three days grace — human race
День, когда Ким Намджун резко поменяет всю свою привычную жизнь, мало чем будет отличаться от всех предыдущих, что следовали другие двадцать пять лет жизни до его наступления: он точно так же встанет с кровати в семь тридцать утра, лениво потянется, окинет сонным взглядом свою тесную пыльную комнатушку, половину которой занимает кухонька со старым шумным холодильником, и пойдёт в душевую, зябко ёжась от касания ступней холодного пола, где включит воду с острым запахом ржавчины и залипнет под тёплыми струями, глядя в слив под ногами с пустотой в голове. После того, как почистит зубы и хорошенько умоется, он протрёт запотевшее зеркало, зачесав пальцами назад пока ещё мокрые тёмно-фиолетовые пряди волос, и, задумчиво глядя на своё отражение, снова лениво прикинет, достаточно ли ему проколотой левой ноздри и правой брови или, может быть, добавить чего-то ещё. И как много места осталось на смуглой коже татуированных до самого основания шеи плечей: может быть, добавить чего-то? А потом снова забьёт, как и всегда, чтоб наклониться над контейнером и, раскрыв веки пальцами, аккуратно положить поверх карих радужек цветную линзу голубого оттенка. Намджуну, как всегда, к девяти на работу, и он, никого не стесняясь, прошлёпает голым на кухню, игнорируя влажные капли на теле, и, зевнув, откроет дверцу холодильника, слегка наклонившись: тот, прихуев от такого внимания или от факта голого мужика перед ним не самой неприятной наружности, даже заткнётся на пару минут и будет просто дрожать, будто взволнованный, но ровно до той самой секунды, пока из него не возьмут молоко и не закроют дверцу обратно. Возможно, разочарованный очередной крохотной дозой внимания, но холодильник начнёт опять дребезжать так, будто его сейчас разорвёт на составные детали, однако Намджун уже настолько привык к такому соседству, что как-то насрать: в момент, когда до бытовой техники снова дойдёт, что она осталась одна, он уже будет растворять в кипятке кофе из банки, налив воду в кружку из чайника, который щёлкнул ещё когда тот шёл в ванную комнату. Потом он сделает пару глотков и, подойдя к окну, откроет его, несильно шлёпая голой мошонкой о подоконник, и, начав равнодушно разглядывать прохожих с высоты второго этажа своего дома, закурит. Намджун много курит и своей привычке не изменит даже в тот самый день, когда кардинально придётся менять всю свою привычную жизнь: ещё в пачку заглянет и тихонько ругнётся — сигарет осталось к утру всего три. Возможно, всё обусловлено перманентным стрессом с ноткой апатии: дело в том, что, наверное, если бы Намджун сейчас кому-нибудь представлялся (некому), то непременно (нет) сказал бы (абсолютно точно нет) что-то в духе: «Ким Намджун, двадцать пять лет, человек, сирота, а ещё меня бросила девушка, и хуй бы с ней, скажете вы, но она забрала с собой моего любимого кота, сказав, что я дерьмовый хозяин и Мистер Лапкинс заслуживает куда больше любви. Проблема в том, что я очень люблю Мистера Лапкинса. Он мой лучший друг, знаете, такой маленький, серый с белым пузиком, пушистенький, похож на злобное облачко, у него зелёные глазки. А ещё у него милые короткие лапоньки». Ей-богу, лапоньки, так бы и сказал, потому что Намджун очень сильно любит Мистера Лапкинса, а эта сучка его забрала. «Тебя вечно нет дома», сказала. «Животному нужно внимание. Кстати, девушке — тоже». И уехала, оставив Намджуна и без кота, и без секса. Одного, грустного и одиноко курящего в тоске по Мистеру Лапкинсу. Не по бывшей: если человек настолько бессовестный, что разлучает друзей, то и скучать по такому незачем совершенно — он того не достоин. Погрустив, Намджун потушит бычок в пепельнице, допьёт свой кофе и, оторвав мошонку от поверхности подоконника, посмотрит на время так же внимательно, как и на свой член после, раздумывая, хватит ли ему пятнадцати минут на то, чтоб подрочить и попасть на работу в более радушном настроении. Как и всегда в таком случае, вернётся в постель, ляжет, задумчиво