Костры на Парнасе (Жизнь с Луи).

Так прошло немало времени, почти год. Андре Тро Сен-Томон проводил утренние и вечерние часы, собирая и разбирая сделанный им самим револьвер. В иное время он ловил рыбу или по-прежнему изготавливал разные поделки из железа. Но теперь он проводил меньше времени за наковальней. Время прибавило седины в его бороде, которая уже более чем наполовину, отливала серебром. И для детей настал новый этап в их развитии. Со временем горькая обида уже не так мучительно жгла сознание и сердце Гарри. Но доверие к другу пока ещё не возвратилось к нему в полной мере. Он заметил, однако, что прежде весёлый и беззаботный Луи стал вдруг каким-то угрюмым и замкнутым. Похоже, его самого тяготило жгучее чувство вины. Гарри с отвращением думал о том, как недавно ещё он был таким кротким и покладистым, что был готов стерпеть и простить любую обиду, причинённую им Луи. Теперь же мучительное чувство несправедливости овладевало им. Он долго просиживал рядом с работающим Сен-Томоном, пристально вглядываясь в языки пламени, метавшиеся в озарённой багровыми отсветами закопчённой полости горна. Ярко-красное пламя радовало, веселило и утешало его. Но всё же странная смутная потребность всё ещё влекла его к сыну Андре Сен-Томона. Спасением для него стала античная мифология и поэзия. Теперь он всё глубже и глубже уходил в этот стройный, благородный мир древних богов и героев. Теперь уже действительность казалась для него кошмарным неясным сном, а подлинное бытие связывалось со строками Гомера, Вергилия и Овидия. Луи то же полюбил античную мифологию и, спустя некоторое время, начал отлично в ней разбираться. Тихий размеренный голос приятеля действовал на него успокаивающе. Он слушал его, как заворожённый, всё ещё не способный прийти в себя от того трагического недоразумения, которое произошло с ним там, на том берегу. Страх смерти был всё ощутимее и ощутимее для него, идея рока, ещё никогда не выступавшая с такой отчётливостью в его полудетском сознании, становилась для него в данное время более чем актуальной. Гарри не любил мертвенно-бледный блеск синего сапфира и предпочитал не смотреть Луи в глаза. Что бы он там увидел? Кровожадную звериную лютость? Или, быть может, трусливо-робкое, как бы заискивающее, выражение? Но бессознательно младший Стайлс нуждался в некоем единомышленнике, в ком-то, кто бы мог хоть в какой-то мере разделить его интересы. Наконец, настал тот день, когда преграды, разделявшие души этих молодых существ, рухнули и между ними вновь наступило примирение. Это случилось неожиданно, почти случайно. Луи стоял, опершись рукой на толстый ствол пальмы, и украдкой поглядывал куда-то вдаль из-за него. Гарри подошёл к нему с противоположной стороны, и их взгляды встретились. Забыв о своём первоначальном намерении, Гарри встал по другой сторону от дерева и сказал: « Не таись от меня». Луи выглянул из-за ствола, и в этот миг солнечный луч, переломившись о поверхность висевшего на груди Сен-Томона сапфира, ударил Гарри прямо в глаза. Мальчик вскрикнул и прикрыл глаза ладонью. Луи это испугало. Он положил руку себе на грудь, прикрывая камень, и молча, не сводя глаз с Гарри, долго следил за ним. Наконец он, будто обращаясь к пальме, запел: « Прекрасен, леди, ваш убор, Шелками вышит ваш узор, А Гарри юной красотой И без шелков пленяет взор». Это нехитрая песенка почему-то нашла такой живой отклик в душе Гарри, что он не выдержал и воскликнул: « Повтори, повтори ещё раз. « Пленяет взор»? Луи спел ещё раз. « Ты действительно так думаешь, Азарт»? – Гарри не решился назвать его настоящим именем. « Да, Гарри», – ответил тот. « Я рад, что доставляю тебе радость своим видом, если, конечно, эти слова были искренними, но ты очень виноват передо мной. Мне не следовало бы сейчас с тобой разговаривать». И он повернулся, что бы уйти, как почти всегда поступал в подобных случаях. Возникла неловкая пауза. « Да, я очень виноват перед тобой, Гарри, – вдруг окликнул его Луи, – я был несправедлив с тобой. Этот камень по праву твой. Возьми его». Он снял шнурок через голову и протянул его Гарри, продолжая одной рукой держаться за ствол. « Друг мой, чувство глубокой признательности доставляет мне нынче великую радость, – ответил Гарри, – сочувствие к тебе переполняет мою душу. Но оставь себе сей сапфир. Он так красиво смотрится на твоей могучей груди! Быть может, он и мой по праву, ведь если бы я не нашёл того мертвеца, мы бы вновь туда не вернулись, и ты бы не наткнулся на него, но, если он мой, я могу и распоряжаться им по своему усмотрению». « Разумеется, Гарри, распоряжайся», – подтвердил Луи. « Я дарю его тебе, – молвил Гарри, – носи его, как и раньше». Гарри нравилось говорить так плавно и величаво, растянутыми периодами, хотя это и вызывало у него иногда лёгкую насмешку над самим собой. « Этак я скоро и гекзаметрами заговорю», – проговорил он про себя. Внутренне он всё ещё не до конца простил Луи, но теперь сердиться на него было бессмысленно. Просто за это время он повзрослел, и его отношение к самому себе и к другим несколько изменилось. Всё, что в таком изобилии в своё время вложили в него, несколько преждевременно для его возраста, все эти разнообразные знания и модели поведения, теперь, в условиях временной информационной изоляции, раскладывалось по местам, укреплялось в памяти и приобретало систематический характер. Гарри стал мудрее, и, не без некоторого любования собой, он отмечал, что стал размышлять как настоящий греческий или римский философ времён киников или софистов. Но его не оставляло намерение покинуть остров и исполнить наконец страстное желание своей матери. Поэтому в его голове сразу же появилась мысль о костре. « Кто разжигал сегодня костёр на Парнасе»? – вдруг спросил он Луи. « Отец, – отвечал тот, – только теперь он отправился на рыбалку»… « И, следовательно, никто сейчас за ним не присматривает»? – нахмурился Гарри. « Ну, коль потухнет, так пусть потухнет. Ведь за всё это время корабль ни разу не показывался», – оправдывался Луи. « Как бы то ни было, надо набрать побольше хвороста и поддержать костёр. Быть может, он потухнет, но не сегодня. Этого надо не допустить», – заявил