Костры на Парнасе (Жизнь с Луи).

Для Луи приближалось 13-летие, а Гарри вот-вот должно было исполниться одиннадцать. Луи заметно вырос за это время. Одежда со временем стала ему тесной, временами он одевался полностью, временами на нём была надета одна лишь блуза, либо штаны. Но чаще всего Луи, нисколько не стесняясь, расхаживал в том, в чём родила его мать. Для Гарри эта подробность осталась загадкой, так как употреблявший это выражение Луи появлялся перед ним буквально без всяких признаков одежды. Спал он теперь, где попало. Иногда – в хижине, бок о бок с Гарри, который, когда ему было холодно, прижимался к своему старшему другу всем телом, иногда – в полном одиночестве, прямо на нагретом за день прибрежном песке. Чем бы ни было то, в чём Луи был рождён собственной матерью, оно не помешало его коже покрыться, как следует, загаром. От долгого лежания под солнцем он весь с головы до ног значительно потемнел. В общении с Гарри Луи нередко стал позволять себе дерзость и даже цинизм. Но сын директора завода особо не сердился, хотя ему время от времени было больно переносить обидные насмешки со стороны своего лучшего друга. Гарри старался терпеливо и спокойно встречать эти маленькие придирки, несмотря на всю их очевидную несправедливость. Он почти не плакал, принимая всё это с неким покорным и болезненным недоумением, и лишь повторял: « Что же ты, Азарт? Зачем же ты? Я же твой друг, мне это обидно»! И, как ни странно, эти мягкие упрёки действовали на Луи сильнее всякого горячего сопротивления. Это заставляло его присмиреть, и он, оправдываясь, начинал твердить: « Правда, я не хотел этого, медвежонок»! И Гарри всё прощал ему. Теперь костёр на холме разжигался уже не с такой регулярностью, как в первые дни их пребывания на острове. Казалось, корабль никогда не покажется на горизонте, и это занятие оставалось лишь, как некий, даже в чём-то бессмысленный, ритуал. Когда обувь Гарри стала настолько мала, что причиняла его ногам боль и сильно натирала ступни, Андре сделал для него что-то вроде сабо, сандалий на толстой деревянной подошве… Благодаря неистощимому запасу знаний Гарри окрестности получали свои названия. Холм, на котором они разжигали сигнальный костёр, теперь гордо именовался Парнасом, а ручей – Геликоном. Высокая скала, чьи очертания напоминали клюв геральдического орла с американского герба, получила название Аквилы, в честь знаменитого орла Юпитера, прилетавшего к прикованному к скале титану Прометею клевать его сердце и печень. Тёплым солнечным днём ( они были почти все такими) старший Сен-Томон сидел в хижине и выстругивал из толстого сука рукоятку для ножа. К тому времени перегородка, разделявшая внутренне пространство на две половины, была сломана, и теперь Андре поглядывал то на изрядно пожелтевшие портреты великих просветителей, то на детей, что играли на берегу. « Всё к лучшему в нашем лучшем из миров, – бормотал он, – не так ли, месье Вольтер? Не вы ли устами Панглоса в «Кандиде» утверждали это? И я с вами, старина Франсуа Мари, полностью согласен. Не знаю, кем бы я был, если бы всё-таки оказался в Англии. А здесь можно вполне жить натуральным хозяйством и заниматься своим ремеслом. Правда за детей порой неспокойно, ну, так это всегда так бывает». С восторгом и любопытством следил Гарри за тем, как Луи почти с обезьяньей ловкостью с помощью длинных и крепких лиан перепрыгивает с дерева на дерево. Среди густой кроны высокой пальмы с несколько наклонным стволом мелькнуло бронзовое мускулистое тело мальчика. Он с явным наслаждением ощущал свободу и лёгкость своих, ничем не стесняемых движений. Как удивились бы его школьные товарищи, если бы могли представить себе подобную картину! Красота и ловкость этого обнажённого тела, то и дело проносящегося у него над головой, несколько разозлили Гарри. Всё это уже порядком ему надоело. Было неприятно, что Луи лакомится фруктами там, совершенно один, как бы целиком забыв о его присутствии, тем самым подразнивая его. « Поскорее спускайся оттуда. Ты ведь можешь упасть, – предупредил его Гарри, – и достань оттуда побольше фруктов»! « А почему это я должен тебе подчиняться? С чего ты это здесь распоряжаешься»? – донеслось из-за зелёных листьев. « Потому что твой папа работал на моего, и ты то же должен знать своё место», – ничего лучше не нашёл сказать Гарри. « Это было в Нью-Йорке, – язвительно произнёс младший Сен-Томон, – а здесь – совсем другое дело. Я и сильнее тебя и проворнее. Сначала достань меня, а потом уже командуй. Давай, попробуй, достань меня», – закричал он и засмеялся. Гарри подошёл к дереву, в нерешительности тронул его ствол рукой, глянул вверх и задумался. Не хотелось уступать первенство забывшемуся Азарту, но страх высоты сдерживал мальчишеское самолюбие. Наконец, Гарри решительно скинул свою драную одёжку: сначала курточку, а потом уже и штанишки, и остался в одном белье. Затем он быстро снял и бельё, поплевал на руки и принялся карабкаться вверх по стволу. Лёгкий ветерок приятно обдувал его бледную спину. Андре наблюдал, как резвится его сын и всё больше хмурился. Однако вместе с тем и легкая улыбка появлялась у него на лице, он откладывал работу и, подмигивая портрету Руссо, тихонько ворчал: « Вот вам, месье Руссо, ваш естественный человек. Можете даже радоваться, а я бы не стал. Нечему тут радоваться. Конечно возраст ещё тот, что легко никогда не бывает в нём с детьми справляться, а надо бы справиться. Вот ваше естественное право. Думаю, увидев такого Эмиля, вам бы не писать новый трактат « О воспитании» захотелось, а отыскать розгу да хорошенько его выпороть! Прямо так руки и чешутся отодрать этого негодного мальчишку»! Сен-Томон отложил нож и кусок дерева и вышел из хижины. « Людовик! – обычно отец называл его полным именем только тогда, когда был очень им недоволен, – Быстро спускайся! Кому говорю»? « Сначала достань меня, если сможешь, а потом говори», – раздался озорной мальчишеский голос. « Хватит там забавляться», – произнёс Сен-Томон и погрозил кулаком в сторону густой зелёной кроны. Тем временем Гарри, хотя и с трудом, но почти добрался до верхушки и, заметив свешивающуюся среди веток и листьев ногу своего старшего друга, уже готовился схватить Луи за неё, как тот с пронзительным криком увернулся от Стайлса и опять перескочил на ветку соседнего дерева. " Правду говорила миссис Стайлс, – заметил Сен-Томон, – не зря ей казалось, что ты его развращаешь! Спускайся же скорее, пёс тебя заешь"! В это время пальцы Гарри начало сводить судорогой, он изо всех сил вцепился ногтями в кору, но это ему не помогло, и он всё быстрее и быстрее заскользил вниз. Андре вовремя обратил внимание на угрожающую мальчику опасность, он оставил Луи в покое и подхватил Гарри почти у самой земли, в ту самую минуту, когда он окончательно сорвался с пальмы. Луи, увидев, что чуть не произошло с юным мистером Стайлсом, тут же быстро спустился с дерева и теперь стоял рядом, поглядывая на Гарри через плечо отца и откинув тёмную прядь длинных волос со лба. Сен-Томон поставил Гарри на ноги, и тот быстро оделся. После этого Андре резко обернулся и прикрикнул на Луи: « Ты у меня дождёшься! Сейчас я с тобой разделаюсь»! « Не посмеешь, mon papa ( папа), если ты так поступишь со мной, то я сам знаешь, что сделаю», – огрызнулся тот в ответ. « Разве тебе не жаль ни меня, ни своего лучшего друга, сынок»? – вдруг переменил тон отец. « Если ты выпорешь меня, мне будет уже всё равно», – заявил Луи угрожающе. « Что ж, пока тебе это сошло с рук, но в следующий раз не увлекайся так лазаньем по деревьям. Тебе-то ничего от этого, но Гарри это может повредить. Ты должен получше относиться к нему. И что только из тебя получится! Ты, конечно, не совсем пропащий, но беспокоишь меня всё сильнее и сильнее. Прошу тебя, будь осторожен с ним, – настоятельно проговорил Сен-Томон и добавил, – что бы сейчас подумала твоя матушка, увидев тебя сейчас. Хоть она на небесах, но, возможно, всё видит и слышит, а будь она жива»… Андре не договорил, вернулся в хижину и вновь занялся работой. " Ты не ушибся, медвежонок"? - спросил Луи и, получив удовлетворительный ответ, ушёл куда-то вглубь острова, а Гарри остался на берегу задумчиво следить за набегавшими друг на друга волнами. Мальчик лежал на песке, полузакрыв глаза, и погружался в собственные воспоминания. Боль и тоска наполняли его юное сердце. Море протяжно рокотало, создавая печальный аккомпанемент его невесёлым думам. Память возвращала его в Нью-Йорк, к родному дому. Интересно, что сейчас делала Лилиан? Вероятно, уже поставила блюдечко с молоком или сливками для Молли, знаменитой королевской аналостанки, чей сертификат был выдан неоспоримым знатоком кошек мистером Я. Мали и подтверждён авторитетным устроителем выставок подобного рода мистером Никербокером. Гарри никогда не питал к этой кошке особой симпатии, но теперь она напоминала ему о доме. Ему показалось даже, что он ощутил где-то слабый, почти неуловимый запах горячего молока. Гарри перевернулся на бок и продолжал размышлять. Совершенно естественным образом его мысли перешли затем от кошки к велосипеду, который, наверно, пылится где-нибудь в полутёмном чулане под лестницей… Кто