глядя в потолок, а потом очнётся, достанет из прикроватной тумбочки бутылочку смазки, выдавит на руку и, прикрыв глаза, представит, как трахает в рот какого-нибудь милого пухлогубого мальчика с пирсингом языка, который бы доставлял ему незабываемые ощущения: в его фантазии он ужасно высокомерный язвительный гад, которого Намджун, в лучших традициях, затыкает своим членом прямо до гланд — и, пока в голове пухлые губы тесно обхватывают головку его члена, в суровой реальности он скользит широкой ладонью по испещрённому венами стволу, тихо постанывая и чувствуя, как напрягаются бёдра и низ живота в то же мгновение, когда он опускается пальцами ниже и начинает сильно и чувственно мять свои яйца. Из глотки рвётся парочка позорных стонов, но наплевать как-то: живёт он один, может позволить себе поскуливать на образ нежного бойкого мальчика-результата его воспалённых мечтаний, а ещё — быстро-быстро двигать рукой, широко ноги раскинув, и спустить с судорогой прямо в тот самый момент, когда его фантазия говорит томно: «Кончи мне на язык». После этого он протрёт всё непотребство салфетками, возьмёт себя в руки и пойдёт одеваться, чтобы ещё выдохнуть в тот самый момент, когда будет укладывать в трусах ещё чувствительный член, после, в принципе, забьёт на всё хуй и, натянув на задницу узкие рваные джинсы, а сверху — белую футболку и кожанку, прыгнет в массивные кроссы, чтобы закрыть хлипкую дверь с другой стороны и сбежать по тесной обшарпанной лестнице на первый этаж дома, в котором живёт, опять закуривая на ходу. Намджун бы хотел переехать. Возможно, хотел бы жить лучше, если бы мог, но в этом мире, где правят машины, он лишь человек, который не хочет, чтобы его забирали: если он высунется, то такая участь ему гарантирована, и по этой причине он всё ещё продолжает работать в небольшом маркете на углу своей улицы, стараясь быть тактичным и вежливым — не хотелось бы, чтобы кто-то подумал, что он, мол, повстанец или оппозиционер. Целый город сжигать не будут, конечно, но и по заднице ремнём не отходят, чтоб потом погрозить пальцем и всё — спиздят насильно, и понеслась. Не, он точно такого не хочет, пусть и больше всего на свете в глубине своего сердца мечтал бы съебаться, поступить в универ, закончить его и устроиться... экономистом. Почему бы и нет? Но в таких адских условиях у него нет даже друзей: некоторое время он был совершенно один, пока не завёл себе Мистера Лапкинса, а в итоге его уволокла чёртова бывшая, куда — непонятно, но, видимо, в лучшую жизнь. Вот и в тот день, когда Намджун начнёт охуевать от поворотов сюжета книги жизни своей, он снова подойдёт к своему магазину, откроет ключом стеклянную дверь, включит свет и даст жизнь типичному, на первый взгляд, своему буднему дню с проверки товара и кассы, возьмёт себе баночку колы и сигарет, а потом клацнет на ярлык книги на рабочем компьютере и начнёт своё чтение, будучи в полной уверенности — никто к нему в первой половине дня не заглянет. Во второй, в общем-то, шанс есть, но тоже мизерный, поэтому... ладно? Пусть будет так. Каждый час он выходит курить на крыльцо, смотрит на полуразрушенные дома дерьмовой постройки, на полупустые улицы, где может заметить двоих, дай бог, человек, и не чувствует совсем ничего. Того, что живёт, в принципе, тоже. И когда под конец смены его жизнь капитально меняется, Намджун... не готов. В смысле, он реально не вкуривает, как так сложилось, потому что последнее время его существование становится синонимом скуки и имеет две точки — дом и работу, а появление этих всё переворачивает с ног на голову. И он почему-то не против оказывается. Возможно, потому что есть в мире вещи, которые не забыть никогда и по которым всегда невольно скучаешь, когда отходишь от дел. Но обо всём по порядку.***
