Глава шестая. Возращение Одиссея.
23 октября 2013 г. в 07:39
После этих событий прошло около двух лет. Теперь Луи Сен-Томон настолько изменился, что почти ничего в нём, по крайней мере внешне, не свидетельствовало о принадлежности к культурному, цивилизованному миру. Ему было пятнадцать лет, и он заметно вырос, превратившись в рослого, крепкого юношу. Весь его наряд составлял лишь сапфир на волокнистом жгуте да иногда – пояс, к которому крепился нож; темная грива волос спускалась ниже плеч. Но где-то, в глубине своей души, он по-прежнему напоминал чем-то неразумное дитя.
Вынужденное однообразие наскучило ему. Теперь, закончив работу с металлом и обстругивая деревянные рукояти или черенки для железных орудий, он всё чаще с затаённой тоской поглядывал на море. Но, в отличие от Гарри, его намерения были менее определёнными. Просто им временами овладевала жгучая жажда перемен. Он так и не решил, кем ему считать Гарри, особых братских чувств он к нему не испытывал. И всё же отношение к нему у Луи изменилось. Если раньше он чувствовал за собой ограничивающее его свободу родительское присутствие, то теперь, после смерти отца, ничто уже не могло помешать ему распоряжаться младшим Стайлсом по-своему. Он понимал лишь одно: они на этом острове совершенно одни, и рядом нет взрослых, которые бы могли утешить и защитить Гарри. Ощущение страшной власти над беззащитным и более слабым, чем он сам, существом доставляло отпрыску Андре Сен-Томона тайную радость. Теперь он мог беспрепятственно подчинить его себе, как говорится, « сбить с него спесь», и не опасаться при этом гнева или недовольства его мамаши. Андре умер, миссис Стайлс была далеко, за тысячи миль от своего сына, и Луи с достаточным основанием считал себя здесь единственной ощутимой силой.
Правда, была ещё одна, неведомая и таинственная сила, но о ней этот самоуверенный сирота предпочитал не вспоминать.
Бурный всплеск религиозных чувств, проявившийся так остро у постели умирающего, давно прошёл и сменился холодным равнодушием к этой области человеческой жизни, – обычным для Луи состоянием.
Но надо отметить, что обычным для него такое состояние его души было не всегда. В раннем детстве, как уже отмечалось, ему было свойственно глубокое чувство истинной религиозности.
Назвать его чутким и впечатлительным мальчиком было нельзя, но некое благоговение перед церковными ритуалами было привито его детской душе благодаря заботам и стараниям того, кто считал его своим сыном.
В семь лет, после своего первого причастия, он вступил в новый этап своих отношений с религией.
Это случилось неожиданно, почти случайно, но у Луи от этого будто раскрылись глаза на истинное положение дел, или, по крайней мере, он так подумал.
Причиной всему этому стал один из приятелей Луи, Чёрный Саймон, чистильщик обуви с 5-ой авеню. Чёрному Саймону тогда было почти столько же, сколько было Луи сейчас, а ему самому – лет восемь. Саймон был афро-американцем, отсюда и прозвище, он был мальчиком тихим и задумчивым, склонным к созерцанию и тщательному наблюдению окружающих явлений, поэтому многие считали его, что называется, человеком « не от мира сего». Да, он был немного чудаковат, но это не мешало Луи дружить с ним. Саймон, возможно, благодаря своим странностям, не гнушался дружбы с детьми более младшего возраста, чем он сам, с «малышнёй» или « малолетками», как презрительно их именовали другие подростки.
Как-то раз воскресным вечером, после службы в новом соборе Святого Патрика, Луи навестил друга, который сидел в ожидании клиентов на своём обычном месте, на тротуаре.
Почему-то в этот день Луи переполняла особая, почти мистическая радость общения с Творцом, хотя служба в тот день не представляла собой ничего необычного. Вероятно, архитектура и внутреннее убранство нового собора, открытого совсем недавно, в прошлом году, так подействовали на воображение ребёнка, что он буквально сиял от радости.
Раньше они с отцом посещали старый храм Патрика в северной части Манхеттена, что был расположен в районе улиц Малберри-стрит, Принс-стрит и Мот-стрит, – огромное неоготическое неуклюжее тёмно-серое каменное строение с треугольным фронтоном.
Теперь же, с открытием новенького белого храма с двумя башнями на центральном фасаде, имевшими высокие изящные шпили, Сен-Томонам уже не нужно было, что бы присутствовать на мессе, отправляться так далеко.
Когда Саймон спросил его о причине его радости, Луи ответил что был на богослужении в новом соборе.
« Не нравится мне этот новый собор, – медленно проговорил Саймон, – очень не нравится. Твоя радость мне понятна. Ты счастлив от общения с Господом, Он вошёл в тебя и осветил душу твою изнутри. Но если бы ты знал, дружок, где ты молишься Богу, ты бы подумал в следующий раз, стоит ли тебе посещать эту церковь».
« А что в этом храме такого особенного»? – спросил изумлённый Луи.
« Так ведь это собор воров и убийц. На их деньги он и построен. В основном это были ирландцы… Тут, в районе пяти улиц, такое творилось, когда я был маленьким. Я сам слышал, всякое об этом рассказывали! Как-то нехорошо получается. Всегда, когда я смотрю на этот собор, меня не покидает ощущение, что те люди, на чьи деньги он построен, не до конца раскаялись. Этот храм – будто грандиозная попытка грешников откупиться от Бога. Снаружи он такой беленький, но души тех, кто его строил, по-моему, темны, как ночь», – будто про себя проговорил Чёрный Саймон.
Саймон замолчал надолго, и Луи пошёл домой. Возможно, юный чистильщик обуви и забыл о своих словах, но они так запали в душу Луи, что он в значительной мере утратил свою прежнюю религиозность.
Действительно, на строительство собора было внесено немало средств ирландскими преступными элементами, разбойниками и грабителями, промышлявшими некогда, ещё во времена войны между Севером и Югом здесь, в районе пяти улиц.
И детское сознание младшего Сен-Томона никак не могло привыкнуть к мысли о том, что благодать Божья может обитать в сооружении, построенном такими нечестивыми людьми. После этого случая для него стало как-то явственнее и заметнее ханжество и лицемерие окружающих, неразрешимыми противоречиями наполнявшие его тогда ещё чистую невинную душу.
Ни Саймон, ни даже он теперь не могли, конечно, считаться безбожниками в полном смысле этого слова, но сомнения, возникшие у них по мере взросления, деформировали и исказили их живое религиозное чувство настолько, что у Луи это стало формальной набожностью, и только Саймон, тонко чувствующий и не боявшийся размышлять и задавать самому себе даже такие вопросы, на которые он мог не получить однозначных ответов, смог сохранить, несмотря на мучившие его сомнения, некий свет в глубинах своего сердца, какое-то ощущение единения с Вечностью.
А Гарри, как казалось Луи, никогда и не испытывал этих сомнений. И, к тому же, он не знал и не мог узнать, что значит быть католиком в этом непростом мире.
Поэтому младший Сен-Томон относился к нему с неким пренебрежением.
Луи не давала покоя ещё одна мысль: власть, которую он бы получил над Гарри, оставалась бы всего лишь властью над одним человеком, и её слишком легко, не прикладывая особых усилий, можно было получить. Другое дело – власть, завоёванная в непростой и жёсткой борьбе. Власть над массой, над толпой. Это могло бы принести ему желанное удовлетворение.
Он мысленно перебирал многих знакомых ему мальчишек, и думал, что было бы здорово, если бы они все, подобно ему, оказались бы на острове. Пускай бы рядом с ним был не только этот маменькин сынок Стайлс, но и Филипп Энрайт, сын мелочного торговца канцелярскими принадлежностями: стальными перьями и карандашами, и Фейвел Мышкевич, курчавый смуглолицый сынишка портного Нихемайи Мышкевича, и Фрэнк Генникер, сын секретаря торгового дома «Манверс и Ко», Эвелина Генникера, и даже этот, самый противный из них, Гарольд ван Глен. И тогда он всем покажет, насколько он сильнее их.
Гарри же не столь сильно изменился, в отличие от своего друга, хотя и заметно вырос и возмужал. Теперь на нём была одна лишь набедренная повязка, сделанная им при помощи игл из рыбьих костей и птичьих жил из остатков его прежнего костюма, пучков травы и пальмовых листьев.
Ему было уже 14 лет. И почти шесть лет прошло с момента кораблекрушения. Сколько ещё времени они пробудут здесь, до тех пор пока их не заметят и не увезут отсюда? Этого Гарри не знал.
К Луи он относился теперь с некой жалостью и снисхождением к некоторым его недостаткам, ведь он теперь был круглым сиротой. Хотя он замечал, что отношение к нему самого младшего Сен-Томона изменилось далеко не в лучшую сторону, но предпочитал не обращать внимания на это. Иногда его не покидало желание познать сокровенные тайны Луи, постичь, что же творится в этой голове.
Гарри стремился, что бы его потенциальный брат не затаил против него злобу и поэтому старался всячески угождать ему, хотя иногда недовольно ворчал, напоминая ему слова своей матери о том, что каждый должен знать своё место. Это вызывало у Луи лишь смех и грубые шутки, от которых Гарри совершенно терялся и замолкал.
Хотя он по-прежнему говорил пространными фразами, в его речи всё чаще стали попадаться продолжительные неловкие паузы, будто он боялся малейшим своим словом причинить какую-либо неприятность другу.
Луи же, напротив, общался с ним преимущественно с помощью коротких выражений и команд и обращался к нему, как обычно обращаются к подчинённому существу.
И Гарри приходилось лишь терпеливо ждать, когда подобное обращение с ним закончится. Он всё ещё надеялся на то, что Луи будет к нему более доброжелательно относиться, как это было когда-то.
В душе у него был ещё тайный страх, что Луи исчезнет когда-нибудь навсегда из его жизни. Он боялся его утратить, ведь теперь он был единственным из близких, кто у него ещё оставался.
Гарри не хотел, что бы Луи пропал навсегда, как ушли от него его отец и мистер Сен-Томон, как внезапно погрузились в небытие при таких ужасных обстоятельствах Лестрейндж Бремби, тот музыкально одарённый юнга и корабельный священник, как исчезли в неведомой пучине океана почти все, кто был с ним когда-то на « Звезде Востока».
Гарри спустился по верёвке на дно шурфа и наполнил корзину доверху отбитыми им со стенок кусками породы. Когда Луи с помощью верёвки, обвязанной вокруг пояса, поднял Гарри на поверхность, тот возмутился.
« Почему это я всегда за рудой спускаюсь? И мехи то же я раздуваю? Так нечестно»!
« А ты хочешь, что бы наступило равенство, да»? – заметил с иронией Луи.
« Ничего я не хочу. Только почему так происходит, хотелось бы мне знать»? – настойчиво повторил Гарри.
« Я работаю не меньше тебя, медвежонок, – проговорил Луи, глядя куда-то в сторону, и добавил, – хорошо, Гарри, теперь наполни вторую корзину».
« Ну уж нет. Сам её наполняй! Довольно с меня. Там страшно. Земля так и гудит. Там кто-то есть»! – жаловался Гарри.
« Там нет никого. Ты всё это выдумываешь, потому что не хочешь мне помочь», – ответил Луи.
« Но я же слышал. Что-то там звенит, как будто кто-то под землёй ходит. Мне страшно, Азарт. Я больше туда не полезу».
« Нет, полезешь», – сказал Луи угрожающе и двинулся прямо на него, неспешно вынимая нож из-за пояса. Теперь-то он был точно уверен в своих силах.
Теперь Гарри стоял на самом краю шурфа. Один шаг назад, и он бы свалился в шахту.
Внезапно Луи передумал и спрятал нож.
Гарри вздохнул с облегчением.
« И всё-таки, почему же ты меня всё это делать заставляешь? Ты же сам можешь», – напомнил он, когда опасность миновала.
« Потому что мой отец был кузнецом, а теперь кузнец – я», – ответил он с достоинством.
« Ну и что, что кузнец. Хоть даже охотник. Можешь быть, кем захочешь. Я-то тебе кто»? – обиженно выкрикнул Гарри.
« Ты – помощник кузнеца», – ответил Луи невозмутимо.
« И почему это помощнику достаётся всегда самая грязная работа»? – заметил младший Стайлс.
« Такова жизнь, малыш», – высокомерно произнёс Луи, припомнив вдруг сказанные ему однажды слова Андре.
« А разве я обязан быть твоим помощником»? – спросил Гарри настороженно.
« Лучше уж быть моим помощником, Гарри, чем вообще не быть, – заметил он, – особого выбора у тебя нет, медвежонок. Кто не с нами, тот против нас».
Гарри посчитал странным, что Луи вдруг сказал о себе во множественном числе. По крайней мере, гораздо правильнее было выразиться: « Кто не со мной, тот мой противник».
Но отвратительного смысла высказывания это не меняло.
Гарри стремительно развернулся и стал быстро спускаться с Парнаса.
« Ты куда»? – недовольно удивился Луи.
« Назад. К себе. Подальше от тебя»! – промолвил Гарри.
« Не позволю, – крикнул младший Сен-Томон, – остановись немедленно»!
Гарри ничего не ответил, лишь ускорил шаг.
Луи довольно быстро нагнал его, и его тяжёлая ладонь легла на плечо мальчика.
« Стой! – ещё раз скомандовал Луи, – от меня так быстро не уйдёшь. Моя власть всерьёз и надолго».
« Твоя власть, Луи? О чём ты говоришь»? – Гарри с трудом соображал, в чём причина столь несправедливого к нему отношения со стороны некогда лучшего из его друзей. Подлинный смысл этих слов всё никак не мог дойти до его сознания. Его мысли путались, и в голове отчётливо проступала одна лишь тревога от приближения неясной опасности.
Но, собравшись с мыслями, он решил во что бы то ни стало не поддаваться наступавшему животному страху и бороться до конца, бороться за то, что бы остаться самим собой.
Он вывернулся из-под ладони Луи и побежал к берегу. Сен-Томон, как разъярённый хищник, через мгновение настиг его и опрокинул на землю. Сил сопротивляться у Гарри уже не было. Его частое тяжёлое дыхание сливалось с таким же дыханием нависавшего над ним и крепко державшего его руки за спиной Луи.
« Я не боюсь тебя»! – прокричал Гарри.
Но это было не так. Отчаянный крик младшего Стайлса перешёл в слабый стон, похожий отчасти даже на визг раненного и обречённого животного, ставшего очередной жертвой кровожадного и хищного зверя.
Луи продолжал держать его в том же положении. Казалось, что он сам раздумывает, что ему дальше предпринять. Он всё чего-то выжидал.
Самообладание в какой-то степени вернулось к Гарри. Он промолвил:
« Да, я не боюсь. Что ты можешь мне сделать? Если ты лишишь меня жизни, ты останешься на этом острове совсем один. К тому же тогда ты станешь убийцей. Ты с таким отвращением рассказывал мне о том, что произошло с твоим отцом и Бремби, но разве тебе приятно стать подобным одному из них? А причинять боль своему другу, – радости в этом мало, поверь мне».
Эти доводы подействовали на Луи, и он признал их разумными, отпустив Гарри.
Сын кузнеца протянул Гарри руку, но тот, отшатнувшись и настороженно не сводя глаз с Луи, поднялся через некоторое время самостоятельно.
« Конечно, ты прав, я же не убийца», – виновато забормотал младший Сен-Томон.
« Тогда к чему всё это? – обратился к нему Гарри, – что ты хотел со мной сделать»?
« Неважно, медвежонок, это всего лишь игра», – попытался оправдаться Луи.
« Ничего себе « игра», – отозвался Гарри, потирая затёкшие запястья, сдавленные Сен-Томоном, – так умереть от страха можно. Что это за игры такие»?
« Игры стали другими, Гарри, – произнёс Луи со странной улыбкой, – и мы оба – тоже. По крайней мере, они уже не кажутся тебе глупыми. Во всяком случае, теперь ты будешь спрашивать у меня разрешения, когда тебе будет нужно отлучиться куда-либо от меня».
Гарри злился на себя за то, что он так перепугался.
« Партокл был храбрее меня, когда его одолел Ахиллес», – подумал он и направился к хижине.
Луи передумал преследовать своего друга. Напоминание о возможности стать убийцей остановило его. Он решил вернуться на Парнас и забрать корзину с рудой.
Когда сын кузнеца, сжимая в руках наполненную тяжёлыми камнями корзину, приближался к площадке с горном, он всё думал о словах друга.
Он почему-то мысленно возвращался в Нью-Йорк, хотя, казалось, эти воспоминания никогда снова не посетят его.