знает, придёт ли когда-нибудь день, когда он вновь сможет на нём прокатиться? Стало мучительно больно, до крайности жаль бедную маму. Ведь она, наверно, думает, что её сын обрёл себе могилу на самом дне Атлантического океана. Гарри отчётливо представил себе, как она молится за его бедную душу, прося Господа упокоить его в одной из райских обителей. Или же она думала, что её сын благополучно добрался до Англии… У Гарри на этот вопрос не было однозначного ответа. Но было и ещё одно существо, по которому Гарри Стайлс скучал больше всего. Существом этим являлась прекрасная, как цветы весенней порой, Бекки ван Глен. Что же она думала о нём? Скучала ли, спрашивала у миссис Стайлс, почему она так долго не видела Гарри? Или же она забыла его, потому что ей так велели родители и тупоумный варвар-братец? Эти вопросы не давали ему покоя. Если она даже забыла его, то она, естественно, должна была сильно пожалеть об этом. « Жалко, что она не католичка, – могла бы, в конце концов, уйти в монастырь, что бы до конца своих дней оплакивать меня», – думал юный певец. Но и он сам вдруг понял, что был не вполне справедлив с ней. К примеру, зачем было совершать такую постыдную ошибку, как знакомство с Эмми Лоренс? Конечно, тогда он предположить не мог, что Ребекка ван Глен настолько пленит его сердце. Тогда она была для него просто красивой и миловидной девочкой, не более того. В памяти Гарри с необыкновенной ясностью ожили события, происходившие около четырёх лет назад. Гарри тогда, а дело было летом, гостил в доме ван Гленов. Как он не любил этот дом, всю его обстановку, наполненную показной роскошью, гостиную с массивной каминной полкой, над которой располагался большой, как целое окно, портрет в старомодной раме, изображавший далёкого предка ван Гленов, Иоганнеса. Этот человек в камзоле с позолоченными пуговицами, с широкополой пиратской шляпой на голове, парой пистолетов за широким атласным поясом произвёл на юного Стайлса неприятное впечатление. Да и живые ван Глены были ничем не лучше своего далёкого предка. Джейн ван Глен, мать Гарольда и Ребекки, хлопотала, суетилась, покрикивала на кухарку, как базарная торговка, а один раз даже сделала замечание своей дочери. « Ребекка, девочка моя! Держи локти подальше от стола», – кричала она. От громкого, как Иерихонская труба, голоса миссис ван Глен, казалось, сотрясались стены. Только из-за Бекки он и приходил сюда; конечно, когда его приглашали. Как раз был её день рождения. Гарри разговорился с этой юной и нежной особой, а потом сказал. « Ваш образ навсегда запечатлелся в моём сердце, несравненная мисс Ребекка ван Глен. Позвольте вручить вам в знак моей искренней признательности этот скромный подарок», – сказал он и протянул ей большое красное яблоко. Яблоко было таким румяным и таким душистым, но Бекки, у которой были все основания не доверять Гарри, совсем по-детски надула губки и произнесла: « Благодарю вас, мистер Стайлс, но я думаю, что ваши слова не искренни, как я полагаю. Вы говорите, что в вашем сердце запечатлелся мой образ, а я думаю, что это, скорее, образ Эмми Лоренс». « Это невозможно, – удивился Гарри, – почему вы так считаете»? « Потому что вы посвятили ей стихи, и она сама мне в этом призналась», – ответила девочка. Эмми Лоренс была подругой Бекки ван Глен, и, действительно, Гарри, когда девочка была у них в гостях на день Благодарения, написал кое-что в её девичий альбом. Её альбом не был ничем исключительным. Обыкновенная книжечка в розовом переплёте, страницы которой были украшены разноцветными рисунками цветочков, бабочек и птичек. Гарри так очаровал её своими речами во время совместной беседы, что она попросила его оставить и ей автограф. Впрочем, это самое она проделывала со многими знакомыми мальчиками, с теми, конечно, кто был в состоянии исполнить её просьбу, чем очень гордилась. Но Гарри Стайлс и не подозревал о её девичьем коварстве. Он, очень довольный возможностью продемонстрировать своё систематическое классическое образование, раскрыл альбом и увидел страницу, на которой робким детским почерком было выведено следующее стихотворение: « Farewell to Alabama. But yet for a while do I leave thee now! Sad, yes, sad thoughts of thee my heart doth swell, And burning recollections throng my brow! For I have wandered through thy flowery woods; Have roamed and read near Tallapoosa's stream; Have listened to Tallassee's warring floods, And wooed on Coosa's side Aurora's beam. Yet shame I not to bear an o'er-full heart, Nor blush to turn behind my tearful eyes; Tis from no stranger land I now must part, Tis to no strangers left I yield these sighs. Welcome and home were mine within this State, and so long». (« Прощание с Алабамой. Алабама, прощай! И хоть ты мне мила, Но с тобою пора мне расстаться. О, печальные мысли во мне ты зажгла, И в душе моей скорби гнездятся. По твоим я блуждала цветистым лесам, Над струями твоей Таллапусы, И внимала Талласси бурливым волнам Над зелёными склонами Кусы. И, прощаясь с тобой, не стыжусь я рыдать, Мне не стыдно тоскою терзаться, Не чужбину судьба мне велит покидать, Не с чужими должна я расстаться… и т. д.»). Какая юная уроженка этого солнечного штата украсила столь чувствительными стихами сокровищницу уединённых мыслей и дорогих сердцу воспоминаний нью-йоркской девы, осталось загадкой. Гарри перевернул страницу, взял карандаш и старательно вывел латинские стихи. Впрочем, их он самым бесстыжим образом позаимствовал у Вергилия, но перевод был его. « LYDIA Invideo vobis, agri formosaque prata, Hoc formosa magis, mea quod formosa puella In vobis tacite nostrum suspirat amorem. Vos nunc illa videt, vobis mea Lydia ludit, Vos nunc alloquitur, vos nunc arridet ocellis Et mea submissa meditatur carmina voce, Cantat et interea, mihi quae cantabat in aurem. Invideo vobis, agri, discetis amare. O fortunati nimium multumque beati, In quibus illa pedis nivei vestigia ponet Aut roseis viridem digitis decerpserit uvam (Dulci namque tumet nondum vitecula Baccho) Aut inter varios, Veneris stipendia, flores Membra reclinarit teneramque illiserit herbam Et secreta meos furtim narrabit amores: Gaudebunt silvae, gaudebunt mollia prata Et gelidi fontes aviumque silentia fient, Tardabunt rivi labentes (currite lymphae), Dum mea iucundas exponat cura querellas. Invideo vobis, agri mea gaudia habetis Et vobis nunc est mea quae fuit ante voluptas. At mihi tabescunt morientia membra dolore Et calor infuso decedit frigore mortis, Quod mea non mecum domina est. Non ulla puella Doctior in terris fuit aut formosior ac, si Fabula non vana est, tauro Iove digna vel auro (Iuppiter avertas aurem) mea sola puella est. Felix taure, pater magni gregis et decus, a te Vaccula non unquam secreta cubilia captans Frustra te patitur silvis mugire dolorem. Et pater haedorum felix semperque beate, Sive petis montes praeruptos saxa pererrans Sive tibi silvis nova pabula fastidire Sive libet campis: tecum tua laeta capella est. Et mas quicumque est, illi sua femina iuncta Interpellatos numquam ploravit amores. Cur non et nobis facilis, natura, fuisti? Cur ego crudelem patior tam saepe dolorem? Sidera per viridem redeunt cum pallida mundum Inque vicem Phoebi currens atque aureus orbis, Luna, tuus tecum est: cur non est et mea mecum? Luna, dolor nosti quid sit: miserere dolentis; Phoebe, gerens in te laurus celebrabis amorem. Et qua est pompa deum (nisi vilia Fama locuta est, omnia vos estis), secum sua gaudia gestat aut insparsa videt mundo - quae dicere longum est. Aurea quin etiam cum saecula volvebantur Condicio similisque foret mortalibus illis, Haec quoque praetereo: (notum Minoidis astrum Quaeque virum virgo sicut captiva secuta est). Laedere, caelicolae, potuit vos nostra quid aetas, Condicio nobis vitae quo durior esset? Ausus egon primus castos violare pudores Sacratumque meae vittam temptare puellae Immatura mea cogor nece solvere fata? Istius atque utinam facti mea culpa magistra Prima foret: letum vita mihi dulcius esset. Non mea, non ullo moreretur tempore fama, Dulcia cum Veneris furatus gaudia primum Dicerer atque ex me dulcis foret orta voluptas. Nam mihi non tantum tribuerunt invida fata, Auctor ut occulti nosti foret error amoris: Iuppiter ante, sui semper mendacia factus, Cum Iunone, prius coniunx quam dictus uterque est, Gaudia libavit dulcem furatus amorem. Et moechum tenera gavisa est laedere in herba Purpureos flores, quos insuper accumbebat, Cypria formoso supponens bracchia collo (Tum, credo, fuerat Mavors distentus in armis, Nam certe Volcanus opus faciebat et illi Tristi turpabat malam <ac> fuligine barbam). Non Aurora novos etiam ploravit amores Atque rubens oculos roseo celavit amictu? Talia caelicolae. Numquid minus aurea proles? Ergo quod deus atque heros, cur non minor aetas? Infelix ego, non illo qui tempore natus, Quo facilis natura fuit. Sors o mea laeva Nascendi miserumque genus, quo sera libido est. Tantam Fata meae carnis fecere rapinam, Ut maneam, quod vix oculis cognoscere possis. G. Styles». ( « ЛИДИЯ. Как я завидую вам, поля и прекрасные долы! Только за то лишь, что вы окружаете деву младую: Та в тишине проходит