Лишние боги

      И наступила смерть.       Мгновенно. Дико. Они гибли один за другим, на обеих сторонах, все те, кто был виновен и невинен, все, просто все… Махарадж матсьев и его сын, многие из братьев-кауравов, и тот самый «непревзойдённый, богам подобный» Абхиманью, не успевший даже проявить себя… Что-то здесь было не так, но что? Зачем в тот день куда-то на дальние рубежи отправили отца его Арджуну, единственного, кто мог бы защитить или же хоть урезонить безрассудно рвущегося на подвиги юнца? Почему другие допустили, чтобы… Неужели только для того, чтобы потом назвать это «преступлением», кричать об этом и трясти, как флагом? Будто у нас здесь не война, где всякий, выходящий на поле битвы, рискует быть убитым. А особенно тот, кому не хватает благоразумия и выдержки.       Будто не преступление — всё остальное.       Шикхандини по-прежнему не участвовала в битве, даже не выходила смотреть на неё и ни о чём не расспрашивала, но они приходили и рассказывали — сами. То с нескрываемым торжеством, то с клокочущим отчаянием и лютой злобой, то…       В тот день, когда в честном поединке рукою Дроны был сражён её отец, махарадж Друпада, в шатер принцессы ворвался оглоушенный Дхриштадьюмна.       — Почему ты не сражаешься???       — А что, я могла бы что-то изменить? — холодно ответила она, не размыкая сложенных на груди рук. — Это война. Если богам угодно, чтобы люди гибли — что может остановить их волю?       — Ты могла бы защитить отца!       — А почему ты не смог, братец?       — Тебе нет до него дела, жестокая!       — А почему не было тебе?       На несколько мгновений ошалело уставившись на неё, Дхриштадьюмна унесся обратно на поле битвы. Он и сам не мог понять, что заставило его бросить обязанности генерала и явиться в этот шатёр — требовать участия и решительных действий от этой жалкой женщины. Да она просто струсила! И давно! Куда ей… Видимо, сорваться так его заставило отчаяние и давящая злость на себя… он воистину не смог! Ни защитить отца, ни вообще быть рядом в этот страшный миг… Ну, значит, месть! Сейчас его уже ничто не остановит от свершения своего предназначения!       А что же останавливало прежде? Неужели… неужели только смерть близкого и дорогого человека способна подвигнуть на истинный поступок? Только она… Вон Арджуна только после гибели сына и начал воистину сражаться со всей отчаянной ненавистью и страстью, а до того… до того был вял и апатичен, и стрелял только из-за чужой спины «во всё готовенькое», и никакие убеждения не действовали на него, словно за шиворот тащили великого воина в битву. Хоть он после гибели Абхиманью и сказал Васудеве Кришне, и все это слышали: «ТЫ это сделал, чтобы ещё сильнее втянуть меня в эту войну», — и от этих слов уже просто никто не сомневался, чья именно вина в произошедшем, хоть и снесли это молча, как всегда… но все-таки Арджуна «втянулся» именно после этого. Да и не он один… Неужели же грош цена тогда всем убеждениям, предназначениям, чести, дхарме, воле? Миром и войною правит лишь месть?       Дхриштадьюмна приказал себе не думать. И, по привычке, далось ему это без труда. Глубокие раздумья о чём бы то ни было, самокопания и скрупулёзный анализ ситуаций он всегда считал в глубине души жалкой слабостью ничтожных. Истинный воин должен действовать! Не сворачивать с единожды избранного пути, пусть даже теперь на него толкает иное… Только месть! И долгожданная победа! Она уже… близка…       …А в тот день, когда был повержен Дрона, принц Панчала снова притащился в шатёр сестры и безмолвной колодой обвалился на походное ложе. Почему опять сюда? Он даже не думал…       Шикхандини по-прежнему холодно взирала на брата. Но от неё не укрылось, что это оцепенение подобно умерщвлённости. Будто железный панчалиец вдруг лишился шарниров, двигавших прежде его конечностями — и самим духом.       «Что? — всколыхнулся разум принцессы. — И со мною было бы так, не будь у меня в жизни ничего, кроме Бхимшы? Его гибель погасила бы меня… вот так? Как же хорошо, что я не позволила этому быть! Что у меня есть… жизнь…». От этой мысли стиснулось сердце. Если есть жизнь, значит в ней будет всё: и боль, и страх, и непостижимое… Но будет и радость! Блаженство! И главное — борьба!       — Что с тобою, братец? — она не смогла не притронуться к его плечу, решительно разворачивая к себе. — Ты радоваться должен! Ты ведь исполнил своё предназначение! Победил Дрону!       — Я не победил… — глухо, давясь собственным голосом, выхрипел Дхриштадьюмна.       — Что? Но он же убит! И я знаю, что твоею рукою!       — Убит… Убил… рукою… — принц стиснул побелевшие пальцы в кулак и уставился на него неподвижными мутными глазами. А потом тряхнул рукою так, будто хотел отшвырнуть её от себя.       — А вот не нужно жить предназначениями! — едко усмехнулась Шикхандини. — Что останется от тебя после?       Но раздавленный брат не слышал её. Он по-прежнему жёстким остановившимся взором вонзался в собственную правую руку, так, будто жаждал отсечь её от себя.       — Не о том я мечтал! — вдруг выкрикнул он, поднимая осоловелые глаза. — Я хотел победы! В честном поединке! Проявить себя! Доказать! Торжества!       — И что тебе не так?       — Не… убить… Не убийцей… не палачом, которому подложили… смирившийся труп…       — Что? — она уже не могла не вздрогнуть от острого предчувствия: и здесь что-то не так… но что?       И Дхриштадьюмна рассказал. Об обмане, о подлом предательстве… о том, как покусились на самого близкого и дорогого человека для великого гуру. Как его сломали лживым известием о гибели сына…       — Васудева Кришна… это была его хитрость… Опять он… опять… сын…       Шикхандини невольно вспомнила о том, что принц ядавов очень любил порассуждать об избавлении от привязанностей… попризывать к этому, поучить сей великой мудрости… Ну, так чем бы он ещё так мастерски «вдохновлял» и умерщвлял людей, душил их, словно удавками, как не привязанностями? Вот и Дхриштадьюмна…       — Я ведь тоже… сын… Поквитаться за отца… Потому меня и призвали, и я… пришёл…       Принц Панчала, долгие годы мечтавший об истинной, яростной, грохочущей и сверкающей всеми ваджрами победе, всего лишь отсёк голову своему врагу, сложившему оружие, опустившемуся на колени и всем уничтоженным сердцем принявшему смерть. Это мог сделать кто угодно. Кто угодно другой. Но… именно его, Дхриштадьюмну, выдернули из гущи битвы, призвали — для свершения уже безответной казни.       — Зачем? Зачем я? — растеряно шептал принц, сжимая виски. — Какая разница, кто? Да хоть погонщик волов…       — Так это же твоё предназначение! — снова не сдержала яда Шикхандини. — Как бы ты жил, наш герой, если бы это сотворила не твоя рука?       — Я не этого хотел…       — А кто спрашивает, чего ты хотел? Воля богов тебе была — убить Дрону. Победить — это своеволие. А за своеволие нужно бороться! Его не положат тебе на блюде!       — И это говоришь мне ты! — взвился брат, наконец, словно отмерев. — Ты, которая струсила, не защитила отца, не…       — Я победила, — спокойно ответила принцесса.       — Что?       — Неужели тебе никогда не казалось, братец, что этому выжившему из ума старику давно пора было уступить трон Панчала достойному наследнику? Царство в последние годы хирело из-за его слабоумия, больной гордыни и жестокости. Что ж, наконец, карма распорядилась справедливо.       — Так вот оно что! — Дхриштадьюмна вскочил. — Так ты отказала отцу в поддержке, коварная, чтобы занять трон Панчала? Что, только и ждала, мерзавка, когда он будет сражён?       — Да, — прямо ответила она. — Ему давно пора было понести наказание за все свои грехи. И за нас тоже. За меня. И за тебя, братец. Именно он растил нас тупыми орудиями, бездумными убийцами, не видящими ничего, кроме…       — Проклятая! Так вот твои истинные…       — А что? — она снова сложила руки на груди и уверенно повернулась к принцу. — Для Панчала эта война окончена. Мы оба исполнили то, чем были ценны, чего ради нас здесь вообще терпели. Мы можем уходить. И мы уйдём, вместе с нашей армией, — завтра. И пусть только попробуют меня остановить! А по возвращении в Кампилью я займу трон.       — Ты?.. женщина?..       — Я твой старший брат, — припечатала она. — Юврадж. И у меня есть наследник. Никто, ты слышишь, никто не помешает принцу Савитару стать махараджем нашего царства! У меня найдутся силы, чтобы…       — У тебя? Армия под моим началом!       — И что? После того, как ты безмозгло положил треть её в этой войне? После того, что, если бы я не ликвидировала Бхишму, сейчас бы её не было подчистую? И царство осталось бы без защиты! Вот таким же ты был бы и махараджем, братец! За пару лун уложил бы царство в канаву!       Дхриштадьюмна снова сел на ложе и почему-то опять бросил тяжёлый взгляд на свою руку.       А Шикхандини продолжала, уже не сдерживая подступившей к горлу решительности:       — Ну, да, брат, кажется, ты уже начал понимать, что единственное ты умеешь и можешь! Для тебя же будет лучше, если правителем твоего царства станет тот, кто способен на много большее. У кого достаточно и знаний, и опыта, и рассудительности…       — И коварства…       — А как же! Не топору же сидеть на троне! Но и топору я не позволю погибнуть бездарно. И он ещё нужен царству. А потому, братец, я запрещаю тебе дальше сражаться. Это не твоя война. Не наша. Мы уходим!       Дхриштадьюмна молчал. До него доходило… медленно, с выкручивающей болью, не свойственной ему прежде… что Друпада воистину поплатился именно за свои грехи. Вот только одной… одному лишь из его детей удалось выскользнуть из сетей этих родительских грехопадений. Преступлений…       И уже поздно что-то менять — ему. Было бы не поздно, когда бы не так мало времени. Трон Панчала должен быть взят. И только сильным и умным махараджем. И единственным из династии, кто хоть как-то подходил под это определение, был Шикхандин. Только он…       Дхриштадьюмна снова уставился на свои побелевшие руки. Не учился… ничему… кроме… кроме убийства… Ничего не хотел знать, видеть, понимать…       — Так что же будет со мной? — уже не стыдясь своей сокрушённости, детски всхлипнул принц.       И глядя в эти разбито-стеклянные глаза, Шикхандини поняла, что была права в своём давнем предположении: этот человек ни единого дня в своей фанатично-жалкой жизни не задумывался о том, что же будет с ним по исполнении его предназначения. Есть ли после этого жизнь. И сейчас… его прошивает пустотный ужас: не пустит ли его карма и вовсе за ненадобностью — в расход…       Человек ли ты, принц Панчала Дхриштадьюмна, или же орудие, которое не жалко и выбросить, когда оно отработало своё — и сломалось? Но и такого почему-то хочется спа… придержать. Мудрому махараджу не стоит разбрасываться своими орудиями.       — Тебе найдётся дело, братец. Будешь… да хоть палачом! Они тоже нужны…       Он поднял голову.       — Не… генералом?..       — Можно и генералом. Но позже. Когда научишься. Если захочешь учиться. Но довольно строить планы! Сначала мы должны уйти. Завтра! Или нет… мне пока ещё любопытно, чем всё это закончится, на какие ещё низости могут пойти наши дорогие родственнички… с обеих сторон. Как думаешь, мы можем подождать ещё пару-тройку дней?       Дхриштадьюмна, сказать по-честному, удивился, что она спрашивает его мнение. Он уже смирился. Точнее, как это было вложено в него едва не с рождения, машинально исполнил приказ. Почти без раздумий. А тут… И в этот миг ему крепко подумалось, что лучшего махараджа, чем Шикхандин, и не сыскать: такого, что станет учитывать все мнения, все стремления и чаяния своих подданных, и, в то же время, будет твёрд и непреклонен. А сам он разве не о таком командире мечтал? А ведь было… именно грёзы о сильном и чутком ведущем, который…       — Останемся, брат. Я бы даже ещё разок повидалась с Бхишмой… Но сражаться не будем! И армия наша — тоже! Ступай, выведи её из битвы! И собери. Следует устроить смотр!       — Слушаюсь, махарадж! — он буквально подскочил к пологу, и в глазах его снова загорелась уже, казалось, иссякшая, жизнь.       ***       А два дня спустя она пожалела о том, что осталась. Лучше было бы, лучше, если бы это дошло до неё через время, уже в Кампилье, уже на троне, далеко… Далеко-далече от всего… В ином бытии, великом и высоком.       Но не здесь. Не сейчас… не…       Ей нельзя было вот так, словно громом среди ясного неба, узнать о гибели раджи Ангапрадеша.       Она и думать о нём не хотела. Всё, его больше нет для неё, этого бессердечного, равнодушного…       Его больше нет.       И никто, никто из победителей ничего не рассказал о том, как это произошло. В их глазах не было ни радости, ни торжества, не рвалось из этих уст привычного для них тряского смакования деталей, отплясывания на побеждённых, — только пришибленность. Даже Арджуна, которому полагалось торжествовать победу над извечным соперником, только с горечью сказал что-то вроде: «Ну, да, с ним покончено. Теперь уже у них нет шансов». И ушёл в свой шатер, тоже как-то странно уставившись на свою руку, перерезанную поперёк ладони шрамом от чрезмерно натянутой тетивы.       «У них больше нет махаратхи сверхчеловеческой силы, — она не помнила, кто это сказал, кажется Васудева Кришна, а может, и не он, помнила лишь, что голос этот звучал снисходительно. — Последний… Они побеждены!»       И никто так ничего и не рассказал. Но она ощутила сердцем, просто сердцем… да всё то же: и здесь что-то не так, но что?       Они отмалчивались. И невозможно было не почувствовать в их молчании — стыд. Палящий, разламывающий… Нет, больше. Это была почти откровенная боль.       Такого не было прежде. Как они торжествовали! Особенно Драупади. Ей, омывшейся кровью своего врага, казалось, уже нипочём даже разрушение Вселенной… Сейчас и Драупади молчала. Хуже того: она забилась в свой шатёр, и Шикхандини нашла её там… рыдающей!       — Сестра! Сестра! Что произошло? Почему вы все так сокрушены?       — Не спра-а-ашивай… О, как же я была слепа-а-а…       — Да, ты была слепа. Слепа твоя месть, твоя злоба. Наконец ты это поняла… Что? Тебе уже чрез меру этой крови? Уже невмоготу убивать — за одни лишь какие-то там слова?       — Слепа-а-а… Как я жалела!.. о… о-отвергла его! Как я хотела… Но традиции варн… Если бы я зна-а-ала…       — Да что? О чём ты, Драупади?       — О-о-о, го-оре мне-е-е…       Нет, здесь не добьёшься вразумительного ответа.       А где тогда?       И в этот миг Шикхандини вспомнила о том, что хотела снова повидаться с Бхишмой. Так не для этого ли? Не для того ли, чтобы узнать, почему все так сокрушены тогда, когда должны ликовать, уничтожив «последнего сверхчеловеческого махаратхи»?       А он-то сам… Да поделом ему! Говорила же: береги себя! Не твоя война! Не…       Но это не деревянный Дхриштадьюмна на шарнирах. Каким бы ни был этот человек тревожным и ранимым, но твёрдости в решениях ему было не занимать. С которой не сдвинешь и маха-вьюхой. Вот только чего ради? Ради славы? Да вот маловато славы тому, о ком даже говорить стыдятся.       Едва дождавшись вечера, она снова пробралась на поляну к поверженному Владыке.       …А уходила оттуда оглушенной. Не поскупившись на подробности, старец поведал ей всё о том, как был прикончен (иного слова Владыка не захотел даже подбирать) один из величайших воинов Бхараты. В каком чудовищном положении он оказался: без колесницы, без оружия, без внезапно исчезнувших, словно по злому колдовству, божественных способностей, без поддержки того, кто мог бы помочь — собственного возничего-предателя… Беспомощным и беззащитным — абсолютно. Подвергишхся волею обстоятельств подобному бойцов, по всем кшатрийским законам, принято щадить — дабы дать возможность вернуть силы для честного боя. Но его не пощадили. Прикончили. Именно так.       