Это было в декабре 1880 г. Луи недавно исполнилось девять лет и он, как и все дети, пребывал в мечтательно-радостном настроении, только что отпраздновав вместе со своими друзьями чудесный и светлый праздник Рождества. Весь вечер он простоял у окна, глядя перед собой прямо на тротуар. Только он и был виден сквозь полуподвальное окошко мастерской его отца. Шёл снег, и Луи с интересом наблюдал, как валят хлопья. Вот упала снежинка, потом ещё и ещё, но от них на земле остались лишь маленькие капельки, быстро превратившиеся в круглые, сверкавшие в последних лучах проглядывавшего сквозь тучи солнца, льдинки. Вновь подул ветер, и новая порция снежинок, плавно порхая в воздухе, медленно снизилась и легла на тротуар. Эти уже не таяли… И всё постепенно становилось кругом таким белым и чистым, будто покрытым ковром из нежных лебединых пёрышек. Это было на третий день после Рождества.
А на четвёртый он весело шагал в таком же бодром настроении с катка в сопровождении своего приятеля Чарльза Фалона. Отец Чарли работал в компании Марка Джорджа Остена, но Луи не знал об этом. А если бы и знал, то всё равно не перестал бы дружить с ним. Ведь ни его отец, ни сам Чарли не были причастны к тем неприятностям, что возникли у Андре из-за предприятия Остена. Во всём этом активное участие принял лишь директор фирмы да несколько посвящённых в курс дела его сотрудников, к числу которых мистер Фалон не принадлежал. Монополии – вообще сложная штука, тем более для детского восприятия. Вообще-то в этот день Луи мог бы возвращаться домой втроём. С Гарри ему было ещё веселее. Но его мать не разрешила сыну отправиться на каток: во-первых, здоровье Гарри ещё вызывало у неё некоторые опасения после недавней простуды, а во-вторых, Гарри необходимо было подготовиться к экзамену по истории Древнего Мира, и он сидел дома, стараясь запомнить многочисленные имена и даты, то и дело попадавшиеся в толстых и тяжёлых учебниках. В то время, когда у остальных были зимние каникулы, для Гарри занятия продолжались. Миссис Стайлс решила ещё в середине ноября, что Гарри мог бы усваивать учебный материал значительно быстрее, чем это предусмотрено программой стандартной средней школы, кроме того, она сделала это и из тщеславия. Как бы то ни было, но Гарри в те времена получал образование экстерном и редко виделся со своими приятелями.
Снежок поскрипывал под ногами этих приятелей, дорожка была покрыта тонким слоем вчерашнего снега, и ничто не предвещало того огорчения, которое мальчик вскоре испытал.
На снегу возле высокого пятиэтажного дома лежала небольшая тёмно-рыжая собака. Её голова была как-то неестественно скошена набок, как у сломанной деревянной игрушки, а рядом виднелись красные пятна, особенно хорошо заметные среди чистоты белого снега.
Собака подохла, вероятно, от удара о землю, выброшенная из какого-то окна в верхних этажах расположенного здесь здания, и успела уже окоченеть.
Мальчики молча обошли труп несчастного животного и поспешили по домам, но долго ещё Луи не мог забыть этой маленькой тёмно-рыжей собаки, возможно, доставившей кому-то немало радости и забавы, прежде чем чья-то неблагодарная рука вышвырнула её за ногу или хвост, как ненужную вещь. А ведь и за теми окнами, из которых выбросили собаку, наверняка стояла ёлка, и дети, если конечно, у таких бессердечных хозяев были свои дети, отмечали великий праздник Рождества, пели праздничные гимны и ожидали подарков от Санта-Клауса ещё совсем недавно, четыре дня назад.
Непрошеное воспоминание заставило Луи содрогнуться.
Много было неправды в том мире, но, по крайней мере, к нему все, в основном, были добры и любили его. Все, кроме Гарольда…
За это время Луи совершенно отвык от зимней одежды, как, впрочем, и от любой другой. И теперь давнее воспоминание вызвало у него ощущение, столь знакомое, и, в то же время, столь непривычное и свежее. Будто вновь перед глазами поддёрнутый инеем барашковый воротник тяжёлого пальто, и лицо, словно совсем ещё недавно, как иголочками, покалывало от морозца.
Жалко было чужого четвероногого друга, и почти такая же жалость пробудилась у него к Гарри. Кончено, убивать он его не станет. Он подумал, что стоило бы поговорить с ним, утешить его, в крайнем случае, попросить у него прощения, но тут же с возмущением отказался от таких намерений. Он, казалось, считал себя выше всяких проявлений подобных чувств. Пускай этот маменькин сынок боится и уважает его, как более сильного, хитрого и умного, – примерно таковыми были его рассуждения.
Затем от Гарри он перешёл к размышлениям об этом странном шуме, который послышался тому в штольне. Было ли это пустыми выдумками и фантазиями, предстояло выяснить. Легкий страх неизвестности постепенно овладевал им.
Он поднялся на Парнас, подошёл к краю глубокого чёрного провала, заглянул вниз и прислушался. В чёрной пустоте, из которой веяло холодком, доносился какой-то приглушённый звук. Чем это было, Луи было трудно определить. Оттуда, где стоял он, таинственный шум был едва слышен.
« Придётся спускаться», – подумал он и направился к хижине.
Гарри он застал за чтением какой-то книги, – то ли учебника латинского, то ли всё той же « Энеиды». Заметив Луи, мальчик поднялся, отложил книгу и внимательно посмотрел на него. Теперь он принял борцовскую стойку: выставил одну ногу вперёд и держал сжатые кулаки перед своим лицом, очевидно, ожидая нападения.
В этот миг Гарри напоминал старого кота, встретившегося с собакой, который, выгнув спину с вставшей дыбом шерстью дугой и ударяя по бокам себя хвостом, раздумывает, напасть ли ему первым и вонзить острые когти и зубы в ненавистное собачье тело или же переждать возникшую опасность, забравшись на ближайшее дерево.
Совершенно естественно, что обжёгшись на молоке, в ряде случаев впоследствии приходиться дуть так же и на воду, она то же нередко бывает горячей.
И Гарри мог ожидать от того, кого он всё ещё продолжал считать своим другом, чего угодно.
« Успокойся, Гарри»! – улыбнулся Луи.
Воинственная поза младшего приятеля несколько позабавила его. Луи был уверен, что никакого борцовского опыта Гарри не имеет, ведь ему, насколько мог судить Сен-Томон, не приходилось особо участвовать в драках. Поэтому над этим домашним любимчиком Луи имел вполне осознаваемое им самим преимущество. Бойцовская же стойка, которую младший Стайлс принял, была, наверняка, лишь слабым подражанием позам боксёров, которых Гарри мог видеть либо на изображениях в книжках либо, что маловероятно, во время посещения боксёрского матча на ринге.
« Мне нужна твоя помощь, – сказал Луи, – возьми верёвку и иди за мной. Я хочу узнать, что шумит там, под Парнасом».
Гарри с недоверием отнёсся к этому предложению друга, но всё-таки перестал ожидать внезапного нападения, и его напряжение спало.
Он достал моток верёвки и пошёл следом за Луи. Его детское любопытство оказалось сильнее всякой обиды.
Они оба остановились поблизости от штольни, и Луи, закрепив верёвку у себя на талии, распорядился:
« Когда я дёрну за неё один раз, ты поднимешь меня наверх».
Гарри согласился, и Луи, держась руками за неровности и выступы стенок шурфа, медленно пополз вниз.
Гул стал громче и явственнее. Будто кто-то неведомый, имевший гигантские размеры, прыгал и бегал, производя оглушительный топот.
На стенках шурфа в полутьме слабо виднелись чередовавшиеся между собой пласты пустой породы и железной руды. На самом дне этого сухого колодца, где металлическая жила уходила глубоко под землю, Луи, спрыгнув и ощутив под ногами твёрдую поверхность, вновь затаил дыхание и прислушался.
Звук явно исходил из-под низу. Мальчик наклонился и дотронулся рукой до почвы под ногами. Ладонь ощущала заметную вибрацию. Будто-то что-то древнее, большое вот-вот должно было вырваться из самых глубин нашей планеты на поверхность.
Луи испугался и потянул верёвку.
Гарри стоило больших усилий вытянуть его на поверхность.
« Ну, и тяжёлый же ты»! – заметил он недовольно.
Луи молчал, и уголки его плотно сжатых губ чуть заметно подрагивали. В глазах застыло выражение сильного страха.
Наконец, справившись с временной слабостью, Луи промолвил:
« Да, ты прав. Земля дрожит, будто кто-то бродит там. Вопрос только, кто»?
« Я же говорил, а ты мне не верил, Луи. Что же ты меня спрашиваешь? Я и сам не знаю», – признался Гарри.
« Тебе страшно»? – поинтересовался Сен-Томон.
« Немного, – ответил через некоторое время Гарри Стайлс, – а ты испугался»?
« Я смелее тебя, Гарри», – сказал Луи, но в его голосе чувствовалась некоторая неуверенность.
Они попрощались и разошлись, кто куда. Наступил поздний вечер.
Несколько дней спустя после совместного купания, Гарри и Луи отдыхали на берегу.
Луи по своему обыкновению лежал прямо на солнцепёке, подставив спину горячим солнечным лучам и упёршись подбородком в ладони рук, касавшихся локтями песка.
Гарри, напротив, занял более тенистое место под одной из пальм, вероятно даже, что под той самой, с которой он когда-то так внезапно и нелепо свалился.
Он возлежал на боку подобно древним римлянам, подперев рукой голову, и задумчиво глядел на море. Мысли вновь уносили его далеко, к родному дому.
В романах, которые он читал, в античных поэмах, в которых ему было знакомо всё до последнего слова, кроме значения некоторых из этих слов, ему часто попадались выражения, вроде таких:
« Их уста слились в жарком поцелуе».
Или: « И тут он поцеловал её в уста».
Раньше Гарри не придавал этому значения и не вспоминал об этом, но теперь память возвращала их ему с новой силой, и в нём это вызывало сильную тоску.
С Бекки ему так ни разу и не пришлось поцеловаться.
Ведь сначала надо было вырасти, затем сделать ей предложение, а потом жениться. Иначе поцелуи представлялись ему чем-то невозможным и запретным. Увидит ли он когда-нибудь Бекки снова? Гарри Стайлс не мог найти ответ на этот вопрос. И он стал вдруг раздумывать, каково же было его отношение к ней. Он не мог теперь сказать однозначно, любил ли он её. В каком-то смысле, безусловно, любил. Но он ещё был так далёк от правильного понимания любви.
В его мире всё, что было связано с взаимоотношениями мужчины и женщины, окутывалось такой плотной завесой тайны и разнообразных запретов, что для Гарри это было книгой за семью печатями. Его, в отличие от других детей, мало интересовал вопрос, откуда берутся дети. По крайней мере, после того как он научился читать самостоятельно, причём сразу на несколько языках, у него не было нужды задавать его взрослым, а ранее он был ещё слишком мал, что бы интересоваться подобными явлениями.
Свои познания Гарри черпал из сочинений античных авторов и из греко-римской мифологии, а так же, конечно, из Библии.
Но как-то раз то, что он узнал, стало для него поистине величайшим открытием.
Луи Сен-Томон, Чарли Фалон и он сидели как-то летом прямо на ступеньках крыльца мастерской мистера Сен-Томона.
Впрочем, Гарри присоединился к своим друзьям значительно позже, когда Чарли уже о многом успел рассказать Луи. На коленях у Фалона лежала большая раскрытая книга, на одной из страниц которой была видна красиво нарисованная и раскрашенная фигура голого человека. Эту книгу Чарли принёс из дома и, как потом выяснилось, тайком от отца, за что вскоре и поплатился. Книга, вызвавшая у мальчиков столь сильный интерес, была сочинением какого-то профессора медицины, а на титульном листе у неё красовалось одно-единственное слово « Анатомия».
Из этой книги маленькому Гарри стало известно множество удивительных подробностей, рассказывать о которых читателю у автора нет ни времени, ни желания, ни сил.
Ещё Чарли рассказывал то, что услышал во время беседы отца с его сослуживцами, приглашёнными в гости.
Вообще-то передавать чужие разговоры не особенно красиво, тем более что эти сведения предназначались вовсе не Чарли, а гостям его отца, но как бы то ни было, от него Гарри и Луи узнали много нового и необычного. Чарли всё это то же казалось необыкновенным, и поэтому-то он с таким восторгом делился услышанным с приятелями.
Оказывается, человек, по мнению друзей отца Чарли, сотворён вовсе не Богом или богами, а случайно родился от обезьяны. Впрочем, Гарри этому не поверил. В этом мире ничего случайного обычно не происходит, да и человек слишком сложен что бы появиться таким образом. А потом, если бы даже это не было простой случайностью, обезьяна не так умна, что бы сотворить Адама. Да и зачем бы она стала его делать, разве что от скуки?
И всё это, к особенной гордости Чарли, первым выдумал человек, носивший такое же имя, как и у него, – некий англичанин, лорд Чарльз Дарвин.
Гарри долго смеялся над подобной глупостью.
А потом Чарли принёс и стал показывать друзьям пачку разнообразных открыток, которые он то же, как оказалось, позаимствовал у отца без его разрешения.
На них были изображены женщины и мужчины, застывшие в разнообразных, порою тривиальных позах.
Среди них была одна, на которой был нарисован мужчина во фраке и цилиндре, с довольной улыбкой поглядывавший из-за приоткрытой двери на сидевшую в одном белье на кровати молодую женщину, снимавшую со своей изящной тонкой ножки шёлковый чулок.
Когда Гарри рассказал обо всём этом маме, миссис Стайлс была крайне возмущена. Когда мистер Фалон вернулся из какой-то служебной поездки, – а всё это происходило в его отсутствие, – она, конечно, обо всём рассказала ему, и бедного Чарли высекли…
Правильно это было или нет, решать опять-таки читателю. Но у Гарри на этот счёт могло составиться собственное мнение. Могло, да так и не составилось. Только начало оно составляться, как вдруг Луи, то же сосредоточенно о чём-то размышлявший, воскликнул:
« Как же нам с этим зверем-то теперь быть»?
« С каким ещё зверем»? – Гарри от неожиданности вздрогнул.
« Или со змеем», – предположил Луи.
« Теперь ты уже говоришь о змее. Никак не пойму, что за зверь или змей такой»? – недоумённо развёл руками Гарри.
« Ну, да не всё ли равно… Всё-таки этот зверь, да, так правильнее будет, зверь напасть на нас может»…
« Как ты на меня»? – тут же нашёлся сказать Гарри.
« Ну, причём здесь мы? Он где-то под землёй прячется. Ты же сам слышал», – заметил Луи.
« Я слышал, что земля гудит. А отчего, не знаю. Только нет никакого зверя. Это всё глупости. Не говори мне об этом, ты же старше… Разве ты боишься»? – промолвил младший Стайлс.
« Я не боюсь… Но мы же должны как-то от него защищаться. Если он такой большой и под землёй сидит, то он может и наружу выбраться», – проговорил Луи.
« И какой он»? – спросил Гарри.
« Откуда мы знаем. Мы его не видели», – ответил Луи.
« Тогда зачем говоришь»? – возразил Гарри.
« Хоть не видели, но мы его слышали. Он там, под землёй, шевелится и шумит. Он большой такой и страшный», – говорил Луи.
« Дракон, что ли»? – осведомился Гарри.
« Может да, а может, и нет. Он где-то здесь, затаился и нас поджидает».
« Откуда ж ему здесь взяться? Драконов не существует. Глупо во всё это верить и неизвестно чего бояться», – прервал его Гарри.
« А ты уверен, что их не бывает? Ты же сам слышал… Это он бродит»…
« Нет никаких драконов и зверей, – крикнул Гарри, но сам он был в этом не так уверен, как ему бы хотелось, – не должно быть».
« Может быть, он тысячу лет здесь спал, а мы его разбудили, а? Как же мы с ним справимся, Гарри»? – продолжал настаивать на своём Луи.
« А ты знаешь, как»? – спросил Гарри.
« Попробуем, – ответил Луи, – хотя этого даже мы не знаем».
« Опять ты говоришь « мы»! Почему»? – поинтересовался Гарри.
« Мы… Ой, то есть я… Я и сам не замечаю. Не обращай внимания, Гарри. Тут дела посерьёзнее»…
« Чем бы это ни было, что бы там ни шумело, это не зверь, – закончил Гарри, – нет таких зверей, что бы под землёй прятались».
Но на самом деле он и сам немножко испугался, и сразу же вспомнил о чудовищном Тифоне, который то же до поры, до времени был скрыт под огнедышащей горой Этной. Но ведь древние времена прошли, во всяком случае, Гарри хотелось бы, что бы это было именно так.
Причинённое ему этими разговорами беспокойство не торопилось исчезать, уступая доводам разума. С этого дня некая тайная тревога овладевала младшим Стайлсом, особенно в ночное время, и он часто мучился бессонницей и страдал от кошмаров. Мысль о звере, как репейное семя к кошачьей шерсти, так крепко прицепилась к его сознанию, что оторвать её оказалась в высшей степени нелегко.