средь вас и вздыхает, Может быть, обо мне. Но она не со мною, Лидия с вами моя, и улыбкой, и речью Радует не меня. На кого-то другого взирают Мне дорогие глаза, но в ушах у меня Песня её раздаётся всё, голос предивный Так же пленяет меня, как тем же её покорил я. Жаль, что не быть мне ни полем, ни теми лугами, Что утопают в избытке светлой и чистой любви. Счастливы нивы, благословенны те травы, Что под лёгкой стопой милой никнут к земле, Счастливы ягоды те, какие нежные пальцы Милой моей так игриво, беспечно так рвут. Или цветы в дань Венере сбирает, – и кажется, счастлив Каждый цветок увядать у милой моей на груди. Думаю я, что верна, что усевшись на тёплой лужайке Лишь обо мне говорит в мыслях невинных своих. Радость леса наполняет, и полнит луга разнотравье, Пение птиц лишь одно да журчание вод Средь тишины прозвучат ей, приятны для слуха. Пусть нежный шёпот её отнесут мне течением бурным С мест тех источники, к сердцу спеша моему. Пусть до неё донесут, как ответ, мои жалобы воды. Зависть имею, поля, к вам: вы обладаете кладом, И драгоценность моя находится нынче у вас, Нет, не со мною она, смертный холод ко мне подступает, Горечь досады вкусил от разлуки теперь я сполна. Нет, ни одна не достойна и так не прекрасна, Истину если сказать, для быка иль дождя золотого ( Слышишь, Юпитер? Внемли! Славить тут стали тебя), Как моя девушка, что пребывает в разлуке со мною. О бык счастливый, отец и гордость могучего стада, Ты не страдаешь, лишившись своей ненаглядной телицы, В лес не бежишь, что б её отыскать. Вдалеке друг от друга Не были вы, вы счастливы и благословенны. Ты в горах не скитаешься, тяжким мычаньем округу Всю оглашая, или в лесу, на равнине, Бросив свой корм и питьё, в стороне от счастливого стада, Странный, не бродишь, и слёз не роняет печальное око. Все, кого знаю вокруг, подруг не лишились сердечных, И для рыданий и мук нет уж причины у них. О, почему ты, Природа, так немилосердна? О, почему я от горя так сильно страдаю? В час тот, когда на синеющем небе погасшие звёзды Возобновляют свой блеск, золочённая Феба держава, Путь свой свершая, скрывается, место своей оставляя Верной подруге Луне, я о любви размышляю. Ты почему не со мной? О Луна, тебе ведомо горе Многих, и жалок всегда тот, кто скорбит. Ибо он Больше не может узреть величие светлого бога, Лавры сплетать в честь твою, Феб, он в отчаяние погружён, Вышний печалится бог, глядя на смертных, по миру Нынче разбросанных, тех, которые бродят в тоске. Сил нет главу поднимать и славить богов и светила, Смотрит на стопы свои только такой человек. Даже и в век золотой было такое, конечно. Многие знали печаль, я же теперь среди них. Тот, за которым дочь Миноса, пленница будто, Робко отправилась, и все другие, зачем Вы, небожители, гнев свой на век наш излили, Чем прогневили мы вас, что так должны мы страдать? Первым я был у прекрасной моей, кто нашёл в себе смелость Словом о пылкой любви нарушить девичий покой… Но неужели теперь судьба так несправедлива? Видно, не зря обрекла на все несчастья меня. Краше уж смерть, чем несносная жизнь в отдаленье От моей милой. Известно, могу я Смерти быть предан за то, что я так пылко любил И удовольствие знал несравненное в жизни. Нет, не завистлива так сама лицедейка-судьба, Что б объявить нашу тайну любви злодейским проступком! В прошлом Юпитер, который образ любой принимает, Кроме Юноны познал радости пылкой любви. Радость Киприда познала сама, что на мягкой Свежей траве возлежала с возлюбленным рядом, – не с мужем, – И обвивала его душистой гирляндой цветов. Марсу в то время все войны забыть приходилось, Ибо и он, как Вулкан, делом был занят… другим, Словно темнейшею сажей испачкав супружнее ложе. И Ариадна, дочь Миноса, с Крита бежала с Тесеем, Бросившим дерзко её ради красотки другой. Свят Дионис, который, её разыскавши, утешил, Честь возвратил и прославил её выше звёзд. И ты, заря, от любви ведь ты тоже рыдала? Если не так, от чего же красен твой пышный наряд? Сами вы, боги, любви не гнушаетесь: что же Смертных за меньшее тяжкою мукой карать? Если в век золотой богам и героям та склонность Радость лишь приносила, усладу дарила одну, То почему мы должны чувствовать ныне иначе? Да, я несчастен, зачем я не родился в те дни, Когда природа была так благосклонна ко многим! Немощен, жалок мой род, и позор тому, кто страстями Не овладел, и своих стал рабом жалким страстей. Так ты ужасна, судьба, что сил не осталась уж плакать И от разлуки вздыхать с Лидией милой моей. Г. Стайлс»). « Вовсе я не ей посвятил эти стихи, – обиделся Гарри, – Лидия – это просто собирательный образ музы, условное обращение к ней. У Катулла была Лесбия, у Тибулла – Делия, это лишь иносказательное обозначение поэзии». « Вот как, – нахмурилась Бекки, – тогда почему это стихотворение попало в альбом Эмми, если вы вовсе не её имели в виду»? « Она сама просила меня написать что-то, и я написал. Это же не помешает нам с вами дружить»? – забеспокоился Гарри. « Ну, так и быть, – сказала девочка, – прощу вас, мистер Стайлс. Надеюсь, что ваши слова окажутся правдой. Только я не хотела бы, что бы у вас, кроме меня были бы ещё какие-нибудь « музы». Подумайте об этом хорошенько»! Неприятный осадок в душе у Бекки всё ещё оставался, но яблоко она всё-таки приняла. Вот теперь досада и брала Гарри Стайлса. Вдруг она подумает, что он её разлюбил! Или нашёл себе там, в Англии, Лидию получше Эмми Лоренс. Этого бы Гарри пережить не мог. Но особых подтверждений этому так же пока не находилось. Затем его мысли постепенно обратились к собственной особе. Теперь ему должно было скоро исполниться одиннадцать лет. Гарри с удовольствием думал об этом. Он уже не казался себе тем прежним домашним мальчиком, который безропотно принимал всё, чем бы ни определяли его судьбу старшие. Было время, когда он собирался сделаться археологом. Знания классической древности для этого ему хватало. В мечтах он ясно представлял себе своё далёкое будущее, рисовавшееся ему в самых радужных красках. Когда он станет большим, думалось ему, он совершит грандиозную экспедицию по странам средиземноморья, его нога ступит на седой пепел Помпей, он будет взирать с вершины Акрополя на древние холмы Пникса и Ареопага. Да мало ли какие открытия можно совершить, будучи археологом! После чего можно было с полным правом возвратиться на родину этаким Генри Пелэмом, слегка располневшим от пиццы и макарон, и, сидя у камина в гостиной перед довольно большой аудиторией преданных слушателей, с интересом ожидающих рассказа о его приключениях, раскуривая трубку и похлопывая ладонью по лежащей на коленях пухлой рукописи диссертации, небрежно обронить: « Мой скромный труд громаду лет прорвёт и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошёл водопровод, сработанный ещё рабами Рима». Втайне Гарри сожалел, что Троя была раскопана уже без него, и питал некоторую зависть ни к кому иному, как к Иоганну Людвигу Генриху Юлию Шлиману. И в этом была одна из причин его детской нелюбви к немцам. Вот уж счастливый, надо полагать, человек: собственными руками держал венец самого Приама! Такая удача редко кому выпадает. Жаль, конечно, что Троя испоганена этим немцем. Но оставался ещё Египет, где погребённые в песках по обе стороны Нила в своих оборудованных хитроумными ловушками склепах ждали своего часа древние цари – фараоны. И он, Гарри Стайлс, должен был найти ключ к их загадкам. И тогда имя его прогремит на весь мир. Толпы газетных репортёров будут караулить его на улице, что бы лично взять интервью у великого египтолога. Научная общественность всех континентов будет считать за честь знакомство с ним. Тогда уж и сам Гарольд ван Глен лопнет от гнева и зависти, или, если не лопнет, будет льстиво раскланиваться и угождать ему, подобострастно называя его « сэр», или « мистер Стайлс». И ему останется лишь признаваться своим дружкам: « Когда-то, господа, я имел счастье общаться с мистером Стайлсом, когда мы были ещё так молоды, имел такое счастье и не ценил, не осознавал его». Вот как! Но благодаря неустанным стараниям миссис Стайлс Гарри пришлось отказаться от карьеры археолога. Впрочем, и в призвании певца было немало своих приятных моментов. Теперь же Гарри твёрдо решил стать известным музыкантом, главным образом для того, что бы оправдать надежды своей любимой мамочки. Уж очень ему не хотелось её разочаровывать! Но для этого прежде всего необходимо было выбраться с острова, возможности же к этому пока не представлялось… Оглашая округу воинственным кличем, на берегу показался Луи. В руках у него был лук и стрела с железным наконечником. В волосы его было вплетено несколько ярких разноцветных перьев, а всё лицо его покрывал рисунок из оранжевых и жёлтых полосок, нарисованных то ли растительными красками, то ли разными сортами глины. Он изображал индейца. « Я подстрелил тебя, бледнолицый, – торжествующе закричал он, – ты умер! Я попал в тебя. Падай же! Ты же умер». Но Гарри и не думал падать. Он неспешно повернулся к другу лицом и важно промолвил: « Я в глупые игры не играю». « Так уж и глупые»? – удивился Луи. « Да, глупые и скучные. Скучные и глупые. Индейцы всякие и всё такое прочее»! – заметил