Лишние боги

      И «кто такой Бхишма» тут же дал о себе знать. Тут же. Видимо, чтобы не забывали — те, кому следует помнить, — и думать не смели забыть!       Уже через несколько дней в Панчал поступили новости — или слухи? — впрочем, если имеешь хороших соглядатаев чуть не в каждом царстве, за редкими исключениями, это уже особого значения не имеет. Правда ли, не правда — но об этом говорят!       О том, что Хранитель Трона Хастинапура опять совершил то, ради чего единственного, похоже, и пришёл в этот мир. А для чего же ещё — как не разрушать судьбы женщин? Ну, или создавать их… а это уже смотря по тому, какой окажется женщина: позволит она себя разрушить — или назло всем пройдёт через свою карму так, что создаст себя — такую, какой и представить бы её никто не смог, если бы не такие обстоятельства. Вот принцесса Гандхара, против воли выданная замуж за слепца — под угрозой своему царству, под тяжёлым мечом шантажа — сумела создать себя, пусть и очень странную: не жену, не царицу, даже не мать — святую в миру, саньясини среди грешников, богиню в окружении смертных. И никому не подступиться к этой святости, которой осиян Хастинапур…       Принцесса Амба в своё время создать себя не смогла. Видимо, слишком жаждала разрушиться. Но она создала своё следующее воплощение — генерала Шикхандини. Была ли бы последняя такой, какой стала ныне, если бы не эти страшные обстоятельства? Ну, прожила бы пустую жизнь сварливой змеищи, ничего не знающей, кроме редких радостей от рассеянного внимания вечно занятого супруга да перебранок с родственницами и служанками…       Ничего другого делать так искусно и качественно Владыка Бхишма не умел. Только разрушать-создавать женщин. Видимо, его злополучный обет невольно заставлял его мстить тем, кто не доступны ни телу его, ни сердцу, а потому чудовищно непонятны разуму. Однако зачем понимать там, где есть сила — и её можно приложить? Если в некоем царстве есть две сестры-принцессы на выданье, а в Хастинапуре — немалое число принцев, ещё не успевших жениться, хотя по летам им всем давно пора было, — то о чем тут задумываться?       Нужно собирать грозную армию, самому принимать устрашающий облик с сурово сдвинутыми бровями и могучими руками, уставленными в бока — ну, прямо скала, не сдвинешь! — и в таком виде объявлять этому царству очередное брачное предложение. Каковое ежели будет отвергнуто, царству несдобровать.       Хастинапур можно было понять: не так-то просто найти невест сотне одновозрастных принцев, среди которых «старшими» лишь номинально назывались те, кто родился получасом — десятью минутами раньше прочих. И этих старших официально было трое, а остальные все разом считались младшими, ибо уследить, кто за кем родился в точной последовательности в момент этого чудесного действа не представлялось возможным. Все появились на свет в один день — а вот между вступлениями принцев Куру в браки иной раз проходили годы. И сейчас, когда им всем перевалило далеко за тридцать — а это уже куда как солидные лета — среди них ещё оставались неженатые, с трепетом ожидающие решения своей судьбы. Если принцесс не хватает, если уже в ход пошли просто знатные кшатриани, дочери министров и генералов… но такие могут быть лишь вторыми жёнами, первой должна быть всенепременно принцесса… или уже всё равно… то тут не до долгих ухаживаний, не до трепетных переписок умащёнными ароматами свитками со шлоками придворных муртикаров между женихом и невестой — тут хватай скорее, что блеснуло на горизонте, что чуть подросло и оформилось как женщина в царском семействе, — и не дай себя опередить! Ведь есть претенденты и в других царствах… Тут уже и шантаж сгодится, и военная угроза — что угодно!       И принцев, и Владыку можно было понять. Вот только никто не собирался понимать принцесс. Как когда-то Амбу и её сестёр. Как Гандхари. Как Мадри, ставшую военным трофеем. Как Драупади — разменную монету политических союзов…       Даже не желая думать о Бхишме, даже всеми силами отстраняя себя от политики, чтобы душа матери, принадлежащая теперь только сыну, оставалась в чистоте, — Шикхандини не могла не прокручивать этого в своей неуёмной голове, привыкшей мыслить. Даже бесконечные заботы о маленьком Савитаре не вытесняли всего этого из озадаченного сердца…       Даже очередные слухи-новости о том, что две новоиспечённые невестки Куру — счастливы и более чем довольны своей судьбой. Шикхандини помнила принцев династии Куру — вся сотня отпечаталась в её цепком генеральском мозгу, она могла бы вызвать перед глазами каждое из лиц. И это были лица сильных мужчин, отважных, подготовленных воинов, однако не чуждых роскоши и заботы о себе — одним словом, весьма привлекательных для женского глаза и сердца. Едва ли не всех кауравов — и вот особенно старших — можно было безо всяких допущений назвать красавцами. А что это огромное братство уже успело прославиться необузданными нравами… так на жён это не распространялось! Достославная сотня так дорожила своими правдами и неправдами добытыми, выдернутыми у самой судьбы супругами, так лелеяла их, словно драгоценности, так почитала, едва не поклоняясь им, что трудно было поверить, что это именно они — эти самые кауравы — когда-то накинулись, словно звери, на женщину — невестку собственной династии… Это не могли быть они! Шикхандини не видела этого — и постоянно ловила себя на странной мысли: ей просто передают какие-то досужие россказни… нет, не досужие, напротив: хорошо продуманные.       