Гарри и принялся собирать сухие щепки и валежник, раскиданный по берегу. Луи поплёлся за ним. Скоро оба друга держали в руках уже по внушительной охапке сучьев и веток. Когда они взошли на Парнас, костёр, разведённый Андре, всё ещё горел. Они подложили в него свежего топлива и один за другим наперегонки спустились по тропинке к берегу. Мальчики заметили большую черепаху, неспешно переваливавшуюся по песку. Вид этой черепахи навёл Гарри на новые размышления. « Друг мой, – заметил он глубокомысленно, – взгляни на данное благородное животное. Как неспешны, какой грации исполнены его движения! Вид его вызывает у меня мысль об одном из постулатов Зенона». « Кто такой Зенон»? – поинтересовался Луи. « Зенон – один из величайших философов Греции, друг мой, сын Телевтагора, ученик самого Парменида. Да, да, Азарт, того самого, что написал знаменитую поэму « О природе». Как-то раз, беседуя, со своим учителем, он встретил черепаху, почти так же, как сейчас мы с тобой. И сказал Зенон, сын Телевтагора: « Обгонит ли Ахиллес черепаху»? – не менее глубокомысленно изрёк Гарри. « И что ответил Зенон Пармениду»? – спросил Луи. « Всё дело в том, друг мой, в каком положении черепаха и Ахиллес находятся в начале своего пути, иногда Ахиллес приходит к цели первым, а иногда, как это ни удивительно, черепаха. Не хочешь ли попробовать? Вот черепаха, подойди к ней и стань так, что бы она и ты находились на одной линии, – Гарри провёл палочкой по песку недалеко от передних лап черепахи прямую линию, – двинется она, двинешься и ты». « Постой-ка, Гарри, всё это, конечно, очень интересно. Только я – не Ахиллес и вовсе не хочу им быть. Почему бы тебе не стать Ахиллесом»? « Ты должен это почувствовать сам, так сказать, – смущённо заметил Гарри, – ведь я же тебе объясняю. Но ты прав, ничего это не решит, даже, если ты и догонишь черепаху, то ты сделаешь это так, как сможешь сам, и мы по-прежнему останемся в неведении относительно того, что бы получилось на твоём месте у Ахиллеса. Найти бы его могилу и измерить его антропологические характеристики, тогда бы вопрос был для меня яснее». « Какие характеристики»? – снова не понял Луи. Черепаха уже к тому времени вошла в воду и быстро загребла лапками по воде, стремительно уплывая прочь. « Антропологические, – продолжал, как ни в чём не бывало, объяснять Гарри, – рост, ширину шага и прочие пропорции». « Думаю, что Ахиллес ни за что бы не догнал черепаху», – подумав, ответил Луи. « Почему»? – удивился Гарри. « Потому что Ахиллес вообще какой-то слабак и трус»! – заявил Луи. « Но ведь он считался одним из величайших героев древности», – возразил Гарри. « Среди других слабаков и трусов, – возможно. Вспомни, ведь он прятался на острове Скирос, как девчонка, даже платье девичье носил, что бы его на войну не взяли. И после этого он – не трус»? – не удержался Луи. « Так он не потому там прятался, что боялся быть воином, а потому, что не хотел огорчать свою мать. Ведь он её очень любил, а ей было предсказано, что он погибнет на поле брани. Вот он и переодевался», – пояснял Гарри. « Только переодёвки эти в итоге его не спасли. От судьбы не уйдёшь», – сказал он просто. « От судьбы не уйдёшь, правда, но так думали греки тогда, а мы сейчас, вроде бы, должны судить иначе», – проговорил Гарри и погрузился в глубокую задумчивость, подперев рукой подбородок. Андре в самом, что ни на есть хорошем, настроении возвращался после удачного промысла с богатым уловом. Тяжёлая ноша была взвалена им на собственные плечи. То была исполинских размеров рыба-меч, всё ещё живая и напрягавшая своё блестящее серебристой чешуей мощное тело в надежде вырваться из рук человека и возвратиться в родную стихию. Обеими руками Андре крепко держал её за хвост и голову, напоминая древнюю статую Лаокоона работы Агесандра, Полидора и Афинодора. Только Антифанта и Тимбрея не было в эту минуту с ним, и сжимал он не змей, душивших его, а пойманную им рыбу. В этот раз он шагал босиком, широко расставляя, высоко поднимая одну за другой свои ноги и тяжело опуская их на землю. Эта походка было следствием старой военной привычки. Свои сапоги он оставил в хижине, это была очень хорошая обувь, но не совсем походящая для прогулок по колено в воде: туда заливалась вода и забиралась разная морская мелюзга, так что приходилось снимать сапоги и вытряхивать оттуда всё это. К тому же ощущение нагретого песка под босыми ногами доставляло ветерану явное удовольствие, и он дал своим ногам отдохнуть. Улыбка озаряла его несколько узкое одухотворённое лицо, ему вспоминалось детство: окрестности Батон-Ружа, поездка в Ганнибал с отцом по каким-то важным делам, игры с соседскими ребятишками. И так же приятно ему было теперь во время ходьбы по песку этого острова, как когда-то он ступал своими босыми ногами по илистым берегам Миссисипи. Сен-Томон был погружён в свои мысли и почти не глядел себе под ноги. Внезапно Андре ощутил, наступив на что-то или кого-то, острую боль в левой ноге. Боль пронизала всё его тело, что он даже чуть вскрикнул и присел. Небольшой скорпион, прежде чем быть раздавленным его тяжёлой стопой, успел всё-таки ужалить мастера в пятку, почти в то место, под которым располагается сухожилие, названное в честь того самого героя Троянской войны, о котором ещё так недавно весело разглагольствовали дети. « Mon Dieu! Jésus! Maria! ( Боже! Иисус! Мария)»! – простонал он. Эти вопли и проклятия были услышаны Луи и Гарри, которые поспешили к нему на помощь. « Некоторое время я не смогу ходить», – сказал он, когда с их помощью смог добраться до хижины и лечь. Он не чувствовал своей ноги, и она оставалась в напряжённом состоянии, не расслабляясь и не сгибаясь, как деревянная. Мальчики по очереди приносили ему воду из ручья в старой походной жестяной кружке. Он много пил, но жажда всё не оставляла его. Есть ему то же почти совершенно не хотелось. Через некоторое время он стал жаловаться на нестерпимый холод в больной ноге и просил ухаживавших за ним детей её согреть. Гарри и Луи прикладывали к ней нагретые камни и песок, но это не принесло Андре заметного облегчения. Однажды вечером, когда Луи сидел у его постели, Андре попросил сына: « Посмотри, сынок, что у меня с ногой». Луи закатал край брюк на левой ноге и охнул от неожиданности. Стопа почернела и опухла до неимоверных размеров. Увидев испуг мальчика, Андре с трудом перегнулся вперёд и сам осмотрел печальные изменения, что произошли с ним. « Совсем плохо моё дело, – заметил он, – если так дальше пойдёт, то это никуда не годится. Знаешь что, сынок? Принеси-ка топор, что лежит там, в углу». Он указал рукой в нужном направлении. Луи, не понимая, зачем отцу понадобился топор, всё же достал и принёс его. « Теперь размахнись, как следует и руби, – проговорил он, – надо не дать этой гнили распространяться дальше». Луи зарыл глаза и, собрав все свои силы, поднял топор над головой. Он мысленно представил себе, как лезвие топора войдёт в то, что ещё теперь является частью живого человека, и ему стало не по себе. Он отчётливо вспомнил, как хрустели человеческие кости под этой самой ногой. « Нет, – закричал он и выронил топор, – я не буду этого делать, отец». « Идиот, – прохрипел отец, – ты бы мог спасти мне жизнь! О, Господи! Все кончено! Я останусь здесь навсегда и умру в этих забытых всеми местах»! Луи выбежал из хижины и по привычке скрылся в джунглях. Когда Гарри вошёл и принёс воду, Андре обратился к нему: « Позови Луи, мой мальчик. Разыщи его во что бы то ни стало! Он мне нужен». Бедного потомка французов трясло, на лбу выступили капельки пота. « Найди его», – повторил Сен-Томон. « Хорошо, дядя Андре», – ответил и Гарри и решительно отправился в дремучие дебри. В другое время он ни за что бы не осмелился один вступить тёмный и таинственный лес, но теперь решался вопрос жизни и смерти и не было времени на то, что бы пугаться. Тонкие ветки хлестали его по рукам и лицу, острые колючки впивались в ноги, но он, не замечая боли, всё продолжал бежать дальше и дальше, окрикивая поминутно своего друга. Наконец он заметил белеющую вдали фигуру и камень, тускло синевший меж деревьев. Почти стемнело, и Гарри едва различал её очертания, но сомнений не было: это был он. Он кинулся к нему, не разбирая дороги. Земля просела перед ним, и он бы свалился в открывшуюся под ветками и листьями яму, если бы чья-то сильная рука не помогла ему удержаться. Когда опасность для Гарри миновала, он, продолжая удерживать своего друга за руку, сказал: « Возвращайся, Луи. Ты так нам всем нужен». « Нет, – ответил он, – я не вернусь. В эту ночь я не буду спать в хижине, оставь меня в покое». « Но отец требует тебя к себе, – почти умолял Гарри, – пожалуйста, вернись». « Как мне всё это надоело, Гарри», – сказал он. « Если ты почему-то не хочешь слушать отца, то тогда послушай меня. Я прошу тебя, Луи, вернись. Отцу нужна твоя помощь», – просил Гарри. Луи, нехотя, пошёл вслед за ним. Они вошли в хижину. « Ты привёл его, Гарри»? – спросил Андре. « Да, дядя Андре, Луи здесь», – ответил младший Стайлс. « Теперь ты выйди, а я с ним поговорю. И следи за входом, что бы он снова не сбежал», – добавил он. Мальчик жестом выразил согласие и вышел. « Луи, послушай, – заговорил он ласково, – я прошу тебя, сделай это для меня. Ведь я люблю тебя, люблю, даже после того, как понял, что ты имеешь все основания меня ненавидеть. Если ты не можешь использовать топор, то есть ещё другой способ… Накали до красна в горне кусок метала, захвати его щипцами и принеси его сюда. Считай, что это приказ, Луи». « Ты не должен мне приказывать, папа – возразил сын – ведь мы не на войне, и я – не солдат». « У каждого из нас в жизни наступает своё военное время, – ответил Андре загадочно, – и тогда от каждого требуется порой то же, что и от солдата. Не рассуждай, а просто выполни то, что я требую, сынок». Луи вышел и направился к площадке с горном и доменкой. Через некоторое время он возвратился, держа щипцами ярко пылавший в ночной темноте кусок раскалённого железа. Андре вцепился руками в края топчана и крепко стиснул зубы. Гарри услышал шипение, как при попадании масла на сковороду. Его обоняние учуяло резкий тошнотворный запах палёного мяса. Он не выдержал, обхватил голову руками и, опустившись на траву, горько заплакал. Проснулся он, когда солнечные лучи нагревали землю уже достаточно сильно. Луи возвратил инструменты на место и снова пропал. Андре стало немного лучше, он наделся, что прижигание остановило дальнейшее распространение болезни. Но температура всё не снижалась и жажда не проходила. Так прошло несколько дней. За это время отношение Луи к своему отцу стало вновь постепенно понемногу изменяться в обратную сторону. Но до окончательного прощения было ещё далеко. Досада на Андре не улеглась до конца в сердце Луи, но возможность утраты близкого ему человека заставляло его с особой тщательностью заботиться о нём. Состояние старшего Сен-Томона вновь начало ухудшаться. Жар и лихорадка начали проявляться с новой отчётливостью. Гарри решил, что бы помочь мистеру Сен-Томону, использовать опыт античной медицины. Но, вспомнив о том, что написано у Авла Корнелия Цельса о таких случаях, он был вынужден от многого отказаться. От воспаления помогали нард, мирра, кост, бальзамовое дерево, гальбан, пчелиный клей, стираксовое дерево, сажа и кора дерева дающего фимиам, деготь, сера, смола, сало, жир и оливковое масло. Положение осложняло то, что у Цельса были описаны растения преимущественно северного полушария, которые не произрастали на острове. Некоторые термины, используемые этим древним автором, были вообще не понятны Стайлсу, или изменили своё значение со времён Древнего Рима. Вопрос, где достать серу, оставался для Гарри не решённым ещё со времени изготовления пистолета. Единственным доступным из этих средств оказался птичий жир. Но хоть Гарри и Луи добыли немало чаек и прочих пернатых и каждый день смазывали их жиром повреждённое место, всё это слабо помогало Андре. Однажды, когда Луи, сменив Гарри у постели больного, вошёл в хижину, он вдруг понял, что отец находился там не один. В хижине было ещё как минимум четыре человека. Все они были мертвы, двое умерли сравнительно недавно, двое же – около ста лет тому назад. Андре показалось, что макинтош, висевший над его кроватью на гвоздике, зашевелился, и над его воротником проглянула рыжеватая