Гарри. « От чего же тебе индейцы кажутся скучными»? – спросил у него друг. « Потому что у меня голова занята другим», – ответил Гарри. « И чем же она у тебя занята»? – спросил его Луи. « Греками и римлянами. Я почти всегда почему-то о них думаю», – признался Гарри. « Так и голова может заболеть, – изъявил опасение Луи, – ну почему же ты со мной не играешь, медвежонок»? « Видишь ли, Луи, – начал Гарри, – мы с тобой – настоящие друзья, и я даже вспомнить не могу, что бы когда-то было такое время, когда бы мы не дружили. Ведь так»? Луи охотно это подтвердил. Гарри продолжил. « Но мне не только с тобой общаться приходилось. Так ведь? Вот… И потому-то у нас и игры разные, и всё, что любишь ты, мне может не нравиться. У меня было одно на уме, у тебя – другое. И в этом мы, я-то уж точно, но и ты, наверно, то же, старались друг с другом не пересекаться… Если у нас так много похожего, то вполне ведь может быть что-то и разное. Ты только не обижайся, но это, действительно, так. Интересы могут не совпадать, но не в этом ведь дело, правда»? – обратился он к Луи. « Правда»! – подтвердил растерянный мальчик. Гарри, как подстреленный, рухнул на песок. « Теперь скажи мне, Луи, – глубокомысленно заметил он, – если бы я по-настоящему умер, ты бы меня оплакивал»? « Это было бы для меня ужасным горем, – ответил смущённый неожиданностью вопроса Луи, – а ты что, умирать собрался»? « Я? Нет. Пока я здесь, я точно не умру»! – заявил Гарри. « Это почему»? – поинтересовался Луи. « Потому уж если умирать, то возвратившись сначала к родным пенатам, ларам и манам. Вот меня вы, ты и дядя Андре, здесь закопаете, и всё. И ничего особенного. Другое дело – в Нью-Йорке! Уж если умирать, так что бы всё было, как полагается. Пусть всё будет так, как у отца. Правда, я не помню именно, как его хоронили, но вообще похороны несколько раз из окна видел. Будет играть музыка, хор будет петь разные песнопения, и по нашей улице проедет роскошный катафалк с четвёркой вороных лошадей. Все они будут под чёрными попонками и с такими же султанчиками. А за катафалком пойдут разные джентльмены и леди, мужчины – в чёрных траурных сюртуках и высоких цилиндрах, а леди – все под вуалями и с белыми платочками, мокрыми от слёз, у лица. А у тех, у кого траурных костюмов не будет, чёрные ленточки на рукаве должны быть повязаны. И все будут цветы нести и до самого кладбища ими путь устилать. И ещё венки понесут, большие такие, и там, на лентах, по чёрному будет золотыми буквами написано: « Знаменитому певцу Гарри Стайлсу от скорбящих поклонников». А после гроб опустят рядом с тем местом, где отец похоронен, и мы с ним воссоединимся. Вот как всё должно быть. А здесь умирать – ничего интересного. Это во-первых», – заключил Гарри. « А во-вторых»? – не замедлил задать вопрос Луи. « А во-вторых, Луи, у нас монеты нет», – неожиданно заметил мальчик. « Какой ещё монеты»? – не понял Луи. « Самой обыкновенной. Ну, хотя бы, одноцентовой», – принялся разъяснять Стайлс-младший. « Зачем тебе ещё монета понадобилась»? – спросил изумлённый Луи. « Не мне. Неужели ты не понимаешь? Ну, слушай, я умру, и мой бессмертный дух отделится от этого бренного тела. Тогда я окажусь на берегу Стикса». « Чего»? « Стикса. Не перебивай. Это река такая, – объяснил Гарри, – мне нужно будет попасть на другое берег, где все мертвецы. А бесплатно туда не пропустят». « Ну, это конечно», – согласился Луи. « И эта монета нужна для перевозчика, это оплата проезда, так сказать. Для этого ты положишь её мне в рот, как умру», – сказал Гарри. « Прямо в рот»? – не поверил своим ушам Луи. « Именно так», – подтвердил Гарри. « Почему же в рот»? – поинтересовался старший из детей. « Так уж полагается», – неопределённо ответил Гарри. « Так как же ты эту монету заберёшь, если ты уже будешь к тому времени бестелесным»? – спросил Луи. « Так не я за ней пойду, глупый. Как же ты не можешь понять! Я только скажу тому старику, что перевозом занимается, где я похоронен, а он уж сам придёт туда и достанет монету. Главное, что бы она там была. Понятно»? – сообщил Гарри. « А почему я не могу просто эту монету где-нибудь в землю закопать, а ты ему скажешь, где она зарыта? Зачем её прямо в рот класть, да ещё покойнику»? – не унимался Луи, настолько необычным казалось ему то, что в данную минуту рассказывал ему его друг. « Потому что в другом месте он её взять не сможет. Он только на кладбище может явиться, и то, лишь ночью, в полнолуние», – объяснил Гарри. « Тогда тебе подождать придётся, там, на берегу, пока он свою плату получит. Ведь и полнолуния дожидаться надо, и ночи, и пока он найдёт. Покойников, знаешь, сколько бывает иногда на кладбищах, особенно у нас, в Нью-Йорке», – выразил своё сочувствие Луи. « Ничего, я подожду, рано или поздно, он всё равно меня перевезёт. Главное, что бы монета была, а если её не будет, так и завязну я у этого Стикса до самого Страшного суда»! « Ну, а что там, на том берегу», – полюбопытствовал Луи? « Первым делом: два ручья. Один называется Мнемозиной, другой Летой. Если появится жажда, надо пить из Мнемозины, и ни в коем случае – из Леты». « А почему»? « Потому что, если выпьешь хоть глоток из Леты, сразу всё на свете забудешь». « Так это же хорошо», – заметил Луи. « Нет, не хорошо, забыть можно так, что некое ощущение, что забыл что-то важное, всё же останется, и придётся томиться этим ощущением целую вечность. И потом там ещё будет собака о трёх головах, три старика: Эак, Минос и Радамант, вообще, много всего по три. А затем, если Провидению будет, угодно, миновав всё это, мне можно будет отправиться прямо в Париж», – заключил свою речь Гарри. « В Париж»? – переспросил Луи. « Ну да, в Париж. Там же ведь Елисейские поля? Только это не обыкновенный Париж, а небесный, только для мёртвых», – уточнил Гарри. « И откуда ты всё это знаешь»? – воскликнул Луи. « Книжки разные читал, – скромно проговорил Гарри, – потому я ещё не скоро умру». « Не умирай, пожалуйста, ты так мне очень нужен! И дяде Андре. Он то же тебя любит, и я»… – вдруг Луи захотелось расплакаться. « Да, я вам всем нужен, и помирать не собираюсь, да и с чего ты взял, это тебе хотелось, что бы я умер, не помнишь, что ли? – усмехнулся Гарри и повторил, – я и вам нужен, и маме… Кто ещё нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник... мясо продает... мясник... Тьфу на этого мясника! Кузнец то же нужен… Да и что с вами со всеми сделается, когда из меня лопух расти будет, а»? И в его мальчишеских глазах заплясали весёлые и чуть-чуть лукавые искорки. Луи подал Гарри руку, и тот, сжав её в своей, поднялся. Старший из мальчиков подошёл к морю и смыл со своего лица боевую раскраску. Ласковое солнце освещало их обоих, спешащих к хижине. И так они шли вдвоём по берегу, сын простого рабочего и интеллигентский ребёнок из « хорошей» семьи, пока… не достигли ровной площадки позади хижины. Андре Сен-Томон раздувал мехи, которые своим воздуходувным концом были вставлены в небольшое отверстие в небольшой каменной доменке, наполовину вкопанной в землю. Там перекалялась и очищалась от примесей железная руда. Около двух-трёх лет назад, в первое время своего пребывания на острове, Андре решил вновь приняться за своё кузнечное ремесло. Он вместе с остальными разровнял эту площадку, выкорчевал деревья и оборудовал своеобразную мастерскую под открытым небом. Первое время Андре с детьми собирали железные обломки корабля, выброшенные на берег. Из них мастер сделал первые ножи и несколько лопат. Затем, когда этот металл закончился, Сен-Томон вспомнил об окрестностях Парнаса с редкой травой на них. Почва там была желтовато-бурой, с мелкими блестящими чёрными крупинками. Где Сен-Томон получил эти навыки распознавания железных руд, неизвестно. Вероятно, эти признаки передавались в его семье из поколения в поколение, с тех самых времён, когда кузнецы были отчасти ещё и рудокопами. Секреты профессии оказались ему более, чем кстати, в его новом положении. Около миллиона лет тому назад мощное движение тектонических плит подняло этот клочок суши со дна океана. Таким образом, образовались достаточные запасы железа, сконцентрированные в центральной части острова. Андре соорудил нечто вроде штольни, подперев свод крепкими балками. Оттуда в плетёных корзинах кусочки породы доставлялись к Геликону на промывку, где вода уносила лёгкие частицы пустой породы, а затем просушенную руду закладывали в доменку. Доменка эта представляла собой яму с надстройкой вверху, выложенную изнутри камнями и обмазанную сверху глиной. Внутрь её сначала закладывали древесный уголь, затем непосредственно руду, после чего наступала очередь для нового слоя древесного угля, сучьев и хвороста, которыми наполнялась верхняя часть. После интенсивной подачи воздуха мехи убирали и закладывали отверстие камнем, что бы воздух, поддерживающий высокую температуру, не ускорил процесса соединения железа с углеродом. В конце концов, в печи после остывания получалась спёкшаяся железная масса – крица. Её вновь нагревали докрасна в другой печи – горне, а затем с помощью молота придавали ей на наковальне нужную форму. Таким способом мистер Сен-Томон изготовил множество разнообразных полезных