Даже безудержный гнев Драупади, её злые слёзы и бесконечные жалобы на «оскорбления» — и то не убеждали старшую сестру в том, что всё было именно так, а не как-то иначе…       Невестки Куру лучились счастьем. Все, просто все. И тридцатые, и пятидесятые и восьмидесятые… Все те, кому, как своих ушей, не видать права на трон Хастинапура для своих сыновей, да и самим всю жизнь, как были, так и оставаться принцессами, никогда так и не став махарани и раджматами. Впрочем, им никто не может помешать грезить об этом…       Ведь Писания знают немало примеров того, как последние становятся первыми. И — волею богов — самыми достойными. Как это было несколько сотен лет назад в ныне ушедшем в небытие, но некогда могущественном царстве Хайхайя, внезапно поражённом страшным поветрием, мором — который в один день унёс жизни царя хайхайев махараджа Критавирьи, двух его жён и трёх старших сыновей, включая наследника престола. Уцелел только младший сын царя Арджуна, который в это время отбывал ссылку за какую-то провинность — и находился в отдалённой резиденции в горах. То ли сухой и холодный высокогорный воздух не позволил затхлому моровому духу пробиться к этому дворцу, то ли так распорядились боги — но чуть только поветрие схлынуло, проредив Хайхайю едва не на треть, последний из династии вернулся в столицу и вынужден был в девятнадцатилетнем возрасте принять трон.       И уже к возрасту двадцатилетнему убедить всех в том, как тверда эта рука, держащая скипетр и меч, как непреклонна эта воля, как велика эта сила — ничто не сможет сокрушить её! Но и как мудр этот разум и справедливо сердце. Махарадж Арджуна из династии Картавирьев правил Хайхайей больше пятидесяти лет — и царство под его рукой процветало. И лишь по смерти его не нашлось столь же достойных правителей, и, после недолгих распрей, Хайхайя захирела, и вскоре и перестала существовать, войдя на правах обедневшей, нуждающейся в поддержке провинции в состав какого-то более сильного — сейчас и не вспомнить, какого — царства… Но слава последнего правителя Великой Хайхайи была столь могуча, что о нём до сих пор поют песни, деяниями его назидают ачарьи своих учеников, родители до сих пор называют в честь него своих сыновей. Но не это — самое удивительное. А история о том, что и последние могут стать первыми, надолго ставшая утешением и предметом грёз для этих самых «последних»…       Пусть принцессы грезят. Умеющие грезить — счастливые люди. Эта их способность заливать свою душу целебным бальзамом сладких видений, обращать несбыточное в сбывшееся… в своей голове… да так, что и сбываться ему не нужно — и так хорошо…       Шикхандини хотела бы, чтобы её сердце обладало таким свойством. Но это уже давно было невозможно. Разум, много лет привыкший быть на острие — и не чего-нибудь, а сложных политических и военных событий, быстрых и верных решений, способности достойно принимать победы и не разваливаться от поражений, — такому разуму сладкие грёзы — это что-то вроде недуга… Особенно когда совсем не к месту приходят воспоминания… подобные солнечным лучам: то ласковое тепло, то испепеляющий зной…       — Довольна ли ты праздником, сундари?       — Говорят, ты не любишь праздники…       — Кто говорит?       — Не помню… Но слыхала. Я тоже не очень-то их люблю… И сари носить не умею…       — Ну, эту беду легко поправить…       — Ай! Ай! Да ты… Ох!..       — Во-от… та-ак… Было сари — и где оно?       — И где ты этому научился? У принца Духшасаны?       — С тобой, мой огненный ветер… И вот эта тика тут вовсе ни к чему, и это ожерелье…       — И где же твоя дхарма, саньясин?       — Потерял… кажется, в кампильском каземате… Вы там её случайно не находили? Вот пусть там и остаётся… на страже… чтоб моя жена больше не желала смотреть на всяких пленных… О, тут ещё на ножке браслет… пусть пока полежит на полу…       — Негодник… о… о-о, Камадэв…       — И я готов возблагодарить его… Устроим завтра новый праздник?       — О… а-ах… завтра хоть тандава…       …о том, чего уже нет… потому что не должно быть. Больше никогда. И так болезненно стискивает сердце, так стонет душа… Но есть иное — долг. Даже в материнство своё она не могла погрузиться полностью, отринув всё — сам мир вокруг напоминал ей, что она не только мать, но и отец. И только ей одной сражаться в этой маленькой войне против всего мира…       Даже против той великой войны, которая уже была на подступах. И её не предотвратить. И к ней исподволь уже готовились даже те, к кому это всё не имеет ни малейшего отношения.       Подошёл к концу последний год изгнания принцев Пандавов и Драупади, который они должны были провести, скрываясь. И если будут обнаружены, то отправятся в новое изгнание на двенадцать лет.       Лишь по окончании последнего года все узнали, что они пребывали в царстве матсьев Вирате и вынуждены были принять облик слуг. И в тот последний, решающий день… так и осталось неясным, увидели ли кауравы до захода солнца дерзкого Арджуну — единственного, кто мог противостоять натиску Хастинапура на Вирату — или же нет. Или же только после заката, а до того он был неузнанным, в чужом обличье… Но ведь это всё равно был он! Эта неясность ещё сильнее обострила конфликт. Её тоже будто создали специально для этого — чтобы у Пандавов появилась возможность кричать: «Нет, никакого второго изгнания не будет! — мы предпочтём войну!» Если бы не эта неясность… если бы их просто не обнаружили… всё решилось бы миром: наказание честно отбыто, все могут разойтись и жить своей жизнью. Всё равно бы не разошлись. Но теперь — появился ещё один повод. Да сколько же их нужно? Зачем столько… ярости и ненависти… на пустом месте… ни о чём?..       