервые за очень долгое время.
И он понял, что потерял всех. Каждого, кто был ему дорог, каждого, кому был дорог он. Сейчас, находясь в огромной и пустой квартире, начинаешь действительно видеть этому цену. Он потерял всё. Любимых и близких — из своих собственных рук выронил и не задумался, как и дело всей своей жизни, за которое готов был глотки рвать. Он вспоминал, как приходил раньше каждый день в театр и тренировался без конца, ведь он должен быть лучшим, но совсем не потому, что кто-то этого хотел, а потому что сам знал, что это было его призванием. Он был творец искусства, и он должен был стать в этом искусстве лучшим. А стал никем. И так он не заметил даже, как потерял самого себя. Прошлая жизнь, покидая его, забрала и настоящего Арсения с собой. Каждый друг, которого он терял, каждый день в театре, который проходил без него, утягивали за собой постепенно и частички истинного Арсения Попова. Теперь, если верить словам Антона, и Кириллу действительно суждено было покинуть этот мир со дня на день, то, уходя, он заберет с собой самую последнюю часть, что связывала его с прошлым. Прошлым, которое сейчас, несмотря на все его тяжелые моменты, кажется удивительно чистым и прекрасным. И Арсения больше не будет.
Его больше не стало. Кто он теперь? Человеческая оболочка с руками и ногами определяется личностью, когда в неё ложатся понятия о друзьях и семье, о работе, о предпочтениях и занятиях, о взглядах на этот мир. А что лежит в Арсении? Теперь уже совсем ничего. Тогда по какой причине он всё ещё называется Арсением? Ведь того, что когда-то было связано с этим именем и определяло его, в нём больше нет. Он теперь просто оболочка. Пустота ощущалась в нём физически, и было стыдно непонятно даже перед кем за то, в кого он себя превратил. Он не осознавал, но за все эти годы он падал и падал, прошибая своей головой все имевшиеся у него принципы один за другим. Есть ли дно у этой ямы? Можно ли ещё успеть зацепиться за торчащие сбоку корни? Потому что падать на самый низ, если такой есть, Арсений больше не согласен.
После нескольких недель, за которые ему пришлось пройти классические стадии отрицания и гнева, наступала пора торга, и Арсений не хотел отпускать всё просто так. Недавние внутренние открытия встряхнули его, и сейчас он упорно пытался понять, что делать дальше. Без Антона рядом действительно было тяжело. Больно даже. С каждым днём эта боль трансформировалась, поначалу будучи лишь ярким и резким жжением (стадия гнева во плоти), но по мере того, как это чувство оседало внутри него, как Арсений привыкал постепенно быть с ним двадцать четыре часа в сутки, оно превращалось в постоянно ноющую пустоту, будто кто-то пробил внутри него чёрную дыру, вакуум которой методично старался засасывать в себя всё больше и больше. И из всех проблем, которые ему сейчас предстояло начать решать, главной стояла, конечно же, проблема Антона.
Вся сложность ситуации заключалась в том, что Антон был ему действительно нужен. Говоря, что он будет либо с ним, либо не будет ни с кем, Арсений не врал. Его уже не хватит ни на кого другого; пора постоянных влюбленностей подросткового возраста давным-давно позади. Арсений был ужален, потерял доверие ко многим, но Антон сказал, что не предаст, и он поверил, отдавая последнее, что у него было. Как иронично, что Антон по итогу своё слово сдержал, а предателем оказался сам Попов. Арсений просто не представлял себе, что кто-то другой сможет ещё появиться в его жизни после Шастуна. Он искренне верил, что это его последняя станция, а закончить в старости одиноким геем, как некоторые из тех, к кому Арсений периодически заглядывал во времена активной торговли своим обществом (слово эскорт он ни за что не произнесет, не-а), он не хотел. Поэтому отпускать и мысли не было.
Он пытался звонить без устали, но день за днём оставался в чёрном списке. Быстро его голова нашла обходной путь. Когда Воля взял трубку в первый раз, он не был готов к такому шквалу вопросов и напористых просьб. Впредь тот старался эту ошибку не совершать и отвечал лишь изредка. Благо, они там правда по графику работали очень плотно, поэтому повод игнорировать звонки был. Когда Воле казалось, что он начинает вести себя по-свински, приходилось отвечать, но речь его оставалась примерно одного и того же содержания: «Нет, он не рядом сейчас. Нет, не дам поговорить. Нет, он занят. Да, с ним всё хорошо. Нет, не скажу его адрес». Так и сегодня.
Пятница. Восемь вечера. Арсению настолько плохо, что он готов прямо сейчас встать с дивана и направиться первым же рейсом на свою вторую родину искать там Шастуна. Сегодняшний день стал одним из тех, когда Воля решил на звонок всё-таки ответить.
— «Да, Арсений», — максимально уставший голос, по которому было стопроцентно понятно, что его обладатель знает в деталях последующие слова.
Арсений сел поудобнее на кресле, подогнув под себя ногу, и принялся ковырять шов на своей коленке.
— Привет, Паш. Как, в целом, дела?
— «Нормально. Работа идёт», — голос стал ещё более недовольным, поскольку тот был уверен, что его личные дела Попова вообще мало интересуют, и спрашивает тот лишь из вежливости.
— Это хорошо. Скажи, а… — робко начал Арсений, отковыривая от шва нитку, и Паша в трубке затих в ожидании привычного вопроса, — …а Антон далеко?
Воля тяжело вздохнул и непривычно замолчал. Арсений напряженно вслушивался, пытаясь понять причину тишины, но Паша вдруг появился с неожиданным для него ответом:
— «Нет, Арсений, рядом», — сердито заявил он. — «Вон, буквально в соседней комнате», — по звукам было слышно, что он на короткое мгновение отстранился от трубки, наверняка смотря или указывая куда-то в сторону. У Арсения затихло сердце. — «Ну и что тебе с того?»