Помогала лишь слабая надежда на то, что корабль, которого Гарри так ждал, всё-таки появится в нужную минуту, и их спасут раньше, чем таинственный зверь пробудится окончательно и выберется на поверхность.
И то, что он постоянно готовился к этому заветному часу в своей жизни, помогало ему хоть на время забыть о поселившемся у него глубоко внутри сильном страхе перед неизвестным существом.
Гарри продолжал поддерживать костёр на Парнасе, а Луи не всегда помогал ему в этом, но сердиться на друга у мальчика не было ни сил, ни времени…
« Прямо, как дети малые, – бормотал себе под нос Гарри, проходя под раскидистыми деревьями на берегу в поисках топлива для костра, – боимся, неизвестно чего»!
Он наклонился, подобрал несколько щепок и глянул в сторону моря. Там, где мелководье заканчивалось, и в прозрачной воде отчётливо намечалась тёмная глубина, покачивался плот. Луи сидел на нём, свесив ноги и насаживая одну за другой мелких рыбёшек на рыболовные крючки. Рядом с ним на плоту лежало длинное копьё с зазубренным наконечником, похожим на старинные рогатины или декоративные пики, которыми иногда украшают металлические ограждения, и несколько плетёных неводов.
Луи не двигался и не сводил глаз с тонкой бечёвки, один из концов которой он держал крепко намотанным на левую руку, а второй, с крючком на конце, уходил глубоко под воду.
Но сколько он не вглядывался, под водой не было заметно ни малейшего движения.
Лицо его будто окаменело, рот сжался в гримасе досады и раздражения от постигшей его неудачи. Резким движением руки Луи извлёк пустую бечеву из воды, бросил её на плот, позади себя, и вновь принялся смотреть сквозь воду прямо перед собой.
Над морем стояла такая тишина, что малейший всплеск производимый рыбой или кем-то ещё, показался бы ему громче пароходного гудка. Море было спокойным, и выглядело до необычайности гладким, словно зеркало, даже чаек не было слышно.
Луи, наконец, медленно, словно боясь пропустить что-то важное, отвёл взгляд от подводного мира и глянул на берег, по которому бродил Гарри. Иногда он скрывался из вида за деревьями, добирался почти до самой хижины и вновь возвращался к открытому месту на песчаном пляже. С каждым его появлением охапка хвороста в руках у Гарри всё увеличивалась, пока не достигла таких размеров, что он начал сгибаться под её тяжестью.
Видимо, заметив это, он остановился и, оглянувшись, посмотрел в глубь острова. Он, насколько мог судить Луи, несомненно, решил, что хворосту собрано немало и пора раскладывать костёр на холме. Но почему-то Гарри помедлил в последний миг и вновь бросил быстрый взгляд на плот.
« Луи»! – пронзительный возглас нарушил тишину, разрезал её, как ножницы портного – кусок ткани.
Луи решил не откликаться. Ему казалось, что Гарри справится и без него.
« Пусть уходит», – думал он.
И опять испытал чувство собственного превосходства.
Он дотронулся рукой до камня на груди и задумался.
« Не заставить ли нам этого мелкого, – размышлял он о Гарри, – называть нас «сэр»? Ведь мы уже достаточно взрослые? Да, мы, конечно, взрослые, а он – нет. Вот пусть и привыкает к уважению, пусть почитает нас. Таковы правила, и он должен им подчиняться. Он сам говорил, что надо их соблюдать, только теперь правила будем устанавливать мы. Да, мы… Их не будет уж так много, но они будут самые верные, а не его глупые. Мы уж позаботимся об этом. Значит, ему надо вести себя, как следует. И мы напомним ему. Ох, как напомним»!
Луи тихонько засмеялся и даже несколько обрадовался. Гарри всё ещё не покинул берег.
Луи вновь взял рыболовную снасть и стал готовить её к следующему забросу, напевая без слов мотив « Марсельезы», как вдруг будто тугие верёвки обхватили его ноги, и какая-то неведомая сила начала стаскивать его с плота под воду.
В это время Гарри по какой-то необъяснимой причине всё не покидал берега, хотя и собирался каждую минуту это сделать. Убедившись, что Луи не собирается отвечать на его призыв, Гарри снова испытал раздражение и промолвил: « Словно грудной младенец»!
Поверхность моря уже не казалась такой безмятежной гладью, по ней пробежала лёгкая рябь.
Мелкая пташка вспорхнула с кроны ближайшего дерева. Природа будто очнулась от какого-то внезапно нашедшего на неё оцепенения. Волны создавали неповторимый нежный мелодичный плеск, подобный тому, что извлекался когда-то умелыми руками виртуоза-музыканта в конце прошлого столетия при помощи « стеклянной гармоники»: оригинального инструмента, состоявшего из набора стаканчиков разного размера и трубок, наполненных водой.
Резные листья пальм отбрасывали на песок причудливые тени, и в тесном замкнутом пространстве между этими тенистыми очертаниями скользили солнечные блики, придавая этому узору дополнительную таинственность. Эта красота приковывала и манила к себе, заставляя Гарри, не отрываясь, смотреть на неё. И он в тревожном беспокойстве, будто ожидая, что скоро произойдёт нечто неприятное, продолжал следить за одиноко качавшимся на волнах плотом, хотя это ему порядком надоело.
Так зритель в театре предвкушает трагическую развязку, глядя на показываемые ему пышные придворные празднества. Как шёлк и бархат разодетых итальянских патрициев, английских лордов или шотландских танов не может скрыть от проницательных глаз кинжала, запрятанного в просторном роскошном рукаве коварным и хитрым наёмником, так и всё это великолепие, открывавшееся взору Гарри, таило под собой нечто опасное. И он это смутно ощущал, но понять и осознать пока не имел возможности.
Наконец, он заметил, что друг медленно сползает с плота и погружается в воду. Неестественность позы и внезапность создавшегося положения привели Гарри в состояние совершеннейшей растерянности, но, совладав с ним, он догадался, что Луи может потребоваться его помощь. Гарри приблизился к берегу и теперь стоял на самом краю. Прибой обдавал его ноги сотней брызг и медленно, клубя пеной, сползал назад.
Гарри сначала показалось, что Луи запутался в странных водорослях, чьи красноватые толстые стебли виднелись над водой, но через мгновение ему стало ясно, что эти водоросли живые, они извивались и сжимали свою добычу подобно смертоносным кольцам гигантского удава. Луи погрузился в воду по грудь.
То, что сейчас обвивалось вокруг незадачливого рыбака, напомнило Гарри миф о единоборстве Геракла с Лернейской гидрой. Его глаза, как и глаза Луи, расширились от ужаса.
Правая рука ещё так недавно беззаботно рыбачившего подростка оказалась плотно прижата к телу и сдавлена неведомой силой, но левая, основная оставалась свободной, и он из последних сил держался ею за край плота. Схватить копье и отразить удар неизвестного врага ему уже было невозможно.
« Гарри! Копье»! – отчаянно прокричал он.
На Гарри этот вопль подействовал моментально. Не важно, как относился он к Луи до этого, но в это мгновение тот был вновь его другом, и ему требовалась помощь. Недолго думая, Гарри кинул охапку хвороста на землю и бросился в воду.
То, что душило и сжимало в своих тисках Луи, медленно вздымалось над поверхностью. Это был чудовищно большой головоногий моллюск. Прямо на испуганного Луи глядели два больших немигающих глаза на мясистой, отвратительного вида морде. Восемь толстых и необычайно подвижных щупалец этого спрута опутывали Луи роковой сетью, увлекая жертву под воду.
Моллюск, родственник брюхоногих и двустворчатых, на самом деле не уступал хитростью самому человеку. У него не было ничего лишнего для победы в ежедневной борьбе за существование, а всё необходимое – имелось. И как же мало было этого необходимого: одна лишь голова и восемь ног-щупалец. Спрут или осьминог недаром вызывал сильнейший суеверный ужас у древних народов.
Одним из самых популярных мотивов позднего минойского искусства было изображение осьминога. Крито-минойские фресковые изображения осьминогов таковы, что человек, их изображавший, явно видел их под водой, в движении, причем в разных положениях.
Как бы то ни было, но Гарри доплыл до плота и успел схватить копьё в тот самый миг, когда голова Луи уже скрылась под водой. Он нырнул следом за ним.
В полумраке ему было трудно различить что-либо, но всё-таки он заметил причудливо извивавшиеся щупальца, крепко опутавшие Луи со всех сторон. Он сжал копье в руке и изо всех сил ударил им в то место, где, по его соображению, была голова чудовища.
Чернильная завеса покрыла всё пространство, и мрак стал таким же густым, как в ненастные ночи.
От неожиданности Гарри приоткрыл рот, и в него попало немного воды. Он начал задыхаться, не выпуская копья, кое-как вынырнул на поверхность и отдышался. Луи нигде не было видно. В голове у Гарри что-то стучало, и его глаза всё время заволакивало какой-то красной пеленой. С трудом взобравшись на плот, он без чувств и сознания распластался на нём.
Сколько времени он провёл в таком положении, Гарри было неизвестно. Но, открыв глаза, он заметил, что Солнце уже выглядит стоящим довольно высоко относительно Земли. Теперь уже ничто не затрудняло его дыхания, и ему стало значительно легче. Он огляделся по сторонам и с удивлением заметил, что находится на берегу, где лежит оброненная им охапка хвороста, а Луи, целый и невредимый, сидит рядом с копьём в руке, внимательно изучая извлечённого из воды убитого ими осьминога.
Гарри встал и приблизился к нему. Сознание одержанной ими победы принесло ему ощутимую радость, которой он спешил поделиться с Луи.
« Вот мы и одолели гидру»! – произнёс он.
Луи резко обернулся и проговорил:
« Да, одолели. Гидру… Но не зверя».
Казалось, Луи был чем-то расстроен и недоволен. Это показалось Гарри странным, и он не мог найти этому убедительных объяснений.
« Что случилось»? – спросил он.
« Ничего»! – был ответ.
« Что-то не так»? – осмелился спросить Гарри.
« Ты хочешь, что бы мы тебе сказали, что именно»? – важно проговорил Луи.
« Да, скажи», – попросил Гарри.
« Вот что мы думаем, медвежонок: ты зря полез с плота под ( в) воду… Не надо было тебе самому бить эту тварь. Она была наша… Мы сами бы справились. Тебе надо было лишь вложить это копьё в нашу могучую десницу».
« Во-первых, это не десница, а во-вторых, что ты вдруг стал пытаться говорить красиво»? – удивился Гарри.
« Потому что ты так любишь говорить. Ты говорил про разных героев и титанов, вот у них и были всякие эти десницы и шуйцы… А почему же у нас им не быть? Мы сильны, храбры… Мы бы сами справились. Мы знаем, тебе дыхания не хватило, ты бы мог утонуть; хоть ты плаваешь хорошо, но мы-то – получше. Ты должен лишь исполнять наши приказы и следовать нашим указаниям».
Гарри, наконец, понял, из-за чего сердился Луи. Бессознательный поступок Гарри отнял у друга радость победы и, кроме того, Луи чувствовал себя обязанным Гарри. Его раздражало, что он был вынужден принять от него помощь и теперь, признав его способность к самопожертвованию ради него, изменить к Гарри своё отношение. Но Луи изо всех сил не торопился этого делать. По его самолюбию самой судьбой был нанесён ощутимый удар, равный тому, который Гарри нанёс копьём по голове спрута.
« Но ведь я спас тебе жизнь»! – в голосе Гарри чувствовались обида и лёгкий упрёк.
Луи немного успокоился. Первый приступ раздражения прошёл.
« Мы благодарны тебе, Гарри, – наконец промолвил он, – ты рисковал своей жизнью ради спасения нашей драгоценной особы. Но ты действовал неосмотрительно».
« Сам посуди, – до осмотрительности ли было мне, – заметил Гарри, – главное: мы все живы. Самое страшное позади».
« Позади, но не всё, – напомнил Луи, – остаётся ещё зверь. Не забывай об этом. И он ещё страшнее, чем гидра. Потому что живёт на суше, под землёй. А иногда и наверх выбирается. Мы заметили, что в лесу иногда во время охоты, всякое чудится. И будто мы сами, не охотники, а жертва… Будто кто-то невидимый за нами наблюдает. Притаился и наблюдает. Трудно будет со зверем, Гарри, ох, как трудно».
« Не нужно заранее бояться. Может быть, и с ним удастся справиться, – попытался успокоить Гарри в первую очередь себя, – я пойду, разожгу костёр. Давно пора им заняться», – добавил он и вновь взялся за охапку.
« Постой-ка. Мы позволяем тебе. Сходи на Парнас, раз тебе так хочется. Но мы хотели бы, что бы ты прежде поговорил ещё с нами. Сядь-ка».
Гарри понял, почему Луи так трудно его отпустить. Ведь если гидра, этот спрут, была так ужасна, то каким же должен быть этот неведомый зверь, который, надо полагать, превосходил её во всех отношениях? Луи было страшно оставаться одному, но он боялся признаться в этом.
Гарри вздохнул и сел на песок неподалёку от Луи.
« Ну, я тебя слушаю»! – промолвил он.
« Сколько мы здесь ещё пробудем, Гарри, как тебе кажется»? – спросил он.
« Не знаю», – признался Гарри.
« Ведь мы здесь целых пять или шесть лет провели, медвежонок. Хотелось бы знать, что же в мире твориться. Вот живём мы здесь и не знаем, что там происходит, а хорошо бы было»! – признался Луи.
« Да, хорошо. Но только я ничем тебе помочь не смогу. Я всё-таки тебе не « Таймс» и не « Нью-Йорк герольд». Поэтому мне так же, как и тебе, ничего о том, что сейчас в мире творится, не известно», – отозвался Гарри.
« Может быть, война где-то, – говорил Сен-Томон мечтательно, – или восстание какое-нибудь. Печатают и распространяют всякие дислокации… Нет, не то… Декларации… Опять не то… Декламации»…
« Наверное, прокламации»? – уточнил Гарри.
« Вот, точно. И много всякого занимательного и увлекательного случается. Политика, знаешь сам, штука сложная… А всё же, раз взрослые за ней с таким интересом следят, значит, и она для чего–то нужна. Мы старше тебя и должны управлять, да, управлять… Так лучше, Гарри, так лучше для всех нас будет. Нам уже пятнадцать лет, скоро шестнадцать исполнится, мы почти уже совсем взрослые. Не кажется ли тебе, что у нас должен быть кто-то главный, который все решения принимает? А, Гарри»?
« Мы и так всё сообща делаем. Раньше мистер Сен-Томон принимал решения, а теперь… Я как-то не задумывался», – сказал Гарри.
« Вот и плохо, что не задумывался. Да, он был главным. Потому что был самым старшим, а теперь – мы старшие. И потом, он вроде бы как нашим отцом был. Поэтому главными здесь мы будем, а ты должен звать нас « сэр», так уж полагается», – заметил Луи.
« Хочешь быть главным и установить здесь свои порядки, как Ликург»? – поинтересовался Гарри.
« А кто он такой»? – спросил Луи.
« В Спарте царь такой был. Законодатель», – ответил Гарри.
« Нет. Причём здесь царь? Мы – граждане Соединённых Штатов, и хотим, что бы и у нас здесь было всё, как говорится, законно и по-демократически. Так что ты будешь звать нас « сэр», – объявил Луи.
« « Сэр»? Но ты же не командир? Не офицер? У офицера форма должна быть, а на тебе – вообще ничего. Неловко как-то получается. Хотя бы листьями надо бы прикрыться, примерно, вот, как я», – посетовал Гарри.
« Ты не должен обсуждать наш внешний вид. Так не годится. Мы сами решаем, как нам выглядеть, медвежонок, – напомнил Луи, – и ни в чьих советах не нуждаемся. Принеси-ка нам огниво, мы разведём здесь огонь, а потом можешь разжигать свой костёр».
Гарри посмотрел на мёртвого осьминога. Его вид был до крайности неаппетитен.
« Но вы же не собираетесь это есть, сэр»! – произнёс Гарри испуганно и почти автоматически, хотя вовсе и не планировал подчиняться глупому требованию друга.
« Это тебя не касается. Ты просто должен исполнять наши приказы. Мы приготовим его для себя. Прежде, чем разжигать свой костёр, разведёшь огонь здесь. Ты понял»?
« Да, сэр»! – ответил Гарри и отправился за огнивом в хижину.
Когда он вернулся, то передал его Луи, который развёл маленький костёр на берегу, и, наколов на копьё отделённые части осьминога, принялся жарить их на открытом огне.
Гарри забрал огниво и потащил охапку сухих веток и щепок на холм. Через некоторое время высокий столб дыма в очередной раз поднялся над островом. Вот только заметить его пока было некому.
Через несколько дней после грандиозного пиршества, которое устроил Луи, радостно отмечая их совместную с Гарри победу над спрутом и обретение мяса этого животного в качестве трофея, сам Гарри, разведя на Парнасе костёр, спустился с холма и оказался в тени деревьев, среди мощных исполинских стволов, совершенно не похожих на те чахлые или уродливые растения, что находились на берегу, там, где заканчивался песок и начинался травяной покров.