И её сестра, царственная, гордая и надменная Драупади, была служанкой — вынужденной угождать чванным царедворцам и генералам, и даже подвергаться их домогательствам. Опять… Пройдя через очередные унижения, сестра озлобилась ещё чернее, не видя уже просто белого света от желания отомстить всем и вся. Она забыла не только о своём отце, сестре и брате — даже о своих сыновьях! Которые воспитывались в Панчале и уже много лет не видели своих родителей.       И эти самые родители не горели особым желанием их повидать. Уже свободные Пандавы не рвались в Панчал — они остались в Вирате, давно и прочно подчинив своему влиянию слабого царя матсьев и превратив его дворец в свой командный пункт, в котором и обдумывались решения о предстоящей войне.       Что удивляться, что туда же незамедлительно прибыл принц ядавов Васудева Кришна, да не один — а почему-то со своей сестрой Субхадрой, женой Арджуны, и их сыном Абхиманью. А последний — это отдельный разговор. И весьма странный.       Мальчик воспитывался в Двараке, среди ядавов, а это царство давно прославилось умением создавать сияние великой славы из ничего. И если глава династии Яду, почтенный Баларама, всего лишь выглядел как достойный правитель, и не желал большего, напротив — чурался всякого тщеславия, особенно пустого, то его младший брат принц Кришна являл собою полную противоположность старшему.       Кришне было не важно, что о нём говорят — лишь бы говорили! Лишь бы славили-славили-славили — не важно, за что. Лишь бы обожали, превозносили, восхищались… За ним не числилось даже каких-то особенных военных подвигов, да и мирских деяний, которые не вызывали бы сомнений… Если он убил кого-то, да хоть и своего извечного врага махараджа Кансу — то был ли это честный поединок? Или не обошлось без хитроумия? Да и в остальных случаях тоже… Всё, что он ни делал, вызывало шквал сомнений — и именно этими сомнениями питалась его слава. Он умеет исцелять немощных?.. А вот говорят, что эти немощные поле того и года не живут… Он женился на нескольких тысячах оскверненных принцесс? А вот говорят, что в его дворце на женской половине живёт от силы пара десятков жён, а остальные как в воду канули, если вообще были… Вот говорят, что во Вриндаване у него осталась бывшая возлюбленная, которую он безжалостно покинул, а она приняла обет любви и поклонения ему — и он сам благословил её на это! И теперь ставит в пример другим женщинам — и они не считают его жестоким, — напротив!.. Говорят, что он открыл для женщин путь высшего служения, недоступный им прежде — творить из возлюбленного бога. Из того, кто отверг и оставил в вечном одиночестве? Да уж, эта, как её… Радха… уж точно не принцесса Амба! Жалкая мягкотелая улитка без панциря… и это есть высшее, божественное проявление женственности, ха!.. Вот говорят, что он победил какого-то многоглавого водяного змея… поднял какой-то холм одним пальцем… Не зря Вриндаван славится своей сомой и бхангом — крепче нет ни в одном краю… Вот говорят… Говорят, говорят, говорят… И его слава сияет, и нет такого разума во всей Великой Бхарате, который не знал бы Кришну и хоть раз не задумывался… не замучивался… о нём.       И, похоже, та же участь постигла и племянника Кришны — юного Абхиманью. Ему сейчас едва ли больше тринадцати лет — а слава о нём уже гремит… и давно. Наверно, впервые о нём заговорили — и сразу громко — когда он был ещё семилетним несмышлёнышем. О том, что он одарён богами, и как велики и несравненны его достоинства, какой он уже великий воин, а в будущем — и великий полководец, каков его разум, сердце и всё такое прочее…       Может, мальчик и вправду достоин похвал. Но не таких. Такое устроить во имя его мог только мастер подобных дел — дорогой дядюшка. И никогда бы не устроил, если бы не преследовал этим каких-то целей.       Шикхандини слышала о том, что даже Драупади при всех, не тая слёз на глазах, сказала этому отроку: «Как жаль, что не я родила тебя!» И это притом, что в Панчале живут пятеро её собственных сыновей, к которым не очень-то стремится это странное материнское сердце…       Дети Драупади — погодки. Старшему — Пративиндхье, сыну Юдхиштхиры — уже скоро восемнадцать. И он, не просто делающий успехи в воинском искусстве, но и победивший уже в пяти состязаниях, и даже однажды уговоривший тётю Шикхандини взять его с собой в битву, где показал себя весьма достойно, — куда больше заслуживает славы и доброй молвы. Но то ли у сдержанных панчалов нет этого искусства — прославлять малейший чих; то ли они всегда были слишком честными в этом смысле: человека пристало судить по делам его! — такими и воспитали племянников, лишившихся на время родителей.       Ибо прослышав о «сиянии» брата Абхиманью, спокойный и рассудительный — в отца — Пративиндхья сказал, что ему не нужно такого. Это только обременяет. Вот когда он совершит достойные деяния и подвиги — тогда о них пусть и говорят. А о том, что маленький мальчик держит деревянный меч так, «будто этой способностью его одарили боги», и соломенные куклы на тренировочном поле падают от его ударов так, «словно армия демонов разлетается в крошево под ударами могучего Индрадэва», — такие песни пусть поют кормилицы на женской половине дворца, а воинам не пристало. Не нужно ему эдакое. Да и братьям его тоже.       — Ничего, время покажет. Посмотрим, каков ты в деле, брат Абхиманью! Буду рад, если окажешься хотя бы вполовину таким, как о тебе поют!       И тут не заставила себя ждать очередная — сногсшибательная — новость! Этот не достигший ещё совершеннолетия отрок, сын Арджуны и Субхадры, — женился! Точнее, его женили — на принцессе матсьев, ещё и старше его летами. И вся милая компания, пребывающая в Вирате, была несказанно рада — просто счастлива! — этому удачному браку!       