С трудом сглатывая и выпрямляясь на кресле, Арсений замялся немного, желая попросить того передать Шастуну телефон, но Паша не дал ему сказать. Предугадывая дальнейшую просьбу, он сразу же возразил:
— «Нет, я не дам вам говорить, Арс. И не потому, что я вредный и злой старикан, а потому, что и я, и ты оба знаем, что он любезно откажется. Я порядком устал переводить на твой язык его понятные для всех остальных действия и знаки», — Паша раздражённо повысил голос. Арсений тут же воскликнул:
— Просто дай мне с ним встретиться, Паша, я умоляю тебя. Одна встреча и всё.
— «Боже мой, почему ты считаешь, что я его опекун?» — вспылил Воля. — «Даже если я скажу тебе «конечно, Арсюх, приезжай хоть щас!», это совсем не будет ничего означать. Если Антон не захочет пойти — он не пойдет. Я за него не в ответе. Иисус Христос, почему я должен объяснять такие банальные вещи?»
— Просто спроси его, — тихо настаивал Арсений. — Вдруг он согласится…
Паша, судя по звукам, отодвинул телефон подальше, после чего из динамиков послышался измученный стон в форме «да етить колотить», и затем снова поднес его к уху.
— «Не согласится он, бестолковая ты башка! Он тебе всеми способами уже, насколько мне известно, дал это понять. К тому же, он работает. А пока у нас съёмки, он ни с кем видеться не собирается, он мне сам сказал. Это Антон — если он работает, то он действительно только лишь работает. За это его все и ценят, и платят ему большие деньги», — он прервался на мгновение, после чего собрался с мыслями и продолжил: — «Я, кстати, тоже здесь не в отпуске. Ты мне звонишь уже который день, спрашиваешь одно и то же, и я тебе точно так же одно и то же день за днём отвечаю. В чём смысл твоих вот этих действий? Что ты делаешь? Зачем ты это делаешь? Ну накосячил, назад не возьмёшь. Воспринял бы это как урок лучше, что косячить не надо, а ты устраиваешь тут эквилибристику с непонятно какой целью», — Арсений опустил свой взгляд на нитку на штанине, стыдливо слушая и не решаясь поднять головы. А Паша уверенно продолжал: — «Что с тобой, Арсюха? Я так давно перестал тебя узнавать. Я знаю, тебе обычно только Серёжа вправлял мозги по поводу этой темы, я-то сам всегда в сторонке держался. Думал, сам догадаешься, а ты упрямый оказался до невозможности. В итоге Серый правильно всё делал с самого начала, хоть и не сильно помогло», — Воля вновь взял паузу. Арсению просто было нечего возразить. Он был сам согласен уже с каждым словом. Параллельно с голосом Паши в его голове проносились громкие Антоновы «ты заслуживаешь», «ты нужен» с того случая в квартире Шастуна, когда Арсений пытался справиться с истерикой, стоя в жуткий снегопад на Фрунзенской набережной, и в итоге до костей промерз. Он крутил в памяти эти слова очень часто, храня их, смакуя. Эти воспоминания даже приходили к нему во снах порой. Сейчас же становится понятным, что вещи примерно такого же содержания ему всегда пытались говорить и его друзья, когда тот впервые начал вести себя странно, просто они делали это не с таким танковым напором, который был свойственен исключительно Антону. Взять в пример хотя бы Матвиенко, который материл его нещадно, но с точно таким же благим посылом, и делал это с самого первого дня по сегодняшний. Почему он не воспринимал это тогда так же, как воспринимает сейчас? Дело ли это рук самого Антона? В любом случае, все слова Паши вторили его собственным мыслям, и в противовес ставить было попросту нечего. Разнос по фактам, так сказать. — «Куда ты едешь, вообще? К чему ты пытаешься прийти? Я всегда задавался этими вопросами, и так и не понял ни черта. Арс, тебе через пару годиков сорок. Уж не буду сейчас лукавить, я в молодости так сильно равнялся на тебя. Часто сидел дома, чесал затылок и думал: «Вах, ну что даёт, а? Ещё молодой совсем, а ему уже Заслуженного вручают. Может, я что-то не так делаю?». И что теперь? Что ты с этим со всем сделал? Пропил?» — пристыдив того ещё больше, Паша зашуршал, меняя позу на более удобную. — «Возьмись за голову наконец, пока совсем поздно не стало. Забудь уже про Шаста — ты один-то не вывозишь. Тебе с самим собой сначала надо разобраться. Это я тебе как друг говорю, который почему-то с тобой возится до сих пор. Повезло тебе, конечно, что ты чёрт такой, который настолько сильно людей к себе притягивает, что даже Серёжа ещё ссаными тряпками тебя не гонит из «девятки».
Воля сам для себя покачал головой, внимая напряженной тишине на том конце телефонной линии. Он правда был раздражен и искренне ожидал, что это молчание прервётся очередной просьбой «передать Антошке телефончик» или чем-то в этом роде. Тогда бы он просто сбросил и, пожалуй, действительно поразмыслил над тем, чтобы последовать ужасному примеру Шастуна в виде добавления Попова в чёрный список. Но Арсений молчал, и молчал он долго. Он не заснул, не отошёл ни в туалет, ни, упаси, в мир иной, потому что Паша слышал шорох и, если вслушиваться, даже тихое дыхание. Оценив всю странность ситуации, Воля всё-таки вкинул:
— Арсений?
Едва ли не в унисон с ним из трубки послышалось:
— «Прости меня».
Тихое, робкое, но чрезмерно горькое и искреннее. Было понятно сразу, как тяжело оно далось.
— За что-то конкретное? — отозвался Воля. — Потому что в таком случае мне необходимо уточнять, а то список слишком большой.
Тяжелый вздох.
— «За всё. За всё время, начиная с моего ухода из театра. А, может, даже и раньше.