Гарри сел, обхватив прижатые друг к другу колени руками, и коснулся спиной шершавого тёплого ствола. Внезапно его охватило острое сознание нелепости и никчёмности окружающего его мира. Его жалкие действия, его ожидание спасения, – всё это показалось ему в эту минуту чем-то бесцельным и нелепым. Мир, казалось, утратил в его представлении некоторую логическую завершённость и упорядоченность. Ощущение собственной слабости и невозможности что-либо изменить всё более тяготило его. Он чувствовал, что лишается чего-то важного, а именно – своей свободы, своей индивидуальности, превращаясь лишь в послушное орудие в руках Луи. С досадой Гарри понял, с какой чудовищной хитростью злоупотреблял тот священными для него понятиями дружбы и сочувствия, пользовался его природной отзывчивостью. Кем он теперь стал? Жалкой, беспомощной тварью, всецело подчинённой воле и произволу того, кто был не таким уж и достойным, что бы обладать всей этой властью, что на него так неожиданно свалилась. И он позволил этому глупому мальчишке помыкать собой! Чувство стыда жгло и угнетало его, теперь он казался себе ещё большим трусом, чем тогда, когда упал под хищническим натиском Луи. Тогда ещё он смог подняться, но теперь новое « падение» было бы фатальным для него. В эту минуту у него не было ненависти к Луи, лишь ощущение какой-то непонятной вины перед самим собой, и она-то и была наиболее невыносимой. Скрытая, затаённая вина пронизывала всё его существо, а в памяти одна за другой всплывали жуткие картины, что предстали перед ним вечером на берегу, когда он, усталый и голодный, спустившись с Парнаса, был вынужден участвовать в отвратительной трапезе Луи. И тот бросил ему обгоревший до черноты кусок плоти этого мерзкого моллюска, как бросают домашнему животному, которое уже вызывает сомнения в том, считать ли его любимцем или досадной, но иногда необходимой обузой или помехой. И Гарри жадно вгрызся в него зубами и, откусывая, глотал один за другим горьковатые, горелые куски, ещё хранившие запах тины и морской травы. Хотя Стайлс был младше Луи, и последний скорее был похож по ряду признаков на библейского Исава, и у Гарри не было первородства, которого можно было лишиться даже из-за миски чечевичной похлёбки, но вспоминать свой позор ему было всё равно в высшей степени отвратительно. И ещё не отпускала мысль о загадочном и таинственном звере, внушавшем смертельный ужас им обоим вот уже не одну неделю.
И почему это Луи начал говорить о себе « мы»? Не сидит ли зверь в нём, и не овладеет ли он затем самим Гарри? Стайлсу становился жутко от одной мысли об этом.
« Если я называл его « сэр», то я признал его? Уже признал? – думал Гарри, сжав зубы и нервно перебирая пальцами, – и вся эта его демократия ничего хорошего не принесёт. Это неправильная демократия. Луи думает, что он – это целое государство, вселенная. Но это же не так! Я знаю, что это не так. Но кто меня услышит? Если бы я ему не помог, он бы теперь был бы уже на морском дне. Но мне-то лучше бы не стало. Я бы остался здесь один, а там… А вдруг зверь всё же где-то под землёй, а не в Луи? И он тогда бы убил меня. Впрочем, не всё ли равно? Иногда наступает такое время, что становится совершенно безразлично, жив ты или умер»…
И вновь, как бы в ответ ему, послышался смутный гул, несколько напоминавший тот, что он слышал на дне шурфа.
Гарри испуганно прислушался.
Звук был несколько иного тембра, чем тот, и доносился не снизу, а сверху.
« Это неспроста… Само дерево так шуметь не может. Но это и не зверь. Если бы ему надо было напасть на меня, то он бы не шумел, а затаился бы, как тигр перед прыжком. Значит это, – Гарри сосредоточенно вспомнил, на что же похожи эти звуки, – это похоже на жужжание. А жужжать могут или мухи, или осы, или пчёлы. Выходит, бояться нечего».
Гарри вздохнул с облегчением, поднялся и посмотрел вверх. Вверху, в стволе дерева имелось весьма широкое дупло, и насекомые, казавшиеся с земли чёрными точками, влетали туда и вылетали из него.
Стайлс-младший пригляделся к ближайшим цветам. На синих и жёлтых лепестках некоторых из них сидели уже хорошо различимые с такого расстояния пчёлы и собирали пыльцу. У Гарри не осталось сомнений, что на дереве был пчелиный улей, а если это был улей, в нём, разумеется, должен был находиться и мёд. Молодому растущему организму была необходима глюкоза. И у Гарри как-то само собой появилось стремление добыть мёд из того улья, который он нашёл. Кроме того, он захотел, неизвестно почему, поделиться своим открытием с Луи. Он пошёл к домику на дереве, окликая друга по имени.
Луи появился так же внезапно, как возникал почти всегда с тех самых пор, как окончательно переселился сюда после смерти Андре.
« Привет! – сказал Луи, – зачем ты звал нас»?
« Я нашёл кое-что и хочу тебе об этом рассказать», – ответил Гарри.
« Хорошо, – произнёс Луи холодным спокойным тоном, – следуй за нами».
Гарри, хоть и неохотно, но подчинился этому приказанию.
Они остановились возле колокола, и Луи проговорил: « Прежде надо провести собрание»!
Он подошёл к колоколу и коснулся верёвки.
« Самих себя созывать»? – удивился Луи.
« Ну, раз больше нет никого… Так полагается», – отозвался Луи и решительно ударил в колокол.
Звук был уже не такой музыкальный, как прежде. От длительного неиспользования и тропического влажного климата изнутри чугунный колокол покрылся ржавчиной, и язык его медленно окислялся.
« Так, – сказал Луи после продолжительной паузы, – что ж, говори. Мы тебя слушаем».
« Луи, решать тебе, но я… Просто теперь, может быть, мне не стоило тебе об этом говорить. Не понимаю, зачем я это делаю. Вовсе не для того, что бы угодить тебе»…
« Просто на тебя так действует наше величие и обаяние. И это правильно, – ответил Луи, – говори мне всё. Я приказываю тебе».
« Да, сэр, – машинально произнёс Гарри, – то есть, нет, не « сэр». Я не буду так тебя называть».
« А должен. Таковы правила», – напомнил Луи.
« Всё это не так, как надо, – закричал Гарри, – я вижу, что ты понятия не имеешь, что такое демократия, а пытаешься всем распоряжаться. Вот если бы здесь были взрослые, они бы сразу разобрались бы, что к чему».
« Взрослых здесь нет, не забывай об этом, Гарри. Поэтому ты не смеешь нам перечить. Ты обязан подчиняться нам, потому что мы здесь самые старшие. Итак, о чём же ты нам хотел рассказать? Неужели о звере? Он поднялся, да»?
« Да нет же, – почти плача, выкрикнул Гарри, – нет зверя! Я не хочу о нём говорить. Там просто пчёлы, на дереве»…
« Пчёлы, – удивился Луи, – где»?
« Я покажу тебе, если хочешь, хотя мне и не стоит этого делать. Они же никому не мешают. Зачем же разорять их улей? А ты это сделаешь. Я тебя знаю», – произнёс Гарри.
« Да, мы это сделаем. И ты в этом нам поможешь. Мы уверены, что и ты то же хочешь полакомиться мёдом. Но почему раньше мы ничего об этом не знали»? – спросил Луи.
« Потому что их раньше здесь не было. Их рой прилетел откуда-то из-за моря и устроил здесь улей, потому что здесь цветов много, и»…
« Достаточно, – прервал его Луи, – это всё, что мы хотели бы выяснить. Насколько высоко от земли расположен их улей»?
« Футов восемь, девять, наверное, будет», – отозвался Гарри.
« Высоковато, – промолвил Луи задумчиво, – но если подумать, достать всё же можно. Ты возьмёшь головню из костра, что бы дым был, встанешь нам на плечи, отвлечешь пчёл и достанешь этот улей».
« А почему я»? – возмутился Гарри.
« А что, тебе хочется, что бы мы встали тебе на плечи»? – спросил Луи.
« Нет», – признался Гарри.
Он переменился в лице, вспомнив, насколько тяжёл был Луи, когда он сам извлекал его из шахты.
« Это раз», – промолвил Луи.
Он сел на поваленный древесный ствол и расположился на нём в позе роденовского Мыслителя.
Мёд, конечно, привлекал и тревожил воображение Луи, который в своей жизни пробовал уж не так много сладкого, а дикий мёд казался ему гораздо слаще леденцов.
Луи долго над чем-то сосредоточенно размышлял, после чего произнёс:
« Ещё вот что нужно. Мы наловили немало рыбы. Если обмазаться рыбьим жиром, то пчёлы нас не почуют и не ужалят, а ещё можно ил использовать. Есть одно место – там его много. Он высохнет и предохранит нас от их укусов. К тому же, коричневый ил сделает нас незаметными. Вот мы и подкрадёмся этому улью и весь мёд заберём. Это – два»!
« А как же пчёлы»? – спросил Гарри.
« Пчёлы могут себе сделать новый улей и наполнить его заново, – предположил Луи, – нам нужен мёд, Гарри, и мы его получим. Не сомневайся».
« Зря я тебе всё это сказал. Но делать нечего», – отозвался Гарри, ведь радость друга была для него и его радостью.
Они поспешили к ручью, пересекли его и оказались на том месте, где был зажжён первый на этом острове костёр.
« Жди нас здесь», – обратился Сен-Томон к Гарри и вновь пропал.
Он вернулся через некоторое время с корзиной, наполненной пойманной им рыбой, уже начинавшей портится и испускавшей неприятный запах. На нём был пояс с ножом.
Луи разрезал одну за другой несколько рыбин и обмазал себя их содержимым с ног до головы.
Он предложил сделать это и Гарри, но тот категорически отказался.
« Не нравится? – спросил Луи, – запах, конечно, скверный, на зато это нам очень поможет. А у тебя, что, есть какой-то другой способ обезопасить себя от пчелиных укусов»?
Гарри напряг память и произнёс:
« Пчёл, комаров, мошек, оводов, лесных клещей отгоняет рыбий жир. Авл Корнелий Цельс. « О медицине», Книга пятая. Глава 27, пункт 6».
« Вот, так что ничего другого не остаётся», – поддержал его Луи.
« Но там ещё упоминается чеснок», – пробовал возразить Гарри.
« Чеснок здесь не растёт», – резонно заметил Луи и протянул Стайлсу-младшему истекавшую мерзкой зловонной жижей рыбёшку.
И Стайлсу пришлось, по примеру своего друга, покрыть себя этим веществом, а затем ещё – и густым слоем ила, так, что чистыми остались лишь места вокруг глаз и около рта.
Теперь, весь покрытый коричневой грязью, Гарри, действительно, сильнее, чем когда-либо ещё, напоминал медвежонка.
По пути к дереву, неся дымившуюся головню, Гарри вдруг вспомнил о своей матери, и ему стало не по себе. Во что же теперь превратился он сам, её сын? Он остановился и оглядел свои руки и всё остальное. Бедная миссис Стайлс! Что бы сделалось с ней, с той, которая брезгливо зажимала нос платком, почуяв даже слабый запах лука и сырого картофеля! Теперь Гарри был вымазан рыбьей кровью и жирным илом, и запах, исходящий от него, был во много раз сильнее и неприятнее того аромата, что стоял на лестнице в доме, где жил сеньор Антониони.
Гарри стало страшно, и он весь затрясся мелкой дрожью. И ради чего всё это? Только для того, что бы заполучить этот драгоценный мёд. И то, как думал он, большая часть его всё равно достанется Луи, уж он своего не упустит. Дурнота, стремительно подступавшая, становилась у него всё сильнее и сильнее, и Гарри едва не лишился чувств.
« Что ты остановился»? – спросил Луи, заметив это.
« Это я так», – попробовал оправдаться Гарри. Неприятное чувство начало отступать сразу после того, как он ощутил довольно весомый толчок в спину со стороны друга.
« Теперь только вперёд. Уж если решились, то сделаем всё до конца. Передумать уже невозможно. Показывай нам, где дерево».
Гарри и Луи прошли ещё несколько шагов среди густых зарослей. Затем, оказавшись возле дуплистого дерева, откуда слышалось жужжание, Гарри уверено указал на него рукой.
Луи подошёл вплотную к стволу и немного пригнулся.
« Забирайся», – приказал он Гарри.
« Но, Азарт, я же»… – начал было Гарри.
Луи повторил своё приказание, и Гарри пришлось начать свой подъём на дерево.
Луи вдохнул и напрягся, обхватив ноги Гарри обеими руками. Одной рукой Гарри держался за дерево, а во второй сжимал распространявший густой дым факел.
Несколько искр вылетело из факела и упало прямо на спину Луи, но благодаря тому, что он был весь обмазан ещё не успевшей просохнуть грязью, сразу же потухли. Гарри оценил смекалку своего друга, подтянулся повыше. Теперь Луи уже не держал его. Гарри сидел, свесив ноги, там, где у дерева расходилась первая розетка ветвей, и собирался с силами для следующего рывка. Затем он встал в полный рост, держась за расположенный выше толстый сук, и поднял факел как можно выше. Громкое зловещее жужжание стало как будто тише. Осторожно ступая, Гарри поднялся наверх и достиг, наконец, дупла. В нём, крепясь за его верхний край, свисало нечто, отдалённо напоминавшее переспевшую грушу неестественно больших размеров. Сквозь полупрозрачные матовые восковые покровы просвечивали шестигранные ячейки сот. Бесчисленное количество пчёл, недовольно гудя, вылетало наружу. Пчёлы предпочитали отлететь подальше от едкого дыма и ужасного запаха тухлой рыбы.
Гарри схватил грушу пчелиного гнезда ровно посередине и рванул вниз. Половина пчелиного домика оторвалась, и липкий мёд запачкал и без того перепачканные ладони Гарри. Теперь положение его было осложнено тем, что обе его руки были заняты: одна – медовым сотом, другая – факелом. Пчёлы с громким жужжанием роились вокруг него. Он глянул вниз, но прыгнуть с такой высоты не решился. Гарри окликнул Луи, и когда тот поднял голову, бросил ему половину улья. Пчёлы, чувствующие, что у них отнимают драгоценный мёд устремились к нему. Гарри медленно, сжимая факел правой рукой спустился к нижней розетке ветвей, а оттуда уже кубарем скатился на землю. Ничего страшного не произошло, потому что он, как кошка, опустился на все свои четыре лапы. При этом его сильно чадивший факел окончательно потух. Гарри отбросил ставший уже бесполезным факел в кусты, и бросился бежать со всех ног, догоняя Луи. Одна-две пчелы, несмотря на спасительный защитный слой ила, всё же попытались ужалить его в спину. Но, к счастью, Гарри был не Артюр Сюшо, и такое тесное общение с пчёлами не могло закончится для него так же фатально, как и для последнего.
Луи и Гарри благополучно добежали до берега и с головой погрузились, глотнув предварительно побольше воздуха, под воду.
Пчёлы, раздосадованные и обманутые, были вынуждены вернуться к верхней половине своего улья, что бы произвести необходимые восстановительные работы в своём жилище ради спасения своих запасов и молоди.
Когда пчёлы улетели, дети, наконец, вынырнули и отдышались. Теперь их безопасности ничто не угрожало, добыча мёда состоялась. Луи держал обеими руками свою драгоценную ношу над головой, пока они выходили из воды, и с неё ручьями стекала солёная морская вода.
Луи положил кусок пчелиного дома на траву, тщательно обернул его листьями и накрыл сверху корзиной, после чего вновь вернулся к морю.
Им с трудом удалось отмыться от гадкого рыбного запаха и ила, но когда всё было позади, они принялись за мёд, усталые, но счастливые, каждый по-своему.
Гарри, смастерив себе тарелочку из широкого листа и положив туда то, чем ещё недавно обладали пчёлы, воспользовался своей ложечкой с тремя звёздами на черенке и ел аккуратно и медленно, поглядывая на сидевшего рядом с ним, недалеко от хижины, Луи, который, постукивая своими крепкими и острыми резцами и клыками друг о друга, с хрустом ломал восковые перегородки обладавших совершенной геометрией ячеек, усердно работая челюстями и жадно вгрызаясь в медово-восковую массу, которую он держал обеими руками, и с шумом всасывал так аппетитно и приятно пахнувший мёд.
Когда же Луи и Гарри управились со своим лакомством, земля, как корова на зелёном пастбище, вдруг повернулась к Солнцу другим своим боком, будто почувствовав, что прежний уже и так изрядно нагрелся. И после непродолжительных сумерек, стемнело, что было вполне характерно для этих широт.