И это тогда, когда сыновья Драупади, все куда как старше Абхиманью, даже и не помышляли о браке — они ещё не закончили свое обучение-брахмачарью, к которой подходили весьма ответственно, а во время неё жениться нельзя. Значит, у «сиятельного» отрока и этой, положенной всякому юному кшатрию, аскезы — не было? Но как так? Нарушение правил?       Впрочем, Кришну давно называли «нарушителем всех правил» — и вот почему-то не порицали за это, а напротив, считали образцом дхармы. «Подумаешь, традиции! — не раз говорили о нём, мол, это было его любимой отповедью. — Если они стоят на твоём пути…»       Если они стоят на твоём пути.       В эти дни Шикхандини стало более чем ясно, чья на самом деле предстоит война. И за что.       Да, за трон Хастинапура. Но не для того, чтобы его заняла ветвь махараджа Панду и их потомки. На этом троне должен будет воссесть потомок этого скоропалительного брака: правнук принцессы ядавов Притхи, внук принцессы ядавов Субхадры, сын ядавчонка Абхиманью. И всё остальные — отец последнего Арджуна и его братья, их общая жена и все их наивные союзники — это лишь ступени…       И никто не берёт в расчёт другую ветвь — панчалов. А ведь у сыновей Драупади — старшей жены, императрицы! — куда больше прав на этот трон! Но о них забыли… Если их мать обезумела от своих унижений и оскорблений, которые ещё и умело подпитываются… Если ей нет дела ни до какого трона — только бы пришла война, только бы пролить кровь своих обидчиков, искупаться в ней…       Тех самых, которые, что ни говори, а на трон Хастинапура имеют самые подлинные права. Ведь именно они — истинные сыновья династии Куру, дети правящего царя… если конечно, забыть, что никакой династии Куру давно нет: она оборвалась на Бхишме с его обетом безбрачия, да на безвременно умерших во цвете лет Читрангаде и Вичитравирье… а всё, что было после — это лишь сомнительное семя прижитого до брака сына рыбачки — с тех самых пор там все — чужаки. И Пандавы, и кауравы… сомнительная кровь… даже не царская, не кшатрийская… Впрочем, есть там ветвь Гандхара, и тот, кто душу положит за то, чтобы именно она… Гандхар — не независимое царство, он, как и Анга и ещё парочка таких же «царств», всего лишь провинции Куру, подчиняющиеся ему. Но всё же — это царственная ветвь. И она своего не упустит.       Может быть, именно по этой причине династия Яду, влившая немало своей крови в шатающийся Хастинапур — начиная с линии махараджа Панду, — сочла себя вправе…       Но и крови Панчала там немало! Мы тоже имеем право! И не «тоже», а…       Эта мысль заставила принцессу-генерала замереть. Даже если панчалийская ветвь имеет ничуть не меньшее право пытаться прибрать к рукам Хастинапур, чем ядавы и гандхары, то вот её, Шикхандини, это совершенно не касается. Очнётся ли, прозреет ли Драупади, захочет ли бороться за права своих сыновей… или вся её сила духа выдохлась в тот день, в зале собраний, когда потребовалось в одиночку выступить на защиту своей чести против десятков сильных и разъярённых мужчин… выдохлась, и уже не вернётся, ибо есть кому держать руку на её горле и не давать дышать… Да не важно, что будет делать Драупади, как поведут себя её сдержанные — и, уж чего греха таить, малость неповоротливые сыновья…       Это не её дело! У неё, раджматы Шикхандини, своя война. И пусть все другие троны провалятся в нараку — но эту войну за трон Панчала для принца Савитара она проиграть не должна!       ***       — По правилам войны, женщины не могут участвовать в битве! Они не ровня мужчинам! — царь Гандхара победительно ухмыляется, прищурив глаз, поглядывая исподлобья на генерала Шикхандини, явившуюся на обсуждение правил предстоящей битвы в своем истинном обличье.       Да она уже давно не меняла его — и когда панчалийское семейство в полном составе, незваными, явилось-таки в Вирату и предъявило Пандавам и Драупади их сыновей. И сообщило о своих союзных намерениях. И когда решение о битве уже было принято, и войско Панчала — под её командованием — двинулось на поле Куру. И когда был первый смотр.       И сейчас, в этом шатре переговоров.       — Вы ведь согласны со мною, кшатрии? — царь Гандхара, ковыляя, выходит в центр шатра, воздев вверх палец, едва не тыча им в лицо генералу армии Панчала. — Женщинам место в лазарете и на кухне! А ещё лучше — пусть сидят дома! Но не в бою! Еще не хватало воинам не к месту проникаться состраданием к слабости — и тем терять свою силу и праведную ярость!       Она, гневная, срывается со своего места и встрёпанной курицей вылетает из шатра — с перекошенным лицом, залитым пошлыми слезами, со сжатыми кулаками… как последняя дура, слабачка, как обиженная баба… И нет в этом шатре более потрясённых лиц, чем лица её отца и брата, знающих: стоит лишь разжечь костёр — и перед ними предстанет могучий принц Шикхандин — со всеми признаками мужчины, многоопытный воин, для которого не так много найдётся достойных противников в лагере врага. Да и другие слышали об этом, о такой её способности…       Но сейчас быть обиженной глупой бабой — вернее. Чтобы не проиграть свою маленькую войну. Единственное, что волнует её — желание выжить любой ценой. Ее сыну, оставленному ныне в Кампилье на попечении служанок и под охраной верного друга якшараджа (а уж такая охрана — непроницаема!) ещё нужен отец, и она сама желает стать им по прошествии лет — тем человеком, который вложит в руки мальчика его первое оружие и скажет ему самые важные слова…       Она не будет сражаться. До тех пор, пока к ней на коленях не приползут умолять об этом. А это случится.       Ибо — Бхишма.       