шевелюра Бремби. « Как же так, мистер Эндрю, что же вы наделали»? – мягко укорял он его. « Не ты ли сам пытался меня убить»? – отвечал Сен-Томон. « Но когда вы наступили на мою ногу, сэр, – шептал призрак, – я был совершенно беспомощен, а вы уж чересчур наслаждались своей местью, что так неосмотрительно забыли о христианском милосердии». « Прости меня, – проговорил Сен-Томон, – я понимаю, что это глупо. Я поступил гнусно и несправедливо с тобой. Но если бы ты знал, что значил для меня мистер Стайлс, ты бы попытался меня оправдать». « Да, но я ведь раскаивался перед вами в своём поступке. Вы не простили меня, и я имею все основания ответить вам тем же, но пора обрести покой. Если бы вы знали, мистер Сен-Томон, в каком состоянии я теперь нахожусь, какие чувства испытываю. Надо же прекратить всё это. Я желаю прежде, что бы вы первым сделали всё, от вас зависящее, а уж после я не замедлю оказать вам подобную услугу». « Да прости ты его, старина Эндрю, – промолвил выступивший вдруг из темноты Эдвард Дезмонд Стайлс, – хватит враждовать». Стайлс-старший выглядел более чем хорошо. Его галстук был подобран с особым изяществом и вкусом, а пиджак нёс все очевидные черты хорошего покроя. Всё это смотрелось несколько франтовато, но достойно. Теперь он имел вид гораздо даже лучший, чем в тот последний свой день, когда на заводе с ним произошло несчастье. « Мистер Стайлс, как я рад вас видеть! – вздохнул с некоторым облегчением Сен-Томон, – хотя, признаюсь, нам было бы приятнее встретиться при других обстоятельствах». « Вот именно, – произнёс Эдвард Дезмонд, – если бы ты заслонил меня собой, эта проклятая пуля не попала бы в меня, и моей семье не пришлось бы находиться в такой унизительной бедности. И Гарри, возможно, не оказался бы на этом острове». « Признаю, в этом, действительно, есть моя вина. Но вы знаете, как я был предан вам, и то, что я не смог вас спасти, было лишь следствием роковой случайности». « К чему эти церемонии, – улыбнулся Стайлс, – называй меня на « ты». Для меня ты всегда был больше, чем просто хороший сотрудник и подчинённый». « Ты? Ну, хорошо, Эдвард, так уж сложились обстоятельства… Что толку в том, что бы винить друг друга в том, что прошло? Не лучше ли позаботиться о том, что будет»? « Ты прав, Эндрю. Ты прав. Вины на тебе с моей стороны нет, – промолвил Эдвард Стайлс задумчиво, – но не стоило бы тебе мстить за меня. Ты предупредил его действия, выбил нож у него из рук, – и довольно! А всё остальное, грубо говоря, излишне. Прости его, Эндрю». « А вы?.. То есть, ты… Ты-то сам простил его, Эдвард»? – спросил Андре. « Твой вопрос по меньшей мере неуместен. Ну, конечно же, Эндрю. Сначала у меня на него всё ещё держалась обида, но когда, благодаря тебе, он оказался в том же положении, что и я, я первым делом помирился с ним и советую тебе последовать моему примеру». « Да, Эдвард. Разумеется. Послушай, – обратился он к ирландцу со шрамом на лице, – Лестрейндж Бремби, знай, что я тебя ни в чём не виню. Теперь и ты прости меня. Я знаю, что поступил очень дурно, хотя я и не отнимал у тебя жизнь, особенно таким предательским путём, как ты – у мистера Стайлса. Но ведь всё могло бы быть иначе, и на моём бы месте сейчас оказался ты… Что бы тогда изменилось?» « Ничего. Ровным счётом ничего, – заметил Бремби, – вы не представляете, как сейчас облегчили мне душу, мистер Сен-Томон». Голова с рыжими волосами и шрамом куда-то убралась, и прорезиненный плащ вновь бесформенно повис на гвозде. « Теперь мы поговорим с тобой откровенно – обратился Сен-Томон к Стайлсу, – мне не даёт покоя один вопрос, вопрос о происхождении Луи. Признайся мне, ведь он твой сын»? « Как бы то ни было, ты был ему настоящим отцом. Ведь подлинный отец не столько тот, кто зачал, сколько тот, кто воспитал», – уклонился Стайлс от ответа. « Да и воспитал-то я него, на мой взгляд, неважно. Всё, знаешь ли, времени не было. Так признайся мне, ведь ты любил Анжелику не меньше, чем я, и Луи вполне может быть твоим сыном, это так»? – продолжал настаивать Сен-Томон. « Когда ты окажешься там, где обычно нахожусь я, то я с удовольствием отвечу тебе на этот и все остальные твои вопросы», – любезно предложил Эдвард Дезмонд. « Нет уж, ведь тогда я окажусь там, откуда не возвращаются. А мне не для себя это нужно, я должен передать эти сведения кому-то другому. Послушай, разве мальчик не должен узнать всю правду? Сколько ему ещё ждать? Разве для этого не настало самое подходящее время»? – вновь обратился Сен-Томон к своему начальнику. « Что ты мучаешь меня, как Саул мучал Самуила, Эндрю? Это некрасиво и неприлично, – возмутился Стайлс, – я же знаю тебя. Ты всегда действовал согласно моим указаниям, и я хочу, что бы и на этот раз не было исключений. Говоришь, Луи должен знать всю правду? Это так. Но ты требуешь от меня невозможного. Ты забываешь, кто перед тобой. Ведь я не твой босс, не Эдвард Дезмонд Стайлс или его дух, как ты, быть можешь, полагаешь. Я всего лишь проекция твоих представлений о нём. Иными словами, ты разговариваешь сейчас не с ним, а с самим собой, думая, что говоришь со мной. Луи нужно рассказать правду, это так. Вот и расскажи ему правду, свою правду». « Что ты имеешь в виду»? – удивился Андре. « Расскажи ему о своих сомнениях, о том, что ты не уверен в том, кто его отец. Пусть он сам решит, чьим сыном ему себя считать. Я уверен, что он разберётся. Ему подскажет сердце, Эндрю. Он уже достаточно большой, что бы всё понять, в этом году ему 14 лет исполнится. Быть с ним искренним – это всё, что я могу тебе посоветовать», – объяснил мистер Стайлс. « Хорошо, Эдвард, я так и поступлю», – ответил Сен-Томон. « Теперь мне пора, – промолвил тот, кто объявил себя проекцией, – прощай, Эндрю. Встретимся на той стороне. Чувствую, что очень скоро». « Нет, не хочу и думать об этом»! – запротестовал Андре. « Что ж, как знаешь, – откликнулся Эдвард Дезмонд, – ещё раз « прощай»! Надеюсь, ты помнишь наш девиз. Не правда ли, он звучал когда-то вполне неплохо. « Терпение, расчёт»… « Честность», – закончил Андре Тро Сен-Томон. Мистер Стайлс слегка поклонился и протянул выходцу из Луизианы руку. Сен-Томон сделал усилие, что бы пожать её, не вместо