alexandre desplat — new moon (the meadow)
— А ты знаешь, что твоя мать была обыкновенной блядью, да? Чимин сидит на широком подоконнике в восточном крыле, которое не особо пользуется популярностью среди остальных обитателей государственного детского дома города Пучхон, и поэтому гарантирует ему относительное одиночество на какое-то время, которое он может потратить на изучение анатомии человека, а после — начать решать задачи по химии. Чвон-ним, их куратор, выделил ему целую гору удивительных книжек по общему курсу биологии и химии, но также и узкоспециализированные — по анатомии и гистологии. Пак в этом копается сам, ни с кем уже три месяца толком и не общается даже, поскольку, несмотря на все заверения доктора Чхве и попытки куратора втянуть осиротевшего мальчика в социум, дети его... не принимают. Возможно, потому что когда худощавый десятилетний Чимин, прижимая к груди большой рюкзак с кучей медицинских книжек, которые ему купила в своё время мама, а также с двумя парами простых детских трусиков, футболкой, кофтой и мягкими трениками, переступает порог большого серого здания в шесть этажей с решётками на окнах, похожего на стальную коробку, о нём все здесь уже знают. Куда больше, наверное, чем ему бы хотелось: о том, кем работала мама последние два года, пока они бегали то от долгов, то от отца, он был в курсе — знал, что эта профессия не из почётных, и в школе умалчивал, потому что какое, чёрт возьми, кому дело до того, как в этом мире можно заработать на то, чтобы поставить на ноги ребёнка? Она никогда не говорила ему: «Молчи обо мне», да, часто возвращалась домой далеко за полночь, а то и на рассвете, но осуждать её он не мог. Не за что было: сам бы на работу пошёл, но кто возьмёт десятилетнего мальчика? Чимин не ненавидел ту, что погибла, его защищая. Не ненавидел и ремесло, которым она занималась, потому что, на его детский взгляд, от этого всё равно не было какого-то толку. И никогда её не стыдился. Молчал — да. Но не стыдился. Однако же здесь... — Её ебали за деньги! Его мамашу ебали за деньги! Однако же здесь жизнь стала напоминать чёртов ад. Куратор Чвон не может ходить с ним двадцать четыре на семь, у него своих дел очень много, и Чимин, несмотря на то, что ему только десять, это хорошо понимает. Плакать тоже нет времени: с учётом того, что его и без того задирают на постоянной основе, в этом нет смысла, как, в общем-то, в том, чтобы пытаться дать кому-либо отпор. Их всё равно всегда будет больше, они все будут злее. Он слышал, как Чвон сказал их кухарке: дети часто жестоки. И, в принципе, не совсем согласен с таким утверждением: Чимин, например, никому зла никогда не желал, напротив — всегда старался помочь. Там, в прошлой жизни, потому что здесь и сейчас никто не позволит ему себя проявить, а он не очень стремится, потому что зачем? Снова высмеют. Снова назовут маму шлюхой, отца — психом, и скажут, что он будет таким же. Поэтому он часто сидит здесь, когда нет учёбы. Тут коридоры пустые и несколько пыльные, до вечера солнце светит через толстые стальные решётки в огромные окна: ему удобно читать и нет нужды для того, чтобы возвращаться в ту комнату, которую делит ещё с пятью мальчишками: Кихёном, Каем, Вонхо, Минсу и Тэёном. Они все старше — им четырнадцать — и относятся к нему с насмешкой, презрением, называя желторотым сопляком, идиотом. Иногда с койки скидывают, говоря, что хотят на ней полежать, и Чимин всю ночь не спит, а берёт подаренный одним из спонсоров детского дома фонарик, кутается в своё тонкое одеяло, идёт сюда же и, не боясь темноты, читает, читает, читает. Он станет отличным врачом, он уверен. Поступит в университет, перенесённый в Ансан, выучится, и затем будет приносить пользу другим, чтобы ни у кого ничего не болело. А чтобы поступить в университет, нужно много знать уже прямо сейчас. Поэтому учит, зубрит, изо всех сил старается. Чимин обязательно будет врачом. Не заберут его никакие андроиды. И семья у него тоже обязательно будет, будет маленькая квартирка, счастливые детки, и он купит им пса. Он вот всегда собаку хотел: пушистую, добрую, но из-за того, что они переезжали, мама ему запрещала