skillet — comatose
Сжаться в комок — тот, что едва-едва виден, спрятаться, молиться о том, чтоб внезапно исчезнуть, испариться на атомы, раствориться в пространстве: так, чтоб ни за что не заметили, ни за что не нашли, не тронули больше, ведь правая скула и без того очень болит, а губы разбиты, кровоточат сильно. Он по очереди то одну отрешённо посасывает, то другую, стараясь не слушать те грохот и крики, что царят в другой комнате: такое часто бывает, пора бы привыкнуть, но каждый раз, сука, как первый — шарахнуться, спрятаться и просто молиться. Молиться о том, чтобы маму не трогал и книги с тетрадями, а вот если встанет выбор: мама или он сам, то исчезать вовсе не нужно, он же за маму горой, он её защитит, чего бы ни стоило. Но не сегодня: сегодня она в комнате заперла после того, как он получил по лицу, шепнула, чтобы спрятал все свои учебники, записи и ни за что не высовывался, что бы ни случилось — он пьян, пьян вусмерть, он даже не вспомнит того, как избил свою семью вновь, а Чимин в свои десять, что греха уж таить, молится, чтобы его уже наконец-то забрали андроиды. Да вот только, видать, такой молодой экземпляр даже роботам совершенно не нужен: вот и разрешают тиранить, пока абьюзер сам от цирроза не сдохнет какого-нибудь. За книги страшно. Как же страшно за книги и маму. Чимин, которому десять, кидает взгляд на небольшой старый шкаф, что придвинут к стене. Он материалы туда быстро закинул в надежде на то, что отодвинуть мебель бесшумно после того, как отец вырубится, хватит его детских сил. Тот всегда был против того, чтобы он изучал «анатомщину», говоря, что она настоящему мужику не нужна, ведь «врачи — хуета, только нашей смерти хотят», а «как бабе присунуть — сердце подскажет». Чимину в его десять лет остаётся только догадываться, как точно нужно «присунуть» с сердечной подсказкой: он уже знает половую систему, наизусть учит каждый человеческий орган, наглядно даже рисуя, какой именно с другим взаимодействует и для чего. Он хочет врачом стать просто безумно: хочет спасать людям жизни, даже если бесплатно, и хоть как-то сделать мир вокруг лучше. Разве это так много? Так сложно? Почему же нельзя тогда? — Где этот?! — раздаётся за дверью. Крепко зажмурившись и вжавшись в угол своей тесной комнатушки метр на метр, Чимин себя руками обхватывает в робкой надежде, что отец до него не дойдёт. Не будет бить снова. — Пять отделов, — ресницы мокрые — чувствует. Но нужно успокоиться срочно, поэтому шепчет под нос едва слышно: — Шейный, грудной, поясничный, крестцовый и копчиковый. В шейном — семь позвонков, где первые два — атлант и эпистрофей. В грудном их двенадцать, в поясничном — пять, в крестцовом — тоже пять, а в копчиковом может быть от трёх до пяти... — Пак Чимин, выходи, пока я тебя не убил, малолетний ублюдок! — и он руками сжимает себя, чувствуя, что всем телом трясётся, начинает тихонько покачиваться, но с места не двигается. И продолжает шептать: — Два вида изгиба — лордоз и кифоз. Лордоз — это те части, которые выгнуты вентрально, то есть вперёд — шейный и поясничный. Кифоз — это те части, которые выгнуты дорсально — назад — грудной и крестцовый... — Считаю до трёх! Раз! — Изгибы позвоночника способствуют сохранению равновесия. Во время быстрых, резких движений изгибы пружинят и смягчают толчки... — Два! — При подозрении на травму позвоночника человека нельзя передвигать и переворачивать. В тех случаях, когда оставление на месте приведёт к неизбежным дополнительным травмам или смерти, передвижение пострадавшего осуществляется на твёрдой поверхности, с максимальным сохранением положения, в котором он находился до начала перемещения... — Три! — ...