three days grace — love me or leave me
Чонгуку всегда было стыдно за то, что он причиняет боль окружающим, хочет он того или нет, хотя, если быть честным, намеренно никогда не хотел. Всегда было стыдно за то, что, будучи самым слабым здоровьем в их поселении, он подвергает остальных жителей рискам вне зависимости от того, что именно делает или где точно находится: приступы его двух бичей случаются не так часто, как раньше, когда ему было тринадцать или четырнадцать и его разбивало по два раза на дню то одним, то другим, но этого оказалось достаточно для того, чтобы его не хотели приобщать к общим делам, требующим быть начеку, таким, как, например, вылазки в город из стали. И вот за это всегда было особенно стыдно: за свою немощность, за то, что хёну, хотя он старше всего-то на год, приходится работать и за него в том числе — у друга, знаете ли, времени не так уж и много, у него же отец, мать, старший брат и милая сестрёнка-подросток. И она, разумеется, как без неё — эпицентра вселенной Юнги. — Чон-гук-а! — по слогам произнося его имя и широко шагая в такт тому, что говорит, она подходит к нему, уныло сидящему на стволе поваленного дерева, и наклоняется, позволяя тёмно-каштановым волосам осыпаться красивой волной. Потрясающая: тонкая, нежная, женственная, с добрыми глазами шоколадного цвета и пухлыми губками, она всегда была объектом любви всех мужчин их поселения, сколько он себя помнит, но выбрала одного только парня, которого любит до безумия слепо и доверительно. Они смотрятся: Юнги-хён тоже безумно красивый даже для семнадцатилетнего, а ещё добрый, отзывчивый, и даже когда они с Уюн начали встречаться, никто из поклонников не смог дурного слова сказать, потому что Юнги любят все. Тяжело не любить того, кто в помощи никогда не откажет, выслушает, за руку подержит или улыбнётся солнечно-солнечно, так, чтобы дёснами, а потом пошутит о том, что Джексону некуда деньги девать, вот и бьёт татухи свои, как полоумный. Джексон — это старший брат Уюн, они вдвоём друг у друга остались, он весь забитый, до самого подбородка, и только всегда смеётся на это, говоря, что Юнги просто-напросто не познал такую душевную боль, чтобы иметь возможность выплёскивать её хотя бы на тело путём вбивания в кожу пигмента иглой. И дай бог вам двоим её такую никогда не познать, добавляет обычно и треплет по голове что Юнги, что Чонгука, тоже до ужасного добрый, пусть не без строгости или же той самой печали в тёмных глазах, какая бывает у тех, кто всё потерял, но обязан двигаться дальше. — Почему ты сидишь такой грустный тут, а? — и садится рядом элегантно, широко и тепло улыбаясь, а Чон, которому только шестнадцать, на неё смотрит всегда и думает лишь: сколько же сил есть в этой маленькой девочке, которой столько же, сколько и ему самому, если она, два года назад потеряв в огне что мать, что отца, сейчас сидит и искренне интересуется его самочувствием, потому что для неё это действительно важно. — Хочешь поесть? — Не хочу, — и вздыхает, грустно глядя на девушку своего лучшего друга. — Юнги с Джексоном снова в Сеуле. Юнги был там два дня назад, ему ведь не дали отдохнуть даже и, типа, знаешь, я просто сижу и думаю, что если бы не моё состояние, то он бы смог выспаться и провести время с тобой, — и вздрагивает, когда Уюн мягко касается его руки своими маленькими нежными пальчиками, чтобы начать ласково, по-сестрински, гладить: — Мне бы доверяли больше, я бы мог быть полезным, — и снова нос вешает: — А так я бесполезен для всех. Я бракованный. Никому нахрен не сдался таким, мне даже доверить мужскую работу нельзя, потому что я сам не знаю, чего от себя ожидать. Понимаешь? — Ты не такой, Чонгук-а, — говорит она, глядя ему прямо в глаза и улыбаясь до невыносимого нежно. Какая же добрая всё-таки, не будь она занята самым близким ему человеком, Чон бы в неё непременно влюбился. Как и все здесь, в её сердце влюбился, ведь оно золотое и не видит в людях ничего, кроме хорошего. — Ты даже не знаешь, как ты много значишь для всех здесь. Ты помогаешь женщинам и старикам, сидишь с детьми, выполняешь сложную работу в