крепкого рукопожатия своего друга и руководителя он ощутил лишь холодную пустоту. Эдвард Дезмонд Стайлс вновь скрылся куда-то, словно его и не было только что у постели умирающего. В хижине оставалось ещё двое, одетых так, как одевались люди лет сто, сто пятьдесят назад. Один из них казался моложе другого и был одет несколько скромнее. На голове его был небольшой белый парик с двумя рядами мелких буклей, широкое, с высоким лбом мыслителя, правильных пропорций лицо периодически принимало чуть-чуть насмешливое выражение. Гладкий шейный платок туго обёртывал его крепкую длинную шею. На нём был светло-коричневый камзол и более тёмный кафтан простого покроя. Проницательный взгляд серовато-карих глаз скользил по бледному измученному лицу Сен-Томона и в нём выражалось глубокое сочувствие к страданию живого разумного существа. Андре слабо улыбнулся своему внезапному гостю. « Вот мы и встретились, месье Руссо, – тихо проговорил он, – если честно, я представлял вас несколько иначе». « Этот безобразный портрет, – собеседник Андре указал на стену, – грубо мне льстит. Самому себе я всегда казался гораздо проще». « Мы всегда недооцениваем себя, монсеньор», – заметил Сен-Томон. Андре и Жан Жак перешли на французский язык. Проговорив несколько минут, они подобным же образом, как и в случае с Эдвардом Стайлсом, сделали то, что назвать рукопожатием не у каждого повернётся язык. После этого господин Руссо исчез. Вторым человеком был некто в длинном завитом, как у английских судей, парике и тяжёлом кафтане с позументами. Это был желчный старик с усталым морщинистым лицом, резко выступающими скулами и болезненными, слезящимися глазами. « Как же так, месье Вольтер, вы написали такую замечательную повесть, где есть слова о том, что всё к лучшему в этом лучшем из миров, а ведь, согласитесь, сейчас я нахожусь не в самом лучшем положении. Вряд ли бы вы захотели сейчас оказаться на моём месте. Так где же справедливость, почтеннейший Франсуа Мари»? – обратился к нему Андре. « Мой жребий ещё тяжелее вашего, и не вам судить, кто в более худшем положении, – недовольным тоном проговорил старик, – что касается непосредственно вас, молодой человек, то причина ваших страданий не что иное, как ваша нетерпимость и фанатизм. Не имею никакого желания оправдывать вас и утешать». « Но почему же вы тогда явились сюда»? – спросил Сен-Томон. « Ничто так не отвлекает от собственных страданий, как сознание того, что ты не один такой. Впрочем, вероятно, тут налицо действие вашей физиологии и психологии. Мне, как философу, это крайне интересно. По всей видимости, при расставании того, что составляет собственно вашу личность и именуется некоторыми душой, с вашей грубой, телесной оболочкой элементы вашего подсознания более не управляются разумом и обретают самостоятельное существование. Поскольку я, в некоторой степени, являюсь эфемерным отражением ваших мыслей, вызванных идеями того, с кем я схож именем, внешностью и платьем, ваша персона всё ещё приковывает моё внимание, хотя вы этого, если честно, не очень-то и заслуживаете. Признаться, вас бы следовало раздавить, как гадину, ещё раньше, но известное милосердие Природы до определённого момента продлило ваше жалкое существование, так что можете даже порадоваться этому. Говоря откровенно, после того, как вы взяли на себя смелость судить, кто достоин радостей земного бытия, а кто нет, и присвоили себе звание мстителя, вы сделались для меня ненавистны, и мне остаётся только воскликнуть, повторив: « Раздавите гадину»! – разразился пространной речью великий французский насмешник и острослов, после чего исчез. Сен-Томон застонал от боли, прикрыл глаза, и его голова тяжело опустилась на изголовье. « Sacre… Diable! ( Проклятие… Дьявол!)» – прошептал он. А у входа в хижину уже замелькало множество пока не ясных, но постепенно приобретавших вполне конкретные очертания фигур в синих мундирах унионистов. Андре вздохнул, и силы оставили его на мгновение. Когда он приподнял тяжёлые веки, то с трудом различил сидевшего рядом с ним сына, который прикладывал мокрую тряпку к его пылавшему внутренним жаром лбу. Мальчик подал Андре кружку. Андре, сжимая её обеими руками, слегка трясясь от слабости, судорожно сделал глоток. « Это ты, Луи, сынок! Как я рад тебя видеть»! – промолвил он и, вернув ему кружку, коснулся его груди, словно желая удостовериться, что он вполне твёрдый материальный объект, а не порождение его больного разума. « Что с тобой, папа? Мне было так страшно. С кем ты говорил»? – отозвался Луи. « Не спрашивай меня об этом, сынок. Я всё равно не смогу тебе ответить. То, что я пережил – ужасно», – высказался Сен-Томон. « А теперь всё хорошо»? – спросил Луи. « Нет, но это уже и не важно. Похоже на то, что я никогда не смогу уже ходить. Нога всё ещё беспокоит меня», – ответил Андре. « Только не проси меня снова её рубить или жечь. Делать всё это я решительно отказываюсь», – нахмурился Луи. « Это уже не потребуется, сынок, – попытался успокоить его отец, – всё оказалось гораздо хуже, чем я предполагал». И обращаясь куда-то в противоположную сторону, он проговорил: « Вероятно, я так и умру здесь, без отпущения грехов». « Ты сам в этом виноват, отец. Ты и никто другой», – промолвил Луи. « Что ж, этого следовало бы ожидать. Неужели тебе совершенно меня не жаль»? – добавил он после некоторого молчания. « Не знаю. Я, конечно, не хотел бы, что бы ты умер. Но, если честно, теперь мне всё равно», – сказал Луи откровенно. « А Гарри? Иногда мне сильно не нравится, как ты к нему относишься. Но ведь ты должен заботиться о нём и защищать его. Правда же? Как ты думаешь, Луи»? « Иногда мне с ним весело, а иногда я чувствую, что он порядком мне надоел. Но почему-то остаться без него мне было бы в тягость. Чего я не могу сказать о тебе», – проговорил младший Сен-Томон. Андре погрузился в долгое молчание, а затем принялся охать и стонать, изредка произнося ругательства. Наконец, он затих, и Луи вышел из хижины. Море было спокойным, древесные листья лишь слабо покачивались на ветру, и в наступившей тишине, в одиночестве, о котором он не жалел, хотя вдруг остро его почувствовал, мальчик раздумывал, что же с ним