Юнги не нравится этот город. Совсем, абсолютно не нравится: он ненавидит находиться в больших поселениях, потому что они всегда на мушке андроидов, а значит, есть опасность, что их нет-нет, да рискнут забрать — и если на открытой местности шанс на то, что он удерёт или хоть отстреляется, всё-таки есть, как бы каламбурно то ни звучало, то здесь, в месте, лишённом манёвренности, попыткой оторваться даже не пахнет. О том, чтобы сбежать или чувствовать себя здесь хоть в относительной безопасности, говорить даже не стоит, а потерять снова он не готов; однако Чонгуку после каждого приступа ебано не столько физически, сколько морально — и Юнги тащит его за руку немного развеяться, чувствуя себя до ужаса странно, несмотря на то, что самому хочется от страха сжаться внутри. Прочь мысли. Они спускаются по лестнице, вытаскивая свои неугомонные задницы: город шумит, но не так громко, как мог бы — вдалеке где-то раздаётся машинный гудок, но не более, потому что снаружи почти нет никого, только лишь какая-то женщина поворачивает за угол в конце улицы, да парень в камуфляжных штанах, тяжёлых берцах и белой обтягивающей майке-алкоголичке стоит у стены соседнего дома, словно кого-то ждёт. Юнги по нему взглядом мажет: сильные смуглые руки обвиты рисунком тату, тёмные волосы убраны в небольшой хвостик, как у Чонгука, но непослушные пряди всё же падают на лицо, наполовину скрытое за чёрной одноразовой маской — и Мин на это лишь только хмыкает, потому что миф о том, что андроиды распознают по лицу, невероятно абсурден. На его взгляд, машины хватают всех, кто попадётся, но если незнакомцу от этого жить проще, то пусть. Потянув Чонгука в сторону магазинчика на углу — надо-таки купить что-то пожрать, он чувствует в себе абсурдное желание слегка прикурить... и прогнать мысли. Каждый раз, когда приступ случается, то это грёбанный стресс: меньше всего на свете он хотел бы когда-нибудь случайно его пропустить, а последнее время они происходят достаточно часто, и, зная Чонгука, в какой-то момент он может решить, что обуза, и дико загнаться. — Что хочешь поесть? — стараясь отвлечь, интересуется он у своего любимого (единственного) младшего, а Чонгук, всё ещё бледный и странно задумчивый, ведёт плечом неуверенно. — Я готов купить тебе... мороженое? Хочешь мороженое? — Мне, что, три? — хмуро интересуется Чон, но слегка усмехается — уже хорошо. — Пять, — вскинув брови, опровергает Юнги, плечами пожав. — Ты тогда педофил, получается? — А ты тогда геронтофил, получается? — Пошёл ты, блять, — и Чонгук негромко смеётся, сжимая его руку покрепче. — А с каким вкусом? — Ваниль? — Юнги нравится просто идти рядом с другом и болтать о вкусе мороженого, которое они купят себе. Почему всегда так нельзя, чёрт побери? Почему они должны постоянно убегать, страдать, пытаться спастись? Почему нельзя просто жить? — и, выдохнув, он наслаждается бодрым чонгуковым «да!» в ответ на его предположение, и даже улыбается совершенно по-тёплому. Ровно до той самой секунды, пока не слышит странный механический звук. Его не перепутать ни с чем, они были свидетелями его появления не один раз за недолгий жизненный путь, а Чонгук, лицом застыв, замирает перед тем, как обернуться на: — Представитель человеческой расы, Вы были избраны нашей разведывательной командой для перехода в лучшую группу. Убедительная просьба пройти с нами, в противном случае нам придётся применить силу, — обернувшись, Юнги видит его: внешне неотличимого от человека ничем, он смотрит на них двоих, улыбаясь кончиками пухлых губ. Широкоплечий, высокий, тонкая талия — в такие моменты невольно задаёшься вопросом, пошёл ли сам на то, чтоб его превратили в машину, или его утащили насильно. Но времени нет: схватив Чонгука, на которого и смотрит андроид, за руку, Юнги срывается с места, со всех ног припуская. — Вы оказали сопротивление, — ровно произносит андроид. — Если Вы не остановитесь, то будете подлежать уничтожению вместе с вашим товарищем. — Лучше так, сука, — хрипло произносит Чонгук, зная, что машина его отлично, блять, слышит, а Юнги, оглядев место, где их поймали, хочет злобно ругнуться — открытая местность и дурацкий магазинчик в конце с парнем у компьютера за стойкой: его фиолетовую