бараках, а ещё улыбаешься много, а это так важно! Ты солнышко, в курсе вообще? — и, протянув руку, ерошит его тёмные волосы. — Так что не смей думать, что ты бесполезен. Ты делаешь многое для нашей жизни внутри, и я рада, что это именно ты, а не кто-либо ещё. — Почему? — хлопает глазами Чонгук. Уюн улыбается хитро, губу закусив, а потом берёт его руки в свои крохотные, почти детские, и, глядя в глаза, ему игриво подмигивает: — Он убьёт меня. Он сам хотел тебе это сказать. Но как я могу молчать при тебе, а, Чонгук-а? Ты мне как второй брат, ты же знаешь? — О чём ты? — вскинув брови, уточняет он, чувствуя, что ему сейчас скажут что-то до ужаса важное. — В общем, — и она, широко улыбаясь, отводит глаза, а потом негромко смеётся. У неё ласковый смех, очень нежный, как музыка, в то время как сама она, словно тонкая звонкая струнка. — Юнги сам решил отправиться в Сеул ещё раз, но у него есть причина. Мы только вчера сказали об этом его родителям и моему брату, и они приняли это нормально, потому что, ну... мы готовы к такому, ты знаешь? Возможно, для кого-то это покажется ранним, но мы правда настолько любим друг друга, что готовы для этого шага, — и, посмотрев ему в глаза своими добрыми-добрыми, шепчет: — Чонгук-а, я беременна. Уже восемь недель. У нас с Юнги будет ребёнок, ты представляешь?! Плод нашей любви!***
Первое, что Чонгук чувствует, когда приходит в себя — злость, её концентрация, так как понимание, что он опять отключился, привычно опережает типичное «Где я?», которое изрекают главные герои фильмов, сериалов и книг. Чонгуку неважно, где он, всё, что для него имеет значение — слабость, которой он снова поддался, снова проиграл в ненужный момент, как и... тогда. Как и всегда, в общем-то. Бесит. — Ты очнулся? Блять, наконец-то, — голос низкий и хриплый, совсем не знакомый, и он резко веки распахивает, чтобы столкнуться взглядом с тёмными глазами насыщенного карего цвета в обрамлении по-девчачьи пушистых ресниц. Это первое, что он, в принципе, видит, и только потом, сморгнув, имеет возможность рассмотреть парня, которого не встречал ранее. Объективно из тех, кого называют красивыми: смуглокожий, с ярко выраженными скулами и желваками, и заострёнными чертами лица, что придают ему сходство с дикой хищной кошкой или вроде того. Опустив взгляд, Чонгук видит камуфляжные штаны, берцы и простую белую майку, которая обтягивает немалых размеров грудак, но открывает обзор на сильные мускулистые руки, покрытые вязью тату, с необычно эстетичными кистями и длинными пальцами. Чуваку бы в модели, а не сидеть с винтовкой на корточках перед парнем, который только что пришёл в себя, в каком-то тесном продуктовом магазе... Блять? — Юнги? — это первое, что Чонгук произносит: получается хрипловато и с надрывными нотками. — Где Юнги?.. — Я здесь, хей, — звучит мягкое справа, и Чон поворачивает голову, чтобы увидеть лицо хёна. Безбожно усталое, к слову. — Я тебя с ним не оставлю, идёт? Ни за что. Не брошу тебя, Чонгук-а. — Кто ты? — моргает Чон, чувствуя лёгкое головокружение всё ещё. Парень, закатив глаза, толкает щёку изнутри языком, а затем легко поднимается на ноги... слишком легко. Люди так не умеют. — Твою мать, ты андроид! — и Чонгук подрывается, однако неожиданно хён его сдерживает, осаживая задницей на пол. — Какого чёрта, Мин, блять, он?.. — Нас спас, — спокойно поясняет Юнги. — Говорит, что не убьёт, возможно, это только пока, и он жёстко пиздит, но мы с тобой ещё дышим только потому, что он вмешался и шуганул того парня. А ещё тут... проблема, — и откашливается негромко, когда Чонгук бровь вскидывает, и показывает головой вбок, на прилавок этого маркета, очевидно, с намёком, чтобы Чон поднял взгляд и, видать, слегка охуел, потому что всегда, абсолютно всегда, когда кого-то из обычных людей забирают в Сеул, по всем телевизорам или же допотопным голо-радио диктуются списки имён с прикреплёнными голограммами, которые могут позволить понять, что забрали именно твоего брата, друга и сына, а не его полного тёзку. Чонгук и Юнги обычно не смотрят такое: они друг у друга всегда на