Господи…» — раздалось какое-то шуршание вперемешку с фырканьем, и Воля мог предположить, что Попов тёр руками лицо. — «
Как же я ещё давно облажался… Я так сильно перед вами виноват. Я так вас всех подвёл», — шорохи прекратились. Тот, по-видимому, сел спокойно. — «Вы, блин, такие все ужасные, отвратительные… невозможно хорошие друзья, которых я вообще никаким образом не заслужил».
— Заслужил, — спокойно и уверенно возразил Паша и будто почувствовал, как Арсений прислушался. — Даже более лучших заслужил. Только тот «ты». Прежний. Настоящий. Не эта непонятная калька с тебя.
Арсений вздохнул уже гораздо менее тяжело, но по-прежнему очень разбито.
— «Всё равно. Если бы я только, дурак, понял это раньше. Сейчас я даже… понятия не имею, чем могу искупить свою вину…»
— Ничем не надо.
Из трубки послышался то ли оборванный выдох, то ли фырканье.
— «Перестань. Не строй из себя святого», — голос снова заглушился. Тот опять говорил куда-то себе в ладони. — «Я слишком сильно виноват».
— Нет, это чистая правда, — настоял Паша на своём. — То, что ты сильно виноват, конечно, никто не отменял. Но мы прекрасно знаем, что тебе было жутко тяжело, особенно в первое время. Не могу сказать, был ли ты в курсе или нет, но мы все тебе в самом деле сопереживали.
Оба замолкли на некоторое время, сидя и думая, вероятно, об одном и том же. Арсений спросил вдруг:
— «Это правда про Кирилла?»
— Шаст сказал мне то же самое, — мгновенно ответил Воля.
— «Жесть».
— Ирония, да? Безжалостная сука, — он качнул головой, после чего сел попрямее и расправил плечи. — В любом случае, ты должен знать, что мы тебя никогда бросать не собирались. Арс, мы ведь искренне желаем тебе только всего наилучшего. Даже Серый. Он, конечно, вонял в твой адрес — жуть просто. Не мне тебе рассказывать. Но это ведь оттого, что ему реально обидно было смотреть на твой внезапный закат. Поэтому не думай, что после твоих финтов мы больше не поддержим тебя в каких-то правильных начинаниях. Друзья не бросят, когда говном повеет. На то они и друзья.
— «Спасибо», — в голосе Воля уловил хоть и слабую, но улыбку, — «Я не буду отвлекать больше, извини», — Арсений кратко вздохнул уже от общей усталости. — «И я бы правда хотел, но я не знаю, что могу сделать кроме этих извинений».
— Их достаточно, — уверил Паша. — Лучше Матвиенке позвони с таким же монологом. Он вообще расплачется.
— «Обязательно», — усмехнулся Арсений. — «Правда, стоило это гораздо раньше сделать».
Они затихли перед стандартным моментом, когда нужно было начинать это «ну всё, ага, ага, ну пока, давай», но Паша, сидевший на стуле с маленькой улыбкой в одном лишь уголке рта, вдруг опомнился:
— Стой, погоди! — он различил, как Арсений на том конце затих, внимательно его слушая. Паша замолчал на мгновение, оценивая ещё раз резко возникшую у него в голове идею. — Я думаю, я смогу устроить тебе одну встречу.
— «Ты серьёзно?» — в голосе Арсения сейчас был выражен весь спектр эмоций.
— Да, — призадумался Воля, размышляя над датами. — На двадцать первое сможешь взять билеты?
— «Да хоть на завтра! Конечно, Паша, ты шутишь?»
— Тогда приезжай ближе к утру. На связи.
Слыша всплеск восторженной благодарности от Арсения, Паша почувствовал слабый укол вины, но быстро отогнал это от себя.
Он не стал складывать свой телефон в карман, оставляя его в руке, и поднялся со стула. Оранжевый свет начинающего садиться солнца лился из окон со стороны балкона, дверь на который была немного приоткрыта. Наверняка Антон слышал чуть ли не весь разговор, подумал Паша, и если так, то определённо точно понял, кто был Воле собеседником. Несмотря на это, он заикаться о беседе не станет. Дверь открылась под его рукой с убогим скрипом.
Антон сидел на плетёном стуле, положив ногу щиколоткой на колено. Руки были наполовину сложены на груди, а глаза смотрели, не моргая, куда-то в закат на горизонте. Паша переступил через порог. Шастун был точно где-то далеко-далеко в своих мыслях: об этом твердила складка между напряженных бровей на его лице, которое в свете солнца было красновато-огненного оттенка. В этом же свету сигаретный дым из его рта и носа выходил красивой смесью цветов от синего до желтого. Сигаретами здесь пахло очень сильно, так, что воздух в лёгкие втягивался туго. Когда Воля прошёл до рядом стоящего стула, он обратил внимание на открытую пачку «Мальборо».
— Ты с каких пор куришь такие тяжёлые? — он задал вопрос, вспоминая, что Антон с незапамятных времён ещё пытался бросить курить, что у него не вышло, поэтому он на протяжении уже многих лет курил исключительно тонкие, хоть как-то пытаясь делать вид, что заботится о своем организме. Особенно эта логика работает, когда смотришь на пачки от этих сигарет, где нарисованы чьи-то выпавшие зубы или мёртвые дети. Паша плавно присел на стул, открывая окно пошире.
— С недавних, — достаточно сухо ответил Антон, снова затягиваясь.
— Кончай давай, — он поморщился и отвернулся, устремляя глаза точно так же в небо.
— Да всё, всё. У меня последняя осталась.
Паша растянул губы в линию и приподнял брови, припоминая, что покупал эту пачку Антон сегодня при нём на заправке где-то в шесть утра.