макушку видно в окне, но забежать к нему — значит, себя в ловушку загнать. Первый выстрел бьёт под ноги — андроид промазал, потому что, расцепившись, они бегут лихими зигзагами. Ойкнув, Чонгук ускоряется, но сил в нём после приступа до ужаса мало, и начинает быстро сдавать в тот самый момент, когда Юнги подлетает к повороту в конце этой улицы. К ним никто не выйдет. Никто не поможет. И обвинять кого-либо в этом нельзя: они бы и сами не вышли на помощь хуй знает, к кому. А потом Чонгук, весь мокрый, споткнувшись, падает на испещрённый трещинами старый асфальт. Совсем, как сердце его глупого хёна, когда он разворачивается на пятках, чтоб броситься прямо на помощь, нарушая их главное правило: если один отстаёт — второй не возвращается. Но Юнги не позволит появиться на коже новой полоске, ни за что, никогда. Один он просто не вывезет, пусть и в жизни вслух не признается. Чонгук — это всё, что у него, сука, осталось, и он его не отдаст. Никому не позволит забрать... Новый выстрел гремит неожиданно, и не со стороны андроида — тот, замерев и глядя на дыру в плече, медленно назад поворачивается, как и Юнги — к внезапному спасению. Парень в майке и в камуфляжных штанах, ну, разумеется. Сняв маску, оказывается молодым парнем с квадратной улыбкой, но с ходящими туда-сюда зло желваками. Красивый, но у него есть оружие, которое он открыто использует, а это значит только одно — спасение будет недолгим, потому что на сцену выходит уже вторая человекоподобная дрянь, а это верный, чёрт возьми, знак, что шанс уцелеть стремится к нулю. — Они мои, — низким голосом произносит тот, что в камуфляже, вскинув тёмную бровь и с насмешкой. — Проваливай нахуй. — Ты... — и тот, что напал на Юнги и Чонгука, смотрит на... коллегу? соратника? дружка? хуй его знает, но явно с удивлением. — Это же ты! А где твой дружок, а? — В манде у твоей мамаши, — и, перезарядив винтовку, стреляет андроиду в другое плечо. — Я сказал тебе уебать, мусор, ты не понял меня? Пиздуешь отсюда, пока я считаю до трёх. Если ты думаешь, что я не смогу оторвать тебе голову, то ошибаешься: я это сделаю, если ты не свалишь. И тот... отступает. Оглянувшись, снова хмурится, а потом кивает и отходит назад — к небольшой беспилотной летучке, коих в Сеуле задницей жри, и оставляет Юнги с задыхающимся Чонгуком один на один с новым знакомым. Капсула взлетает, а после — скрывается между домами. Парень смотрит на двух людей без тени жалости или смущения, идёт медленно-медленно, пока не подходит вплотную, а потом садится на корточки и, протянув руку, касается чонгукова лба. Юнги реагирует просто мгновенно — с оскалом бьёт по чужой смуглой кисти, а потом изрыгает: — Ты кто такой, блять?! — Тэхён, — просто произносит андроид, на него даже не глядя. — Ким Тэхён. Твой друг будет в порядке? Потому что нам нужно, чтоб да. — Какого хрена, чувак?! — и, повернув голову, машина ему смотрит, кажется, в душу, а потом отвечает: — Потому что этот парень вот-вот вернётся с подмогой. Я и мой друг — преступники для этих ребят. Он свалил, потому что знал, что один против меня точно не вывезет, но о чрезвычайной ситуации, скорее всего, уже сообщил, и, как я думаю, за нами уже выехал патруль и скоро прибудет, — и хмурится. — Надо валить, иначе вас схватят. Когда он придёт в себя? — Я, блять, с тобой никуда не пойду, — зло рычит Юнги, прижимая Чонгука к груди. Выброс адреналина, концентрация стресса и упадок физических сил после приступа сказались на нём очередным обмороком, но такое уже было и раньше. С его здоровьем реально нужно что-то решать. — Я всю жизнь убегаю от таких, как ты, для чего? Чтобы в итоге быть с тобой заодно?! — Дело твоё, — пожимает плечами андроид, легко поднимаясь на ноги. — Но так ты точно умрёшь, потому что они запомнили, как ты выглядишь, парень. А с ним далеко не уйдёшь, если не бросишь. А ты не бросишь, ведь так? Вы, люди, очень привязчивы. Юнги многое хочет сказать. Хочет рявкнуть, что машина не имеет ни искренних чувств, ни эмоций, чтобы осознавать