Никто не отменял того, что убить этого зажившегося старого мерзавца может только она. Но до тех пор — знаете вы все, где я вас видела?       Гордо удалившись в свой шатёр, она даже не пожелала выйти из него в первый день битвы, чтобы наблюдать за нею, чтобы узнать новости… Это не её война.       А свою она не проиграет. Ни за что.       ***       Пришли.       Даже не прося, не умоляя — колотясь в истерике.       Ибо вот уже который день на поле битвы творилось нечто немыслимое.       Битвы не было. Хотя свистели тучи стрел, ревели слоны, что-то взрывалось… Гибли люди на обеих сторонах — но лишь простые воины, самые невинные из всех, замешанных в этом кошмаре. Те, кому лишь выполнять долг, кого не спрашивали и даже — кое-кто — и не считали за людей.       Она считала. И не могла понять, что происходит. Почему их армия поредела на треть, но никто из тех, кто заварил этот жуткий кхир, не пострадал. Нет, ранения были почти у всех, но какие-то незначительные, хотя Владыка Бхишма в мощи своей давно мог бы уже уничтожить всех значимых противников… Но он берег их, даже более чем.       Да такой, с позволения сказать, битве, радоваться надо, и самим беречь этого человека, мощью своей словно покрывающего всё поле… и не дающего на нём свершиться ничему существенному.       Он был в центре битвы. И он же её не допускал. И если бы он берёг только противников — своих драгоценных внуков… но и те, на чьей стороне он сражался, были таковыми же. Да ещё и обет Хранителя Трона… А потому и они были полностью защищены. Принц Дурьодхана, его братья и командиры союзников были словно за непроницаемой стеной — их невозможно было даже ранить, до них невозможно было дотянуться… Несмотря на то, что они не укрывались в тылу, за чужими спинами, пребывая в гуще сражения, но этот невидимый и непроницаемый покров чужой немыслимой силы и решимости словно облекал их щитами с ног до головы, словно вырывал их из времени и пространства, перемещая так, что стрелы летели мимо, мечи в руках противника сами меняли ход движения, не в силах даже задеть…       Словно человек этот был богом. И как будто он поставил себе цель — завершить войну именно победой по перевесу армий, а всех главных действующих лиц оставить в живых… Для чего? Чтобы снова попытаться решить дело миром? Чтобы снова заставить их услышать слово?       Не заставишь. Этих — уже нет. Когда мужчины начинают воевать, их уже невозможно остановить, никакому благоразумию уже не пробиться там, где прозвучало «Да!» — войне…       Пришли.       Со слезами на глазах, с перекошенными лицами… Им не нужен был такой исход. Какой мир, если жажда мести раздирает горло, и желание добраться до этих мерзавцев… любой ценой… Даже ценою смерти «дорогого дедушки» — который был уже не дедушкой, а необоримым демоном, что вот-вот уничтожит их армию подчистую… и придётся признать поражение по очкам… как в игре в кости… словно их опять заставляют проиграть в какой-то постыдной игре… И что, если даже эти «очки» — человеческие жизни? Кто думает о них вообще? Думают лишь о том, что проигравшие снова будут оскорблены, опозорены, изгнаны… А тут уже все средства хороши.       Она даже не слышала, что там ей говорят. Ни рёва раненого тигра Бхимасены, ни решительных тирад Арджуны, перемежающихся крокодиловыми всхлипами, ни бесцветного голоса Юдхиштхиры, ни безумноглазого громового молчания сжимающей кулаки Драупади…       Она словно чувствовала, что происходит в их сердцах на самом деле.       И понимала, что не откажет.       Ей он не дедушка. Враг. Враг изначальный. И когда-нибудь же нужно исполнить то, ради чего она пришла в этот мир… хотя для неё это давно уже не имело никакого значения.       Но, поразмыслив здраво, поняла: войны не остановить, а в числе прочих воинов отнимаются и «очки» Панчала… её люди. Которые ещё и, сражаясь, за неимением другого генерала, под предводительством недалекого и бессердечного Дхриштадьюмны, теряют больше, чем могли бы…       Давно следовало подумать об этом. А не только о своей драгоценной особе… Вот уже сколько дней…       Она решительно приказала разжечь костёр. И уже через несколько минут перед всеми предстал могучий принц Шикхандин, холодный, как скала, готовый к выполнению своего долга.       …И начало нового дня битвы показало: сделать это не так-то просто. Видимо, ещё вчера неведомым слухом до противника донеслось: на поле боя выходит муж, в чьём могучем теле заключена душа неизбежной — кармической — гибели непобедимого Владыки.       И они все разом ополчились против него — не допустить!       Шикхандин был бесконечно удивлён… даже не тем, как все лучшие воины армии кауравов, что пребывали в сражении, набросились на него — позабыв, что ли, даже об установленном правиле: разрешены только поединки! Многим на одного — запрет! Больше всего принца Панчала поразило то, что внезапно куда-то исчезли те, кому больше всего нужен был его выход на поле битвы — братья Пандавы. Их и не видно было на обозримом пространстве. Вместо них свою драгоценную тётушку-дядюшку ощетинившимся мечами кольцом окружали Пративиндхья, Сутасома, Шрутакирти, Шатаника и Шрутакарман — сыновья Драупади, юноши, почти не знавшие сражений. Никто не просил их — сами… И даже не желание показать себя, поблистать в роли воинов (как в том уже успел отметиться незабвенный Абхиманью) — их сердца горели истинным желанием быть подмогой Шикхандину против обрушившегося на него безумного вала ожесточённых от адового страха противников.       И им удалось отшвырнуть этот вал. Хоть и опять — каким-то непостижимым чудом — никто не пострадал… Не без удовольствия прогнав с поля боя ошарашенного царя Гандхара, схватившись ненадолго с могучим Ашваттхаманом и «перебросив» его племянникам, прорвавшись сквозь стену из полутора десятков братьев кауравов и без сожаления оставив их, ошеломлённых, за спиной, Шикхандин вдруг осознал, что он — один.       