Дальше они просто сидели, смотря в сторону горизонта с редкими и плохо различимыми зубьями новостроек где-то на окраине. Антон периодически стряхивал пепел в импровизированную пепельницу, что была сделана из пустой банки пива, с которой криво срезали верхушку обыкновенным ножом. Когда эта сигарета закончилась, взял новую. Паша думал о своём, держа телефон в руке: Ляйсан должна была скоро позвонить. По договоренности они созванивались как раз примерно в этом временном районе, после чего жена с детьми заканчивали уроки, смотрели мультики и ложились спать. Воля приезжал в Москву буквально недавно, но уже был уверен, что на днях вновь начнёт жутко скучать.
— Как ты понял, что любишь её? — послышалось сбоку от Антона глухо из-за выдыхаемого дыма.
— М? — Воля не сразу сообразил.
— Ну, как ты понял, что Ляйсан — та, с которой тебе бы хотелось связать жизнь?
Паша повернулся в его сторону, глазами натыкаясь на ярко освещённый профиль Антона. Тот смотрел всё туда же, опять не моргая.
— Не знаю, — он задумался. — Просто понял однажды, что люблю её.
Антон бестолково покивал головой. Паша поспешил объясниться:
— Нет, это действительно так и есть, просто ты меня не так понял, — Воля привстал, садясь на стул поудобнее. Хоть Шастун и не оборачивался, тот прекрасно знал, что он его внимательно слушает. — Для начала ведь нужно разделять понятия «любовь» и «влюбленность». Влюбленность — это когда тебя прямо вштыривает от человека, и он из мыслей твоих не вылазит. Тебе он кажется таким идеальным. Я помню, — он коротко усмехнулся, — когда только с Лясей познакомился, думал, что она нереальная. Она красивая такая была, совсем ещё юная, и я ходил вокруг да около, слюни пускал и говорил про себя «да-а… Вот это, конечно, кайф». Потом, ну, как-то всё закрутилось, завертелось, мы стали встречаться, дело близится к выпуску, я встречаю её после генеральной репетиции. Она такая вся какая-то уставшая, помятая, зато счастливая, потому что я пообещал ей, что куплю шаверму, и мы пойдем на набережную, — он улыбнулся широко своим собственным воспоминаниям. — И как-то резко осознание само пришло, что я
люблю её. Именно
люблю. Такую вот помятую, а не идеальную девчонку с потока поступивших. Ту, что ругает меня за ночные приключения, за прогулы, за то, что я тёмно-серое при стирке к светло-серому складываю. И пусть она ругает. Зато, когда я пошучу, она так смеётся заливисто, что меня аж изнутри распирает, и хочется к каждому мужику на улице подойти и сказать «слышь, ты,
со мной она. Со мной! Не с тобой, а со мной только, чмо». И вот она сидит просто рядом со мной, и я вижу по лицу, что ей хорошо. А когда ей хорошо — мне почему-то тоже сразу очень хорошо. Вот и всё.
Он посмотрел снова на Шастуна. Тот сидел, словно окаменелый, только дым пускал. Складка, как показалось Паше, стала только глубже, и Воля отвернулся, сразу же помрачнев.
— Прости, — только и сказал он.
— За что? — немного оживился Антон, оборачиваясь наконец в его сторону с очередным клубом дыма изо рта.
Паша покачал головой, смотря куда-то в направлении своих носков очень виновато.
— За то, что затащил тебя тогда в «девятку», — Шастун, только заслышав это, начал активно мотать головой с непрерывным «не-не-не», но Воля закончил, повысив голос. — Я изначально предполагал, что так будет, и ничего не предпринял.
— Нет, — более твёрдо заявил Антон, когда Паша договорил. — Даже не смей больше такую чепуху нести в моём присутствии.
Паша покачал головой.
— Всё равно это моя вина. Я же знал, что у тебя синдром помощника, похоже, с самого рождения. А тут этот беспомощный придурок, который любого помощника до белого каления доведёт. Так что соединять вас двоих будет так же опасно, как самоубийцу и пистолет, — он нахмурился. — Но я допустил это.
— Я рад, что это время было, — убедил его Антон уверенно, — и я ни о чём не жалею. Почти... — он мрачно прервался, но опомнился. — Ты же сам говорил, что после знакомства со мной он изменился в лучшую сторону, — Воля кивнул. — Видишь? Не всё было напрасно. Так что иди уже звонить Ляйсан, а то телефон взглядом продырявишь.
Паша поднялся со стула, после чего обошёл его и перешагнул через порог, но остановился в проёме. Антон сидел, всё так же смотрел вдаль, мусоля между пальцев почти докуренную сигарету. Нет, чувство вины ни за что не отпустит его.
— Так что ты в итоге придумал? — поинтересовался Воля аккуратно, прислоняясь к косяку. Антон непонимающе обернулся на него через плечо с требованием пояснения. — Ну, насчёт этого всего, — он обвёл рукой что-то абстрактное в воздухе, но Шастун его понял.
— Ничего экстраординарного. Да и не думаю, что я уже могу тут что-либо сделать. Просто забуду и отпущу. Не думаю, что после всего для меня в этом деле до сих пор есть место, — кратко и бесстрастно.
Воля кивнул и всё равно напоследок бросил:
— Прости.
Антон не стерпел и в этот раз возразил ещё более пылко и жёстко.
— Не смей. Слышишь?
Не смей, — отчеканил он строго из-за спины. — Я не пропаду. Забудь про меня. Лично мне самое главное, чтобы...
— Чтобы
с ним всё было хорошо? — перебил его Паша.
Антон замолчал на секунду, после чего кивнул сдержанно.
— Можно и так.
— Это, кстати, и ответ на твой вопрос, — произнес Воля, переступая через порог окончательно. Шастун снова бросил на него взгляд вполоборота, хмурясь. Держа дверь за ручку и глядя тому в глаза, Паша пояснил: — В этом и заключается любовь. Когда вы ломаете один другого, методично, день за днём, но по окончании, если таковой настанет, несмотря ни на что, продолжаете желать друг другу счастья.