приспособлений, например, несколько сковород и противней, на которых вместе со своим сыном и Гарри готовил разную еду из того, что удалось достать в море. У Луи от едкого дыма и копоти слезились глаза, но он всё продолжал энергично работать мехами, потом его сменил Гарри, а старший Сен-Томон тем временем, увидев, что железная масса приобрела нужный цвет, быстро ухватил клещами горячую болванку и шлёпнул её на наковальню. Обнажённый до пояса, в одном фартуке, с покрытым копотью лицом и могучими богатырскими руками, Андре был очень похож на греческого бога Гефеста, ковавшего молнии самому Зевсу. Через некоторое время лезвие очередного ножа было готово, и, дождавшись, когда оно остынет, Сен-Томон крепко насадил его на сделанную им утром рукоять. « Знаешь, Гарри, – сказал он, – приближается твоё одиннадцатилетие, и я готовлю тебе к нему сюрприз». « Это было бы замечательно, дядя Андре», – с восторгом произнёс Гарри. И для него это ожидание не было особо тягостным. За это время, прежде чем наступил желанный день, Андре сделал для Гарри немало разных занимательных изделий. Он выковал несколько железных пластинок разной длины и толщины, с четырьмя отверстиями по бокам каждой. Затем они с Гарри сплели из коротких толстых бамбуковых стеблей нечто вроде платформы, на которую и прикрепили эти металлические заготовки. Теперь можно было, касаясь палочкой поверхности этого сооружения, извлекать звуки разной высоты. Получилось довольно не плохое подобие ксилофона. Ещё Сен-Томон изготовил особые перчатки – митенки с пятью острыми лезвиями на каждой с тыльной стороны ладони. Это значительно бы облегчило для Гарри подъём и спуск с деревьев, но он предпочитал лишний раз на них не забираться. Как-то раз Гарри, что бы преодолеть тоску, возникавшую у него периодически при виде пустынной водной глади, над которой скользил его пытливый взор, даже сложил стихи: « Если умирать, то уж в своей постели, Что нам рифы, ветры, ураган и мели? Время в ожиданье провели не даром, – Приплывёт к нам судно, движимое паром, Со стальной обшивкой и с гребным винтом. Мы на корабле том поплывём потом. Доверху наполним мы горючим баки, Там найдётся место кошке и собаке. Нас домчит корабль в дивный край чудесный, Новые друзья пусть пропоют нам песни. Город мы увидим восхищённым глазом, Это будет Лондон, освещённый газом. Каждому дадут там бутерброд с вареньем, Наконец займусь там оперным я пеньем». Эти стихи понравились и Луи, но когда Гарри продекламировал их ему, он счёл излишним показывать это. Внутри он, конечно, восхищался успехами своего друга, но было и ещё что-то, что мешало принимать всё это с безмятежной радостью. И это он чувствовал не раз, во многом, почти во всём, что касалось их обоих. Перед Гарри для него с особой отчётливостью выступало собственное невежество и нереализованность своих духовных запросов. Вероятно, те же чувства были знакомы древнему варвару, галлу или германцу, хоть раз стоявшему перед величественными колоннами и портиками Вечного города. Но у Луи они никогда ещё пока не доходили до своей крайней точки – лютой ненависти ко всему прекрасному и вместе с тем непонятному, недоступному для понимания при таком довольно низком культурном уровне. В отличие от Гарри Луи вполне равнодушно относился теперь к перспективе спасения с острова. Он довольно неплохо приспособился к новым обстоятельствам своей новой жизни, и о Нью-Йорке и намерении отца отправиться в Европу вспоминал редко, да и то, эти воспоминания казались ему каким-то смутным сном, пленительным, но достаточно далёким от действительности. На острове всегда было настолько тепло, что бы не заботиться о подготовке к холодной зиме, пища имелась в достаточном количестве, так что всегда ему находилось, чем хоть как-то утолить свой голод. Но был ли он счастлив? Неизвестно. Видя, как тоскует друг, он досадовал и на него, и на себя, и это существенно портило всё остальное. Луи не любил читать. За всю его жизнь книгами, которые он прочёл, кроме, естественно, школьных учебников, были лишь приключенческо-детективные истории, дешёвые издания для бедных в крикливых аляповатых обложках и с плохими гравированными иллюстрациями внутри, особенно понравилась ему среди них повесть неизвестного автора « Ночная ищейка. Пёс правосудия» ( « Night sniffer. The Dog of justice»). В этом изделии массовой литературы повествовалось о невероятных похождениях доблестного сыщика Теда Андерсона и его верного четвероного друга Канельо. Младший Сен-Томон вообще почему-то очень любил собак, и даже сам хотел завести себе пса, но отец не позволил ему. В школе ему было скучно, уроки он учил неохотно, и теперь начитанность Гарри особенно раздражала его. И вместе с тем, ему было даже приятно иногда слушать, как Стайлс-младший рассказывает о необычных явлениях, событиях, обо всём, о чём прежде ему рассказали взрослые. Бывало, Луи и Гарри лежали вместе поздним вечером на тёплом песке, глядя в бескрайнее тёмно-синее безоблачное небо. Гарри очень хотелось поведать Луи разные необычные истории о звёздах и созвездиях, но как не вглядывался он в эти звёздные глубины, не мог отыскать знакомых очертаний. Звёзды здесь были совсем иными, чем в Северном полушарии, над Нью-Йорком, которые он изучал под руководством мистера Арнольда Блетсуорси, преподавшего ему с помощью небольшой телескопической трубы начальный курс астрономии. Из всех созвездий, что теперь сияли у него над головой, Гарри смог различить лишь один Южный крест. А ведь где-то в немыслимой вышине находился таинственный охотник Орион со своим чудесным поясом, плавали неразлучные Рыбы, рыскал могучий Лев, и для Водолея с Козерогом имелось своё место… И вот желанный день наступил. Впрочем, особой радости он почему-то не принёс. « Поздравляю тебя с днём рождения», – радостно произнёс Андре Сен-Томон. « Большое спасибо»! – отозвался Гарри. « Совсем скоро я покажу тебе твой подарок, который так долго готовил», – заявил мастер. « Подождите, дядя Андре, – Гарри задумался, – надо же, 1-ое февраля, а в Нью-Йорке в это время ещё так холодно! Ну, ничего. Завтра ведь – День Сурка, и, значит, весна совсем близко… Когда же мы отсюда выберемся, ведь уже скоро три года будет, как мы здесь»? – внезапно спросил он. « Это только Господу известно», – неопределённо промолвил Андре. « Но надо же что-то делать. Ведь мама думает, что я доплыл в Англию, к тётушке Валори в Ливенфорд. Зачем же её подводить? И потом, как же музыкальная академия? Нам нужно ведь что-то делать»! – в голосе Гарри слышалось отчаяние. « Ты же знаешь, мой мальчик, я не моряк и не кораблестроитель. Мы и так делаем всё возможное, что бы нас заметили и забрали отсюда», – попытался успокоить его Сен-Томон. « А Луи почему не делает? Ведь так же нельзя! Нечестно! И огонь… Мы же решили, что будем все его поддерживать по очереди. Сначала так и было, а теперь – только я да вы, а вы заняты. Вам ведь ещё нужно разным кузнечным делом заниматься. Но он… Почему-то постоянно в лес убегает», – проговорил Гарри и сжал маленькие кулачки. За спиной у него, как крылья, развевались по ветру лохмотья его, когда-то белой, рубашки. Он всё размахивал руками, говорил и говорил, с трудом сдерживая слёзы и поминутно останавливаясь, что бы сделать глубокий вдох. Андре стало жаль бедного несмышлёныша. Он поспешил переменить тему разговора. « Настало время сюрприза»! – таинственно объявил он и отправился к своим печам и инструментам. Вскоре он вернулся оттуда, сжимая в руках нечто, завёрнутое в пальмовый лист. Он развернул его, и взору Гарри предстала маленькая, тщательно отполированная ложечка. « Не серебро, конечно, – оправдывался Андре, – как водится, но я старался, Гарри». Гарри взял подарок в руки и поднёс к лицу, что бы поближе рассмотреть. На черенке виднелась грубо выцарапанная эмблема: « S», « c» и три звёздочки в ряд под ними. « Это в память о твоём отце, Гарри», – сказал Андре. « Я вам так признателен, дядя Андре», – отозвался Гарри. « Не стоит благодарности, мой мальчик, – ответил Сен-Томон, – вот первая буква твоей фамилии, а вот, – три звезды. Ты ведь знаешь, что они означают»? « Терпение, расчёт, честность», – автоматически перечислил маленький Стайлс. « Не забывай об этом, я надеюсь, ты будешь достойным сыном своего отца. Не забывай этого, такова семейная традиция. Нужно ведь соблюдать обряды, хранить традиции», – заметил Андре. « А кое-кто не хранит традиций! – возразил Гарри и махнул рукой в сторону густых зарослей, – почему он всё время куда-то в джунгли убегает? Скажите мне, ведь вы знаете, дядя Андре»? « Почему он там прячется, я и сам не знаю. Мне то же иногда становится за него страшно. Но ему сейчас лучше побыть одному, не стоит ему мешать. Ты можешь проследить за ним, если хочешь», – предложил Сен-Томон. « Нет, я один не пойду. Это вы ничего не боитесь, потому что вы взрослый. Вы сами должны за ним отправиться, позовите его и скажите ему, что так не годится, чтобы он не убегал больше и с костром помогал мне, и вообще. Вы ведь отец ему», – проявил настойчивость Гарри. « Да, Гарри, ты прав, я его отец, и я – взрослый. Но есть на свете такое, что может испугать даже взрослых… Нет, я не пойду за ним», – отказался