важно помнить, что при изменении положения тела, попытке уложить пострадавшего на живот или придать ему более удобную позу, можно спровоцировать ущемление спинного мозга позвонками, что приведёт к параличу нижележащих отделов и пожизненной инвалидности больного... И в этот момент дверь распахивается. — Какого хуя ты, тварь, не выходишь, когда тебя зовёт сам отец?! — от него разит алкоголем и потом, а ещё — агрессией, страхом. Сопротивляться никак: мама, прижимая к окровавленным губам пальцы, на него сверху прыгает с криком: «Не трогай ребёнка!», но он её с себя грубо скидывает. Она головой ударяется, стонет, съезжает на пол было, но подрывается снова, между ним и отцом, что сыну пощёчин даёт для «профилактики», бросается. Чимин даже не плачет: смысла нет, им никто не поможет, потому что как помочь, если самим помощь нужна. Его родители буквально по этой причине в разводе, но отец не может с этим смириться: вот и сейчас — выломал шаткую дверь, вломился к ним в тесную двушку, и всё повторяется вновь. Чимин живёт, словно в аду. Он смотрит на то, как некогда папа бьёт мать головой о всё тот же треклятый шкаф, и мечтает о том, чтобы полиция хоть раз рассмотрела их заявления. Лицо той, кто его родила, превращается в кровавую кашу, а он даже пошевелиться не может, он в ужасе, потому что ему только десять, и всё, чего бы хотел — это стать когда-нибудь врачом, чтобы другим помогать. А когда мама падает на пол без чувств, отец к нему поворачивается. Смотрит с широкой улыбкой, пока его родной сын с ужасом наблюдает за лужей крови, что растекается под головой той, над кем только что издевались, и произносит: — Сдохла. И ты тоже сдохнешь сейчас, малолетняя падаль. А дальше — лишь темнота с яркими красными вспышками, где ничего не понятно — всё превратилось в сплошную агонию.***
Он приходит в себя... тяжело, и сначала крепко-накрепко жмурится от обилия белого, что буквально повсюду: стены, потолок, лампы — даже солнечный свет, что льётся сквозь невесомые шторы — всё вокруг имеет этот холодный безжизненный цвет. Голова кружится страшно, фокус поймать поначалу кажется совсем невозможным, и сходу начинает сильно мутить. Не сразу Чимин понимает, что у него на лице — прозрачная кислородная маска, а раздражающий звук принадлежит аппарату жизнеобеспечения, стоящему рядом: больница. И игла в вене. — Очнулся, — и молодой медбрат, симпатичный парень, смотрит на него с нежной улыбкой на полных губах. — Привет, Пак Чимин. Меня зовут Ким Сокджин, можешь меня не бояться, я ненамного старше тебя. Хорошо? — и, дождавшись кивка, улыбается, нажимая на кнопку вызова врача на боковой панели, что расположена справа от койки: — Вот и славно. Как себя чувствуешь? — Тошнит... и... слабость... — вздыхает мальчик. — И хочется пить... — Сейчас тебе всё принесут, — Ким Сокджин мягко его руку сжимает в своей, глядя так трепетно, нежно, что Чимин, будучи ребёнком неглупым, всё понимает мгновенно: на счастливых детей, у которых всё хорошо и в будущем — лучше, так не смотрят. — Моя мама умерла, да? — произносит негромко, глаза отводя. И не понимая, что чувствует, но всё, что ощущается до предельного ясно — это дыра в маленькой детской груди. — Он убил её? Убил её. Моя мама мертва. Мой отец убил мою маму. — Не я должен был... — и Ким Сокджин только вздыхает, а договорить времени нет: в кабинет влетает на всех парах лечащий врач в белом халате, с ещё парочкой молодых медсестёр, и, улыбаясь мягчайше, начинает допрашивать. Как себя чувствует, часто ли папа так себя вёл, как вообще жизнь в семье складывалась. Чимин на все эти вопросы отвечает прямо и честно: постоянно, когда случалось вдруг пить, но со временем это стало всё чаще, и поэтому мама и развелась с ним три года назад, однако он начал их преследовать: они даже переезжали из одного большого города в другой большой город, но это не помогло — он менял работу и опять их всегда находил. И всегда по одной и той же схеме: притворялся нормальным, интересовался маленьким сыном, а затем срывался, забирал анатомию, называл его педиком, ни на что не способным, и вламывался к ним в квартиру. Переезжать, сбегая от него, не было денег, заявления в полиции не принимали по типичному: «нет тела — нет дела». Так и сказали. — А теперь тело есть, — произносит Пак, всё ещё не понимая, что именно чувствует. — Я же прав, доктор Чхве? — Два тела, — со