Закончив, он вышел, оставляя Антона одного. Шастун вернулся глазами к стеклу, бесцельно пытаясь высмотреть там что-то, и прошипел, когда сигарета обожгла пальцы. Он поморщился, кинув ту к остальным павшим сёстрам в банку, и потянулся не глядя пальцами за новой, но сматерился про себя, когда те наткнулись только лишь на бумажку внутри пустой пачки.
***
В нужный день Арсений был при полном параде, насколько это, конечно, позволяет сама предстоящая поездка в транспорте. Пока он ехал, он сотню раз подряд прокрутил в своей голове всё, что он собирается сказать Антону, плюс ещё сотню вариантов различного развития событий и того, как он будет из них выкручиваться. По прибытии он побродил немного по городу, и воспоминания о детстве одно за другим появлялись в его голове яркими, хоть и немного уже потёртыми картинками. Вот здесь он упал прямо на переходе и разодрал коленку; тут он разговаривал с бомжом, за что его мать потом жутко сильно наругала, хотя тот показался Арсению удивительно интеллигентным человеком. По этой дороге он ходил на свои первые тренировки вместе с маленькой, на тот момент никому ещё не известной Утяшевой. Все уже тогда думали, что из них выйдет прекраснейшая пара, а она вопреки этим предположениям в подростковом возрасте обсуждала с ним парней взахлёб. Воспоминания были светлые и беззаботные, отчего били ещё больнее. Если бы только в детстве можно было остаться навечно…
В назначенное время он подошёл к углу на перекрёстке улиц, куда выходил какой-то продуктовый магазин, и кроме Паши он там пока никого не увидел.
— Привет.
— Привет, — отозвался точно так же Воля. Он был в тёмных очках, хотя стоял спиной к солнцу, а вот Арсений свои дома опрометчиво оставил, почему-то забывая, что в Питере солнечные дни таки бывают, и теперь яркий огненный шар в небе лупил ему светом прямо в глаза. Он сильно щурился и наверняка похож был на старый засохший лимон. Идеально.
— Антон скоро придёт? — было ужасно трепетно. Арсений уже забыл, каково это — не скучать, пусть они и были разлучены на несколько недель. Сердце начинало ускорять темпы своего биения, а ладошки становились влажными. Он неловко переминался с ноги на ногу.
— Ну, признаться честно, — начал Паша немного нехотя и почесал затылок, — его здесь не будет.
— Что? — тут же выдал Арсений с напором, хмурясь.
— Он ещё вчера днём уехал, так что сейчас в Москве должен быть, по идее.
Гнев разгорелся в Арсении так же быстро, как костёр, разожженный огнемётом. Он сжал кулаки, сам того не ведая, и со стороны выглядел так, будто собирался сейчас Пашу сильно избить прямо на виду у прохожих. Как же ловко и умело он всё обставил. Антон только вернулся в Москву, а Арсений уехал сюда. И не пересечься даже.
— Да как ты посмел… — медленно процедил он. Паша тут же поднял руки.
— Тихо, тихо, — сказал тот, хотя Арсений от этого захотел вмазать ему по носу ещё сильнее, чем прежде, и машинально сделал для этого короткий шаг вперед. — Я же не соврал.
— А что ты тогда сделал?!
— Это и сделал — не соврал! Я обещал тебе встречу — встреча произойдёт. Нужно только подождать немного совсем... блин.
Он взглянул в ожидании на дверь магазина, но ни на какие его слова Арсений не обращал внимания.
— Какой же ты мудак, Паша, — он помотал головой, и одновременно с этим Воля попытался усмирить его спокойным «просто подожди». — Если хотел просто поиздеваться надо мной, то я бы и так дал тебе это сделать, но таким образом…
— Я сказал, что устрою встречу, но не сказал, что с Антоном, так что я не мудак.
— Да пошёл ты! — перебил его Арсений прежде, чем даже тот закончил говорить.
Они и дальше перебрасывались бы ругательствами посреди улицы, если бы старая деревянная дверь магазина не открылась:
— Там, блин, не было ананасового. Пришлось взять персиковый.
— А я тебе говорил, что здесь вечно ничего нет, — ответил Паша и протянул руку.
Она взялась за неё, спускаясь со ступеньки вниз в красивых летних босоножках на каблуке, после чего, не отпуская руки, обошла Волю сзади и встала сбоку от него, поднимая на Попова глаза и улыбаясь так широко и лучезарно, как умела только она.
И Арсений остолбенел.
Она была такая
красивая. Больше совсем не прекрасная девушка, а роскошная женщина, любящая мама, и в каждой её маленькой лучистой морщинке около глаз, что были даже совершенно незаметны, сияло солнце и необъятное счастье. Она была всё так же красива и чудесна, какой Арсений её всегда помнил. Родной образ, который он хранил в своём сердце с самого детства, бархатная роза — вечно свежая и ароматная. Его личный ангел-хранитель.
Почему он вынужден был забыть её широкую улыбку? Как он мог это допустить? Теперь ему приходилось стоять на месте, не двигаясь ни на миллиметр — вдруг за этой улыбкой скрыта обида? Вдруг она страшно сердится, потому что как можно не сердиться после того, что он сделал? Его самая лучшая подруга, которая прошла с ним весь его долгий путь бок о бок, была им оставлена по сущему пустяку. Он не смог бы простить за это. С чего должна она?
Он, испытавший за прошедший месяц переживаний на год вперёд, вдруг почувствовал себя маленьким ребёнком, потерявшим на большом рынке свою маму, и теперь она наконец нашлась. Он обомлел, и, не спрашивая на это совершенно никакого разрешения, слёзы скопились у него на нижних веках, а губа коротко дрогнула.
Ляйсан, видя это, сунула питьевой йогурт Паше в грудь и направилась к нему:
— Божечки мои.