Гарри вытер руки об траву и отправился к Геликону, где тщательно вымыл лицо. В это время Луи всё ещё сидел возле хижины. Гарри хотел уже спросить его, где он собирается спать, как тот вдруг поднялся и, не оборачиваясь, в полной тишине быстро скрылся из виду. Но Гарри было уже не до него. В этот день ему показалась на мгновение, что он абсолютно доволен всем, что с ним сегодня произошло. Прошлое было уже не изменить, будущее ещё не наступило, а в настоящем ощущалось такое несравненное блаженство, какого он, как ему казалось, ещё никогда не испытывал. Он вошёл в хижину, лёг, закрыл глаза и погрузился в счастливый и безмятежный сон, каким обычно и кажется сон почти каждого ребёнка.
И сквозь глубокий сон до него донеслись смутные звуки музыки. Это был вальс Ф. Шуберта до-диез минор. Его память вновь рисовала перед ним картины детства.
Мать его сама любила музыку и довольно хорошо играла на рояле. И вместе с этими звуками ему вспомнилось и многое другое, что было характерно для него в возрасте 3-ёх, 4-ырёх лет от роду. Не каждый из нас может чётко и ясно вспомнить, что было с ним в четырёхлетнем возрасте, но Гарри был особенным ребёнком, и все эти образы возникали перед ним с необыкновенной отчётливостью и живостью, а мысли, упорядочиваясь, раскладывались, будто книги по полочкам. И он терпеть не мог, что бы эти книги клонились на бок на полке оттого, что две или три лежали плашмя поверх остальных, в отличие от других владельцев книг, которые позволяли себе мириться с таким расположением предметов оттого, что им было лень поставить их на место.
Мысли замелькали у него в голове с ощутимой быстротой.
Вспомнилось отчего то даже то, как он овладевал грамотой.
Будто совсем недавно ещё в его ушах звучали стихи из азбуки:
« В «А» нам отзвук акулы дан,
То – страшная рыба морская.
С буквы « Б» начинается барабан,
В него бьёт мальчик, играя».
Снилось Гарри, что он лежит в кроватке в своём нью-йоркском доме в тёплой фланелевой ночной рубашке, положив руки поверх одеяла, что рядом, на низком табурете сидит Лилиан. И будто бы он вновь просит её, как просил тогда, десять лет назад: « Нянечка, расскажи мне сказку».
« Что же вам рассказать, мастер Гарри? – начинает припоминать Лилиан, – ну, слушайте, мой юный господин. Давным-давно, кажется, сто, а может и пятьдесят лет назад, где-то на Юге, на одной из плантаций жили Братец Лис и Братец Кролик, Братец Лис, понятно, жил в лесу, а Братец Кролик – под крыльцом большого белого дома, под именем Сандерс».
« Что это значит « под именем»? – спросил Гарри.
« Это значит, что на дощечке над дверью было золотыми буквами написано "Мистер Сандерс", – обяснила Лилиан, – а он под ней жил».
« Он, наверно, и сам этого не понимал», – сказал Гарри Стайлс.
« Что написано на той табличке, вы правы, он не знал. Зато теперь знает, – продолжала няня, – ведь он уже выучился чтению. А самого мистера Сандерса он хорошо знал и до этого, ведь ему этот дом, под крыльцом которого жил Братец Кролик, и принадлежал».
« А кто такой этот мистер Сандерс»? – перебил рассказ Лилиан Гарри.
« Мистер Сандерс был фермером и крупным землевладельцем. И дом, и кукурузное поле, и ещё хлопковые насаждения, и лес, где водился Братец Лис – всё это было его собственностью. И вообще он был очень богатым и уважаемым человеком», – поведала Лилиан.
« Прямо как мой папа»! – заметил Гарри.
« Да, в точности, как масса Эдвард, – согласилась Лилиан, – и Братец Кролик очень ценил за это своего хозяина, владевшего всей плантацией».
« Скорей бы он вернулся», – промолвил Гарри.
« Он обязательно вернётся со службы, мастер Гарри, – успокоила его горничная, – а вы закрывайте пока глазки и постарайтесь заснуть, крепкий продолжительный сон полезен для здоровья, особенно в вашем возрасте. Не думаю, что масса Эдвард обрадовался бы, если бы узнал, что вы постоянно недосыпаете. Итак, Братец Лис жил в лесу один-одинёшенек, а Братец Кролик – под лестницей. И задумал Братец Лис поймать Братца Кролика. Гонялся, гонялся Братец Лис за Братцем Кроликом, и так и этак ловчился, чтобы его поймать. А Братец Кролик и так и этак ловчился, чтобы Братец Лис его не поймал.
« Ну его совсем», — сказал Братец Лис.
И только вылетели эти слова у него из пасти, глядь: вот он скачет по дороге — гладкий, толстый и жирный Братец Кролик!
« Погоди, Братец Кролик»! — сказал лис.
« Некогда мне, Братец Лис».
« Мне с тобой поболтать охота, Братец Кролик».
« Ладно, Братец Лис. Только ты оттуда кричи, где стоишь, не подходи ко мне близко: блох у меня сегодня, блох»! — так сказал Братец Кролик.
« Я видал вчера мистера Сандерса, — сказал Братец Лис, — он такую мне трёпку задал за то, что мы с тобой всё не ладим. « Вы, говорит, соседи, должны жить дружно». Я обещал ему, что потолкую с тобой».
Тут Кролик поскрёб лапкой за ухом, — вроде как от радости, — встал и говорит:
« Отлично, Братец Лис. Приходи ко мне завтра, пообедаем вместе. Ничего такого нет у нас дома, да жёнушка с ребятками пошарят, уж найдут, чем тебя угостить».
« Я с удовольствием», — сказал Братец Лис.
« Ну, я буду ждать», — сказал кролик.
Домой пришёл Братец Кролик грустный-грустный.
« Что с тобой, муженёк»? — спрашивает Матушка Крольчиха.
« Завтра в гости обещался прийти Братец Лис, — говорит Кролик, — нужно нам держать ухо востро, чтобы он не застал нас врасплох»…
На этих словах четырёхлетний Гарри из сна уже крепко заснул, а четырнадцатилетний, наяву, наоборот, проснулся. Он почувствовал сильную жажду, покинул хижину и, осторожно ступая в темноте, двинулся к ручью.
Полная Луна сияла на небе, а рассвет был ещё не скоро.
« Чушь какая-то. Приснится же такое», – недовольно думал Гарри по дороге.
Он добрался до ручья, зачерпнул воды, напился и освежил лицо.
Когда он направился обратно, он вдруг услышал какое-то странное жужжание. Гарри поискал глазами, и вскоре обнаружил младшего Сен-Томона, крепко спящего на берегу, и слабо освещённого отражённым луной от солнца светом.
При лунном свете Гарри различил, приглядевшись, что на лице Луи, вокруг рта сидит немало мух. Освещённые молочно-белым, как бы перламутровым светом, их брюшки тускло поблескивали, как радужные звёздочки, чёрные, изумрудно зелёные, грязновато-синие. И они кружили вокруг него, садились на лицо и снова взлетали в тёмное небо. Воздух был наполнен их жужжанием. Целый легион мух вился вокруг Луи. Эти насекомые будто целовали своего господина в уста, как толпа подхалимов и льстецов, и от этого невольного лобзания Гарри сделалось жутко и как-то не по себе. Грудь Сен-Томона мерно вздымалась в такт этому жужжанию, его левая рука лежала на ней, будто заложенная за борт несуществующего сюртука, и вся его поза напоминала Гарри какого-то исторического персонажа, которого он, вроде бы, когда-то видел на портрете. Но сколько он не старался вспомнить, кто же это был, у него это никак не получалось. Мухи теснились на Луи, отвоёвывая друг у друга остатки мёда вокруг рта. Они щекотали ему ноздри и губы, и, похоже, это было ему даже приятно, что он даже улыбался во сне. Сознавал он это или нет, неизвестно, но рука его, лежащая на груди, то сжималась в кулак, то разжималась, словно он был полон приносившего ему несказанное удовольствие сознания, что достаточно одного движения, и жизнь этих существ прервётся навеки. Хотя, возможно, Луи во сне и представить себе не мог, что в данную минуту творилось с его лицом, но верным и молниеносным ударом он вполне мог убить не семерых, как храбрый Портняжка из немецкой сказки, а гораздо большее число этих насекомых.
Вымазанный мёдом, со спутанными и слипшимися волосами, Луи всё ещё сохранял для Гарри то несказанное и неясное величие, которое обычно подавляло его и действовало на Гарри обескураживающе. Но вместе с тем он показался Гарри до крайности жалким. Несмотря на то, что Луи был на год с небольшим старше его, теперь он казался ему всего лишь ребёнком, и этого ребенка, по его мнению, надлежало срочно хотя бы умыть и причесать. Гарри думал, что его друг мог бы выглядеть и попристойнее, и он решил попробовать придать ему надлежащий вид.
Гарри вернулся к воде, сорвал пучок листьев, намочил их и вернулся, намереваясь использовать сорванные им растения, как салфетку. Он нагнулся над спящим Луи и осторожно, заставив мух покинуть своего господина, прикоснулся к его лицу.
Луи вздрогнул от неожиданности и проснулся.
« Не трогай нас», – почти прорычал он, впрочем, не слишком громко.
Гарри отпрянул со страхом, затем, успокоившись, проговорил: « У тебя… мёд на лице. Я думаю, тебе стоит, как следует, умыться, Луи».
Луи проворчал что-то нечленораздельное, встал и отправился к источнику пресной воды. Когда он умылся и привёл себя в порядок, он вновь лёг на старое место и, как прежде, крепко заснул.
Сквозь его полуоткрытый рот в таинственном лунном свете слабо поблескивали жемчужины крупных зубов. Лунная дорожка легла на море, а сама эта спутница Земли была похожа на новенькую 50-центовую монету. Гарри неподвижно склонился над спящим и, не отрываясь, сосредоточенно разглядывал лежащего друга, словно стремясь разгадать какую-то очень сложную загадку. В это мгновение он напоминал каменное изваяние рыцаря-тамплиера, которое часто украшает надгробия в старинных склепах и соборах. Стайлс-младший будто бы хранил сон Луи от угрожавшей им, возможно, опасности. Но сколько он не прислушивался, ничего не было слышно. Мухи улетели, а страшный неизвестный зверь был или далеко в лесу, или глубоко под землёй.
Внезапно рука Гарри как бы сама собой потянулась к сапфиру на груди Луи. Он дрожащими пальцами дотронулся до камня. Его обладатель, не открывая глаз, сквозь глубокий сон всё же почувствовал некоторое движение и быстро, почти бессознательно перехватил руку Гарри над своим кулоном. Их пальцы соединились над холодной и гладкой поверхности огранённого сапфира. Внезапно ярко синий столб света ударил в небо, поднявшись строго вертикально. Вначале он был всего лишь тонким лучом, затем он стал утолщаться и расширяться. От него в разные стороны разошлось множество лучей поменьше, как планки складного веера, что над сапфиром как бы образовался перевёрнутый мерцающий светло-синий конус. И из этого конуса Гарри послышались смутные голоса, и он увидел мелькавшие, довольно ясные образы и картины.
***
Великое множество людей работало у подножия высоких почерневших от времени и осадков утёсов. На них были лишь короткие набедренные повязки и белые тюрбаны. Толпами взбирались они на скалы, подобно муравьям. Они рыли глубокие колодцы в почве и спускались туда. Одни из них огромными топорами раскалывали камни, другие рылись в песке. Они спешили, перекликались, и не один не оставался без дела. Человек в красном головном уборе с двумя кривыми мечами за широким поясом и с плетью в руке лениво посматривал на копошащихся у горы людей.
Из глубокой и узкой шахты с трудом поднялся молодой человек. Лицо его исказила гримаса скорби, он едва стоял на ногах. Время, проведённое в руднике, лишило его здоровья и радости. Молодой человек сделал несколько шагов и упал. И тогда человек с плетью в два прыжка оказался подле него, и тяжёлый бич оставил красный рубец на его спине. Но молодой рудокоп не издал ни звука и не сделал даже попытки подняться. Немолодая женщина с начинавшими уже седеть волосами появилась между ним и человеком в красной шапке. Она была задрапирована в длинную несшитую одежду, красное пятно растительной краски резко выделялось на фоне её бледного лба. Женщина эта молитвенно воздела руки, будто умоляя пощадить лежащего, и делала это так энергично и яростно, как может только мать заступаться за своего сына. Но человек с плетью и в красном уборе оттолкнул её прочь и вновь опустил свою плеть на спину молодого рудокопа. Новая красная полоса крест накрест пересекла старую. И теперь он не шевелился. Бичующий склонился над этим юношей, дотронулся до его руки, выпрямился , пожал плечами, и по его лицу было понятно, что рудокоп скончался. Мать безутешно рыдала над телом сына. Жестокий человек заметил, что рука умершего сжата в кулак. Он подошёл, присел на корточки и разжал уже начинавшие окоченевать пальцы. На ладони мертвец держал крупный синий камень, загадочно блестевший в лучах беспощадного, губительного солнца. И человек взял этот камень, невзирая на плач пожилой женщины, и отправился к другим, подобным ему. И каждый брал его в руки, издавал удивлённые восклицания и всячески восхищался им. Так они передавали камень по очереди, пока не настал черёд человека с весами. Он положил синий самоцвет на одну чашечку, поставил на другую бронзовую гирьку, что-то записал на пальмовом листе странными непонятными хвостатыми буквами, и позвал другого человека, видимо своего слугу. И тот уже положил этот камень в небольшой кожаный мешочек, который затем скрыли в более просторной седельной суме. И от чёрных скал двинулась в путь многочисленная кавалькада, поднимая вековую дорожную пыль, пока всадники и те животные, на которых они ехали верхом, не превратились в едва различимые точки на горизонте.
***
Роскошный пир шёл в царском дворце. Полуголые танцовщицы звенели браслетами и вращали бёдрами, заклинатели змей заставляли своими дудочками холодных пресмыкающихся повторять движения юных прелестниц, и коварные, как кобры, красавицы, и змеи, гибкие, как молодые девственницы, – все они сливались в каком-то немыслимом и, вместе с тем, гармоничном танце.
Кони ржали, а слоны трубили вовсю на просторном дворе владыки. Сотни поваров готовили на открытом огне разнообразные кушанья, а затем их разносили по богато убранным, завешанным шпалерами и коврами, покрытым замысловатыми росписями залам дворца.
На низком широком троне с высокой спинкой восседал мужчина с завитыми чёрными усами и бородой. На голове у него была изящная высокая золотая диадема, а стройный, как кипарис, крепкий стан был обёрнут парчовыми покрывалами. Два раба с опахалами почтительно стояли по обе стороны от его престола. Мужчина этот производил впечатление грозного, но справедливого владыки. Он внимательно слушал человека с проницательными и даже немного хитрыми глазами. И когда этот человек закончил свою речь, раджа, а это, вне всякого сомнения, был раджа, жестом выразил своё согласие. Человек удалился, а пир продолжался. Звенели бубны, тимпаны, протяжно свистели флейты. После обильных яств и возлияний раджа сделал знак слугам. Через некоторое время несколько человек внесло в зал три ларца с драгоценными камнями и прочими сокровищами. Раджа внимательно осмотрел их и выбрал несколько предметов, в том числе и синий камень из рудника, который к тому моменту был уже огранён и сиял, благодаря этому, более ярко.
Камни и украшения из драгоценных металлов были изъяты из ларцов, а ларцы отправлены на место. Отобранное раджой упаковали в изящные резные шкатулки и погрузили их в массивную повозку, запряжённую парой буланых лошадей. Повозку сопровождало множество лучников и меченосцев. Они преодолели огромные пространства, пока не оказались в большой многолюдном городе, где были дома с загнутыми кверху крышами и разнообразными изображениями драконов. Всё это было похоже на Чайнатун. Посреди города возвышался огромный дворец, обнесённый высокой стеной с несколькими башенками и воротами. Стража отворила створки ворот перед караваном путников, и процессия прошествовала к главному павильону дворца. Все жители этого города, которых ни встречали странники, были черноволосы и узкоглазы, как китайцы, которыми, по всей видимости, и являлись.
***
Посланцы почтительно склонились перед императором. Он кивком головы поприветствовал гостей из далёкой страны, а затем произнёс длинную чувствительную речь, вероятно об укреплении мира и дружбы между обеими державами.
Затем пред ним раскрыли поднесённые дары. После этого, когда послы удалились, драгоценности сложили в ящики и отправили в сокровищницу.
Далее взору Гарри предстала заснеженная равнина. Одинокий всадник с закрытым шлемом лицом скакал по ней. Осанка и фигура этого целиком закованного в броню воина могли показаться человеку с искушённым художественным вкусом верхом совершенства. Конь же и само обмундирование одинокого ратника были более чем скромны. Копыта коня с трудом ступали по глубокому снегу. Снежная крупа забивалась между мохнатым пучком шерсти возле бабки, отличительным признаком породы, и непосредственно самим копытом. Конь постоянно боязливо оглядывался, фыркал, настороженно вскидывал уши. Всадник достаточно ласково и, вместе с тем, в шутливом тоне успокаивал своего четвероного товарища.