вздохом замечает лечащий врач и, протянув руку, гладит его по черноволосой ещё голове. — Твой отец, Чимин-а, убил твою маму, а тебя держал три дня в заложниках, избивая до потери сознания. Полиции пришлось его застрелить при захвате вашей квартиры. Но тебе была оказана первая помощь. Я соболезную тебе, но зато теперь ты, такой страшной ценой, в безопасности. Никто тебя больше не тронет. Чимин смотрит в окно. — Я не помню. Не помню, как он бил меня эти три дня. — И слава богам, ты и без того не приходил в сознание пять дней после этого, — мягко улыбается врач. О том, что он забирал из квартиры маленького тощего мальчика с заплывшими от ударов глазами, в которых горел дикий огонь, с лицом, напоминающим фарш, он не будет рассказывать, как умолчит и о том, что ребёнок, не в силах двигаться толком, несколько раз ходил под себя, а от вида врачей — дёрнулся, простонал тихое: «Мамочка» и рухнул без чувств рядом с изувеченным телом молодой женщины, над трупом которой, как выяснилось, бывший муж даже успел надругаться. На глазах у своего же, блять, сына. — У твоего отца были... расстройства. Возможно, шизофрения. К сожалению, нам уже не узнать: явных её признаков коллеги по его работе не отмечали, ни бессвязной речи, ни пренебрежения личной гигиеной, ни эмоциональных перепадов или повышенной тревожности — ничего из этого за ним не наблюдалось. — Теперь меня отдадут в детдом, доктор Чхве? — интересуется Пак, глядя врачу прямо в душу. И по глазам читает ответ ещё до того, как тот произносит вслух: — Да. Но там не так плохо, Чимин-а. Учителя, сверстники. Ты не будешь один. — А там я смогу стать врачом? — неловко губу закусив (больно становится — не до конца зажили после ударов), бормочет. — Я очень хочу стать врачом, доктор Чхве. — Конечно же, сможешь. Тебе даже позволят вернуться домой, чтобы забрать все твои вещи. Чимин кивает. Если он сможет стать врачом, всё будет хорошо. Когда-нибудь. После волн рыданий, когда до него дойдёт, что мамы с ним больше нет рядом, и животного страха перед перспективой попасть в детский дом.***
Если что-то происходит внезапно, то всё ещё можно списать на случайность. Однако если же это самое «что-то» неожиданно для всех повторяется, то рискует стать своего рода закономерностью, невзирая на все отрицания. Чонгук помнит, как он попробовал впервые курить, даже мысль, мелькнувшая в голове в четырнадцать лет, хорошо отпечаталась и пронеслась с ним сквозь года: «Я только балуюсь, я смогу в любой момент бросить», и сейчас он находится в полном дерьме, потому что его зависимость от никотина стала настолько тяжёлой, что протянуть час без затяжки становится невыносимым — своего рода психологическая разгрузка, но, наверное, сигареты оказывают ещё какое-то влияние на организм, надо будет спросить у Чимина, этот парень всё знает, что касается анатомии человека и влияния разных жизненных факторов на головной мозг. Поэтому сейчас, прямо сейчас, пользуясь тем, что Чимин и Намджун отправились вместе в пещеру, которую на вторые полные сутки их пребывания в этом странном месте прозвали «стрельбищной», Юнги по указанию Тэхёна отправился в ближайший город на тачке, а Хосока приставили к нему сопровождающим, Чонгук, прислонившийся к прохладной после ночи стене голой татуированной спиной, задумчиво курит. Курит, пока Ким Тэхён прикусывает своими невозможными зубами его кубики пресса, провоцируя укрепление утренней эрекции: он только проснулся, лишь и успел, что зубы почистить и умыться холодной жёсткой водой, которая здесь течёт постольку-поскольку. Но факт того, что Потрошитель стоит перед ним на коленях, сжимая губами контур стояка сквозь простые серые боксеры, слегка будоражит. Главное, чтоб до сосков не дошёл — тогда Чон не может гарантировать тому безопасность его собственной задницы: возможно, стоит только добраться до штанг, как его член реально познает чудеса гибкого тела андроида, чёрт его знает. Иногда собственная чувствительность бесит, но не так, однако же, как хитрая улыбка на этих губах, которые