Арсений всё ещё не смел двинуться с места даже тогда, когда она потянула к нему свои тонкие руки. Но, стоило ему только почувствовать мимолётное касание своего плеча её пальцами, его тело ожило, и он обхватил её тонкое туловище своими руками, сжимая крепко, но всё ещё с мыслью о том, чтобы не сломать. Он почувствовал, как от неё пахнет не только цветочным парфюмом, но и чем-то жутко знакомым и домашним. Тогда он, и без того нервничавший сегодня весь день, прижался к ней всем телом, голову засовывая куда-то между её шеей и своей рукой, и не выдержал. Его грудь содрогнулась пару раз, и капли упали на её загорелое плечо.
— Зайка моя, — она улыбалась и гладила его по спине, как умеет делать только настоящая мама, — Что же с тобой стало? Что же стряслось?
Но Арсений мог только дрожать в её руках, прижимаясь всё сильнее. Паша стоял в стороне, храня в одной руке йогурт, а вторую засунув в карман, и держал голову низко, периодически поглядывая то на них двоих, то на носки своих кроссовок. Чувство вины, что он ощущал ещё в тот день, когда заманил Попова на встречу, постепенно испарялось. Он, живший с Ляйсан в качестве своей жены день и ночь, знал, что Арсений просто забыл, как сильно та была ему нужна. И, может, если бы он не потерялся в страхе внутри своей собственной головы, если бы он вспомнил о ней, всё могло бы сложиться иначе. Но, как и сказал ему Шастун, ни о чём жалеть не надо. Ляйсан и Арсению предстоит очень долгий разговор, и у них есть на это два выходных — должно хватить. Уж лучше поздно, чем никогда.
***
Внутри него бурлил трепет. Детский, яркий, давно забытый. Удивительно, как спустя столько лет он всё ещё возникает как в первый раз. После полудня пекло не так сильно, ветер был согрет к этому времени и гладил его по лицу с одной стороны, хоть чуток успокаивая.
Он мялся на месте совершенно стыдливо, просто не решаясь пойти вперёд. Это уже родное чувство вины, что он испытывал постоянно за каждый свой поступок, сейчас нависало над ним плотной тучей. Огромное здание будто глядело на него не то с осуждением, не то с простой настороженностью или интересом. Арсений знал, оно — что животное, что большой дышащий организм, перед которым у него самого есть некий грешок, поэтому приближаться было так же страшно, как к овчарке, которую ты однажды по случайности ударил. Оно могло осмотрительно его принять на свою территорию, вспоминая как некогда своего, а могло и больно укусить, оставляя глубокие рваные раны. Вероятность как того, так и другого была равной, и именно поэтому Арсений мандражировал. Он в данном случае лишь деталь этой большой системы и находится в подчинении. Но это надо было сделать. Ещё очень давно надо было. Он сжал свои кулаки пару раз, стараясь не сильно разваливаться и держаться крепко, после чего продолжил свой путь — и так стоял уже слишком долго.
Арсений пожалел, что не взял с собой ни рюкзак, ни сумку. Так бы можно было хоть за что-то держаться, а то руки девать совсем некуда. Непривычно было подниматься по этим ступеням и трогать большие старинные двери. Сам он к такому не привык.
Теперь Арсений понимал людей, которые приходят сюда и чувствуют, будто попали в какой-то храм, где ни до чего нельзя дотрагиваться, иначе за это изобьют дубинками и отправят в колонию. Стук двери и даже его собственных шагов по гладкому полу разлетался эхом в большом фойе и привлекал сосредоточенное внимание сотрудников охраны. Ему пришлось наплести им несусветный бред, но те, к большому счастью, оказались не сильно осведомлёнными о времени проведения иных мероприятий помимо самих спектаклей, поэтому просто пожали друг другу плечами по итогу, и красивые речи Арсения, всё же, возымели успех. Возможность просто ткнуть пальцем в своё лицо на фотографиях с почётных выступлений здесь он даже не рассматривал. Проверяли его достаточно усердно, едва ли не как в аэропорту, чего сам он припомнить не мог. Страшно думать, что для такого ужесточения мер могут быть реальные поводы. Тогда он прошёл далее под пристальным вниманием охранников, бегло вспоминая все пути и закоулки, которыми он изредка пробирался раньше. Было на удивление тяжело ориентироваться по памяти: со стороны главного входа он сам-то не скажет, когда ходил в последний раз. Уже много лет двери для персонала здесь им не открывались, а в качестве зрителя он в театрах старался не появляться — по многим причинам. Арсений шёл, усердно думая о маршруте; лепнина с позолотой на стенах блестела и выглядела действительно роскошно, но не вселяла в него никаких особенных чувств, но только стоило ему пройти череду служебных входов и выходов, и в голове моментально что-то щёлкнуло, относя его ощущениями в прошлое, которое было так давно, что уже начинало казаться чьим-то чужим. Ноги сами решили ненадолго остановиться.
Теперь он стоял в коридоре, который знал вдоль и поперёк. Арсений не двигался, пережидая усилившиеся залпы в сердце, и прикрыл глаза. Это было болезненное блаженство. Неуловимый шёпот долетал до него, словно каждый узелок на лепнине, каждый метр многовековых потолков вдруг узнали его, вспомнили и стали спрашивать, где тот был, почему пропал надолго. Арсений улыбался, будучи не в силах перестать. Он вдруг понял, что независимо от того, с чем уйдёт отсюда сегодня, терапевтическим было осознание, что тебя здесь ждали сами стены. Люди, может, и забыли, но стены помнят. Тихой поступью он приблизился по длинному коридору к нужному месту. Ремонт, прошедший здесь пару лет назад, убрал всё знакомое Арсению, начиная прямо с двери, которая давным-давно перестала соответствовать современным требованиям. Но, всё же, некоторые элементы здесь остались в неизменном виде.