глазах, а, значит, остальные не интересны, однако последний раз, не так уж давно, так получилось, что они оба отдыхали в бараке поселения, к которому прибились последним, после очередной вылазки в металлический город, и невольно наткнулись на списки «погибших», когда, хорошенько натрахавшись, убивали время за простым втыканием в телек. Многие имена они уже слышали от посыльных, патрулирующих местность, до этого, и в ожидании оглашения списков с изображением лиц всегда возникало что-то вроде дурацкого хобби: тебе сообщают, что андроиды забрали некую Юн Тиён, а ты сидишь и гадаешь, как она выглядела — тёмненькая? светленькая? высокая? полная? А потом видишь и понимаешь, что опять налажал, и образ не соответствует — так случилось и здесь. Когда посыльные сказали им: «Чон Хосок, двадцать три года, не сопротивлялся», фантазия подкинула образ посредственного темноволосого задохлика без какой-либо жажды жизни в глазах и с отсутствием шансов на выживание, однако телевизор показал совершенно другое. Парень, что смотрел на них прямо с экрана взглядом тёмных подведённых миндалевидных глаз, в которых плохо скрывалась угроза, всем собой демонстрировал олицетворение слова «опасность»: шипастая полоска чокера на тонкой шее, предупредительный оскал губ, подкрашенных чёрным, черты лица острые, хищные, но при этом он был похож на коллекционную куклу из дорогого фарфора — столь же бледный и стройный. По нему было видно: руку ты лишний раз не тяни, чтобы погладить — откусит по локоть, откинув с глаз волосы, в которых Чонгук различил вкрапление фиолетовых прядей, а потом утрёт кровь со рта и небрежно отряхнёт зауженные штаны из кожи чёрного цвета со множеством декоративных цепочек. Парень будто сошёл со страниц страшных статей о бунте и оппозиции, выражая протест всем своим видом — от накрашенных чёрным лаком ногтей до множество раз проколотых мочек. — Как думаешь, почему такой, как он, сдался? — спросил Чонгук у Юнги. Тот на это плечами только пожал, чтобы ответить: — Мне даже немного жаль, сука. Он в моём вкусе, — Мин ухмыльнулся невесело: — Блять, так говорю, как будто мы с ним когда-нибудь могли познакомиться и замутить, а. И вот теперь «Чон Хосок, двадцать три, не сопротивлялся» стоит, эффектно привалившись бедром к стойке, по правую руку от самого Чонгука, с интересом свои ногти разглядывая, и когда замечает, что за ним наблюдают, то хмыкает и с издёвкой делает лёгкий поклон: — Чон Хосок, не уверен, что вам двоим очень приятно знакомство со мной, но проблема в том, что мне похуй, — и, подмигнув накрашенным глазом, вздыхает, ведомый, очевидно, установленной в нём программой, и тянет лениво: — Ну, он очнулся. Теперь мы можем идти, Тэхён-а? — и с вызовом смотрит на второго андроида, с которым у Чонгука случился короткий обмен взглядами. Тот отвечает дружку хмурым своим, а потом смотрит на циферблат допотопных часов, которые висят на грязной стене, чтобы помотать головой: — Нет, мы дождёмся темноты. Мы не можем так рисковать тачкой этого парня, — и этой фразы достаточно, чтобы Чонгук внезапно включился в этот театр абсурда, ощетинившись, развернулся к Юнги и зашипел не хуже злого кота: — Извини? Тачка? Они поедут в тачке с нами? — Я ненавижу андроидов, но у меня есть понятие чести и честности, — произносит Мин хмуро. — Тэхён не позволил тебя забрать в Сеул. Им с Хосоком и Намджуном нужно покинуть город как можно быстрее, но за ними следят. — Я и спас вас только лишь потому, что увидел, что у вас есть машина, — не спорит андроид, вклиниваясь в разговор своим низким голосом. — И по вам видно, что вы двое кочевники. Значит, надолго здесь не задержитесь и сможете захватить нас троих, — чувак с фиолетовым цветом волос и бейджиком с надписью «Ким Намджун» что-то недовольно ворчит себе прямо под нос. — Я помог вам, вы поможете мне, и на этом мы разойдёмся в ближайшем крупном городе, где я, Намджун и Хосок сможем потеряться. Он явно лидер в этой тройке, понимает Чонгук: более сдержанный, более рациональный и хорошо подбирает слова — интересно, каким он был, когда был человеком? Наверняка точно таким же: андроиды