её заводить. Такие простые мечты, казалось бы — и он уверен: осуществит. Всё будет в порядке. — Шлюший сын идёт, вы только гляньте! Если закрыть глаза, то можно забыть, что Чимин находится в детском доме и смотрит на то, как за толстым стеклом снег ложится на землю медленно-медленно, словно он в одной из тех сказок, которые читал до того, как проникся желанием помогать другим людям. Пак любит такую погоду, когда не так уж и холодно, ветра нет совершенно, а мороз слегка кусает за щёки и нос, в то время как снежинки нежно кожу оглаживают: ещё язык можно высунуть и с восторгом чувствовать, как они, холодные, на него попадают, чтобы мгновенно растаять. Если закрыть глаза, можно представить, как он находится в своей маленькой комнатке, которая совсем не оцеплена, а за окном с дребезжащими рамами раз в пятилетку проезжает старый трамвай, шумно грохоча колёсами по неровным путям, а мама на кухне, а не на работе, и печёт ему сладкий черничный пирог, который он любит так сильно. И сахарной пудрой посыплет потом, а если сунется раньше положенного, то непременно испачкает ему нос, смеясь громко и весело. Или вообще всё по-другому можно представить: будто ему не десять, а тридцать, и он, усталый, вернулся с работы домой, где его встречают старший сын и красавица-дочка, которые его обнимают после тяжёлого рабочего дня, а ревнивый большой пёс волосатый пытается между ними вклиниться, чтоб облизать лицо с шумным повизгиванием. Никакого детдома. И боли нет никакой. Чимин — врач, он помогает людям изо всех своих сил, проводит время с детьми, не пьёт, его никто не обзывает и не приходится иногда плакать в тишине коридора, вдали от чужих глаз. Ему даже поскорбеть никто не даёт: всегда унижают. Самое страшное — то, что он маму свою на исходе четвёртого месяца против воли ненавидеть сам начинает. Почему она умерла? Почему была проституткой? Мам, скажи, а? Почему оставила, мам? Он ведь один совершенно, и его больно бьют здесь. Забери, мам, пожалуйста. Давай всё будет иначе? Если закрыть глаза, то можно представить, что его жизнь совершенно счастливая. В ней нет боли, нет жестоких детей, нет постоянного страха, что снова утопят в унитазе учебники и тетрадки порвут. В его голове — только радость, желание жить и никакого насилия. ...А если открыть здесь и сейчас, то можно устало зажмуриться снова перед тем, как снять VR-очки, что повышают качество детализации, и оторваться от 3D макета, который спиздил, когда ужом просочился в Пусан. А затем — повернуть голову, помассировать затёкшую шею и, окинув взглядом сгорбленного в углу Оружейника, выдать: — Почему ты решил стать членом Нижнего общества, а? — Ким Намджун в таких же очках смотрится крайне нелепо: фиолетовые волосы всклокочены, руки слегка подрагивают от напряжения — и голос Конструктора, который ни хрена, блять, не врач, а вполне себе мозг оппозиции (один из двух, ладно) звучит с ноткой насмешки. — Семейное ремесло, — ухмыляется тот. — А ты? Чимин, откинувшись на спинку неудобного стула, задумывается: а почему? Какова реальная причина того, что он сейчас находится в этом подвале, да ещё с парнем, который заебал ныть по коту, спизженному (спасённому, на самом-то деле) его бывшей девушкой, но, в целом, прикольный. Тоже по-своему гений: никогда раньше Пак не пробовал стрелять из таких охуенных стволов, никогда раньше не наблюдал за тем, чтобы с его ладони никто не снимал никаких мерок — Намджуну оказалось достаточно просто окинуть его руки взглядом, хмыкнуть и сказать: «Ну, детский водяной пистолет я тебе сделаю». Пидорас какой, вы посмотрите. Нашёлся, блять, клоун. — А я думаю, что просто хотел выжить, — пожимает плечами Конструктор. — Типа, бро, знаешь, я сбежал из детского дома, когда мне было пятнадцать, у меня нихуя не было, кроме учебника по гисте, который не успел поплавать в толчке, куда закинули мои вещи другие ублюдки. И я такой: вау, а как быть тогда? Торговать очком не хотелось. Вот и стал оппозиционером, — и, рассмеявшись, отбивает честь иронично. — Нижнее общество легко найти. Но из него не выйти, факт. Хотя кому я это рассказываю? — Почему над тобой издевались? — снимая VR-очки, интересуется