Он положил трепетно ладонь на косяк проёма — деревянный, старый. Единственная деталь, которую не меняли. Руку будто покалывало от прикосновения. Он не знал, что ему могло дать это касание, но он, как ненормальный, наслаждался чувством, будто даже этот бездушный кусок дерева говорит с ним, как с давним другом. Арсений опустил глаза вниз: свет в зале горел. Тогда он оторвал даже отчасти нехотя свою ладонь и, переместив на ручку, потянул дверь на себя.
Да, в этом помещении никогда не было большой исторической ценности, поэтому ремонт коснулся всего. Ни одной детали из памяти Арсения, ничего, что он мог бы связать со знакомым обликом родного зала, здесь уже нельзя было найти. Арсений вспоминал, как порой тускло светили лампы из-за перебоев с электричеством, и после тренировок длиной в половину дня в таких условиях голова ужасно болела. Сейчас же здесь было так светло, что глаза слепило после тёмного коридора. Он вспоминал, как грубо старый пол касался ладоней, когда ты танцевал партии, в которых приходилось частично валяться на полу. Сейчас же специальное покрытие едва ощущалось под ногами, когда он прошёл дальше вглубь.
Невысокого роста женщина стояла над небольшой сумкой спиной к выходу, чуть наклонившись, перебирала там какие-то вещи.
— Если Вы по поводу отбора, — ни на секунду не отрываясь от своего занятия, сказала она, как только услышала звуки. Голос её был настолько хорошо Арсению знаком, что даже резал по ушам, — то на сегодня всё окончено, — она, находя наконец нужные вещи, выпрямилась и обернулась, рассматривая их в своих руках. — Подойдите лучше в понед...
Женщина подняла на вошедшего взгляд и замерла, так и не договаривая. Её глаза были широко распахнуты.
Арсений переминался забавно на месте, улыбаясь как-то даже немного виновато, и теребил свой указательный палец.
— Лебедь мой чёрный… — бессознательно изумилась она, после чего, когда мысли уже немного пришли в порядок, вполне адекватно продолжила: — Арсений?..
Тот только и смог ляпнуть тихое «драсьте», и женщина быстро засуетилась, оборачиваясь и кладя обратно всё, что так усердно искала до этого. Сразу же после она быстрым шагом подошла к нему и без слов пригласила руками в объятия. Арсений заулыбался ещё шире, при этом горбясь, чтобы соответствовать её росту, и аккуратно обернул руки вокруг неё в ответ.
Татьяна Фёдоровна слыла своим беспристрастным отношением ко всем танцорам без исключения. Ласковыми словами у неё считались те, которые не указывали на твою бесталанность. Оттого она и не понравилась Арсению с самого начала. Многим в те времена был заметен этот конфликт худрука и молодого артиста: оба постоянно сталкивались рогами, как быки, по тем или иным поводам. Она — профессионал во всём, что касалось классической школы балета. Арсений — даже чересчур юный по стандартным меркам танцор, который, что самое главное, дышал хореографией больше, чем кислородом. Он постоянно стремился отойти от всех школьных канонов балета, уходя в неизвестные окружающим творческие порывы, старался забраться дальше лишь правильности исполнения тех или иных элементов, исказить их под себя и под то, что требует роль. Невзирая на громкие и пылкие упрёки руководителя, он раз за разом гнул свою линию. Как минимум потому, что и так умел исполнять все эти классические элементы на превосходном уровне для своего возраста, что было единственной причиной, почему в первое время руководитель и не выгнала его взашей из труппы. Арсений вечно пытался протолкнуть своё новое видение, а строгая женщина принимала все его выходки в штыки, и тот всегда нескрываемо приходил в ярость от того, что бестолковая и заплесневелая тётка смеет пихать ему свои старомодные требования, которые считались эталоном лет так пятьдесят назад. Как же так? Как она не видит, что искусство нужно переосмыслять? Лишь потом, спустя тяжкий первый год работы, они оба распробовали вкус друг друга. Татьяна Фёдоровна, кажется, поняла, какая на самом деле оглушающая гениальность угодила ей в руки, и далее только лишь через ужасный скрип зубов позволяла Арсению пробовать себя в народных танцах и выступлениях с другими коллективами, и то потому, что понимала, что в рамках одного балета такой птице тесно. Сам же Арсений, особенно после получения окончательного образования, осознал всю ценность этих сухих замечаний и указаний на ошибки, которые всегда были исключительно по делу, без лишней воды и пустых бесед об отвлечённом. Безусловно, он повзрослел, что нельзя оставлять без внимания. Научился понимать, что сам бывает не прав, и холодный взгляд худрука со стороны может быть порой нужнее воздуха. Строгость этой женщины импонировала ему, она позволяла концентрироваться на самосовершенствовании.
Оттого странно ощущалось только хотя бы это прозвище лебедя, которое краем уха раньше можно было поймать со всех сторон, но никогда из уст руководительского состава. Сам же Арсений, к слову, его терпеть не мог. Он вообще не мог терпеть, когда его хвалят, потому что не считал себя кем-то выдающимся. Он просто любил танцевать. То, что делал это в главных театрах страны — деталь, которую можно опустить. Тем не менее, такое прозвище женщине можно было простить, пусть и звучало от неё ужасно непривычно. Про объятия Арсений вообще промолчит — небывалое проявление чувств от резкой, как хлыст, руководительницы. Но он скучал.
Женщина отпустила и отошла от него на шаг с улыбкой, расставляя руки по бокам и смотря на Арсения так широко и внимательно, будто разглядывала привидение.
— Боже мой… — она помотала головой из стороны в сторону. В её глазах Арсений мог различить знакомые искорки озорства, которые были с женщиной всегда, несмотря даже на то, что с годами морщины на лице становились всё чётче. — Поверить не могу, что ты сейчас передо мной стоишь. Я уже и надеяться перестала, что услышу хоть что-то от тебя. Так быстро пропал. Мне, конечно, разные сплетни про тебя приносили, но я предпочитала не брать эту чушь в голову, — Арсений постарался сдержать лицо невозмутимым, пусть и понял прекрасно, какого рода новости ей там пытались приносить. Жутко стыдно. — И главное — ни слуху, ни духу от тебя. Заставляешь бедную женщину преклонного возраста переживать на протяжении стольких лет.