редко перекраивают личность полностью, нет, с помощью технологий они восстанавливают все твои привычки, эмоции, умение мыслить, «выгружая» из мозга необходимые данные, и только после этого закладывают в специальный носитель. Андроиды, как говорят, могут учиться. Развиваться, менять точку зрения, чёрт, у них буквально есть мышцы, которые можно порвать или же растянуть, просто питаются они не за счёт крови, а специально выведенной субстанции, которую вкачивают в вены вместо первой. Она прозрачная и не имеет какого-либо запаха, активизирует все процессы в теле андроида вплоть до кишечника и прямой кишки, если таковые имеются: роботы даже чувствуют голод (по привычке, конечно), а внутренние органы легко переваривают пищу, если того требуют обстоятельства. Насколько известно, у них — боже! — даже может стоять член, а ещё они умеют кончать, пусть и стерильно, потому что высшие там, в Сеуле и прочих ему городах, умерщвляют только часть нервной системы, каким-то неведомым образом её переподключая. Приятно — да. Больно — нет. Спать — не обязательно, но регулярно ты должен вкачивать в себя этот раствор, потому что сам он, понятное дело, телом не вырабатывается. Чонгук не биолог и он не шарит в тонкостях восстания машин, а просто выжить пытается и не залипать на этого парня в татухах, который снова тянется, а потом смотрит на него сверху вниз и, ухмыльнувшись, бросает: — Выглядишь нытиком, а вроде взрослый мужик. Сначала ты показался мне сексуальным, но теперь я понимаю, что ты больше похож на мусор без желаний и каких-либо амбиций. А ведь твой дружок был готов за тебя умереть, — и, хмыкнув, отворачивается к тому парню с бейджем и пирсингом брови и носа, чтобы голос понизить и начать говорить о каких-то неебически важных вещах, очевидно. Чонгук не слушает и даже не вслушивается: андроид, сам того даже не ведая, зацепил в нём самую болезненную струну души — больше всего на свете он боялся показаться бесполезным и немощным, и сейчас, когда ему это говорит тот, кого он видит впервые... в общем, да, заставляет задуматься, а всё ли так гладко, как говорит его хён, который на всё, что угодно пойдёт, чтоб защитить и не пробудить ту сторону своего лучшего друга, которая может навредить и ему, и всем здесь. — Не слушай Тэхёна, парень, он тот ещё пидорас, — неожиданно произносит Чон Хосок, садясь перед ними на корточки и откидывая с глаз тёмные волосы с фиолетовыми прядками. — Пидорас, который забыл, каково это — быть человеком. — Сколько ему? — интересуется Мин. Хосок, окинув чонгукова друга долгим задумчивым взглядом, улыбается криво, глядя тому прямо в глаза своими накрашенными. — Сколько Тэхёну-андроиду или сколько было Тэхёну-человеку? Или сколько лет телу? Это три разных числа, Мальвина, говори конкретнее. В наше время точность важна, как ничто, а то есть риск протянуть ноги в этом жестоком, полном боли и насилия, мире. — Поверь мне, я хорошо знаком с этим рядом понятий, — ровно отвечает Юнги. — И не могу сказать, что мне так уж интересен хоть кто-то из вас, чтобы сейчас начинать какой-то допрос. — Я хотел пофлиртовать с тобой, — замечает андроид. — Ты проебался, — спокойно парирует Мин, устало приваливаясь спиной к холодной стене. — Девчонкам нравилось, — Чонгук знает ту категорию улыбок, одну из которых этот парень отправляет сейчас его лучшему другу. Она идёт в арсенале комплекта «я-трахну-тебя», и, нет, чувак, прости, но с Юнги это так не работает. Юнги нужны эмоции, чувства, а не разовый трах, да ещё и с андроидом, к которым у него открытая ненависть по многим причинам, но каждая из них — полосками на пальце выбитая. Семь причин, да. И Чон всё ещё помнит, что обещал не стать восьмой. — Но у меня, как ты можешь догадываться, есть член, что делает меня не девчонкой. — Покажешь? — Нахуй сходи. — На твой? — и улыбка Хосока становится шире. — Можешь свой попытаться затолкать себе в задницу, — любовно советует Мин, а потом кладёт голубоволосую голову на плечо Чонгуку, неприязненно ухмыляясь. Чон Хосок на это только усмехается, как бы намекая: «посмотрим», и падает на пол задницей, явно не собираясь