Стоит на невысоком холме, пытаясь отдышаться, склонившись, сжав плечи — и прямо перед ним, всего в каком-то полулёте стрелы, — его извечный враг.       Возвышается, словно статуя, сжимая в руке божественный лук. Взирает бесстрастно. И даже… с едва заметной улыбкой…       «Твой час пришёл, Дэваврата Бхишма, — скрипнули зубы. — Я исполню волю богов. Твою карму. Хотя я са… ма… давно уже простила твоё предательство»       «Ещё бы, дэви Амба. Может быть, потому, что ты теперь и сама знаешь, что такое предательство?» — тепло… и насмешливо.       …Она привыкла к тому, что давно уже, десятки лет, говорит с ним, высказывая всё, что накопилось в неотмщённом сердце… и порою ей казалось, что она слышит его голос… он отвечает ей… Но не так же явно!       «Знаешь, дэви. Непримиримость к грехам других слабеет — с собственными грехами»       «И что же ты вменяешь мне во грех, жестокосердный?»       «Ты не жестокосердна. Ты просто рассудительна и честолюбива. Но это не отменяет того, что ты предала… близкого человека… и из-за чего? Всего лишь из-за его происхождения? Сочла, что он недостоин быть… Но тебе ещё предстоит узнать, чего стоит твоё предательство. От чего ты отказалась по незнанию…»       «Откуда тебе известно?..»       «Я бы не был тем, кто я есть, если бы не знал обо всех, кто меня окружает, всего. Да, всего, дэви. Всех ваших грехов. Но я не осуждаю тебя. Просто знай: у тебя есть всего несколько дней, чтобы искупить этот грех. Всего несколько дней…»       «Что?..» — впервые за долгие луны сердце рвануло болью — о том, кого она уже просто списала со своих счетов… даже не за ненадобностью, — нет, нельзя вспоминать, с каким адом ей это далось: понимание, что так быть должно. Неизбежно. Сканда и Дэвасена пусть возвращаются на небо. Камадэву пускай поклоняются другие. Игры кончились. Шафранно-лотосному жаркому мареву не место там, где решается судьба… Но сердце есть сердце — оно не может вот так сразу… оно не может… вообще…       «Всего… несколько дней?.. Почему?..»       «Дэви… Мы на войне. Тот, о ком я говорю, поклялся, что выйдет на поле боя после моей гибели. А моя гибель близка, не так ли? А значит, и…»       «Нет! Слышишь… я уйду! Защищай их, как и прежде, до тех пор, пока…»       «Уйдёшь? Чтобы прийти снова — ибо тебя не оставят в покое… твои собственные чаяния. Выбор нелёгок: твоя армия, которую я просто добью за пару дней, а вместе с нею — и твою уверенность… или… Решай. Но знай: искупить свой грех ты можешь. У тебя есть время. А пока — прими моё оружие! Я не нарушаю своих клятв»       Даже на таком расстоянии стук упавшего на землю из могучих рук божественного оружия — показался громом. Разрушения мира… всего её мира…       Шикхандин закрыл глаза и поднял лук. Он знал — даже смотреть не нужно: боги сами направят стрелу в цель… а ещё не нужно смотреть потому, что просто нельзя…       Одинокая стрела взрезала воздух.       И уже через миг — свист десятков стрел — и их удары в живое тело…       Шикхандин обернулся. Так вот же они, принцы Пандавы, все на лицо… И где были прежде?       На готовенькое…       Арджуна так вообще откровенно — у него за спиной. Стреляет из-за спины, прикрывается тем, на кого здесь не поднимут руки…       Впрочем, это не её война.       Свой долг она выполнила. И больше её здесь не увидят. И как они сражаются, честно, нечестно ли… не её дело.       «Всего несколько дней…»       …о, боги…       «Не отпустят твои же чаяния…»       …о…       Молча бросив лук на землю, Шикхандин развернулся и покинул поле битвы.       ***       Он даже не стал смотреть на то, что происходило вокруг поверженного могучего старца, возлегшего на ложе из стрел. Даже не удивился тому, что её извечный враг — жив. Откуда-то и так было ясно: эта душа слишком сильна — настолько, что сама будет решать, когда ей покинуть это тело. И душа осталась — да ещё и так, будто единственное, что её держало, было… простым любопытством.       Чем же всё это закончится? Пока не узнаю — не умру. Такова моя последняя прихоть.       Но все, кто сбежался к поверженному после заката, который, по правилам, делал непримиримых врагов вынужденно терпимыми друг к другу, решили, что всё совсем иначе.       Что их мудрый дедушка как раз-таки знает всё. И после недолгих возмущений одних и лицемерных слёз других, произошло невольное объединение. В помыслах. В жадном желании выжать из несчастного это знание.       Его обступили со всех сторон. К нему склонялись, гладили по серебряным волосам, побелевшим рукам, уже даже не опасаясь задеть стрелы и причинить страдание… даже об этом забыли те, кого трясло от неистового желания знать…       Чем же всё это закончится? Дедушка, скажи! Тебе ведь открыто многое, ты знаешь всё! Благослови! Те, кого ты благословишь…       Шикхандин просто знал. И в таком состоянии Бхишма переупрямит всех. Даже не тем, что что-то скроет или станет отнекиваться от своего владычества над будущим. Хуже — всем своим видом он это подтвердит. И благословит. Всех. Но так, что обе стороны останутся одновременно и с зыбкой уверенностью, и с тяжкими сомнениями… А потом он попросит оставить его. Так просто, будто всего лишь устал и желает предаться сну.       Знал Шикхандин и то, что оставив поверженного толпой, многие из них во тьме ночи захотят явиться к нему поодиночке и таки допытаться…       А ещё она знала, что будет в их числе.       