— Да что Вы такое говорите, Татьяна Фёдоровна? Какой преклонный возраст? Вам ещё цвести и цвести.
— Ну, льстить ты не разучился точно, — отметила женщина под смех Арсения. — Нет уж, Попов, старею я, к сожалению, не так, как ты. Хотя, — она сильно потянулась рукой вверх и легонько провела пальцем по его тёмным волосам. — Да, седые волосёнки уже скоро заблестят и у тебя. Ну? — решила она вернуться в тему. — Чего пришёл-то? Неужто меня проведать? Не поверю.
Чувство стыда в Арсении смешивалось с благоухающим чувством радости от встречи и образовывало странного рода коктейль, под влиянием которого он мялся, как школьник перед любимым преподавателем.
— Вам тут случайно балетмейстеры не требуются? — он улыбнулся виновато, но широко, чтобы обезоруживало так, как это у него обычно получалось. — Ну я просто, без намёков, поинтересоваться решил.
— Ай-яй-яй, Арсений, — Татьяна Фёдоровна покачала головой с небольшой задорной усмешкой, пока мужчина сконфуженно склонял голову. — Решил-таки вспомнить о своем образовании. А что же ты к Утяшевой не пошёл? Она же теперь молодняк тренирует. Аль хочешь именно режиссировать? — размышляла вслух руководитель. — Я, признаться честно, представляла, что когда ты обратно прибежишь, то первым делом снова солировать попросишься.
Арсений усмехнулся, фыркнув.
— Ну это уже смешно.
Тут он говорил, к сожалению, без лукавства. Он, конечно же, на протяжении всех этих лет в своих самых ярких мечтах фантазировал, как он заявится однажды в театр вновь, и к нему там побегут, как к воскресшему Иисусу, сразу отправят его на главные партии, потом в народных танцах его с руками оторвут, затем и мастер-классы, и туры по всему миру. Но мечты бывают и несбыточные. Арсений, несмотря на обширное творческое начало, никогда не был фантазёром по жизни. По этой причине прекрасно понимал, что за столько лет его вряд ли хоть где-то ещё ждут. Здесь, у Татьяны Фёдоровны, его, может, хотя бы помнят, потому что изначально начинал свой путь с классического балета, а вот в командах народников, с которыми он имел честь выступать, поток ещё сильнее. Так что гопак он уже больше не попрыгает. Только если самостоятельно на площадях за подаяние, да и там его, скорее всего, покрутят и увезут в ближайший районный отдел как особо буйного. Поэтому, когда он шёл сюда сегодня, он не питал никаких иллюзий по поводу своих перспектив. Вернуться в труппу у него нет никаких шансов — у Татьяны Фёдоровны много талантливых и перспективных на уме, а Арсений, уже и близко не молодой, точно не будет считаться в её глазах выгодным вложением. Из вариантов с театром оставалось только внедриться по полной в постановку, ведь малый опыт имелся, но это если над ним тут сжалятся. Непосредственно танец, конечно, привлекал его больше, чем роль балетмейстера, но на безрыбье и рак рыба. Поэтому попытаться стоило. В конце концов, он реально просто пойдёт к Ляйсан преподавать.
— Это почему? — внезапно выдала вопрос женщина, и Арсений смутился, — Одно исключение за жизнь ведь можно сделать.
Он похлопал пару раз ресницами, смотря на неё стеклянными глазами. Может, это какой-то анекдот, который он не понял?
— Вы это сейчас серьёзно? — спокойно переспросил Арсений, поскольку звучало как бред. У той всегда была особая манера общения.
— Нет, ну если ты все эти годы на печи лежал, в чём я сильно сомневаюсь, то тогда да, это не вариант, — пояснила Татьяна Фёдоровна. — Но если ты думаешь, что ещё способен, то почему бы и не попробовать? Я, конечно, тебя проверю сначала.
Арсению потребовалось некоторое время, чтобы порядочно уложить всю услышанную информацию в голове и проанализировать её. Всё это время он стоял, как дурак, с открытым ртом, даже не обращая на это внимания, после чего совершенно сумасшедшая улыбка расплылась на его лице. Даже так он не мог до конца поверить.
— Вы шутите?
— Ещё один вопрос, и я заберу своё предложение обратно.
Арсений вдруг рассмеялся, восторженно подпрыгивая на месте, как ребёнок, чем умудрился рассмешить даже невозмутимого руководителя.
— Я точно сплю. Это программа «Розыгрыш», и тут где-то есть камера, — твердил он, чуть ли не плача от эмоций.
— Камера тут и так есть. По ней сейчас охранники за твоими конвульсиями наблюдают. А ты, как я поняла, согласен, — сама дала себе ответ женщина, не дожидаясь чего-то внятного от поплывшего на радостях Арсения. — Приходи, как я и сказала, в понедельник в одиннадцать вместе с пробующимися.
Тот закивал так, что голова норовила отвалиться, и, попрощавшись воодушевляющим «до понедельника», отправился в сторону выхода едва ли не вприпрыжку.
— Не стыдно будет перед молодыми корячиться? — подстегнула женщина напоследок.
Непонятное чувство вдруг возродилось в нём сразу после предложения руководителя. Будто бы забытое когда-то давно, оно загорелось искрами вновь, вселяя уверенность и ощущение свежести, нового начала. Арсений обернулся к ней около двери и самоуверенно усмехнулся:
— Это им должно быть стыдно передо мной, — он подмигнул ей и скрылся за дверью.
Татьяна Фёдоровна покачала головой.
Это был
тот самый Арсений.