Окаменевшая принцесса долго не могла прийти в себя, но когда сумела, долго и скрупулёзно сведённым голосом расспрашивала, было ли это всё случайностью, ударом кармы, или же снова какой-то хитростью тех, для кого не писаны уже никакие законы… И если прежде ей было безразлично, честно ли они сражаются, бесчестно — это не её война! — то сейчас…       Эта война была — её. Он был её войною, как бы она не уверяла себя в обратном… И она — проиграла…       Что? Этот негодяй, трус, безвольный… отвергший… Но сердце отказывалось принимать эту ни на что не похожую данность. Нечестность с другими она могла простить… нет, она просто не придавала ей значения… но с ним…       — Да, многое из этого было подстроено, дэви. Не одним — целым сонмом тех, кто боялись его, как самого Ямараджа. И не за один день. Это ковалось исподволь… и давно… Но не важно, дэви Амба, было ли это чьей-то хитростью — или карма так свелась. Он хотел умереть. Вселенная услышала его — и освободила.       — Что? Он хотел?.. И ты… ты знал об этом! Ты предупреждал меня! Почему же не предупредил его?       — А почему этого не сделала ты, жена? Так погрязла в своём честолюбии? Или в обидочках отвергнутой женщины?       — Я… — она едва не задохнулась от свернувшего горло стыда. Но тут же снова сжала кулак, решительно затыкая ледяную проболину. Нельзя распускаться, нужно беречь силы. И лучший способ избавиться от подобного — найти виноватого — в другом. — Но ты! Ты знал! Ты мог!       — Я предупреждал его. Я сказал ему всё, как есть. Что его ждёт, если он не вырвется из своего проклятого решения — быть честным до конца! Из своих обетов — даже во вред себе… Я дал ему полный расклад того, как он мог бы изменить… всё! Но он не слышал меня. Особенно после разговора с тобою.       — Что? Он был здесь… снова?       — Да. В последнюю ночь перед… Снова пришёл просить прощения. За то, что не предотвратил войну. За то, что убил меня. За всё и за всех… ох, уж эти вечно виноватые и всем обязанные… Говорил, что если бы раньше были причины бороться… а сейчас — сейчас это будет выглядеть как трусость, как постыдное отчаяние… ох, уж эти гордецы! Ох, эта репутация, эта честь воина! Герой! О себе бы подумал, если не хватило ума на других! Но он был глух. Слеп, глух, туп, как колода… Он уже не жил.       — Он мог предотвратить войну? Но как?       — Ступай, дэви. Всё ты узнаешь.       Старец отвернулся и смежил веки. И уже через мгновение сухие уста его снова продрались хриплым храпом. А что ещё оставалось тому, кому уже ничего не изменить?       И ей уже ничего не…       Но есть те, кто может ответить за это! Должны! И именно перед нею! Перед её войной!       Не дожидаясь даже утра — какие там кшатрийские заповеди с теми, кто попрал их все, и не один раз! — добравшись до лагеря, она в лютом гневе ворвалась в тот самый шатер…       Он возлежал в коврах и подушках, расслабленно откинувшись, будто на пиру, и улыбаясь довольно. Красивый, чистенький, в золоте по всему телу и искусной вышивке — будто у нас здесь не война! — в чисто блистающей короне, украшенной пером павлина — будто сейчас до украшений! в этом аду! — прекрасный принц ядавов Васудева Кришна. Тот, для кого не существует законов, заповедей, традиций. Человечности…       В звериной ярости Шикхандини без раздумий хлестнула его по щеке — даже не ладонью, — железным наручем. Тяжело, так можно было и шею сломать. Пара капель крови выступила в уголке его красивых губ.       Она ожидала всего. Ответной ярости, рывка, удара… Была готова ко всему: ответит — просто убить!       Но не к этому обиженно-детскому взгляду и всхлипу-невинности:       — За что-о?       Распахнутые огромные глаза, загнутые девичьи ресницы с чистейшей хрустальной слезинкой, дрожащей на кончике одной из них…       Ах, ты ж…       — За всё! За Бхишму! Дрону! За Панчал! Матсьев! Кауравов! За Абхиманью!.. За…       На миг осеклась, не в силах произнести этого имени. Не от мысли ли о том, что может вызвать удивление: тебе-то что до него? — и подозрения… Но не до мелких опасений сейчас!       — За Карну!       Рука её снова взметнулась для удара… и в этот миг была перехвачена — словно стальными клещами.       — Не смей!!!       Принцесса обернулась — и встретилась взглядом с Арджуной. Да, конечно же, он здесь. Куда денется верный пёс от своего хозяина?       — А, это ты, трусливая собака! — прошипела она, дрожа от ярости. — Защищаешь? Ещё скажи: безоружного!.. И если этот низкий и дальше станет играть в беззащитность, и честь кшатрия не позволит мне… То тебя — могу! Я вызываю тебя, сын пса Арджуна! Сразись со мной! Я убью тебя!       В глазах Пандавы вспыхнуло что-то сродни испугу… «Да вы что, сговорились?» — полыхнуло во взгляде. И тут же погасло.       — Я уже убит… — прошептал он, выпуская её руку и отворачиваясь подавленно. — Или вам всем мало того, что я своею рукою сразил собственного старшего брата? Вам мало? Чего ещё вы хотите от меня, жестокосердные?       Шикхандини отступила, едва не пошатнувшись. В мозгу словно скрестились лезвия двух тупых клинков…       — Кого?.. Ты сразил Юдхиштхиру??       — Нет... нет...       И Арджуна рассказал. Давясь и всхлипывая — привычным для него крокодиловым плачем.       И в эти мгновения в её вмиг остывшем от горячки разуме снова затеснились саднящие обрывки памяти…       Так вот, значит, какое это царство — что Панчал рядом с ним жалкая провинция… Так вот за что мог бы бороться этот безумный — и не стал… Трус! Трус! Слабак… баба! Ни для себя, ни для неё и их кровиночки… Вот что он назвал постыдным отчаянием — если бы это произошло в последний момент… А если не в последний? Почему? Неужто, и правда — струсил? Нет, не может быть… Нет, это не он, он не мог бы… Здесь что-то другое!       И тут из глубины шатра послышался ещё один голос. Смиренный, бесцветный.       — Что сокрушаться, брат Арджуна? Он сам не выбрал нас, когда мог. Остался при своих злокозненных грешниках. Он презирал нас. До такой степени, что скорее умер бы, чем принять нашу любовь.       Воистину. Только это, — в единый миг осознала принцесса, — только немыслимое презрение к этим гнусным, боявшимся его, как самого Ямараджа, не способным ни на что без низких, исподволь и долго выращиваемых «кармических ударов»…       — Молчал бы уже, брат Юдхиштхира, — болезненно морщась, отмахнулся Арджуна. — Ты и так уже надавал ему обетов… что его сын станет махараджем Куру. Кто просил тебя так глупить? Вот что теперь делать? Как обойти твоё «благородство»?       И в этот миг снова поднял глаза доселе неподвижно сидевший, со словно врезанной в лицо снисходительной полуулыбкой — будто не его обличали сейчас! — принц ядавов.       — Я думаю, этот юноша, — медленно и отчётливо выговорил он, — достаточно благоразумен, чтобы не претендовать на трон. Он не станет.       Шикхандини встретилась взглядом с этими огромными глазами, уже не детски-испуганными, — стальными. Эти двое — его псы — стали по сторонам от своего хозяина, крепко, собранно, будто только что не были раздавлены в грязь.       Как же здесь всё… схвачено… Эти — не остановятся ни перед чем, чтобы взять своё и удержать любой ценой. Ценою любых жертв и лютой крови. И непостижимой низости. Тем, кто зашли уже так далеко, некуда отступать.       Царство?.. Великое, рядом с которым Панчал… Панчал!       У неё другая война.       — Не станет, — выговорила принцесса.       И покинула шатёр.       Когда добралась к себе, это стылое, оледенившее кровь решение вдруг снова вспыхнуло внутри жгучим стыдом. Да что же это она? Вот так просто сдаться кровопийцам, низким узурпаторам, уступить им — своё? Они ведь не знают, что в жилах её сына течет кровь старшего из династии Куру, законного наследного принца… Что ж, узнают. Может быть, не сразу… Сначала Панчал! Утвердиться, укрепиться — а потом уже — сразить их всех наповал! Отнять всё — и по праву! Она сможет! И как бы ни был этот ангский мерзавец честен и горд, как бы ни презирал он своих «родственничков» — до такой степени, чтобы предпочесть им смерть… она не даст ему потерпеть поражение! Даже не желая того, он — победит!       «Мы — не умрём…»       А сейчас… упасть на ложе, обхватить руками лоб, царапать лицо, рвать волосы, посыпать голову землёю, пеплом, осколками разрушенных планет… Никто не может помешать вдове оплакивать погибшего супруга!