Голос путника оказался на редкость мелодичным и нежным, не очень гармонировавшим с той грудой доспехов и снаряжения, из-под которой доносился.
Конь снова остановился и напряг слух, всадник последовал его примеру. Через некоторое время из-за высоких снежных холмов, наметённых постоянно дующими здесь пронзительными холодными ветрами, с громким гортанным гиканьем, от которого кровь стыла в жилах, выскочили вооружённые люди монголоидного типа, самого дикого и свирепого вида, который только можно себе представить. Все они были в мохнатых, надвинутых на самые глаза шапках и одежде из звериных шкур. Всадник натянул поводья, и его коренастый, коротконогий конь с густым хвостом и подобной ему гривой взвился на дыбы. Ловким движением изящный всадник выхватил из ножен длинный меч, серебристо сверкнувший над равниной, принимая на себя отблески лучей, уже преломлённых ледяной и снежной поверхностью ближайших гор, сиявших ослепительным блеском, нестерпимым для человеческих глаз.
Раздался звон металла о металл, удивительно громкий, чистейшего музыкального тона, разносившийся на большое расстояние вокруг из-за разряжённого воздуха высокогорной местности.
Всадник дрался, как тигр. Но постепенно силы стали покидать его, и он уже не так уверенно держался в седле, обшитом тёмно-малиновым сукном с золочёными изображениями цветков пиона на нём.
Конь отчаянно заржал, и в этом звуке животное, казалось, выражало всю боль, которую оно испытывало, весь ужас того положения, в котором оказалось вместе со своим хозяином.
Сильная рука варвара схватила узду и дёрнула на себя. Всадник ударил мечом из последних сил. Фонтан крови брызнул под копыта коня, нападавший страшно закричал и затих, упав лицом в снег. Но остальные его сообщники всё напирали и теснили одинокого ездока, и скоро он почти со всех сторон был окружён своими врагами.
Внезапно вдалеке раздался гулкий удар звонких медных тарелок. Он резко, будто по спирали, взвился в высокое небо, и там в заоблачной вышине рассыпался на тысячу мельчайших кусочков, после чего степенно и величественно опал на землю. И почти одновременно с ним запела и завизжала на высоких нотах боевая флейта. Внезапно кавалерийский отряд появился из-за холмов. Впереди на тяжёлом, выносливом боевом коне гнедой масти во весь опор нёсся мужчина в пластинчатой броне и с непокрытой головой. Его волосы были собраны в пучок на затылке. Особый наплечный щиток, вероятно, был своеобразным знаком отличия и показывал, что его обладатель является командиром отряда.
Мужчина с уверенным и строгим выражением лица, с небольшой щёточкой усов над верхней губой решительно врубился в гущу противников, оказывая помощь незадачливому и, видимо, неопытному из-за своих лет, воину.
Теперь в сражении наметился перелом, и дело обернулось лучшим образом уже для регулярных войск.
Внезапно сокрушительный удар сорвал шлем с всадника, который появился первым, и по плечам его рассыпались длинные чёрные волосы.
Странный всадник соскользнул с коня и упал на залитый кровью снег.
Часть варваров скрылась, остальные навсегда оставили свои бренные тела в этой холодной и равнодушной к горестям человеческим равнине.
Молодой командир нагнулся над юным всадником с утончёнными чертами лица и изысканно-нежной фигурой. Всадник пришёл в чувство и поднялся. Командир с удивлением продолжал смотреть на него. Он проговорил несколько слов, которыми обычно начальник упрекает не в меру инициативного подчинённого. Тот, к кому он обращался, вдруг обернулся и виновато посмотрел на своего командира. И тому, как и всем остальном, стало ясно, что перед ними ни кто иной, как всего-навсего девушка.
Она, заметив это, закрыла лицо руками и, приведя в порядок свои волосы, застыла в смущении, на некотором расстоянии от командира отряда.
Военные долго о чём-то совещались и, наконец, двинулись в путь, причём командир помог девушке подняться в седло. Впрочем, она не особо нуждалась в его помощи. Шлем снова сделал недоступными для посторонних глаз черты её лица. Командир же, изо всех сил стараясь сохранить прежнюю суровость и непреклонность, то и дело всё-таки посматривал в сторону необычного всадника. Его взор безмолвно свидетельствовал о многом, о тех чувствах, которые мужчины обычно до поры-до времени пытаются, хотя и безуспешно, утаить и от окружающих, и от тех, кто вызвал их.
И так день за днём в трудных переходах, в жестоких сражениях они по-прежнему проводили время вместе, и их чувства стали, с обеих сторон, значительно сильнее, чем были раньше.
Война, наконец, окончилась, и войско с победой возвратилось в столицу.
Некий человек в церемониальном облачении стоял перед жаровней с курившимися благовониями. На стене какого-то помещения, украшенного цветами и статуями, висели длинные каллиграфические свитки с иероглифами.
Тот военачальник и девушка стояли на коленях, глядя на эту стену. Человек в церемониальных одеждах проговорил что-то нараспев, а после соединил их руки. По всей видимости, это было брачной церемонией, и эти двое отныне стали мужем и женой.
Император принимал их в своём роскошном дворце, блиставшем различными украшениями из нефрита и яшмы. По его приказу командир выступил вперёд. Император сделал знак распорядителю, и в зал, своды которого подпирали два ряда красных деревянных колонн, внесли чёрную лаковую шкатулку. Военачальник обеими руками принял дар своего владыки и учтиво поклонился. Шкатулку раскрыли, а в ней сверкал и переливался различными оттенками синего тот самый сапфир.
Счастливая супружеская чета покинула дворец.
Командир стал начальником императорской гвардии и получил имение недалеко от загородной резиденции своего властителя, около второго по величине и значению города в Поднебесной.
В имении был алтарь, и женщина, уже мать троих детей, иногда приходила к нему посоветоваться с домашними духами. Однажды она о чём-то долго беседовала с кем-то, кто, как в последствии оказалось, имел вид весьма уродливой красной ящерицы средних размеров. Женщина была опечалена, возвращаясь к себе в дом. Ящерица то же, очевидно особой радости не испытывала. Тяжёлое предчувствие тяготило обоих, и оно передалось мужу. Старый воин, у которого на висках уже появилась едва заметная проседь, загрустил и огорчился. Но служба шла своим чередом.
Враги императора задумали против него заговор, и когда он посетил второй по значению город и разместился в резиденции, в которой отвечал за безопасность тот самый военачальник, решили действовать, для начала выведя из строя самого этого полководца.
Один из приближённых императора, вероятно, был осведомлён в магических искусствах. Генерал застал его во дворце за совершением зловещего обряда из области чёрной магии. Чародей произнёс заклинание, и внезапно в полу комнаты образовалась широкая трещина, через которую во дворец ворвался синий дракон. Он набросился на военачальника, но тот выставил вперёд руку с синим сапфиром, и вся энергия дракона ушла в камень. Дракон исчез, но маг произнёс новое заклинание и направил свой посох прямо на полководца. В это время в комнату вбежала его супруга. Сверкнула яркая вспышка, раздался громкий щелчок, и он и она, оба, превратились в нефритовые статуи. В окне показалась та самая красная ящерица, которая, очевидно, была материализацией духа-хранителя семьи этой женщины. Пресмыкающееся начало расти, пока не превратилось в огромного алого дракона, который собирался покарать заговорщика за то, что тот учинил с его хозяевами. Но ловкий маг схватил со столика какую-то драгоценную вещь с крупным рубином и направил на дракона. Красный луч ударил из камня, человек пробормотал заклинание, и с этим драконом произошло то же, что и с первым.
В комнате остались только две нефритовые статуи и два драгоценных камня разных цветов на полу. Они поначалу ярко сверкали, но затем их блеск постепенно угас, и тогда маг подобрал их и положил на столик.
В комнату вошли вооружённые люди и приветствовали мага поклоном, он ответил им тем же. Раздались радостные крики.
В ту же ночь император был свергнут и предательски убит. Городом овладели те самые северные варвары, с которыми так успешно боролась окаменевшая пара. На престоле утвердилась новая династия, династия иноземных захватчиков.
Рубин и сапфир вернулись в сокровищницу, а статуи поставили справа и слева от трона в парадном зале резиденции. Теперь дворец использовался, как место обитания князей – властителей этой провинции.
Проходили века, сменялись режимы, на императорском престоле сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой мужчины и женщины, пока сапфир вновь не увидел света Солнца.
***
В небольшой комнате приглушённо переговаривались двое. Один из них был пожилым европейцем и, судя по одежде, принадлежал к одному из духовных орденов католической церкви. На голове у него была небольшая квадратная, расширяющаяся кверху чёрная шапочка, а на носу поблескивали выпуклыми стёклами большие круглые очки в массивной роговой оправе чёрного цвета. Очки удерживались, помимо всего прочего, ещё и узким ремешком, очевидно, с застёжкой или пряжкой, скрытой под головным убором.
Его собеседником был человек ярко выраженного восточного типа, скорее всего, чиновник особых поручений. Тонкая, не особенно густая бородка скрывала нижнюю часть его жёлтого лица. Оба почтенных субъекта озирались, испуганно поглядывали по сторонам и иногда начинали говорить особенно тихо, так, что почти ничего нельзя было разобрать.
Но одно слово Гарри услышал довольно отчётливо. Это было слово « malum» ( зло). И относилось оно к тому, что было скрыто в маленьком футлярчике. Католик говорил по-латыни, а чиновник отвечал ему по-китайски. Иногда же « святой отец» сам вставлял в свою речь множество китайских слов, и от этого она становилась её более непонятной.
Ясно было одно: священник или монах на свой страх и риск договорился прежде с чиновником, что тот предоставит в его распоряжение некий древний артефакт, приносящий несчастье и сконцентрировавший в себе немало зла. И это вместилище тьмы чиновник раздобыл и принёс служителю культа.
Человек с монголоидными чертами лица раскрыл футляр, и тот самый сапфир засиял своим синеватым светом в пёстро обставленной комнате.
Потом священник долго что-то писал, повернувшись к тому, с кем он говорил, спиной и оборотившись к письменному столу. После этого он запечатал один лист тонкой рисовой бумаги, сложенный вчетверо, а другой протянул чиновнику. Тот принял его с поклоном. Очевидно, это была расписка на получение денег из казны ордена. Чиновник удалился.
Человек в чёрном монашеском одеянии долго вздыхал, глядя на таинственный блеск драгоценного камня, и не мог всё-таки оторвать глаз от его странного мерцания. Наконец он сделал над собой усилие, схватил камень и спрятал его назад в футляр. На следующий день католик отправился в порт, где его дожидался корабль, и отбыл на родину.
***
Морщинистая старческая рука протянулась к камню. Скоро выяснилось, что она принадлежала высокому, солидного вида человеку крайне преклонных в лет в таком же, как и у доставившего камень, одеянии. Это, вероятнее всего был либо настоятель монастыря, либо магистр духовного ордена.
« Эта драгоценность достойна пополнить сокровищницу нашего ордена», – задумчиво промолвил старик.
Монах ответил ему с поклоном: « Это так, ваше преподобие, но я хотел бы предупредить вас»…
« Не стоит, – отозвался старший священник, – мне и так всё понятно. От этого предмета так и тянет запахом греха и разрушения… Но так, или иначе, пока у братьев не составится определённого мнения относительно этого камня, он будет храниться в сокровищнице капитула».
« Воистину так», – согласился человек, который недавно возвратился из Китая.
Магистр или настоятель, не выпуская камня из рук, подошёл к широкому окну, сквозь цветные витражи которого в скромно, но со вкусом обставленную комнату проникал необыкновенно яркий солнечный свет. Луч света, переливаясь всеми оттенками радуги, падал прямо на противоположную стену, единственным украшением которого было большое, покрытое лаком и позолоченное резное деревянное распятие. За окном виднелись изящные прорезные перила, облицованные белым мрамором или известняком, за которыми расстилались широкий церковный двор или подворье архиепископа. Массивный угол старинного собора выступал справа, а прямо напротив окна, за невысокими святыми вратами, увенчанными крестом, резко обрывалась вниз, а затем так же неожиданно взбегала вверх тесная улочка, с обеих сторон обстроенная домами с белёными известью стенами и красными черепичными крышами. Пожилой человек любовался сапфиром, держа его на своей раскрытой ладони и, вместе с тем искоса поглядывал на весь этот привычный для него, но при этом не лишённый очаровательного своеобразия пейзаж. По улице вверх тянулась небольшая повозка, в которую был впряжён серый ушастый ослик. На козлах сидел крепкий молодой мужчина плотного телосложения в широкополой шляпе, похлопывавший бичом и подгонявший осла громкими восклицаниями на каком-то романском языке, отличавшимся обилием шипящих согласных. Но высокой духовной особе не было в данное время никакого дела до этого крестьянина, собиравшегося на рыночную площадь, что бы продать плоды своего труда: бурдюки с оливковым маслом. Кроме этого простолюдина улица была совершенно безлюдна, и солнечные лучи праздно скользили по раскалённым булыжникам мостовой. Казалось, весь город вымер или погрузился в глубокий сон. Приближалось время сиесты.
« Что ж, – наконец промолвил похожий на магистра человек, – теперь этот сапфир станет собственностью ордена иезуитов. Вероятно, вам слишком дорого обошлось его обретение? Вы предприняли немало хлопот, что бы завладеть им и доставить сюда. Не так ли»?
« Не извольте беспокоиться, – отвечал священник, – падре, главное, сапфир теперь здесь, в Лиссабоне. Остальное неважно».
Настоятель сжал ладонь в кулак и опустил её, вдоволь наглядевшись на редкостное сокровище. Селянин на осле к этому времени уже скрылся из виду, и пейзаж за окном казался теперь работой какого-то искусного живописца, плоским холстом, вставленным в изящную раму. В нём в данный момент отсутствовало всякое движение.
« Благодарю вас, сын мой, – отозвалась высокая духовная особа, – я буду молиться за вас».
Священник, доставивший сапфир, лишь молча поклонился в ответ. Сапфир был возвращён в футляр, и его вновь окутала темнота.
***
Неяркий приглушённый свет вновь озарил драгоценный камень. Прямо над ним виделась голова мальчика десяти-одиннадцати лет с слегка вьющимися волосами цвета спелого колоса. Он держал камень на ладони посреди помещения с низким сводчатым потолком, в котором царил полумрак, и которое было заставлено мешками, ящиками и прочими крупногабаритными предметами. Ребёнок испуганно огляделся, будто к чему-то прислушивался. Рука его дрогнула, и он переложил камень, как и несколько других мелких поделок из драгоценных металлов и камней, золотых и серебряных монет на другую ладонь. Теперь сапфир был обращён к противоположной стене, где был источник света. Это был сильно чадивший смоляной факел, который держал чернобородый высокий мужчина, сидевший наверху на корточках возле узкого полуподвального окошка, забранного отогнутой в одном месте решёткой. Через этот достаточно узкий лаз была спущена прочная верёвка, по которой, скорее всего, в подвал и спустился мальчишка.
« Как ты там, Жозе»? – прозвучал приглушённый голос мужчины.
Он старался говорить очень тихо, но каменные своды во много раз усиливали каждый шорох. И от этого говорившие после каждого слова менялись в лице и вздрагивали от сильного испуга.
« Да, сеньор Луиш», – отозвался мальчик, и гулкое эхо подхватило и несколько раз повторило его громкий шёпот.
« Ради всего святого, говори тише, Жозе, – продолжал чернобородый грабитель, – нас могут услышать. Проверь ещё вон тот мешок», – сказал он и указал куда-то в глубину.
Мальчик высыпал то, что держал в пригоршне, на верх одного из ящиков, а сам принялся вскрывать с помощью маленького ножика большой мешок, находившийся рядом. Из него то же посыпались было разные драгоценности, но Жозе вовремя остановил этот мерцавший в полумраке поток, ловко изменив положение мешка на полу. С того места, где теперь лежал сапфир теперь виделся высокий арочный проём, угадывающийся в темноте, с тяжёлой дубовой дверью в нём с массивными железными затворами.
Жозе наконец управился с сокровищами, пересыпав их в небольшой холщовый мешочек, который он вынул из-под рубашки. Он бросил его тому человеку, которого называл сеньором Луишем, а тот быстрым движением поймал его в воздухе так, что при этом не было слышно ни звука. Затем настал черёд тех предметов, среди которых находился сапфир. Когда сапфир оказался в мешке, наступила полная темнота.
« Теперь третий, Жозе», – послышался через некоторое время голос чернобородого.
Мальчик, вероятно, кинул третий мешочек, куда сложил остаток похищаемых ценностей, но на этот раз сделал он это куда менее удачно. На пол со звоном что-то упало, похоже, монета.
Мужчина грубо выругался. Где-то что-то глухо металлически лязгнуло, раздался собачий лай.