Андре. « Почему»? – воскликнул Гарри. « Ты же помнишь притчу о блудном сыне»? – произнёс Сен-Томон. Гарри смущённо кивнул. « Там отец то же очень волновался за судьбу своего младшего сына, но почему-то не поехал сам в большой город его разыскивать», – сказал отец Луи. « Потому что он был очень стар, наверно. У меня то же постоянно этот вопрос возникал. А вы как думаете»? – спросил Стайлс-младший. « Думаю, что не в этом была главная причина. В этом есть что-то ещё. Но если так поступил отец в притче, рассказанной самим Спасителем, то кто я такой, грешный человек, что бы действовать иначе»? – признался Сен-Томон. « Вы что-то скрываете, дядя Андре, скажите мне. Тут есть какая-то тайна, да»? – забеспокоился Гарри. Андре весь помрачнел. « Никакой тайны тут нет, – наконец, после долгого молчания проговорил он, – просто у Луи сейчас такой возраст, ему трудно»… « Всем нам сейчас тяжело. Что же это происходит? Как же так можно? Qui non laborat, non manducet! Qui non laborat, non manducet. ( Кто не работает, тот не ест)»! – крикнул он изо всех сил и несколько раз топнул ножкой. « Видишь ли, мой мальчик, для себя-то он, может быть и работает, пищу себе как-то добывает», – начал утешать его Сен-Томон. « Так нечестно. Он старается только для себя, а мы – для всех. Разве ему не нужно, что бы корабль забрал его? Что же, он думает, что мы его здесь покинем. И если он мне друг, тогда почему ж он о костре не думает, ведь я то же здесь останусь, если за нами не приплывут, и маму не увижу, и певцом не стану, как она хотела? Как же это можно»! – рыдания душили его. « Вот и скажи это ему сам, когда он появится», – предложил Андре. « А вы-то на что же»? – удивился Гарри, когда немного успокоился. « Ну, видишь ли»… – начал Сен-Томон. « Нет, дядя Андре, всё-таки вы что-то скрываете»! – заявил он, но уже не стал так настойчиво, как прежде, требовать, что б эту тайну немедленно перед ним раскрыли. « Вы его боитесь, да»? – сказал внезапно Гарри через некоторое время. « Глупость и чепуха, что за вздор ты несёшь, Гарри»? – рассмеялся Сен-Томон. « Или же… себя»? – предположил мальчик. « Как?.. Как ты это», – не мог подобрать слов Андре Сен-Томон. « Привет! – послышался сзади громкий голос, – С Днём Рождения, Гарри»! Гарри резко обернулся. « Луи! – мальчик бросился обнимать своего друга, – Где ты был? Мы с твоим папой не знали, что и думать»! « Пустое, – отозвался Луи, почти с отвращением отцепляя от себя маленькие детские пальчики, – не прикасайся ко мне. Я этого не люблю». « А? Так тебе противно? Знаешь, я и сам этого не люблю, но ты так надолго уходишь, что я успел по тебе соскучиться, – забормотал Гарри, – что же ты делаешь там, в джунглях»? Луи заговорил чуть виновато и будто бы извиняясь: « Пойми, Гарри, иногда мне просто необходимо побыть одному, видишь ли, я расту… И я уже не совсем тот, что был прежде». « Мне то же иногда нужно, чтобы мне не мешали. Но я не убегаю в лес и не заставляю остальных так волноваться. Ты же уходишь надолго и появляешься так же неожиданно, как и исчезаешь», – пожаловался Гарри. « Ты боишься… Может быть, через год ты сам станешь таким, как я теперь», – высказал предположение Луи. « Нет, ни за что, – крикнул Гарри, – я никогда не стану таким, как ты. И всё же, куда ты убегаешь»? « В следующий раз, как это произойдёт, ты не бойся, а проникни следом за мной в глубь острова. Тогда ты всё поймёшь», – уклончиво ответил Луи. « Почему ты не можешь оставаться здесь, со мной. Почему я должен идти за тобой»? – поинтересовался Гарри. « Выходит, ты всё-таки боишься! Вот уж не думал, что ты такой трус, Гарри»! – улыбнулся Луи какой-то таинственной и не совсем приятной улыбкой. « Я не трус. Но всё равно. Я рад, что ты пришёл. Не знаю, как тебе, а мне очень приятно быть сейчас рядом с тобой. Только в джунгли я всё равно не пойду», – заявил Стайлс-младший. « Как знаешь, медвежонок, – усмехнулся Луи и, разжав ладонь, открыл изумлённому Гарри несколько скрепленных между собой какой-то нитью, сверкавших всевозможными красками под солнечными лучами отборных жемчужин средних размеров, – это тебе, в подарок», – пояснил он. « Какая красота, – воскликнул Гарри и тут же добавил, – но к чему это? Во-первых, это слишком дорогой подарок, а во-вторых я же не девочка, Луи»! « Не нравится, не надо, зря только время потратил, – заметил Луи в ответ, – пускай тогда никому не достаётся». Он подбежал к воде и занёс уже было руку, что бы кинуть жемчужины в море, как Гарри, догнав его и крепко схватив за руку, сказал: « Нет, что ты! Не делай этого! Твой подарок очень красив, и вообще, ты ведь старался для меня… Как же тогда я могу позволить себе не принять его»? Луи опустил руку. Теперь жемчужины выбрасывать уже не хотелось, он переложил их в раскрытую ладонь друга и отступил от него на некоторое расстояние. « Послушай, Луи, – вмешался Андре, – меня, как твоего отца, сильно беспокоит твоё периодическое отсутствие. Ты знаешь, что здесь может быть опасно. Если с тобой что-то случится, я не смогу вовремя прийти к тебе на помощь. Поэтому мы должны держаться все вместе. Ты заставил меня сильно поволноваться, когда показал свой подарок. Когда ты добывал там, совершенно один, эти жемчужины, с тобой могло произойти всё, что угодно. Ты же мой единственный сын, и мне бы не хотелось, что бы с тобой случилось что-нибудь плохое». « Я уже не маленький, – ответил Луи, – скоро мне исполниться 13 лет. Оставь меня в покое, иначе»… « Иначе что»? – вдруг поинтересовался Гарри. Луи не ответил и засмеялся звонким заливистым смехом, он всё смеялся и смеялся и, вместе с тем, всё дальше и дальше убегал от отца и Гарри по песчаному берегу. Ещё мгновение, – и его худенькая обнажённая фигурка скрылась в прибрежных зарослях. Гарри снова стало немножко грустно. Он глянул на старшего Сен-Томона. Выражение лица бывшего военного заставило его глубоко задуматься: на нём лежала печать некоей тайны и глубокой печали, смешанной с затаённым чувством вины. Андре молча глядел в ту сторону, куда ещё совсем недавно убежал его сын. Но вот через некоторое время он не выдержал, простёр руки вперёд и закричал, называя сына по имени. « Вернись, вернись»! – кричал он. Но лишь эхо повторяло его слова, да шум волн равнодушно вторил столь бурному изъявлению родительских чувств. Для Гарри наступил период, когда время, в котором взрослые кажутся ребёнку почти божествами, уже, в основном, завершилось, а период уверенности в своих силах её не наступил. Теперь он отчётливо видел всю слабость и несовершенство бесплодных попыток мистера Сен-Томона хоть как-то исправить создавшееся положение. Но Андре ещё не сдавался. Таким остался в памяти Гарри его день рождения, когда ему исполнилось 11 лет. Так уж повелось, что одни люди – теоретики, другие – практики, одни – романтики, другие – реалисты. Одни охотно верят древним легендам и преданиям, и бывают правы, другие опираются в большинстве случаев лишь на очевидные факты и доказательства и то же в чём-то оказываются правы. Оба эти пути могут как привести к истине, так сбить с верного направления, обернув искателя истины плотным покрывалом из сомнений и иллюзий. К какой из этих двух категорий относился Андре Сен-Томон, решать читателю. Да и категории эти, основанные на двух различных взглядах на мир, большей частью условны. На протяжении своей жизни человек в одном случае поступает так, обнаруживая склонность, например, к реализму, в другом же – демонстрирует типично романтическое отношение к окружающей действительности. Что эффективно в конкретной ситуации, порой возможно определить лишь методом проб и ошибок. Испытывая потребность хоть как-то образумить сына и упорядочить жизнь на острове, Андре решил прибегнуть к новым методам. К тому же, его беспокоило падение религиозности, которую он замечал у Луи. Если раньше, до пресловутой сцены у скалы, мальчик каждое воскресение участвовал с отцом в совместных молебнах, то теперь отсутствие проявлений внешней религиозности у сына вызывали тревогу и беспокойство верного католика. Однако высказать это прямо Сен-Томон опасался. Он чувствовал, что в какой-то степени виноват перед Луи, что, метафорически выражаясь, теряет его, а сын всё более и более духовно и, в некотором роде, физически от него отдаляется. Тогда и возникла в его сознании идея колокола, который был призван сплотить и сблизить всех троих. Сен-Томон решительно приступил к осуществлению своей мечты. Им на песчаном берегу, недалеко от хижины, была вырыта достаточно большая яма. Затем он принялся за изготовление глиняной формы будущего изделия. Даже в виде модели красавец-колокол производил величественное впечатление. Форма была помещена в центр ямы, а остальное пространство вокруг неё заполнено песком и утрамбованной землёй. Наверху, где должны были располагаться « уши» колокола, Андре проделал отверстие, через которое форма должна была наполниться расплавленным металлом. После этого настала очередь непосредственно чугуна. Он потёк ярким, словно вулканическая лава, потоком по деревянному жёлобу. Гарри, как заворожённый следил за этим процессом, а Сен-Томон при этом ещё и успевал рассказывать всякие занимательные истории о колоколах и их