Оружейник. Чимин на это лишь фыркает, но, впрочем, секрета из своей биографии не делает, и поэтому отвечает прямо и честно: — Потому что мой отец бухал, как последняя тварь, и пиздил меня и мою мать. Она с ним развелась, он нас начал преследовать. Разбивал мне лицо, называл педиком из-за того, что я хотел врачом стать. И, типа, говорил, как важно бабам присовывать. — Хороший он был препод? — не без горькой иронии интересуется Ким. — А то! Настолько, что сейчас всё, чего мне действительно хочется для простого человеческого разгруза мозгов — это член в рот, — хмыкает Пак. — Ну, и, когда мне было десять, он снова нашёл нас, убил мою шлюху-мать, а потом держал меня три дня в заложниках с трупом, пока его не застрелила полиция. Так я и оказался в детдоме. Меня там за профессию матушки изрядно травили. И пиздили. Вот и сбежал в один день — заебало. — Ты говоришь об этом так просто, — тянет Намджун. — Я в восхищении даже. — Было и было. Похуй, — и Чимин морщится. — Моя мать померла десять лет назад, бро. Пять лет, как я не в детдоме. Зато теперь я Конструктор. Гений, ебать, местного разлива, — и хочет зло плюнуть на пол, а потом вспоминает, что придётся убирать после этого, и сдерживается. — Пойду покурю, что ли. Надеюсь, я не наткнусь на то, как Чонгук суёт Тэхёну член в жопу. Или наоборот. — Насколько я знаю, у них там без таких вот деталей, — ржёт Оружейник. — Пока что. — Чувак, ты только что выслушал охуенную историю моей охуительной жизни. Поэтому должен понимать то, что мне редко везёт. Уверен, когда они решат друг другу присунуть, то я буду первым и единственным зрителем, — и сам улыбается, когда на этих словах Ким начинает искренне, до слёз, громко смеяться. — Присоединишься к ним, значит? — сквозь гогот интересуется тот. — О, нет, зай, — и Пак, потянувшись, идёт к лестнице, ведущей наверх. — Я, конечно, люблю члены, но я против того, чтобы быть котлеткой в этом нездоровом бургере, знаешь. Они же больные, блять. Оба. Типа, тю-тю, кукуха плывёт, ну, ты понял. И это я говорю объективно. Так что, если вдруг они даже предложат, я воздержусь. Но пока не предлагают, а, значит, пусть развлекаются. Лишь бы писюны не отгрызли друг другу от чувств. — Сука, блять, прекрати! — стонет Намджун, уже воя от смеха. — Ты шёл курить, Пак, так пиздуй уже, а то я сейчас тут сдохну! — Я тут, вообще-то, не стендап-комик, а анализатор! Я тупо по фактам тебе говорю, усёк, да? И не может снова улыбки сдержать, когда поднимается вверх по ступеням. Прикольный всё-таки парень, этот Намджун. Пусть и дурной.*** asking alexandria — here's to starting over
Мин Юнги, ныне клеймённый Карателем, официально отпускает это дерьмо. Он забивает болт на то, что его лучший друг спутался не с тем парнем, он не будет думать ни о каких последствиях вовсе — не после того, как Чонгук, вскинув бровь, спросил у него: «А что такого в простом трахе, а, хён?», как-то резко забыв о том, что ещё несколько дней назад он выступал категорически против того, чтобы хоть как-то контактировать с теми, кого звал машинами. Это не было ссорой: Юнги ненавидит ругаться с Чонгуком даже тогда, когда тот откровенно творит лютую дичь, потому что Чон уже далеко не маленький мальчик и в свои двадцать четыре имеет на плечах свою голову, ну, хотя бы в теории, и свои какие-то принципы, мысли — думать за него всю их ебаную жизнь Мин не сможет. Тем более сейчас, в этих адских условиях, когда они временно живут на отшибе без какой-либо коммуникации с кем-либо, кроме друг друга. Хосок говорит, что это временно, что совсем скоро всё разрешится, а Юнги злится на две вещи сразу. Вещь первая: он ни хрена не знает о плане, как они говорят, «общего дела», в который ему хотелось бы быть погружённым. Хотя бы лишь потому, что он не идиот и объективно является одним из самых здравомыслящих в этой шайке радикальных оппозиционеров. Если Потрошитель решил обречь их на верную гибель, было бы неплохо знать обстоятельства, при которых ему, так или иначе, предстоит отдать концы, чего бы не очень хотелось, потому что смысл жизни одного Мин Юнги кончится ровно на том самом моменте, когда перестанет биться сердце