Другой звук, из подвала, послышался ещё более отчётливо, это был, несомненно, звук отпираемой двери.
« Прощай, Жозе, – прошептал старший вор, – Святая Мария! Пора уносить отсюда ноги. Ничего не бойся! Тебя ведь не повесят, ты ещё молод для верёвки палача. Только обо всём молчи»!
« Сеньор»…
Фраза оборвалась на полуслове. Дверь, сильно заскрипев, распахнулась. Гулко застучала грубая монастырская обувь по каменному полу. Раздался детский крик.
« Ах ты, маленький негодник, – воскликнул кто-то, – я держу его, отец эконом».
« Огня сюда, скорее, факел или фонарь», – был ответ.
И всё стихло.
***
Сапфир вновь отправился в свой долгий и причудливый путь. От чернобородого грабителя он попал в морщинистые руки старого еврея ювелира. Ювелир был зарезан следующей ночью, а сапфир бесследно исчез из его лавки.
Его похищали, продавали и покупали, дарили, и вслед за ним тёмным шлейфом тянулось излучаемое с одной стороны, и притягиваемое с другой зло.
Камень покинул столицу Португальского королевства и оказался в туманном Альбионе.
Молодая богатая и знатная англичанка, носившая этот сапфир в перстне, с жемчужным ожерельем на своей белой нежной шее, была грязными интригами втянута в какой-то политический заговор и безжалостно задушена своей же служанкой, подкупленной заговорщиками. Та, покидая дом своей госпожи, успела захватить кое-что из имущества своей жертвы, в том числе и перстень с сапфиром.
Он был вновь перепродан, извлечён из оправы и пущен в оборот. И так он обращался продолжительное время, пока не оказался на крупном лондонском аукционе в качестве одного из лотов.
Довольно просторный зал был весь заполнен народом. На возвышении стоял сам аукционер, в парике, подобном тем, что носят английские судьи.
Среди господ, присутствовавших там, особое внимание обращал на себя мужчина в пышном национальном китайском костюме и соответствующей внешности.
Когда аукционер выкликал стартовую сумму сапфира, китаец весь насторожился и прислушался, а затем отчаянно принял участие в торгах, но его опередил солидного вида господин в вишнёвого цвета сюртуке, манерами и видом свидетельствовавший о своей принадлежности к высшему обществу. Его чёрные прямые волосы были лишь слегка тронуты сединой, как бывает покрыт великолепный сочный луг инеем в морозное осеннее утро, когда ещё имеющая свежий зелёный оттенок трава проглядывает сквозь серебристую сетку заледеневшей росы. Сосредоточенный взгляд необыкновенно синих глаз отражал изящную игру ума и ход глубоких размышлений. Годы, несомненно, не портили внешности этого человека, а напротив, придавали ей какое-то выдающееся обаяние.
Когда этот господин назвал сумму, а аукционер начал отсчёт, китаец попросил приостановить торги, объясняя это тем, что сейчас при нём нет нужной суммы, но он может получить её на следующий день и выкупить сапфир, но аукционер отклонил его необоснованные претензии.
« Вы знаете, мистер Хо Ченг, что это запрещено правилами нашего аукционного дома, безналичные отсроченные расчёты принимаются только в исключительных случаях, но теперь я не вижу никаких оснований для того, что бы отступать от правил».
« Продано лорду Карлингтону Грею»! – огласило через некоторое время зал торжествующее восклицание аукционера, подкреплённое ударом тяжеловесного молота.
Через некоторое время благообразный старик Грей умер, оставив сапфир в числе прочих своих драгоценностей сыну, юному Дориану Грею.
***
В большом банкетном зале происходило довольно значительное и многолюдное мероприятие. Дамы были в лучших своих нарядах, а мужчины – в строгих фрачных парах с белыми галстуками. Официанты разносили на серебряных подносах дорогие вина и кушанья. Посреди всего этого великолепия восседал молодой человек очень похожий на лорда Карлингтона в той мере, в которой сын похож на своего отца. Тот же нос, то же подбородок, изящная линия рта, только волосы у него были более светлыми.
« Мистер Грей, – обратилась к нему одна из сидящих слева дам, – я, как и мы все, здесь собравшиеся, сердечно рада вашему успеху и от всей души желаю вашему машиностроительному предприятию долговременного процветания, а вам самим – долгих лет жизни. Пусть старость и болезни обходят вас стороной».
« Вы абсолютно точно указали мне на то, что старость должна обходить меня стороной, и для этого у меня есть особые причины. Да, это не пустое пожелание. Не то, что бы мне был бы доступен секрет вечной молодости, но у меня есть твёрдая уверенность, что все ужасы и неприятности, которые может доставить мне старость, минуют меня. Нет, леди и джентльмены, я не Фауст и не заключал сделки с Мефистофелем за право обладать эликсиром бессмертия, не обрёл философского камня, не получал таинственный талисман от магов мусульманского Востока, начертанный на куске древнего пергамента, будь даже он изготовлен не из телячьей, как обычно, а из ослиной кожи. Нет у меня и тайны, по крайней мере, такой, какая некогда была у пресловутого Эдвина Друда, друзья мои. Но у меня есть кое-что другое».
Он указал на стоявший в дальнем углу зала большой мольберт, тщательно задрапированный белым покрывалом. Дориан Грей сделал жест лакеям, прислуживавшим за столом, и с их помощью белое покрывало было сдёрнуто, открыв великолепный портрет молодого виновника торжества. Эта была замечательная картина среднего размера, на которой лорд Грей представал перед изумлённым зрителем по пояс, изображение это было достойно кисти Тициана или Рафаэля, настолько совершенным было мастерство его создателя. Но самым удивительным на этом портрете были глаза: они, казалось, так и пронизывали каждого глядящего на портрет до глубины души и внимательно, чуть-чуть насмешливо, следили за ним.
« Аrs longa. ( Искусство вечно). Этот портрет на века сохранит мою красоту и молодость, столь необходимую в моём нынешнем положении. Когда директор фирмы молод и красив, и время не властно над его достоинствами, то это даёт неоспоримые преимущества. Впрочем, какого бы за эти пять лет я не достиг успеха в этом деле, это всё – ничто по сравнению с тем, какие перспективы открываются перед нами теперь, после введения в строй нового оборудования, разработанного моим доверенным лицом, талантливым молодым человеком, мистером Люциусом Кроком», – сообщил своим гостям Дориан Грей.
Черноволосый бледный мужчина, сидевший справа от Дориана, с озабоченным видом поднялся из-за стола и вежливо поклонился.
« Люциус Крок один из моих лучших инженеров, подающий большие надежды», – уточнил владелец предприятия « Д. Грей и Ко».
Мистер Крок занял своё место за столом и банкет продолжился.
Музыканты оглашали зал симфонической музыкой. После ужина последовали танцы, а после них инженер и Дориан Грей отошли вдвоём в сторону, и видно было, что хозяин собирается сказать нечто очень важное своему подчинённому.
« Я чем-либо могу быть полезен вам, сэр Дориан»? – осведомился Люциус.
« Я решил, Люциус, поскольку это наш с вами общий праздник, и вы оказали мне поистине колоссальную помощь и поддержку, что я могу считать вас своим другом».
« Конечно, можете, сэр Дориан, это большая честь для меня», – отвечал немного растроганный Люциус.
« И в ознаменование одержанной с вашей помощью победы машины над человеком, или человека над машиной, что, в сущности, одно и то же, неважно… В знак моего доверия к вам я счёл нужным преподнести вам скромный подарок», – промолвил мистер Грей.
Он протянул Люциусу Кроку маленький чёрный футляр, в котором оказалась прекрасная золотая брошь с сапфиром.
« Говорят, это камень приносит несчастье тем, кто им обладает, – полушутливо, полусерьёзно заметил Дориан, – но мы же с вами образованные люди и более прислушиваемся к голосу науки, то есть к нашему рассудку, и не придаём излишнее значение суевериям невежественной старины? Не так ли»?
« Да, сэр, – отвечал польщённый Крок, – я привык доверять лишь данным науки. Я благодарен вам, но не уверен, должен ли я принять столь ценный подарок, или это свыше моих сил».
« Оставьте это, Люциус, этот сапфир достался мне от отца по завещанию. Впрочем, я вполне в состоянии делать такие подарки, так что примите его смело, без лишней скромности, которая меня всегда раздражала в людях, так как она является чаще всего лишь одной из форм лицемерия».
« Благодарю вас, сэр», – проговорил Люциус Крок и пожал руку своему покровителю.
Так этот сапфир стал собственностью инженера Люциуса Крока.
И с этого момента этот хитроумный, расчётливый и самоуверенный инженер начал носить брошь с сапфиром, заколотую за его безупречно белый шейный платок. И что самое удивительное, годы были почти не властны на его внешностью и здоровьем.
Однако моральное состояние мистера Крока было далёким от идеального. Он бессовестно лгал, занимался мошенничеством, оправдывая всё это интересами фирмы, делал вид, что его не интересует ничего, кроме цифр и чертежей, оставаясь глухим к страданиям окружающих. Множество девушек было обмануто и погублено им, цинично втоптано в грязь с запятнанными честью и добрым именем. И каждый раз при совершении какого-то дурного поступка сапфир хищно вспыхивал у него на шее зловещим мертвенным блеском.
И так он жил и работал, старательно культивируя в своей душе холодное равнодушие и презрение к окружающему миру, граничившее с высокомерием, пока не оказался на борту « Звезды Востока».
***
Тут резкое движение руки Луи прервало показ сапфиром дивных картин его прошлого. Мерцавший синим светом веер из лучей сложился и исчез, сияние прекратилось.
Рука Гарри больше не касалась сапфира, но Луи продолжал крепко стискивать её в своей. Сен-Томон взглянул на оторопевшего от ужаса пред тем, что он только что увидел, и от неожиданности Гарри, который глядел на него расширившимися от страха глазами.
« Мы же предупреждали тебя, что бы ты нас не трогал», – напомнил Луи. Пальцы его ещё крепче вцепились в кисть руки Гарри. Он не спешил отпускать его, в известной степени наслаждаясь причиняемой им младшему Стайлсу болью.
Гарри мучительно ожидал, что его прежний друг вывернет и сломает его руку, но никаких действий не предпринимал, и молча продолжал терпеть это стискивание, ощущая прикосновение шелушившейся от морской соли шероховатой мальчишеской кожи. Его сердце было переполнено неимоверной жалостью к своему другу, над которым, как ему казалось, повисло неотвратимо древнее проклятие, связанно с драгоценным камнем, который он носил. Ему хотелось во что бы то ни стало рассказать обо всём другу, но Гарри не мог найти слов, и что-то ещё удерживало его немедленного доверительного разговора с Луи.
Наконец, младшему Сен-Томону надоело удерживать руку Гарри, и он, резко оттолкнув его от себя, быстро поднялся и, молча, не оборачиваясь, пошёл прочь от берега, направляясь в сторону леса. Гарри был уверен, что остаток ночи его друг проведёт в доме на дереве и, решив не беспокоить его, зашагал назад к хижине, собираясь на следующий день поведать ему всю правду.
Когда утром Гарри проснулся, то не почувствовал желанного облегчения. Спал он плохо, полный тягостных переживаний, и был утомлён кошмарными сновидениями.
Что бы как-то прийти в себя и немного успокоится, он решил заняться пением и раскрыл учебник сольфеджио на первой попавшейся странице.
Открылся следующий романс:
He gloomily sat by the wall,
As gaily she danced with them all.
Her laughter's light spell
On every one fell;
His heartstrings were near unto rending,
But this there none comprehended.
She fled from the house, when at eve
He came there to take his last leave.
To hide her she crept,
She wept and she wept;
Her life-hope was shattered past mending,
But this there none comprehended.
Long years dragged but heavily o'er,
And then he came back there once more.
—Her lot was the best,
In peace and at rest;
Her thought was of him at life's ending,
But this there none comprehended.
( Он, грустный, стоял у окна,
А в танце кружилась она.
Взор ясный сиял
И всех чаровал,
Лишь сердце в нём ревность томила.
Но тайной для всех это было.
Он хочет увидеться с ней,
Но скрылась она в тень аллей,
И горя полна,
Там плачет одна
О том, что расстанется с милым,
Но всё это тайною было…
Шли годы унылой чредой…
Он снова пришёл в край родной,
Ей смертный покой
Дарован судьбой:
Любила она до могилы.
Но тайной для всех это было…
Или:
В углу сидел он, тоской томим.
Она всё плясала, но только не с ним,
Смеялась, шутила
С одним, с другим,
И мучился он: « Не пора ли»?
А люди? Они и не знали.
Она к сараю пришла в эту ночь.
Он молвил: « Прощай»! – и направился прочь.
И плакали оба,
Но как помочь,
Когда все надежды пропали?
А люди? Они и не знали.
Он жил, будто нежил, терзаясь тоской,
И наконец воротился домой,
Но ей уже небо
Послало покой,
Она умерла от печали,
А люди? Они и не знали).
Стайлс-младший довольно удачно исполнил первый куплет и остался доволен собой, но почти на середине второго он с ужасом почувствовал, что голос его звучит как-то странно, будто совсем ему не принадлежащий, произвольно перепрыгивает с октавы на октаву, появилась охриплость, звуки басового тембра внезапно стали соскальзывать на фальцет. Обнаружив, что не может регулировать высоту и тембр собственного голоса, Гарри сильно испугался. Он вспомнил опасения мистера Антониони, высказанные когда-то его матери. Мальчик решил не напрягать пока голосовые связки, что бы окончательно не утратить свой дар. Неизвестно, сколько могло продлиться то время, в течение которого ему нельзя было пользоваться своим голосом, но Гарри решил терпеливо выдержать это новое, выпавшее ему на долю испытание и дождаться, проведя время в молчании, когда голос у него восстановится. При этом он испытал сильнейшее душевное волнение от случившегося и от того, что не сможет теперь предупредить Луи о той опасности, которая, возможно, ему грозила. Совершенно естественно, при его новом тягостном положении, вновь в его сознании всплыла мысль о звере.
« Если зверь нападёт на меня, я не смогу позвать на помощь», – подумал он.
Он принял решение переселиться в домик на дереве, хотя особой радости по этому поводу не испытывал. Конечно, он продолжал считать Луи своим другом, тем более, что, возможно, тот был для него кем-то более значимым, чем просто друг, но постоянно находиться рядом с этим самоуверенным и грубым подростком Гарри вовсе не хотелось, и если бы не сложившиеся обстоятельства, Стайлс-младший ни за что бы этого не сделал.
Он встал и поплёлся вдоль берега туда, где начинались густые заросли, захватив с собой сделанные Андре перчатки, что бы ему было удобнее подниматься.
Вода, сошедшая во время отлива, оставалась ещё кое-где маленькими лужицами на берегу, и спокойная поверхность каждой из них была похожа на маленькое зеркальце.
Гарри подошёл к одной из них и рассеянно заглянул в маленькое озерцо. Он достаточно долго стоял так, задумчиво разглядывая собственное отражение, сутулый и худощавый, казавшийся теперь самому себе почти уродливым. Жесткая кожа, покрытая застарелыми рубцами и шрамами, выглядела однотонно темной, под кожей, как представлялось, не было ничего, кроме костей и мускулов. В это мгновение Гарри был сильно расстроен, и его облик был почти ему ненавистен. В досаде он шлёпнул ногой по воде, и мелкая рябь в заволновавшейся воде размыла очертания его фигуры.
Особенно обидно было то, что он утратил, пусть и временно, дар речи – то, что особенно отличает человека по сравнению со всем остальным органическим миром. С отвращением и страхом Гарри, удручённый зрелищем собственного безобразия, отпрянул от озерца и зашагал дальше. Утратив голос, он казался себе чем-то вроде « мыслящего тростника», колеблемого ветром. Хотя он не был знаком с « Мыслями» Б. Паскаля, но нечто подобное занимало теперь его сознание, подавленное чувством некоторой ущербности.
Он вступил в гущу лесных зарослей и шумно продирался сквозь них, не замечая вечной красоты первозданной природы, которая повсюду напоминала о себе. Однако Гарри, в известной степени, был не справедлив к себе, но оценить здраво сложившуюся ситуацию он не мог, недостаток опыта и ещё не вполне окрепший детский рассудок мешали ему правильно оценить создавшееся положение. Лишь одно придавало ему силы – желание обрести поддержку у другого мыслящего существа, кем бы оно ни было. Сюжет, достойный кисти Поля Гогена, что и говорить! Вопрос, веками занимавший умы человечества, был не чужд и Гарри Стайлсу: кто мы? Откуда пришли? Куда мы идём? И он не мог, сколько не напрягал свой мозг, получить на него удовлетворительный ответ. Впрочем, не только он один, как это подтверждает опыт развития всей человеческой культуры.
Наконец Гарри достиг нужного ему места и остановился в нерешительности. Он поглядел вверх, затем сделал ещё несколько шагов и коснулся рукой ствола. В течение длительного времени он стоял так, под необычным жилищем того, в чьей помощи и защите он теперь, больше, чем когда-либо в жизни, нуждался, робко переминаясь с ноги на ногу.