изготовлении, в том числе о знаменитых колоколах парижского собора Нотр-Дам. Когда металл остыл, Сен-Томон удалил землю, спустился на дно ямы и молотом осторожно отбил глиняную оболочку. Затем колокол осторожно вытянули наверх. Андре выковал для него отличный язык и прикрепил с помощью сплетённых из растительных волокон верёвок. Сделанное Андре творение водрузили на крепкой перекладине поверх двух крепких подпорок за хижиной. Когда Гарри впервые ударил в него, он поразился чистоте и красоте звука, им извлечённого. И колокол, в производстве которого активное участие принимал и Луи, в какой-то степени сыграл свою организующую роль. Во всяком случае, Луи, хотя часто игнорировал его сигналы, всё же стал реже проводить время в одиночестве. В его внутреннем мире укоры совести смешивались с мальчишеским упрямством, что являлось одной из причин многих противоречий его характера. Теперь он или ловил рыбу, или помогал отцу в его занятии кузнечным делом, перенимая секреты его мастерства. И от того, что он стал проводить с ним больше времени, Гарри стало повеселее. Но он всё считал эти меры недостаточными и продолжал жаловаться старшему Сен-Томону, повторяя: « Надо же что-то делать»! И Андре решился. Ранним утром, когда на листьях деревьев ещё сияют капельки не успевшей высохнуть под солнцем росы, Андре Тро Сен-Томон взялся за топор. Он очистил от коры семь молодых древесных стволов, связал их вместе, а затем устроил настил из тростниковых стеблей. Через некоторое время у него получился довольно прочный плот, на котором было даже рулевое весло. Андре использовал свой опыт, полученный им в молодости на Миссисипи. Дети всеми силами помогали ему, а когда плот был готов, решили проверить его мореходные качества, и после некоторого колебания Андре уступил их просьбам. Луи оттолкнул плот от берега, дождался Гарри, и они вдвоём забрались на тростниковый настил. « Не отходите далеко от берега, ребятки», – предупредил их Андре. Но плот был уже далеко. Мальчики решили обогнуть скалы и осмотреть северную часть острова… Плот быстро рассекал волны, Луи стоял у рулевого весла и управлял его движением, как капитан на своём мостике. Гарри сидел на кормовой части, сжимая в руках длинный шест, и время от времени отталкивался им, сильным рывком ускоряя плавный бег плота. Справа сплошной стеной тянулись скалы, имевшие самые причудливые очертания. Каменные глыбы нависали над головами путешественников, как башенки и бастионы старинной крепости, а в расщелинах между выступами темнели таинственные гроты и пещеры. Иные утёсы напоминали своей формой странных животных, а некоторые казались окаменевшими великанами, будто бы застывшими на морском берегу в дозоре или на страже неведомой границы. Весёлые детские голоса гулко отдавались среди этих каменных громад. Гарри, подставив лицо и грудь ласково сиявшему солнцу, распевал во весь голос: « Parigi, o cara О noi lasceremo, La vita uniti trascorreremo: De' corsi affanni compenso avrai, La mia salute rifiorira'. Sospiro e luce tu mi sarai, Tutto il futuro Ne arridera'»! ( « Покинем край мы, Где так страдали, Где всё полно нам Былой печали. Мир сладкий счастья К нам вновь вернётся В приюте дальнем Чужой страны. Там снова радость Нам улыбнётся, О всяком горе Забудем мы»)! И тут же добавлял: «Ah, non piu', a un tempio, Andiamo, Del tuo ritorno Grazie rendiamo»! ( « Постой! Должно нам За возвращенье С мольбой склониться Пред провиденьем»)! И продолжал: « E' nulla, sai! Gioia improvvisa non entra mai. Senza turbarlo in mesto core, E' il mio malore Fu debolezza! Ora son forte»! ( « Пройдёт всё вскоре. Иль ты не знаешь, Что душу горе Всегда волнует, И так же радость? Ах, не пугайся! Минует слабость»). Никогда ещё здешние дикие скалы не слышали исполнения классических арий итальянской оперы, более того, вероятно, возле них никогда доселе не раздавалось звуков человеческого голоса. « Что ты поёшь? Ничего же не понятно»! – воскликнул Луи. « Так ведь это по-итальянски, – отвечал Гарри, – а по-нашему в этой песне поётся о том, как приятно оставлять места, связанные лишь с горем и грустью». « А! Понятно»! – промолвил Луи и с новой силой приналёг на весло. « Это Франческо Мария Пьяве написал, а музыка – Джузеппе Верди», – пояснил Стайлс-младший. « Вот уж имена! Ни за что бы не подумал, что так могут люди именоваться», – улыбнулся Луи и замолчал надолго. Плот медленно обходил грозные каменные нагромождения. Внезапно Луи сам запел. « Все обитатели вольера – Глупцы по милости Вольтера. Кому на свете хорошо? Скотам, – по милости Руссо. « И до других – какое дело? И мне порядком надоело, Что ставят все Тебя в пример», – Так говорил Мари Вольтер. « Рыбак, тащи из моря сеть, Ведь приближается уж смерть. Паромщик, придержи весло»! – Так говорил Жан Жак Руссо. « Кому – естественное право. Кому законы не по нраву. Тем плохо, этим хорошо», – Вольтеру говорил Руссо. « Найти покой кому удастся? Готовы люди передраться. В цвету ханжа и лицемер», – К Руссо речь обратил Вольтер. А мне на это наплевать, Я не хочу их вовсе знать. И я кричу, что б мне везло: « Долой Вольтеров и Руссо»! Полна до края жизни мера, О, как горьки слова Вольтера! Сломалось жизни колесо. О, как ты прав, Жан Жак Руссо»! – слышалось в воздухе. Вскоре скалы остались позади, и за ними взору юных путешественников открылась маленькая бухточка с песчаным пляжем, глубоко врезавшаяся в массив острова. Высокие волны разбивались о камни раньше, чем добирались до берега, поэтому этот уголок казался особенно тихим, по сравнению с сильным течением в других частях побережья. Перевитым лианами толстоствольным широколиственным деревьям было тесно на узкой полоске плодородной земли между песком и камнями, и они нависали почти над самой водой, изогнув свои стволы наподобие стволов плакучих ив умеренного пояса. Плот причалил к берегу. Гарри и Луи вытащили его из воды, чтобы его не унесло течением или подъёмом воды во время прилива. Сделав это, друзья в самом прекрасном расположении духа растянулись на песке. Правда, они могли бы найти более прохладное место, но дальнее путешествие настолько их утомило, что на это у них просто не осталось сил. Гарри, оглядевшись, увидел необычных птиц, игравших друг с другом в воздухе. Они имели светло-зелёное оперение и задорно обменивались переливистыми трелями. Другая птица, с желтоватой шапочкой на голове и синими пятнышками на крыльях, сидевшая на низкой кривой ветке почти у самой воды, с большим удовольствием принялась передразнивать песенки своих пернатых соседей. На середине этого небольшого залива стайка дельфинов самозабвенно играла в чехарду. Стайлс-младший долго любовался этими красотами природы. Наконец, он сказал: « Вот это хорошее место»! Луи был с ним полностью согласен. « Чудесно»! – воскликнул он после продолжительного молчания. Большая птица, широко расставив белые крылья с чёрной каймой по краям, пролетела над заливом и опустилась на ближайшую скалу. « Смотри, Азарт, темпестангел»! – проговорил Гарри, от неожиданности соединив два разноязычных корня: латинский и греческий. « Что»? – не понял младший Сен-Томон. « Буревестник, буревестник же, Луи»! – вновь крикнул юный мистер Стайлс. « Значит, буря надвигается. Надо поторопиться», – забеспокоился сын Андре. « Вовсе нет, он ведь не кричит и над водой низко не летает. У него где-то здесь гнездо, он, видно, пищу своим птенцам носит. И вообще, может быть, это не он, а она». Птица вновь поднялась со скалы и, взмахнув несколько раз своими могучими крыльями, скрылась из вида. Мальчики вернулись к плоту и, достав свои продовольственные запасы, состоявшие из фруктов и вяленой рыбы, поужинали. Время было позднее, и они решили остаться здесь на ночь, потому что управлять плотом в полной темноте было крайне опасно. « А как же твой отец? – спросил на всякий случай Гарри, – ведь он думает, что мы вернёмся сегодня же»? « Не думай об этом, – отозвался Луи, – быть может, немного он и побеспокоится, но ведь завтра мы вновь его увидим и всё ему объясним». Гарри попытался что-то возразить своему другу, но через некоторое время он убедился, что тот уже тихо и спокойно заснул, и ему ничего другого не оставалось, как последовать его примеру. Проснувшись поутру, Гарри Стайлс долго не мог сообразить, где он. Он сел, протёр глаза и осмотрелся — лишь тогда он пришёл в себя. На горизонте была отчётливо видна солнечная полусфера, нижняя часть этого гигантского огненного шара, казалось, ещё находилась ниже поверхности океана. У самой кромки воды сражались, отчаянно пощёлкивая клешнями, два краба. Большая зелёная гусеница свесилась с мокрого от росы листа на своей паутинке и принялась за плетение своего кокона. Временами она так сильно выгибалась и перекручивала своё гибкое тельце, что становилась похожа на балерину, отплясывающую фуэте. Природа постепенно пробуждалась, открывая свои красоты и чудеса глубоко задумавшемуся мальчику. Гарри с деликатной откровенностью разбудил своего друга, и они с громким криком помчались к воде, распугивая привыкших к ночному спокойствию птиц и насекомых, и принялись гоняться друг за дружкой, барахтаться в неглубокой прозрачной воде, окружающей белую песчаную