хочется разбить к чёртовой матери, но и вроде как не за что: Тэхён, что странно, ещё не перешёл ни единой черты, он просто его будоражит, цепляясь пальцами за сильные бёдра и впиваясь в кожу ногтями с такой, сука, силой, что наверняка оставит на ней следы-полумесяцы. Чонгук возбуждён, чёрт, до одури, потому что зубы этот парень тоже использует, пока медленно ласкает его через ткань — не так сильно, чтобы доставить ему дискомфорт, но давления хватает ровно настолько, чтоб подкинуть эмоции вверх и заставить прочувствовать лёгкую пряность коитуса. — Котёнок хочет, чтобы я взял в рот, а? — и Киллер, чертыхнувшись, опускает голову вниз, где сталкивается с вызовом в чужих карих глазах в обрамлении пушистых ресниц, а потом выпускает дым из своих лёгких и цедит сквозь плотно сжатые зубы: — Чувак, ты бы не злил того, у кого сейчас будешь отсасывать. Он же может тебе засадить по самые гланды. — Чувак, ты бы не угрожал тому, кто сейчас будет брать у тебя в рот, — смеётся Ким негромко и низко. — У него всё ещё есть зубы. — Выбить несложно и времени много не займёт, зато будет комфортно долбить тебя в глотку. — Вау, — и Ким, протянув руку, сжимает его эрекцию совершенно бесстыдно. — Так много ругани, а по факту у тебя потемнели трусы. Ты обоссался или я тебе нравлюсь? — и понятно же, что троллинг слегка жирноват в силу физиологической невозможности здорового парня ссать, пока у него стоит член. Просто Тэхён не может заткнуться: ему поддевать Чонгука жизненно важно, ему важно чувствовать эту силу презрения, можно даже сказать — концентрацию ненависти, которая их обоих снедает, но это не то чёрное чувство, что обычно ощущают обычные люди. Нет, Чонгук ненавидит не самого Потрошителя, а то самое чёрное, что он в нём пробуждает. Тэхён же ненавидит не того, кого окрестил Киллером, а свою перед ним слабость, подкоркой сознания чувствуя, что они начали гонку за лидерство, и если хотя бы один из них прогнётся, остановится слегка отдышаться, то проиграет: один хищник другого сожрёт, ничего от него не оставит, пойдёт себе дальше, как ни в чём не бывало. И вот так Ким его проверяет: раздражает щипками болезненными, оргазмом размазывает, ищет, пытается унюхать слабое место, а Чонгук ему о том, что все попытки здесь будут тщетными, конечно, не скажет. Слабых мест у того, кто всё потерял, не бывает, они все отмерли, затянулись старыми шрамами, которые иногда ноют на плохую погоду, но на этом, пожалуй, и всё: сейчас, распространяя по тёмной сырой комнате, где они с Юнги спят на продавленном старом матрасе, запах дыма, что срывается с губ, Чонгук смотрит сверху вниз на Тэхёна, который снова сжимает зубами его чёртов член, и не чувствует ничего, кроме стойкого желания трахнуть Потрошителя в рот. Здесь нет чрезмерных эмоций, как у подростков, или же злобы, отнюдь: просто твой рот — мой хуй, всё. — Ты сосать будешь? — вскинув бровь, интересуется Чон. — Или только пиздеть? Если второе, то можешь идти: я не хочу тебя слушать, — и Ким смеётся негромко, чтоб пальцами зацепить резинку боксеров, обнажая чужой ствол, налитый кровью, влажный ужасно — Киллера он хорошо разогрел перед тем, как распробовать — и крупно пульсирующий. — Только попробуй сказать про рабочий размер, и я затолкаю его тебе до кишок, — предупреждает, резким выдохом из лёгких дым выталкивая. — А потом эти кишки свяжу в узел. Они тебе всё равно не так уж нужны. И Тэхён, хмыкнув, широко улыбаясь и неотрывно глядя в глаза, ведёт языком от мошонки до самой уретры, на которую с усилием давит перед тем, как мягко и со знанием дела насадиться ртом на чувствительный орган, заставляя все мышцы напрячься будто бы разом и колкостью отдаться в паху, Чонгук ощущает тэхёновы зубы так же чётко, как факт того, как приятно и туго упирается его головка в приподнятое, будто в зевке, нёбо Потрошителя в тот самый короткий момент перед тем, как скользнуть глубже — до тесной влажной глотки, такой горячей и пульсирующей из-за частых сглатываний. Андроид явно знает толк в оральном