последнего близкого ему человека — его лучшего друга. О том, что этот самый лучший друг сейчас имеет все шансы получить такой расклад и свинец в голову, Каратель думать не будет: в конце концов, все они сейчас находятся в той ситуации, когда можно стать начинённым пулями фаршем, а хотелось бы растить цветы и вязать спицами шарф. Вещь вторая имеет одно слово, вернее, непосредственно имя: Хосок. Его близость, которую можно назвать добровольно-принудительной, Юнги не то, что нервирует, но дискомфорт доставляет. Не потому, что Механик, по сути, оказался совершенно не тем, за кого себя выдавал изначально — как бы стрёмно то ни звучало, но им нашлось, о чём разговаривать. Например, Хосок, невзирая на свой кричащий внешний вид и целый арсенал «собачьих ошейников», совершенно тащится по трудам писателей прошлого: начиная от Шекспира, который в их две тысячи двухсотом году уже практически стёрся из памяти, и заканчивая Джоан Роулинг и её сагой о Гарри Поттере. Юнги действительно был удивлён, узнав такой вот факт о своём новом знакомом, который выяснился абсолютно случайно: они просто ехали в тачке за продуктами в ближайший не особо крупный городок, ничего не предвещало беды, и Каратель, подумав, решился на не самого лучшего рода разговор. Просто, чтоб прояснить. Просто, чтоб быть уверенным. — Ты действительно веришь в то, что Нижнее общество сможет переломить ныне существующий режим? — глядя на бездорожье, поинтересовался он у этого странного парня, до этого сохранявшего какое-то задумчивое молчание. — А ты? — поинтересовался Чон в ответ. — Мне кажется, мне уже всё равно, — ответил Юнги, скосив глаза в его сторону, и, помолчав, пришёл к выводу, что не соврал, в принципе: когда-то, да, когда у него была любимая девушка, семья, дочь, он хотел, чтобы они жили в лучшем мире, там, где никто бы из них не боялся выходить на улицу, но теперь у него на пальце — семь ровных полос, где одна толще всех остальных, и смысла, в принципе, он никакого не видит. Выживать, пока жив Чонгук — да. Но ради великих целей? Чёрт его знает, потому что всё его существование сейчас перевернулось с ног на голову, и он не уверен, чего теперь именно хочет, не знает, где в душе его потайные желания, сейчас внезапно вскрытые столь резкими переменами, а где — просто навязанное судьбой мнение. Иногда ему кажется, что он действительно сдался после смерти Союн, а смерть Ёнджуна просто сделала точку жирнее. А нового смысла пока не нашёл, и не факт, что он до него снизойдёт. — Имею в виду, всё чаще и чаще я верю в это меньше всего, — и слегка замкнулся, когда Хосок на это лишь фыркнул, чтобы ответить негромко: — Ну вот! Чего бояться? Я жизнь свою в булавку не ценю. Так, получается? — «Гамлет»? — моргнул Мин. — Серьёзно? — Да Вы, батенька, я смотрю, тоже литератор, — хмыкнул Чон, закуривая. — Да, Шекспир. Я люблю читать, возможно, я сейчас тебя удивил. — Действительно удивил, врать не буду. Ты не похож на того, кто интересуется книгами. — А по поводу твоего вопроса... — и, выпустив в воздух сизый дым, Механик плечами пожал. — Для того, чтобы чувствовать себя живым, мне не нужно насилие, как сейчас необходимо твоему лучшему другу. Мне не нужна власть, как моему лучшему другу. У меня всё достаточно просто, ровно настолько, что, возможно, мои личные цели покажутся тебе очень странными, потому что для их достижения вовсе не нужны тотальные перемены сложившейся системы. — И какие же у тебя цели? — Возможность дать выбор каждому человеку, хочет ли он «улучшения». Утопия, знаю. Но звучит здорово, согласись, — и ухмыльнулся, видя, как взметнулись чужие тёмные брови. — Я мирный, парень. Я никогда не хотел убивать, но все мы были поставлены в те условия, когда выбора нам никто не оставил. Знаешь... — и, губы поджав, продолжил, помолчав самую малость: — Как-то раз я убил двоих, которые сливали информацию о нас Верхнему обществу. После пыток, с одной точки зрения, бесчеловечных, но, с другой стороны — правильных, так как все должны знать, что следует после предательства. Я убил их. Ни секунды не думал, потому что я хотел выжить, а выживать можно по-разному, знаешь. Ты бегал. А я бегать не