Но не для того, чтобы вызнать исход войны. Она придёт к нему по иной причине… по которой «приходила» к этому человеку много лет, днём и ночью, бодрствуя и во снах, разумно и безумно, всем своим надломленным существом…       Только сначала нужно укрыться подальше и разжечь костёр — ибо только истина её имеет право на… истину.       …Принцесса была практически уверена, что ей, укрывшись за деревьями, придётся прождать до самого утра. Там непременно кто-то будет — кто-то неуёмный, встревоженный, тщетно пытающийся казаться мужественным, хладнокровным… или сострадательным… кто будет просить прощения — и под этим видом пытаться…       Но когда она пришла на ту небольшую лесную поляну, окутанную деревьями, куда перенесла своего сына с поля боя явившаяся по его зову дэви Ганга, дабы хоть как-то укрыть… там не было никого. Только поверженный, лежащий на своем смертном ложе так, будто это мягчайшие перины и драгоценные шелка в покоях отдохновения.       Она уже было сделала шаг… но увидела силуэт на противоположном краю поляны. Этот человек уходил. И его опущенные плечи и сжатые в кулаки руки безмолвно кричали о том, что услышанное здесь стало тяжким гнётом для его души.       Шикхандини решила подождать: пусть уйдет, и подальше. Но внезапно Владыка Бхишма сказал:       — Постой! Вернись… Да, я тебе говорю, сын Кунти.       Кто-то из Пандавов? Но почему уходит в сторону противоположного лагеря? Неужто задумал что-то…       Уходящий обернулся. Принцесса Панчала застыла, невольно схватившись рукою за тонкое деревце… чей стволик переломился в напряженных пальцах с громким хрустом.       Уходящий вскинулся, рука его схватилась за рукоять кинжала за поясом — другого оружия при нём не было.       — Спокойно, Ангарадж, — сказал Бхишма. — Это всего лишь твоя жена. И ты не таись, дэви Амба. Подойдите. Оба.       Когда она выступила на поляну, освещённая запутавшимся в ветвях лунным светом, глаза того, кто только что уходил, но вернулся на зов, вспыхнули… зловеще. Нет, это всё та же луна… или…       Беспроглядность, затопившая тяжело обозначившиеся черты белёсого в звёздном сумраке неузнаваемого лица. Жёсткая, собранная беспроглядность.       Медленно, как статуи, оба приблизились к тому, чьего приказа не смог бы ослушаться ни один из живых. Встали по обе стороны от возлежащего, будто он был меч, должный разделять на ложе супругов в те дни, которые посвящены богам дхармы и запрещают близость.       …А ведь в её жизни и не было таких дней с её безбожно красивым раджой… Вечно сражающимся в завоевательных походах, несущим верную службу Хастинапуру, занятым бездной дел, неуловимым… Так же, как и она. На равных. Если за всё время этого тайного брака она и виделась с ним всего раза четыре: те несколько дней после церемонии, и потом ещё трижды… по зову… во время военных заданий… В последний раз у них была всего одна ночь — обстоятельства не позволяли задержаться дольше. Она тогда даже доспехи свои до конца снять не успела… Но этой ночи хватило… именно её… для того, чтобы изменить весь её мир…       — Дэви Амба, — сказал Бхишма, — царь Анги приходил сюда для того, чтобы примириться со мной. Я просил прощения у него, он — у меня. Так, будто это он меня убил. Так что тебе просить прощения незачем — за тебя уже попросили. Ступай с миром.       — Я пришла не за этим, сын Ганги.       — За чем же? Узнать исход войны? Так ты его узнаешь. Только не от меня.       — От кого же?       — От него. Хочешь ли ты говорить с ним или нет — но карма свела вас здесь. И вам не удастся разойтись так просто.       — Ты поведал ему исход?       — Не я.       — Кто?       — Да он же сам себе и поведал. Сделав свой выбор. А вот узнаешь ли ты… или он захочет тебя сберечь… как захотел сберечь уже многих… По силам ли ему это всё — пусть решает сам. Я знаю лишь одно, дэви: твоё время — что иссякающий от зноя родник…       Тот, о ком они говорили — так, будто его здесь не было — медленно поднял глаза. И этот взгляд словно отшвырнул «разделяющий меч» — и принцессе показалось, будто острый двухлезвенный катар впился ей под ребра.       Стоящий напротив широкими шагами обогнул возлежащего и оказался рядом. Ни слова. Только глаза. И рука, сильнее которой она не знала…       А потом — путь. Сквозь ночные, опутанные лианами чёрные деревья, скорый, чёткий, безжалостный путь во тьму.       «Дэви… Мы на войне»…       …а? Неужели… она могла так сглупить: враг воспользовался ситуацией, её просто захватили в плен и тащат в лагерь противника… чтобы швырнуть к ногам командира… как заложницу?.. или объект мести? Свести счёты с нею за это сразившее всех убийство… что?.. Но после заката война не ведётся… запрет!.. он не имеет права!!!       Она рванулась, вцепилась в ветку, чтобы остановить, попыталась вывернуть руку… тело само вспомнило боевой приём рукопашной: изгиб, разворот, удар… бежать!..       Напрасно она в эту ночь не повязала тюрбан. Взметнувшиеся от рывка длинные волосы мгновенно оказались в крепких руках.       И так же, без единого слова, её, словно какую-то строптивую невольницу, рванули за локоть, толкнули к дереву — широкому, шершавому стволу, чья кора, казалось, способна продрать и доспехи… Шикхандини замерла, хватая ртом воздух, когда в один миг тьма упала на неё…       И было тяжело… и жарко… и мучительно… и так, словно ад и небеса поменялись местами и уже не хотели возвращаться в себя самих, никогда…       Под натиском силы, отчаяния и блаженства… всего в какой-то полусотне шагов от поверженного старца!.. без слов, без звука, со стиснутыми зубами… предаваться страсти… подобно смерти. Тебя убивают — но не убьют, ты на ложе из раскалённых стрел, и каждая из них плавится внутри, выпаривая кровь из жил, иссушая и наполняя — иным, не человеческим… и не тебе решать, когда твоя душа оставит это тело… не тебе, другому…       И когда эти руки отшвырнули её — за волосы, как рабыню… она спокойно поднялась с земли и приблизилась к своему супругу, сложив ладони на груди и с тёплой улыбкой глядя на него, всё ещё раскалённого, тяжело дышащего, пронизанного тьмой… А потом разъединила руки, чтобы обнять. И прильнуть.       