искусстве, невзирая на то, что рвотного рефлекса у него вовсе нет: корень языка заложен вниз, глотка раскрыта, а зубы он, наконец-таки, спрятал, прикрывая глаза и отдаваясь процессу. Чонгук снова со вкусом затягивается и какое-то время держит дым внутри, глядя на то, как старательно Потрошитель сосёт его член: ему определённо нравится то, что открывается взгляду — губы Тэхёна, плотно ствол обтекающие, и его сильные пальцы в обрамлении серебристых колец, которые держат у основания, чтобы задать удобный себе любимому угол. Потрошитель хорош в этом: в его горле приятно скользить, звуки того, как он слегка давится, звучат блядской музыкой. Чон выдыхает — медленно-медленно, пропуская через нос преимущественно, но позволяя серым лихим завихрениям сорваться и с губ. Потрошитель сильно его увлажняет: он ощущает чужую слюну, что, мешаясь с предэякулятом, вязко стекает к мошонке, слегка щекоча и холодя нежную кожу яичек, а стимуляция его языка, что каждую вену очерчивает, распаляет, заставляет дышать слегка тяжелее, но он этого Тэхёну ни за что не покажет. А Ким не стесняется: изо рта выпускает с влажным звуком, в котором намёк на цензуру отсутствует, негромко смеётся и снова нежно прикусывает тонкую кожу, чтобы вновь широко облизать и, осторожно оттянув пальцем крупный пульсирующий ствол, его отпустить: так, чтобы головкой туго шлёпнул по горячей мышце, которую тот выставляет наружу. Чонгук видит полупрозрачные нити слюны, которые тянутся от этого рта до ствола его члена, разрываясь, когда Ким выпрямляется, чтобы шлёпнуть по кубикам пресса — и снова толкнуться между чужими губами, ведомый умелой рукой Потрошителя. Чонгук снова затягивается. Тэхён творит с его возбуждением настоящую хрень, ничего не стесняясь: ни тихо постанывать, посылая вибрацию к и без того поджатой мошонке, ни пускать слюну по стволу вниз. Втянув щёки и создавая эффект вакуума, вбирает до основания, позволяя толкнуть член в отросток заднего края мягкого нёба, а затем выпускает, чтоб сделать пару рваных, прерывистых выдохов, и спуститься к яйцам губами, перед тем, как приласкать их своими невозможными пальцами. Дым срывается с губ полупрозрачной пеленой, тесная тёмная комната тонет в чавкающих звуках, низких постанываниях Тэхёна, который кладёт себе свободную руку на пах камуфляжных штанов и сильно сжимает — это даже выглядит чертовски болезненно, но говорит Киллеру многое о том парне, который сейчас использует его член в качестве вкусной конфетки: Ким любит жёстко, и это не простой обоссанный dirty-talk или смачный шлепок по заднице, пока кто-то таранит чьё-то очко. Не наручники, не тупая долбёжка, а то, что в совокупности с унижением должно приносить чувство болезненности. Но только он боли не чувствует — сам говорил, тогда как быть в такой ситуации? Или же чувствует, когда ему это нужно? Андроиды — вещь очень загадочная, а Потрошитель рассказывал раньше о том, что его нашли уникальным, значит ли это, что, быть может... Чонгук выдыхает, а затем эффектно тушит сигарету о свой же язык, чтоб щелчком откинуть её в сторону, прямо на пол, ощущая привкус пепла во рту — похуй. И после — хватает Тэхёна за чёрные жёсткие патлы и грубо толкается в чужую глотку без предупреждения с насмешливым: — Какой-то ты вялый, Ким, — и ещё раз, ещё. Извлечь член из умелого рта, хмыкнуть, оттянуть, и шлёпнуть им по лицу унизительно, чтоб: — Старайся, — и услышать скулёж. Он тихий, почти едва различимый, но говорит ещё больше, чем то самое сдавливание, и Потрошитель сосёт чертовски усердно — ускоряется, не играет, доводит до разрядки максимально аляповато и быстро. И тогда Чонгук, ощущая, как сбивается дыхание, решает проверить теорию, которая закралась ему в голову ещё накануне. Вытащив член, он со злым «Старайся, я сказал тебе» с размаху бьёт Тэхёна по лицу, с ликованием отмечая, что тот шипит, морщась, но стонет совсем не болезненно, снова тянется к члену, словно маньяк. И, как только вновь насаживается, Чон отпускает себя: чужой рот трахает глубоко, аритмично и