будет, если отец так никогда и не проснётся. Через два-три дня, когда Луи вновь принёс своему отцу воды, тот обратился к нему: « Скажи мне честно. Ты всё ещё сердишься на меня, сынок»? « Немного, – ответил Луи, – мне тяжело об этом вспоминать. Не говори об этом». « Но я должен тебе так много сказать. Я понимаю, многое из того, что я скажу, тебе будет неприятно слушать. Но если я не скажу, ты не узнаешь этого уже никогда. Мне будет легче оставить этот мир, если я буду знать, что сообщил тебе обо всём, что мог. Прости меня, Луи! Я никогда не жалел тебя и не выказывал тебе ни милосердия, ни сострадания. Настал день Божьего суда надо мною, — суда за тяжкие грехи мои! Господи, помилуй меня! Что же ещё со мною-то дальше будет, Господи»! « Это неправда, папа. Нельзя сказать, что ты никогда не любил меня. Правда, иногда ты был груб со мною, но для меня это уже неважно», – возразил Луи. « Я поступил прескверно, расправившись с Лестрейнджем Бремби. Всё это произошло у тебя на глазах, и я сильно сожалею о содеянном, – рассказывал Сен-Томон, – Мне не следовало так действовать. В Писании ведь сказано: « Возлюбите врагов ваших». Я, конечно, не требую от тебя, что бы ты всегда и при любых обстоятельствах воздавал всем добром за зло, но остерегайся мести, не позволяй ей овладевать твоей душой. Наши враги будут сами наказаны от собственной злобы по милости Божьей. Только Бог – единственный истинный судья для всех человеческих дел. И ещё недаром ведь говорится: « Не судите, и не судимы будете». Сам Спаситель утверждал: « Мне возмездие, и Аз воздам». А я не исполнил Его слов, вот потому-то так я жестоко теперь наказан! И в Ветхом завете говорится: « Отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами». Вот и сбылись на мне эти страшные слова, и придётся мне так и умереть, не дождавшись последнего причастия». Он содрогнулся от боли и схватился за сердце. Луи было тяжело всё это видеть, он отвернулся. Мысли путались у него в голове, ему было странно слышать от отца такие слова. « Я чистосердечно покаялся тебе во всех моих грехах, – продолжил он, – можешь ты простить меня и дать мне умереть со спокойной душой? Вспомни слова молитвы Господней: «Оставь нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим». Ты должен поступить по-христиански, сынок»! « По-христиански? А так ли ты поступил с этим несчастным Бремби, отец»? – отозвался Луи. Младший Сен-Томон с досадой и грустью вспоминал сейчас о далёкой прежней жизни, где были девочки в перчатках, где они с Гарри ещё носили чистые белые рубашки, катались на велосипедах и ходили с отцом каждое воскресенье в церковь. Луи горько усмехнулся про себя. « Я был плохим христианином, – проговорил Андре с трудом, – я вёл дурную жизнь и не всегда следовал заповедям Господним. Теперь ты ясно видишь, к каким последствиям всё это привело. Луи, сынок, прошу тебя, прости меня»! « Да, я могу простить тебя, папа! Мы скоро останемся вдвоём с Гарри на этом острове, и я уверен, что чувствовал бы себя очень несчастным, если бы не простил тебе», – ответил сын. « Благодарю тебя! Ты хороший мальчик, да благословит тебя Господь! Я должен ещё о многом рассказать тебе. Я всего лишь грубый необразованный солдат, но намерения у меня, надеюсь, всегда были добрые, и я хотел для тебя одного лишь блага, хотя мне не всегда удавалось осуществить то, что я хотел. Иногда это приводило к противоположным результатам. Но как-то я тебе сказал, помнишь, что труд облагораживает человека? Не забывай этого. Теперь я признаю, что был во многом не прав перед тобой. Я не настаиваю теперь, что бы ты продолжил моё ремесло, хотя мне это было бы очень приятно. Ты свободен в своём выборе и можешь выбрать любое занятие себе по душе. Но каким бы оно ни было, стремись выполнять свою работу честно и добросовестно, работай так, что бы приносить пользу людям. И ещё: скажи всю правду Гарри о Бремби и о том, что произошло с ним». « Ты сам можешь всё ему сказать, отец. Если нужно, я позову его». « Нет, не нужно. Мне слишком тяжело сказать всё это ему лично. Он ведь считает меня лучше, чем я того заслуживаю. Я не хочу, что бы после этого у него появилось дурное мнение обо мне. Так будет легче и ему, и мне, если он узнает всю правду от тебя. Не скрывай от него ничего». « Хорошо, папа», – ответил Луи. « Я должен тебе сказать, что это ещё не вся правда. Вот уже почти четырнадцать лет я старался быть для тебя родным отцом, и, видимо, мне это неплохо удавалось. И всё же сомнения не покидали меня. Отношения твоей матери и нашего благодетеля были большим, нежели простые деловые отношения. Он любил её и, верно, бы женился на ней, если бы не встретил мать Гарри и не сделал ей предложения. Анжелика не знала, кого выбрать из нас обоих, и обстоятельства сложились так, что она стала моей женой. Вскоре родился ты. Я всегда считал тебя своим сыном, но иногда у меня появлялась мысль, что ты сын мистера Стайлса. Ты даже чем-то похож на него». « Значит, мой настоящий отец – отец Гарри»? – удивился Луи. « Может быть, что так, – ответил Сен-Томон, – один Бог ведает, как всё обстоит на самом деле. Но я сказал тебе то, что считал нужным. Расскажи об этом своему другу». « Выходит, этот зазнайка может быть моим младшим братом», – промолвил сын старшего Сен-Томона. « Да, этого нельзя исключать. Он, в известной степени, твой единокровный брат. И поскольку он для тебя теперь больше, чем просто друг, ты должен и относиться к нему, как своему брату. Будь с ним сдержаннее и старайся его не обижать. Ты относишься к нему с меньшим уважением, чем нужно. Никакой он не зазнайка, просто особенности его воспитания были немного иными, чем у тебя. Помни об этом». Луи согласился и кивнул, а Сен-Томон вновь погрузился в молчание, словно отдыхая от продолжительного высказывания. Вдруг он вновь заговорил. « Луи, некогда я изготовил два кольца. Вот они и пригодились. Они лежат под изголовьем. Возьми одно из них себе, а другое отдай Гарри. Носите их в память обо мне. Там же ты найдёшь револьвер. Когда я окончательно прощусь с этим бренным миром, скрести мои руки на груди и вложи его в них, я хочу быть погребён, как подобает воину. Надеюсь, что ты не бросишь меня