хотя бы частицу того, что ему доводится переживать каждый грёбанный день, но в этом нет смысла, потому что этот парень, Тэхён, неживой и ему всё равно. Хочет дать ему по ебалу, но всё то же: неживой и больно не будет. Машина, созданная другими машинами только затем, чтобы всё здесь захватить в свои руки, но почему-то смотрящая ему спокойно в глаза и предлагающая свою внезапную помощь. С Чонгуком Юнги действительно далеко не уйдёт, а без Чонгука с места не двинется вовсе. — Где выгода? — интересуется хрипло, глядя в глаза неживые. Ни за что не сказать, что Ким Тэхён не умеет ни видеть, ни чувствовать именно так, как то могут настоящие люди — андроида в нём не узнать: роботы действительно далеко пошли в том, что касается «усовершенствования человеческой расы». — Пока её нет. Просто по доброте душевной предлагаю тебе держаться друг друга. — У тебя нет души, — мгновенно огрызается Мин, а Тэхён, глядя ему прямо в глаза, клонит к плечу темноволосую голову, чтобы негромко, с полуулыбкой, заметить: — Но ведь когда-то была.***
— В вас только что стреляли на улице, — с постным лицом произносит паренёк с фиолетовыми волосами и бейджиком «Ким Намджун» на рубашке. — Городские андроиды. И этот парень, — татуированным пальцем на Чонгука показывает. — Без чувств. Вы ебанутые или решили открыто податься в преступники и меня с собой утянуть? — Скорее, второе, но это невыгодно, — произносит Тэхён, глядя на то, как продавец с руганью закрывает магазин изнутри и опускает железный щиток на вход — так, чтобы их не было видно с улицы, а затем, подойдя к холодильнику, прижимает ко лбу Чонгука взятую оттуда бутылку воды. — Что у него за болезнь? — Эпилепсия, — спокойно произносит Юнги. — Звучит хуёво, — морщится робот, а потом, оторвав задумчивый взгляд от лишённого чувств лица человека, рявкает в сторону: — Хён, ёб твою мать, ты заебал меня мельтешить, посади своё очко и жди этого, чтобы мы могли выйти! — Вы не должны были забирать меня с собой, блять! — шипит продавец. — Не сейчас, сука! Мне надо убить свою бывшую, потому что она забрала у меня моего Мистера Лапкинса! — Кого, бля? — вскинув брови, андроид удивляется, кажется. — Моя бывшая, когда бросала меня, забрала свои выебоны, прокладки и моего, сука, кота! — и вид у этого парня, Намджуна, становится совершенно несчастным. — Чувак... — тянет Тэхён даже как-то сочувствующе, подходит к своему знакомому, позволяя Юнги продолжать гарцевать около Чонгука в одиночестве, и кладёт руку на плечо, глядя в глаза: — Мне жаль... — Я заберу его, — кивает Намджун. — Не ссы, Ким. — ...что у тебя от кота атрофировался последний намёк на мозги, — ставит точку Тэхён, и если бы он не был андроидом, то Юнги бы даже, возможно, понравился — уж больно жизненным звучит его подход к делу. — Типа, серьёзно? Ты понимаешь, что ты можешь умереть в любую секунду? Что тебе надо бежать из этого города? И всё, о чём ты можешь подумать — это грёбанный кот?! — Манчкин, — поправляет Намджун. — Чё? — моргает его, видимо, давний знакомый, раз общение у них столь неформальное. — Порода Мистера Лапкинса — манчкин, если что, — поясняет Ким, а потом внезапно серьёзным становится — даже голос слышится глубже и тише, когда он смотрит на Юнги неожиданно проницательным взглядом, а потом задаёт ряд вопросов: — Имя, возраст, род деятельности. — Нахуй, трижды, посылаю тебя, — спокойно отвечает Мин. — С твоими вопросами. И здесь могла бы начаться... дискуссия не без угрозы драки, потому что между ними обоими будто разряд ощутимый пролетает после такого ответа. Мог бы быть риск перепалки, Юнги, кто знает, может быть, выбросили прямо на улицу и всякое такое, конечно же, тоже, но... Не происходит ничего из того, что могло бы случиться, потому что ещё один голос прорезает резко повисшую тишину в магазине: — Отставить срач, детки, потому что настало время великих, блять, дел, — и, обернувшись, Юнги видит ещё кое-кого. Кого-то, кого узнаёт, сука, немедленно.sam tinnesz feat. yacht money — play with fire