И медленно, всем телом, впитывать прикосновения его рук, и не желающих смыкаться на её плечах, но не выдержавших проклятия нежностью…       А потом просто стоять так. Долго. Слегка покачиваясь на нетвёрдых ногах, словно под порывами ветра. Прислониться к стволу, упасть на него…       — Просто знай… — шепчет она. — Мы — не умрём… Как бы ни повернулась эта битва… ты и я… мы — не умрём…       И женщина исторгла… рвано, захлебываясь, неостановимым потоком… всё, всё, всю свою счастливую лживую истину…       — Не умрём… Он останется за нас… за меня… и… Панчал! Я не проиграю эту битву… И ты… и ты… не… Ты только… подожди! Я выиграю её и для тебя!.. Когда мы с сыном взойдём на трон, ничто не заставит меня больше скрывать, кто даровал мне мою радость!..       — Вот как… — глухо выговорил он, наконец, отведя её судорожную руку от своего лица. — И здесь мне следует заткнуть глотку? Благо… Величие… Высокие замыслы… Жизнь — майя. Могучая с виду гора, проточенная водами изнутри. Не знаешь, когда рухнет и рассыплется в прах. И что погребёт под собою. Но слово женщины священно. Если она сказала, что не желает меня, — не посягну.       — Не хочешь? Ещё скажи, что мне не следовало говорить тебе…       — Что это изменит? Всё будет так, как хочешь ты. Ты птица, но я — не клетка. Уйдёшь, когда пожелаешь. И всё унесёшь своё. Унесёшь и спрячешь.       — Нет… нет… я не уйду… — дрожащие пальцы снова вцепились в его бескровное лицо, словно не в силах насытиться обладанием. — Ты слышишь: и для тебя!..       Он отстранился, холодно и устало.       — Уходи.       И она увидела беспроглядность — в упор. От неё хотелось кричать — и женщина закричала. Уже без единой мысли о том, что совсем рядом почивает кто-то предсмертным сном…       — Ты не сможешь вот так нас отвергнуть! Если бы ты видел наше солнышко… ты бы никогда не смог, не посмел бы, не смог!       — Я не видел.       Почти равнодушно.       — Нет! Ты ещё одумаешься, я знаю!.. Время есть… Просто пойми: это не твоя война! Просто береги себя! Береги для жизни! Для нас…       — Уходи. Уноси своё. Прячь хорошо.       — Что? Нам грозит опасность? Что… что ты знаешь? Бхишма сказал: тебе известен исход войны. Откуда? Говори! Он сказал: выбор…       — Он ничего не сказал.       — Нет, сказал! Он сказал: решать будешь ты… Что решать? Что? Не молчи, проклятый!       В этот раз он не отвёл её руку. Напротив, стиснул ладонь, прижав к своей щеке, припал на неё, судорожно сжав веки…       — Сундари… что может решать тот, кто не имел силы даже прибрать к рукам свою женщину… и всех её детей… заставить её… когда мог! Но не достало твёрдости. Не хотел быть жестоким, как подобает владыке. Не хотел ломать… Что может решать такой?       Ладонь её содрогнулась, когда к ней прижались горячечные губы, вбирая пальцы… И тут же Шикхандини снова отлетела от решительного толчка вовсе не слабой руки.       — Есть блистательный трон, принцесса, рядом с которым Панчал — жалкая провинция. Если бы была причина бороться за него… Но её не было. А одному не нужно столько. Тем более — такой ценой.       — О чём ты? У кого… причина? Кому бороться? Наследные принцы… Ты знаешь, кто из них получит всё? Как это коснётся нас? Я не знаю…       — Ещё бы… Ведь это не твоя война. Ступай, принцесса. И не приходи сюда больше одна. Ты женщина, и любой из ваших недругов сможет захватить тебя. Не у всех руки скручены дхармой и честью. У многих они вольны.       Она уже не пыталась приблизиться. Но внезапно он сам сделал шаг к ней, медленно вынимая кинжал из ножен.       Разум сжался пружиной: опасность! враги! он передумал… а она — всего лишь женщина… жалкая… только бежать!       Не успела. Он поднял ладонь, в рассеянном мареве бледную до прозрачности, черкнул лезвием по пальцам — сразу по всем четырём. Рука в дорожках крови вознеслась над головой женщины и тяжело упала на её волосы, резко проведя полосу от темени до самого лба.       — Вот тебе мой синдур, дэви. Прощай.       …когда в честолюбии своём она отказалась от него, сбросила со счетов, где-то в глубине естества жалила огнём самоуверенность: захочет — сможет и вернуть. Когда захочет.       И ни мгновения не думала о том, что будет, когда откажется он.       — Постой! — не выдержала принцесса.       Тут же осознав, что причины звать — нет. И уже не будет никогда. Но смятенный разум ещё цеплялся за что-то… да за любую мелочь, не стоящую, не значащую…       — Бхишма сказал…       — Он ничего не сказал.       — Он сказал! Сказал тебе… «сын Кунти»… что он?..       Уходящий порывисто обернулся к ней, подавшись всем телом. Выбросил вперед раскрытую руку. Тёмные глаза блеснули в звёздном потоке. И застыли.       — Он бредил, принцесса.       Генералу армии Панчала нужно было возвращаться к себе. И от мысли, что она не сможет не пройти мимо возлежащего на стрелах судии всех грехов, её едва не согнуло. Он бредил? Вспоминал внуков или… Пусть подтвердит это, пусть скажет, что это пустая мелочь, не стоящая внимания… Зачем так хочется услышать? Хоть что-то ещё — о нём… Зачем цепляется… царапается… хоть на изломе памяти…       Но когда Шикхандини с трудом заставила себя выбраться из чащи на окутанную ветвями поляну, её встретил умиротворённый раскатистый храп.