здесь, как собаку», – произнёс он, закрыл глаза и задремал. Луи то же значительно устал от этих откровенностей и излияний. Он забрался на соседний топчан и, несмотря на то, что был ещё день, крепко заснул. Прошло немало времени, прежде чем он отрыл глаза. Он услышал голос Гарри, обращённый к отцу: « Дядя Андре, с вами всё в порядке»? « Со мной… всё в порядке, Гарри»… – с трудом проговорил он. « А почему Луи ещё здесь»? – спросил мальчик. « Дай ему отдохнуть, дружок, он… сильно устал… сегодня», – кое-как выдохнул Андре. Гарри вышел. Луи уже не спал и в тревоге прислушивался к неровному дыханию отца. Отчаяние, постепенно им овладевавшее, прорвалось наружу. Остаться без того, кого он почти всю свою сознательную жизнь считал своим отцом, Луи вовсе не хотелось. Однако, как бы то ни было, но от него больше ничего не зависело, и даже сама мысль о том, что в сложившихся обстоятельствах можно хоть как-то бороться с этой неведомой силой, всё ближе подступавшей к Андре, была настолько абсурдной, что мальчику не оставалось ничего другого, как просто отдать себя на произвол случая и на волю Всевышнего, о существовании которого он снова вспомнил, оказавшись невольным свидетелем приближения гибели. Измучившись томительным ожиданием, Луи прикрыл веки и неожиданно для себя начал молиться, причем, так горячо и искренне, как делал это только в раннем детстве, которое помнил весьма смутно. Когда у него не осталось сил даже молиться, и в сознании вообще исчерпались все мысли, в сердце его появилась слабая надежда на то, что вскоре всё это наконец закончится. Он уже, казалось, не мог испытывать ни грусти, ни радости. В его глазах не было ни слёз, ни какого-то осознанного выражения. Даже боль утраты так сильно не волновала его. Оставалось лишь смутное неясное чувство близкого облегчения. И в этот самый миг он услышал, как что-то в груди отца заклокотало и оборвалось. Луи вскочил и взял отца за руку. Сен-Томон едва пошевелил веками и прохрипел: « Сынок, Луи… Прощай… О, как ты прав, Жан»… Он напряг последние силы, потянулся вперёд, судорожно глотнул, будто ему не хватало воздуха, и вновь упал на постель. Его грудь не двигалась от дыхания. « Папа! Папа! Прости меня ещё раз, не покидай меня»! – закричал младший Сен-Томон, в аффективном порыве обхватив его голову руками. Ответа не последовало. Луи отстранил руки, нагнулся над ним и вновь прислушался. Наступила полная тишина. Ребёнок потрогал его руку, она была мягкой и безвольно опущенной. Луи провёл рукой по груди умиравшего и вдруг понял, что перед ним уже не живой человек, а нечто совершенно иное. Через некоторое время он вновь дотронулся до его руки. Его ладонь была холодна, как лёд. Сильный ужас заставил его оцепенеть. Он стоял так, в неподвижности, довольно долго, а затем, утирая набежавшие слёзы руками, стремительно покинул хижину. Андре Тро Сен-Томон, старый кузнец из Батон-Ружа, умер. Гарри, который в это время набирал воду из ручья, с большим удивлением заметил приближавшегося к нему друга. Когда Луи добежал до него, он поднял голову, протянул кружку и сказал: « Вот возьми, отнеси ему». « Я пришёл не за водой, – ответил заплаканный Луи, – ему это уже не нужно». « Что с ним, Луи»? – настороженно спросил Гарри. « Он… О Гарри, как мне тяжело тебе это сказать! А мне многое нужное сказать тебе»! – воскликнул младший Сен-Томон. « Тогда успокойся и говори», – разумно предложил ему Гарри. « Он умер – наконец выдохнул Луи. « Что ты говоришь, – послышалось в ответ, – твой отец»… « Не называй его так, Гарри», – сказал Луи, с трудом сдерживая слёзы. « В чём дело»? « Я узнал столько всего, что теперь и не знаю, отец он мне или нет», – объяснил Гарри его старший товарищ. « Расскажи по порядку», – попросил Гарри. Луи опустился на землю и задумался. « Знаешь что, – произнёс он вдруг, – мистер Бремби был именно тем человеком, который застрелил твоего отца». « Не может быть. Конечно, он был рыжий и со шрамом на лице, но я и подумать не мог, что это он самый и был, тот, о ком мне мистер Сен-Томон рассказывал», – признался Гарри. « Более того, виновником его гибели оказался ни кто иной, как мой… отец», – продолжал Луи. « Что-то не верится. Он был всегда таким добрым», – возразил Гарри. « С нами-то – возможно. Но у каждого человека есть свои секреты, – пояснил Луи, – я видел всё своими глазами». « И что же, мистер Эндрю столкнул его со скалы»? – изумился Гарри. « Хуже, медвежонок, хуже. Я не знаю, из-за чего он повис над скалой, но он держался за край одной рукой и умолял отца помочь ему, а он не помог, а, наоборот, такое сделал, что тот свалился. Он ту руку, которой он за скалу держался, своей ногой прищемил, а потом отпустил, так он и упал», – закончил Луи. « Почему же он не помог ему»? – спросил Гарри, немного помолчав. « Он говорил, что Бремби сам напал на него и ещё, что он мстил за твоего отца. Но это ещё не всё. Тот, кто сейчас мёртв, сообщил мне, что моя мама и твой папа, в общем, были близки… И он думал, что мой настоящий отец может быть мистером Стайлсом». « Выходит, мы дети одного отца, – задумчиво протянул Гарри, – мы с тобой братья, Луи»… « Ну, это ещё неизвестно. Но получается, что он мне не отец». « Не говори так, Луи. Может быть, ему было стыдно перед тобой за содеянное, и он сказал тебе об этом для того, что бы избавить тебя от мучительной необходимости считать себя его сыном. Он думал, что недостоин тебя». « Возможно, всё может быть», – охотно согласился Луи. « Как бы то ни было, – заметил Гарри, – он был всё-таки благородным человеком. Не каждый способен таким образом снять ответственность с близкого и добровольно отказаться от тех прав, пользоваться которыми дальше он оказался, по собственному разумению, не достоин. Нужно похоронить его по-человечески». « Да, Гарри. Надо и этим заняться и сделать кое-что ещё. Я должен тебе что-то показать», – объявил он Гарри, и они вдвоём направились к хижине. Через некоторое время дети стояли перед смертным одром Андре Сен-Томона. Луи, стараясь не смотреть на покойного, чьё лицо теперь заметно вытянулось и казалось ещё уже, чем при жизни, заглянул под изголовье и вынул оттуда два железных кольца и револьвер. « Вот эти