мощно, подаваясь навстречу распухшим губам и заставляя давиться собой какое-то время перед тем, как резко отстраниться на последней секунде и без предупреждения спустить прямо на это лицо. Он видит пятно на ширинке Тэхёна — кончил. Но ему наплевать: схватив за грудки простой белой футболки, изучает взглядом то, как капли собственной спермы стекают с переносицы прямо на губы — Ким их небрежно слизывает — или на ворот. И ухмыляется: — Значит, боль ты всё-таки чувствуешь. Как? И Потрошитель улыбается остро: — Мышечная память, психология, психосоматика или, а, может быть, и сила воли. Как удобнее думать. Но мне нравится, как ты дерёшься, Киллер. Удар у тебя хороший, поставленный. Надо будет повторить на досуге.*** eskimo callboy feat. tobias rauscher — prism
Когда внедорожник шуршит резиной по земле, Намджун находится в стадии планомерного ахуя, который в план не вписывался от слова совсем, если быть откровенным (да и хер бы с ним, потому что никакой упорядоченностью их жизнь даже не пахнет), так как то, что предстаёт глазам Юнги и Хосока, когда они выходят из машины, не вписывается ни в какие ворота. Ровно настолько, что Механик буквально моргает, а потом, неловко откашлявшись, выдаёт короткое: — Пиздец какой. Потому что по-другому назвать это сложно: весь вчерашний день Намджун переделывал под Чимина «Ноябрь» и «Декабрь», так как на вопрос о том, оружие какого характера ему лучше держать при себе, Конструктор ответил ёмким: «Два пистолета. Люблю умножение, даже если речь об убийстве», да ещё и с такой милой улыбкой, что холодок побежал по загривку. Но Оружейник даже подумать не мог, что... Выстрел, выстрел и выстрел: мишени разносятся в щепки тремя меткими пулями, будто мальчишка всю свою жизнь только и делал, что крошил черепа лучшими пистолетами Южной Кореи — даже от гайда, как ими пользоваться, Пак отказался, сказав, что давно не ребёнок и может позволить себе поиграть во взрослые игры без какой-либо инструкции. Выстрел, выстрел и выстрел: пока деревянный кусок, отломанный от мишени предыдущей пулей, летит на землю, Конструктор расщепляет его на ещё два мелких, а затем пробивает и их, после чего, прокрутив пистолеты в руках, эффектно, как в дерьмовом кино, заталкивает оба стволами в кобуры и, развернувшись к Намджуну, широко и невинно ему улыбается, чтобы заметить: — Мне очень нравится, что ты не стал делать подвижный приклад под мои пистолеты: люблю, когда рука подстраивается под оружие, а не наоборот — расхолаживает, — и затем поворачивается, чтобы помахать замершим с открытыми ртами Механику вместе с Карателем маленькой ручкой и прощебетать: — Вы привезли что-то вкусненькое? Чёрт, так хочется съесть шоколадку! Вы же привезли шоколадку, как я просил? — и, запрыгав на месте, словно ребёнок, который вовсе сейчас не разъебал тут всё, подбегает к Хосоку и засовывает нос в пакет с любопытством: — Вы купили! Спасибо! — Ты где так стрелять научился? — озвучивает Мин терзающий их умы логичный вопрос. Чимин, в свою очередь, отвлекаясь от вскрытия упаковки со сладостью, смотрит на него, как на придурка, а потом откусывает от плитки нихуёвый кусок и, моргнув, отвечает с набитым ртом совершенно невинно: — Жизнь заставила выживать. Тебя нет? Тогда повезло, — и, прожевав, поворачивается обратно к Намджуну, вскинув проколотую розовую бровь: — Я хочу сказать, что мне нереально нравится то, что ты для меня сделал, Оружейник. Надеюсь, это как-то поможет нам на грядущем общем собрании, где Потрошитель даст всему обществу знать, что теперь мы вместе, и ещё раз утвердит своё положение. — Как ты понял? — нахмурившись, интересуется Хосок, в кои-то веки отбрасывая в сторону свою любимую клоунскую маску. — Мы ещё не сообщали вам троим о грядущих планах. И Конструктор опять улыбается остро: — Жизнь заставила не только уметь стрелять, но и разбираться в людях. Потрошитель жаждет власти. Уверен: получит. Но два раза в одну реку сложно войти, надеюсь, он понимает все свои риски. И, свернув обёртку, снова идёт обратно к мишеням.