отмель. Младший из детей вдруг отошёл в сторону, сделал несколько шагов и остановился. Он долго стоял так, неподвижно, разглядывая что-то на песке пред собой. Наконец он проговорил дрожащим от волнения голосом: « Ludovici, cede mead cito»! Луи приблизился и встал рядом, чуть позади Гарри. « Что ты хочешь сказать, я опять тебя не понимаю», – пожаловался он. « Иди скорей сюда, – перевёл Гарри, – смотри»! Он указал прямо перед собой. На песке, к ужасу обоих мальчиков, лежал человеческий череп. Жуткий оскал смерти был обращён прямо к детям. Череп был полузанесён песком и будто отполирован горячим тропическим солнцем и солёными морскими волнами. Это было всё, что осталось от инженера-конструктора крупной компании, управляющего акционерным предприятием, члена британского Реформ-клуба Люциуса Крока. Не верилось, что когда-то за этими зубами был язык, достаточно красноречивый, что бы заставлять других действовать согласно планам своего обладателя, был мозг, в котором созревали колоссальные решения и рождались замыслы грандиозных изобретений, позволявших повысить эффективность производственного процесса, усилить власть человека над природой с помощью выдуманных им машин. А теперь природа сама смеялась над тщетностью этих человеческих усилий, сделав эти бренные останки игрушкой прихотливых волн и времени. Гарри в своей жизни уже встречался с этим мрачным символом смерти: череп присутствовал на иллюстрациях и в постановках « Гамлета», мальчик привык к этому неизбежному атрибуту. Но никогда ещё это напоминание, отождествлявшееся в его сознании с чем-то пугающим и трагическим, не представало перед ним таким непосредственно близким. Но череп ещё являлся и предупреждением о надвигающейся опасности, как на пиратском флаге, неизвестно в честь чего получившем название « Весёлого Роджера», или на аптечных этикетках, сообщавших всем и каждому: « Яд»! И Гарри, вздрогнув всем телом, инстинктивно отшатнулся от этого зловещего предмета и произнёс: « Вернёмся назад»! Луи и Гарри оттолкнули плот от берега и спешно покинули обманчиво спокойное место. Андре Сен-Томон с интересом выслушал их рассказ и, как мог, успокоил. Он объявил, что в следующий раз непременно посетит этот дальний залив, да и человеческие останки, чьими бы они не были, было необходимо предать погребению. Но этот поход он отложил на неопределённый срок, – иное волновало сердце бывалого мастера. В течение трёх дней он тщательно работал над чем-то, скрывая свою деятельность от любопытных детей. Наконец, он открыл перед ними свой замысел, только тогда, когда он был уже осуществлён. Перед застывшими в восхищении Луи и Гарри возник самый настоящий, хотя и довольно грубо сделанный пистолет. Андре несколько раз разобрал и собрал его вновь, демонстрируя его устройство. Приклад был вырезан им из куска какого-то прочного дерева, вероятно, встречавшегося в глубине острова, металлические детали почти с ювелирной точностью выкованы и обточены так, что идеально подходили друг к другу. Андре радовался, как дитя, и с каким-то виноватым видом оправдывался перед собственным сыном и его другом: « Может быть, я уже стар становлюсь, старая военная привычка не даёт покоя. Но ведь я ещё кое-на что гожусь. Вот я и сделал револьвер. Пригодится… Ведь и птиц из него бить как-то сподручнее, нежели из лука. Память у меня ещё есть. Соскучился я, признаться, по настоящему оружию. До чего же приятно вновь его в руки взять! Припомнил, какие на войне видел и вот, повторил… Да… Только ведь надо где-то порох достать и патроны изготовить». Приподнятое настроение Андре как-то сразу омрачилось. Без пороха и боеприпасов пистолет был всего лишь бессмысленной игрушкой старого воина. Каждый высказывал свои мысли и предположения. Андре вспомнил, как кто-то из его однополчан когда-то объяснил ему, что порох делается из селитры, древесного угля и серы. Древесный уголь был у них под руками, а вот что делать с серой и селитрой, никто не знал. Во-первых, предстояло выяснить, что такое селитра. Да будет тебе известно, читатель, что та селитра, которая была нужна сейчас нашим героям, была ничем иным, как нитратом калия, KNO3, иногда встречающимся в природе в виде кристаллического беловатого минерала. Но даже Гарри, познания которого в различных областях были достаточно широки, не мог этого объяснить. Более того, химия для него являлась как раз той областью, которая представляла для него исключение. Андре припомнил, что селитра делается с помощью нагревания смеси птичьего помёта с известняком. В результате получалась кальцинированная соль, которая в дальнейшем, при взаимодействии с поташом ( древесной золой) превращалась уже непосредственно в селитру. Но оставалась ещё сера. Конечно, Сен-Томон сразу подумал про коробок, позаимствованный у мертвеца, но, во-первых, спичек оттуда теперь осталось крайне мало, а во-вторых, серы, извлечённой из их головок, не хватило бы и на один полноценный патрон. К тому же каждый раз, когда Андре прикасался к вещам Бремби, он испытывал некоторое, пусть и слабое, неприятное смешанное чувство вины и стыда. Тем более, ему не хотелось делать это в присутствии детей. Другой проблемой было то, что никто понятия не имел о пропорциях, в которых должны были сочетаться все эти компоненты. « Бесполезно»! – наконец, после длительных размышлений, произнёс Гарри. « Вот уж как получается! – заворчал Андре, – так чудесно всё было сделано. Только зря всё это, видимо, зря. Не стоило и стараться»! Он спрятал самодельный пистолет в хижине, в изголовье своего топчана, а сам мысленно возвратился к плоту и тому заливу с непогребёнными человеческими останками. Их, конечно, следовало предать земле. На следующий день ранним утром Сен-Томон, его сын и Гарри погрузили на плот всё необходимое и отправились в путь. Ко второй половине дня они достигли залива. Гарри указал ему на череп, который Андре осторожно взял в руки, поднял и отнёс под сень деревьев, где, положив его на траву, взялся за лопату и стал копать небольшую яму. Пока Сен-Томон проделывал эту печальную работу, а после творил молитву, прося Господа упокоить несчастного неизвестного, которому некогда принадлежали найденные останки, Гарри и Луи весело плескались у воды. Страх перед мертвецом прошёл, как только исчезло зримое напоминание о нём. Внезапно Луи заметил, как что-то сверкнуло в песке, недалеко от того места, где прежде лежал череп. Это был довольно крупный сапфир тёмно-синего цвета, украшавший изящную брошь. Он ярко засиял в лучах вечернего солнца. « Как красиво! – воскликнул Гарри, – можно мне посмотреть»? « Не трогай, – грубо отозвался Луи, – камень мой». « Но почему»? – недоумевал Гарри. « Потому что я старше, и я первый нашёл», – отозвался младший Сен-Томон. « Послушай, он мне нужнее чем тебе», – сказал Гарри. « Ты хочешь сказать, что когда ты выберешься отсюда, он тебе пригодится», – догадался Луи. « Да, – отвечал Гарри, – если я смогу продать его, то я и моя мама сможем поправить наше материальное положение». « И тогда ты женишься на Бекки»? Мальчик тихо кивнул. « Как бы то ни было, но камень мой, – настоятельно повторил Луи, – отстань от меня. К тому же, ведь у тебя есть твой жемчуг». И Луи грубо толкнул слишком приблизившегося к нему, что бы рассмотреть находку, Гарри, да так сильно, что у того кровь полилась из носа. Гарри был готов заплакать. Нет, не от боли, и даже не от того, что Луи забрал камень. В конечном счёте, его талант и голос принесли бы ему успех певца, а с ним к Стайлсам возвратилось бы и богатство, причём не меньшее, чем то, какое можно было получить от камня. Но нарушилась какая-то более глубокая, таинственная связь. Гарри вспоминал, как когда-то, когда они ещё жили в Нью-Йорке, Луи был готов защищать его от всех, набить морду каждому, кто бы его обидел. И вот теперь он, грубо говоря, набил морду ему самому, обидел уже непосредственно его. А ведь он был для Гарри самым лучшим другом. Юный Стайлс всхлипывал и шмыгал носом. Андре закончил свои дела и подошёл к ним. « Что тут происходит»? – спросил он. Вместо ответа Гарри молча указал на Луи. « Отвратительно издеваться над теми, кто слабее и младше тебя самого»! – произнёс он осуждающим тоном. Луи не выдержал: « Но ты же сам»… « Не стоит, – резко оборвал его отец, – указывать на сучок в глазу другого в то время, как у самого там бревно». « Это ещё вопрос, папа, у кого тут бревно, а у кого сучок», – ехидно заметил Луи. Старший Сен-Томон промолчал, а потом спросил: « Что это у тебя в руках, сынок»? Луи показал ему найденную им брошь. Андре взвесил камень в руках, посмотрел на свет и промолвил: « Что же, это настоящее сокровище. Хотя я и не специалист в драгоценных камнях, но это ведь очевидно. Береги его, Луи, – и, заметив, насколько низко расположенным по отношению к горизонту казалось Солнце, добавил, – возвращаемся». Вернувшись к хижине, Андре сделал в верхней части броши металлическую петельку, тем самым превратив её в кулон. Теперь младший Сен-Томон носил свой сапфир на груди, на сплетённом им самим жгуте из растительного волокна.

Конец главы.

Где же ваши отзывы? И почему уже двое удалили меня из закладок? Поддержите меня, уважаемые читатели и читательницы?