никуда уходить. — Почему вы? — задаёт новый вопрос неожиданно. Чонгук бровь вскидывает, не понимая, к чему вообще задан вопрос, и андроид, цыкнув, поясняет свой интерес: — Имею в виду, почему вас двое? — Потому что у нас больше никого не осталось, — обрубает Юнги не без грубых нот в голосе. — Это всё, что тебе нужно знать. И Хосок покорно поднимает ладони в извиняющемся жесте, а затем губы поджимает задумчиво и выдаёт: — Двадцать три. — Ты о чём? — хмурит брови Юнги. — Двадцать три года телу Тэхёна. Тэхёну-человеку было двадцать два года. Тэхёну-андроиду всего лишь один, — и этот парень позволяет разглядеть им эмоцию: ту, которая идёт по тонкому лицу едва видимой рябью и даёт понять, что не всё так просто, как может показаться сначала. Что, возможно, не только у Чонгука с Юнги здесь больше никого не осталось.***
— Ты выглядишь очень счастливым, хён, — и Юнги, которому восемнадцать только недавно исполнилось, широко улыбается. Солнечно, ясно, словно Чонгук напомнил ему о том самом лучике света в аду, где им просто приходится... выживать хоть немного. Хотя, наверняка так и есть: пусть Чонгуку семнадцать, он уже многое тут понимает, а живот Уюн очень большой для неё, такой маленькой, хрупкой и милой. — Не страшно стать отцом в восемнадцать-то лет? — Нет почему-то, — тянет Мин, закуривая и с завистью глядя на внедорожник Джексона — тёмно-зелёный, с открытым верхом, совсем-совсем новый. Хён пообещал, что машина достанется Юнги, если тот «будет вести себя хорошо», но проблема в том, что лучший друг Чонгука часто бывает очень плохим. Например, когда ровесники травят за эпилепсию: зовут бесполезным, беспомощным или обузой — тогда старший идёт бить ебала, потому что как никто другой знает, насколько тяжело Чон переживает собственную, как он считает, «неполноценность». — Я чувствую, что готов к этому? Не знаю. Мы не планировали этого, разумеется, хочу сказать, что у меня просто порвался гондон, и вот теперь будет дочь. — Дочь? — Да, мы недавно опять были на УЗИ, Джексон отвёз, и пол подтвердился ещё раз. Стопроцентная девочка. Принцесса. — Придумали имя? — Да, мы назовём её Союн. Мин Союн. Не верится даже, — и Юнги негромко смеётся, а после, протянув руку, ерошит чонгуковы чёрные волосы. — Опять отросли. Как ты себя чувствуешь? Приступы частые. Снова разбивают без каких-либо раздражителей, просто так, потому что — и Чонгук замечает, что теперь Юнги носит с собой плотный жгут, сделанный им собственноручно, который проталкивает ему в рот каждый раз, чтоб младший не проглотил свой бесполезный язык и не прокусил ему руку. Он носит его с собой абсолютно всегда, готовый прийти на помощь в любую минуту, и, нет, Чон не ревнует к тому, что у него скоро будет ребёнок: напротив, каждый раз зубы зло стискивает, осознавая, что Мин должен быть рядом со своей беременной девушкой, а не таскаться с ним, чтобы помочь в любую минуту. Рядом со своей будущей дочерью, а не со здоровым лбом, который не может сам о себе позаботиться. — Я в полном порядке. — Ты врёшь, Чон, — хён, наклонившись, прижимается лбом к его лбу, глядя в глаза, и затем произносит негромко: — Я хочу тебе что-то сказать. — Что, хён? — Что бы ни случилось, я тебя никогда не оставлю, окей? Имею в виду, ты часть моей семьи, Чонгук-а, и в моём сердце тебе отведено особое место. Ты не будешь один, пока я дышу. — Зачем ты... — и Чонгук отстраняется очень неловко, чтобы губу закусить и глаза отвести. — Зачем ты говоришь мне всё это? — Потому что это правда, Чон, — и Юнги опять улыбается. Добрый, душа нараспашку вся, как и всегда. — Я тебя не брошу. Увидишь, мы всегда будем рядом друг с другом. И семнадцатилетнему Чонгуку хочется ему верить так сильно, он помнит. Но ещё больше — хочется, чтоб Юнги был рядом с теми людьми, которых называют семьёй. Реальной семьёй, которая по крови и с любовью по умолчанию, потому что у него она вот такая вот непосредственно, и это огромная ценность. Чонгук хочет, чтоб его лучший друг просто мог быть уверен в безопасности для своей избранницы и будущей дочери, которых любит так сильно. А не... вот это вот всё.