Наконец из-за густых ветвей показалась любопытная физиономия. Луи почти инстинктивно почувствовал чьё-то близкое присутствие. Эта необыкновенная чуткость была постепенно приобретена им за время его пребывания здесь, в несколько экзотических условиях. Как же эта жизнь отличалась от той привычной, которую они оба когда-то вели в Нью-Йорке!
Гарри умоляюще посмотрел на своего друга, коснулся рукой груди, затем рта и простёр руки к Луи, как бы прося его о защите и снисхождении.
« Не можешь говорить»? – спросил Луи.
Гарри обрадованно кивнул.
Положение Стайлса, вероятно, всё же растрогало младшего Сен-Томона, и он, видя, как Гарри в нерешительности дотрагивается до ствола, словно спрашивая разрешения подняться к нему, произнёс:
« Что ж, поднимайся. Мы не против».
Гарри осторожно взобрался вверх по стволу, цепляясь что есть сил за его шершавую поверхность, и через некоторое время оказался напротив Луи на своеобразном помосте, устроенном там, где у дерева было разветвление.
Там Гарри вновь поглядел на Луи взором, полным тоски, и сделал неопределённый жест рукой, взмахнув ей вокруг.
« Не смотри на нас так! Знаю! Хочешь остаться здесь, да? Мы позволим тебе. Отчего же нам не позволить? Будешь жить здесь, с нами. Одному ведь страшно, да? И ещё – зверь этот, который под землёй шумит… Понимаю! Так что оставайся», – милостиво согласился с ним Луи.
Гарри, которого переполняло чувство благодарности, кивнул и сел рядом с ним, немного побаиваясь достаточной высоты, на которой он оказался.
Поздним вечером этого дня Гарри, который уже было заснул, вдруг по неизвестной ему причине пробудился. Странная тревога овладела им. Он заметил, что Луи так же не спит и сидит к нему спиной, тихонько разговаривая о чём-то с самим собой. Гарри прислушался, сделав усилие, ему наконец удалось разобрать, что шепчет Сен-Томон.
В тишине звучало следующее:
« Интересно, интересно, радос-сть моя! У мелкого пропал голос, и теперь он будто бы немой. Мы позволили ему жить с нами... Так будет лучше, моя радос-сть! Мелкий нам пригодится. Лучше всего держать его под рукой. Кто знает, зверь может напасть на нас в самом скором времени. Нам так кажется, радость моя! Да, так всем будет лучше».
Гарри, услышав это, сначала возмутился подобным пренебрежительным отношением к нему. « Он старше меня всего на год с небольшим. Какой же я мелкий»?! – подумал он.
Но потом на смену возмущению пришла усилившаяся тревога и страх.
« С кем же он говорит»? – мысленно задавал себе вопрос Гарри и не получал на него ответа.
Странное мерцание сапфира едва виднелось сквозь густой мрак. Шёпот Луи почти слился с ночным шелестом больших листьев.
« Это он со своим камнем разговаривает, – наконец догадался Гарри, – так вот почему он говорит о себе « мы». Теперь я знаю всё, но сказать ему этого не могу. Чувствую, что эта « радость» может стать для него очень опасной, даже опаснее самого зверя».
Гарри сознавал собственное бессилие изменить что-либо в сложившейся ситуации, и это сознание скоро утомило его и он вновь заснул, на этот раз уже крепким и продолжительным сном.
На следующий день, к вечеру странный шум, который всё это время не давал покоя обитателям острова, усилился.
Гарри вопрошающе посмотрел на Луи. Тот в поисках ответа огляделся по сторонам и указал на ярко-красный солнечный шар, край которого, казалось, касался поверхности моря.
« Это, вероятно, шипит море, ведь в него погружается раскалённое солнце», – предположил Луи.
Солнце имело цвет, какой имеет кусок сильно раскаленного железа, поэтому сыну кузнеца, чья жизнь с детства была связана с обработкой металла, было легко сделать, пользуясь аналогией, несложный вывод и предположить, что солнце тоже шипит, соприкасаясь с холодной водой.
Гарри покачал головой. Он знал, что, во-первых, движется не Солнце, а Земля, а во-вторых, коснись оно океана, он бы тут же моментально испарился. В другое время, конечно, он бы не замедлил доказать Луи, что он не прав в своих суждениях, но сложившиеся обстоятельства мешали ему это сделать.
Стайлс-младший задумался. Шипело не море, но определённую связь с солнцем Гарри всё же усмотрел. Ему было известно, что Солнце – это огромная масса раскалённого вещества, пылающего в центре земной орбиты, и он принял странный звук за треск этого вселенского огня. Но почему вдруг все процессы вселенной сделались настолько явными, что их можно было услышать простым ухом, – на этот вопрос у него не было ответа. Гарри слышал что-то о музыке сфер, и именно это пришло сейчас ему на ум, затем он подумал о возможно близком конце света и сильно испугался. Ощущение чего-то неумолимого завладело всей его душой. Ему казалось, что совсем скоро должны будут раздаться трубные звуки, предвещающие Страшный суд. Но затем для Гарри стало ясно, что шум исходит не с неба, а из-под их ног. Это непонятный подземный гул настолько усилился, что слышался столь отчётливо, что напоминал уже барабанную дробь на военном параде.
Гарри задрожал, пожал плечами и вновь уставился на Луи. Но и тот, похоже, был достаточно напуган. Шум не затихал.
Постепенно всё вокруг погрузилось во мрак. Страшный гул напомнил Гарри о корабле, который постигла такая печальная участь. Похоже, ему вновь предстояла одна из страшных бессонных ночей, какие только выпадала судьба провести.
Луи и Гарри вернулись в своё нехитрое жилище на дереве. Им всё же удалось заснуть, несмотря на сложившиеся условия.
Утром Луи решил помочь Гарри в разведении костра, так как шум и существование неведомого и страшного зверя, таившегося под землёй и рвавшегося на её поверхность, на этот раз особенно крепко связались в его сознании. Теперь он то же решил позаботиться об их общем спасении.
Когда оба молодых американца собрали достаточное количество хвороста и собирались развести огонь, они вдруг услышали под землёй глухое, стремительно приближающееся к поверхности рокотание. Три мощных, один за другим последовавших толчка, чуть не сбили мальчиков с ног. Несколько крупных камней, производя оглушительный грохот, упали с Аквилы. Края шурфа обрушились внутрь, и шахту завалило, земля, тяжело ухнув, сомкнулась над ней. Поржавевший и испорченный колокол рухнул со своих подпорок и раскололся не несколько частей.
Земля её какое-то время слабо содрогалась, заставляя опадать на неё древесные листья, но затем установилась полная тишина. Казалось, всё закончилось, и теперь опасность осталась далеко позади. Не только не было подземного гула, но даже пение птиц от чего-то стихло, а волны, будто усталые, не производили никакого звука, безмолвно касаясь берега и откатываясь от него. Скоро, однако, и это движение закончилось. Поверхность моря стала вдруг ровной и гладкой, как гладильная доска.
Огонь костра быстро и весело разгорелся, и высокая струя дыма поднялась в чистое безоблачное небо.
Что бы окончательно успокоиться и хоть как-то восполнить случившуюся с ним потерю голоса, Гарри направился к хижине. Луи не стал ему в этом препятствовать: его мысли были заняты странными событиями, только что с ними происходившими. Был ли зверь или нет, и может ли он вернуться, и что означает эта столь внезапная тишина, – всё это для него было вопросами первой важности.
Когда Гарри проходил по берегу, он изумился тому, насколько сильно отступило море. Можно было предположить, что неожиданно обнажившееся песчаное поле простирается до линии прибоя на целую милю. Но у Гарри не было особых причин придавать какое-либо значение этому явлению природы. Он взял свирель и ксилофон и вдруг услышал откуда-то издалека крик Луи:
« Беги оттуда скорей, медвежонок»!
Гарри, ещё не вполне сознавая, какая беда ему угрожает, кинулся стремглав из хижины, прижимая к себе свои музыкальные инструменты, и тут только, оказавшись рядом с Луи, увидел, что там, где теперь начиналось море, над берегом выросла гигантская водяная стена, которая стремительно надвигалась.
Луи бросился к своему дому на дереве, Гарри – за ним.
Огромная волна обрушила на остров всю свою массу едва ли не через мгновение после того, как Гарри и Луи взобрались на достаточную высоту. Море уже приближалось к вершине Парнаса, яростно вздымая свой, покрытый белой пеной, гребень. Через минуту раздался такой звук, будто что-то раскололось.
Гаррри был полон тягостного ожидания, что чудовищная масса воды достигнет их убежища и унесёт его и Луи с собой. Мощный вал продолжал нестись, вырывая с корнем деревья и опрокидывая лежащие на побережье камни. Стихия разнесла хижину в щепки, соврала и унесла плот и уничтожила малейшие признаки могилы Андре Сен-Томона.
Волна на мгновение отступила и со страшной силой ударила снова. Луи и Гарри почувствовали, что дерево, за которое они держались, больше не стоит на твёрдой земле, а захвачено бушующим морем. Длинный ствол с бешеной скоростью закружился в подхватившем его неистовом потоке. Вода бурлила и швыряла дерево в разные стороны, накрывая, будто полотном, державшихся за него. Гарри в его положении было вдвойне труднее, так как он по-прежнему не выпускал из рук ксилофона и свирели. Был миг, когда он чуть не отделился от своей опоры, но Луи вовремя схватил его за руку. Так, поддерживая друг друга, они провели ещё некоторое время. Вокруг почти ничего не было видно из-за круговерти водоворота, а так же из-за того, что иногда дерево под натиском волн глубоко погружалось. Гарри и Луи приходилось, задержав дыхание, терпеливо ждать, когда их головы вновь окажутся на поверхности. Гарри вдруг охватил сильнейший и внезапный страх, неописуемый ужас от близости смертельной угрозы. Он обвил его ледяным покровом, который был гораздо холоднее кружившей их воды, и стиснул его дыхание. Гарри сделал глубокий вдох, а затем глаза его закрылись, и он погрузился в сплошную чёрную мглу беспамятства.
Когда Луи пришёл в себя, всё уже стихло, вода ещё плескалась кое-где, но всё-таки постепенно возвращалась обратно в море. Он поднялся и огляделся. Вокруг повсюду валялись поваленные деревья и отдельные ветви. Местность, в основном, неузнаваемо изменилась. Луи предположил, что их занесло на западный склон Парнаса. Похоже, так оно и было. Перед ним, перевалившись животом через бревно, лежал Гарри. Луи нагнулся к нему и произнёс:
« Гарри, ты цел»?
Почти беззвучно, одними губами, не поднимая головы и почти не меняя положения своего тела, Гарри ответил:
« Да»!
Получился лёгкий, едва слышный звук, как будто лопнул крошечный пузырёк воздуха.
Вероятно, Луи не расслышал этот ответ. Он осторожно ощупал Гарри и остался доволен его физическим состоянием. Стихийное бедствие не нанесло существенного ущерба его здоровью. Покрытая красными полосами ссадин и царапин израненная спина Гарри медленно поднималась и опускалась соразмерно дыханию. На лице его застыла неопределённая полуулыбка, и весь он, очевидно, ещё оставался погружённым в глубокое оцепенение, ещё не окончательно вернувшись в своё первоначальное состояние.
Луи пожал плечами и направился к тому месту, где должна была стоять хижина. Лишь груда обломков напоминала о том, что ещё недавно здесь было некоторое строение.
От мебели и мелких предметов, наполнявших интерьер этого жилища, не осталось и следа. Только на песчаном берегу валялся портрет Ж. Ж. Руссо, портрет же другого великого французского философа, вероятнее всего, был унесён куда-то морем.
Гарри всё ещё лежал на поваленном дереве и улыбался.
« Я жив», – думал он.
Только эта мысль являлась со всей отчётливостью в его голове. В ней страшно шумело. Наконец, Гарри приподнялся и выпрямился. Каждое движение отзывалось болью в затёкшей спине.
« Я жив»! – мысленно повторил он. Несмотря на боль и перенесённый ужас, какая-то странная радость теперь наполняла его. Радость, возможно, знакомая его отдалённым предкам на заре времён, когда человек впервые осознал себя: « Я есть! Я существую»!
Гарри, продолжая держать свирель и ксилофон, медленно побрёл в том направлении, где, по его предположению, должен был в это время находиться Луи.
Луи с несколько подавленным видом покосился на Гарри и молча указал ему на остатки жилища, когда-то построенного взрослыми. Затем он проверил сохранность кузнечных и прочих инструментов. На площадке им в полном наличии были обнаружены мехи, молот, несколько ножей и топоров. Большая вода лишь слегка повредила доменку, сдвинув несколько камней и наполнив её внутреннее пространство сырым песком. Печь пришлось заново перебрать.
После этого оставалось лишь одно – возведение новой хижины, так как юным обитателям острова всё-таки было необходимо иметь кое-какой кров над головой.
Гарри и Луи срубили несколько молодых деревьев и провозились с ними целую неделю, пока нижние, заострённые концы стволов не вошли прочно в твёрдую землю. Всего они вкопали семь стволов, а между ними были прикреплены поперечные жерди. Луи изготовил некоторое количество гвоздей, причём для этого пришлось переплавить лезвия двух-трёх старых ножей и наконечников копий, так как запасы руды у них кончились, а достать новое сырье из-за обвала шахты было негде.
Из ещё одного тонкого древесного ствола были изготовлены поперечные балки, на которые должна была опираться крыша из банановых листьев. Пол вымостили крупной галькой, поверх которой были настелены пальмовые ветви. Луи окончательно измучил Гарри, сам основательно устал, около дюжины раз отругал своего молчаливого друга, почему-то пригрозил ему сурово расправиться с ним и чуть не проклял всё на свете, но цель была достигнута, – дом ( хотя вряд ли Гарри мог назвать это настоящим домом, если, конечно, имел возможность высказать своё мнение) они построили.
Луи повесил на одну из внутренних стен этой постройки в качестве единственного украшения их импровизированного бунгало чудом уцелевший портрет Руссо, хотя на нём уже можно было с трудом различить черты лица великого просветителя – настолько он был испачкан, выгорел на солнце и испортился от сырости.
Луи Сен-Томон настолько привык к вынужденному молчанию Гарри, что посчитал лишним обращаться к нему по имени. Даже « медвежонком» он стал называть его реже, а всё чаще привлекал его к себе попросту свистом, как собачонку.
После окончания строительства прошло два или три дня, и в жизни обоих подростков произошли существенные перемены.
Природа быстро, что называется, брала своё. За какие-нибудь семь дней уцелевшие деревья дали новые побеги. Лес будто пытался вновь восстановить своё утраченное былое великолепие. Птицы принялись вновь принялись вить гнёзда взамен разрушенных бурей или унесённых в море. Их весёлые голоса постоянно оглашали окрестности. Мелкие животные, попрятавшиеся было в своих норках во время наводнения, вылезли из них и принялись за свои обычные дела, если, конечно, в их подземные убежища не проникла вода.
Когда это случилось, Гарри исполнял на свирели какое-то замысловатое упражнение, а Луи, как нередко это происходило, в это время отсутствовал. Занимался ли он охотой или же рыбачил, сказать сейчас затруднительно, но именно в тот миг перед взором Гарри открылось нечто необычайное. Окончив мелодию, он, повинуясь какому-то затаённому, безотчётному стремлению, подошёл к оконцу и всмотрелся в лазоревую морскую гладь. На горизонте он вдруг, к своему крайнему изумлению, смог разглядеть около четырёх или пяти странных чёрных точек, которые медленно приближались, увеличиваясь по мере приближения в размерах, если предпринять попытку передать ощущения наблюдателя.
Луи как раз вошёл в бунгало и, освободившись от своей ноши, какой бы она ни была, заинтересовался тем же, за чем внимательно следил взглядом Гарри.
« Эй, ты, – сказал он, – дружок, что там такое»?
Гарри указал ладонью на море.
Луи вгляделся, теперь и он отчётливо различил странные предметы, плывшие по морю.
« Странно, чем же это может быть, хотелось бы мне знать»? – промолвил Луи.
Гарри попробовал жестами ему нечто показать, но Луи не понял его.
« Медвежонок, – сказал он через некоторое время, – это ведь лодки»!
Его восклицание пробудило в Гарри надежду и некое подобие радости, что теперь, наконец-то за великое множество времени он увидит людей, а, возможно, и сможет прямо сейчас выбраться с острова.
Лодки приблизились настолько, что даже с того расстояния, на котором находились от них Луи и Гарри, можно было достаточно хорошо рассмотреть находившихся в них людей. Однако чем бы ни было это чувство, столь внезапно посетившее Гарри, оно быстро поубавилось, едва он смог хорошенько разглядеть, что за люди были в этих лодках и к какой расе принадлежали.