кольца, – сказал он Гарри, – возьми себе одно из них». Гарри медленно взял поданное другом кольцо, надел его, и, с интересом наблюдая, как Луи надевает его на свой указательный палец, спросил: « Для чего это»? « Не знаю, – признался Луи, – но он хотел, что бы мы так сделали. Это, наверно, какой-то древний, забытый обычай». Затем Луи подал Гарри пистолет. « Вложи это ему в руки», – попросил он. Гарри снова изумился: « Почему же ты не можешь сделать этого сам»? « Может быть, это покажется тебе странным, – ответил Луи, – но я боюсь до него дотронуться. Мне жутко оставаться рядом с мертвецом. Не знаю, почему». Гарри придал рукам Андре нужное положение и положил револьвер ему на грудь, так, что его натруженные ладони покоились на этом оружии, из которого так и не было сделано ни единого выстрела. Для Гарри в известной степени было так же неприятно видеть лицо умершего Сен-Томона, и он решил его чем-нибудь накрыть. Мальчик заметил макинтош, висевший на стене. Так одного покойника покрыли плащом другого. Гарри и Луи с трудом опустили его на землю, из нескольких веток соорудили нечто вроде носилок и поволокли его с помощью этого приспособления прочь из хижины. После того как мальчики дотащили его до берега, они сходили за лопатами, возвратились и приступили исполнению своей печальной обязанности. Покойного следовало предать погребению как можно раньше, пока запах, исходивший от него, не привлёк великое множество мух и не сделался настолько сильным, что бы отравлять воздух. Они разгребли сухие пальмовые листья, стебли вьющихся растений, щепки и ветки, дохлых рыб, раковины – всё, что море вынесло на берег, наметили участок футов семь длиной и фута четыре шириной. Потом они взялись за лопаты и начали копать яму. Через некоторое время всё было готово, тело заняло своё место, и двое друзей забросали труп землёй и песком. Затем Гарри и Луи накрыли его могилу большими камнями, которые лежали везде вокруг. Из рук у них сочилась кровь, и кожа на ногах было содрана и исцарапана острыми мелкими камешками, но они не замечали боли, – настолько велико было их утомление. Наконец, когда усталость прошла, Луи соорудил из двух досок крест и водрузил его над могилой. « Надо сделать надпись, Гарри», – предложил ему друг. « Хорошо»! – ответил Стайлс-младший, сходил за ножом и вырезал на поперечной перекладине: «Andreas Troius ex Sanc.Thomam. Faber. А. D. 1885». ( « Андре Тро Сен-Томон. Кузнец. В г. от Р. Х. 1885»). « Напиши её что-нибудь. Что-либо красивое. Ты же знаешь латынь», – вновь попросил Луи. « Можно написать: «Sic transit gloria mundi», – предложил Гарри. « А что это значит»? – спросил осиротевший Луи. « « Так проходит слава мира». Нравится»? – спросил он. « Не очень, – отозвался младший Сен-Томон или, возможно, старший брат юного Стайлса, – при чём тут « слава»? Он был совсем простым человеком, и, потом, вообще не красиво как-то всё это звучит». « Ну, тогда: «Memento mori», – промолвил Гарри. « А это что»? – спросил Луи. « Помни о смерти», – перевёл Гарри. « Вот это подойдёт, – одобрил Луи, – и писать короче, и звучит нормально». Гарри вырезал эту сентенцию на свободном месте внизу доски. Затем он отправился к колоколу и долго звонил в него, до тех пор, пока верёвка до крови не изрезала его ладоней, после чего он, измождённый и усталый, повалился на песок и сразу же глубоко уснул. Дети слишком многое перенесли за этот день, что им потребовалось долгое время для отдыха и восстановления сил. На следующий день Луи объявил Гарри, что отныне в хижине он больше ночевать не будет. Ему было противно от одной мысли, что он будет спать там же, где прежде лежал покойник. « Я никогда больше не вернусь сюда», – проговорил он. « Где же ты будешь жить»? – обеспокоился Гарри. « Сейчас я тебе покажу», – ответил он и повёл мальчика в глубь острова. Постепенно деревья становились всё гуще и гуще, и в глубине чащи Гарри заметил длинный ствол, на котором виднелись поднимавшиеся снизу вверх зарубки. Гарри поднял голову и увидел на достаточной высоте от земли некое сооружение из поперечных брусьев и веток, напоминавшее шалаш, покрытый пальмовыми листьями. « Это и есть мой секрет. Когда мне не хотелось встречаться с отцом, я проводил время здесь, вдали от всех», – сообщил Луи задумчиво. « Надо же, как всё объяснилось. А я и представить себе не мог, что ты всё это время делал здесь, в лесу. По меньшей мере, исходя из твоих намёков, можно было предположить всё что угодно, в том числе, что ты стал вампиром или оборотнем», – произнёс Гарри. « Оборотней и вампиров не бывает», – заявил Луи. « Но ведь раньше они были. Если оборотень или вампир укусят человека, тот сам станет подобным им, ещё оборотнем могут сделать богини или волшебницы. Нимфа Калипсо превратила спутников Одиссея в свиней. Богиня Венера, разгневавшись на Актеона, превратила его в оленя, а Фрея из скандинавской мифологии сделала то же самое с Оттаром, которого ещё иногда именуют Снибтом, превратив его в волка, – проговорил Гарри, – хотя кроме нас, тут никого нет. Откуда же здесь взяться женщинам, да ещё богиням»? « Теперь я буду жить здесь, Гарри, ты то же можешь сюда переселиться», – предложил Луи. « Ну, уж нет. Ты не обижайся, но я останусь по-прежнему в хижине на берегу. Ведь здесь как-то высоковато. Я немного побаиваюсь, если честно. И потом, оттуда легче всего будет увидеть корабль, если он покажется», – объяснил Гарри. « Как знаешь», – пожал плечами Луи и тут же вскарабкался наверх, в своё оригинальное жилище. Теперь Луи и Гарри окончательно отделились друг от друга. Конечно, они часто проводили время вместе во время купания, ловли рыбы и прочего, этому подобного, но частенько было такое время, когда Гарри грустил в полном одиночестве, перелистывая свою потрепанную " Энеиду", в хижине, в которой всё напоминало об Андре Сен-Томоне. И мальчик нередко вспоминал о нём с благодарностью. Ведь он был, хотя возможно и не родным, но всё же настоящим отцом его друга и « верным товарищем отца», « his father's mate», по собственному выражению Гарри.

Конец главы.

Пожалуйста, не забывайте писать отзывы! Они так важны для меня. Скоро уже будет концовка) Напишу наверно еще 2-3 главы).