буду. И, спойлер: в жестоком мире либо ты, либо тебя. — Верхнее общество? — Андроидский подсос. Копы, инвесторы, олигархи и прочая легальная дрянь, которая живёт в стальных городах и не парится. А есть мы, нам повезло меньше, и мы из клоаки. Но среди них есть наш человек, так что всё не так уж и плохо. — Я о тебе знал до того, как мы познакомились лично, — признался Юнги, когда они въехали в город. — Тебя показали по телеку. Ты сдался. Ты позволил им забрать себя. Почему? — А если бы Чонгука забрали, ты не сдался бы в надежде, что сможешь спасти? Обойти коды силой воли? — вместо ответа поинтересовался Чон в свою очередь, и ему не нужно было озвучивать конкретное имя, чтобы все в этой машине осознали, за кем Механик рискнул сунуться в ад. — Да, я не был уверен, что у меня всё получится, но во мне всегда было достаточно дури, чтобы решиться проверить. И, да, Мин, вопрос. — Какой? — Ты видел меня на экране. Как это обычно бывает: в анфас, в профиль, в полный рост, так? — Именно. — А что обо мне подумал? — скривил Хосок чёрные губы в усмешке.«— Как думаешь, почему такой, как он, сдался? — Мне даже немного жаль, сука. Он в моём вкусе. Блять, так говорю, как будто мы с ним когда-нибудь могли познакомиться и замутить, а».
Жизнь иногда так подсирает, что даже не знаешь — смеяться или смириться с тем, что Вселенная слышит, потому что в тот момент, когда они вдвоём ехали в этой дурацкой машине, в голове у Юнги мгновенно пронеслись те слова, которые он говорил об этом парне своему лучшему другу, тогда, когда всё было объективно дерьмово, но не настолько. — Ты подумал, что я в твоём вкусе, Каратель! — отвлёк восторженный вопль, и Мин вздрогнул, но за дорогой продолжил следить. — Чёрт, ты именно так и подумал! — Я так не сказал. — У тебя, чувак, горят уши, — и Механик опять закурил, чтобы хмыкнуть: — Хочешь мне присунуть, да? — Я так не сказал, Чон. — Хочешь! — и Юнги увидел широкую улыбку боковым зрением, а от ликования в чужом голосе захотелось неожиданно спрятаться. — Чёрт, у тебя покраснело лицо! Ты меня хочешь, Мин! — Я не... — Как и я тебя, — и, нос наморщив, Хосок рассмеялся, чтоб, подмигнув, пояснить: — Прости, чувак. Не люблю ходить вокруг да около, мы не в любовном романе, чтобы тупить тысячу лет? И уж точно не Рон, который осознал, что любит Гермиону, к какой книге? Седьмой? — Ты читал «Гарри Поттера»? — А с чего такое удивление? Искренне считаю, что вопрос нужно переиначивать и всем, кто не читал, говорить с осуждением: «Ты не читал «Гарри Поттера»? Соболезную, ёпта», — пожал плечами Механик. — Возможно, если мы когда-нибудь будем кого-то пытать, я задам этот вопрос человеку. И если он ответит мне: «Да, я читал», то я отпущу его с миром. И сейчас, очередным ранним утром стоя на небольшом крыльце их халупы в нежной прохладе лишь занимающегося очередного летнего дня, Юнги, вдыхая в себя горьковатый дым и вслушиваясь в звуки природы, как никогда понимает: Чонгука нужно... отпустить. Как бы страшно то ни звучало, но, наверное, Хосок в чём-то прав — в их новом жизненном ритме сейчас придётся отключать в себе человечность и убирать тех, кто будет мешаться. Проблема лишь в том, что Мин знает, на что способен его лучший друг, если ему сорвать триггеры — и отказывается наблюдать сцены морального разложения того, кого любит так сильно. Но вместе с тем понимает: сейчас, когда Киллер и Потрошитель нашли по интересной игрушке в лице друг друга, все попытки вернуть Чонгуку здравый смысл вкупе с рассудком будут провальными. Так что, да, ладно, пусть погуляет. Пресытится кровью, поиграет во всемогущего, пососёт чей-то член, который бы Юнги ни за что в рот не взял, но Юнги — не Чонгук, и по этой причине осуждать прав не имеет. В конце концов, жизнь не заканчивается, пытается мыслить он позитивно, просто начинается её новый виток. Новые люди, проблемы, куда более масштабные, чем он когда-либо мог себе даже представить. Ровно настолько огромные, что он понятия не имеет, чего ждать не от завтра, а в течение... часа? Каратель ненавидит чего-то не знать. Цыкнув, ещё раз взглядом окидывает подступающий к дому лес и вдыхает коктейль из чистого кислорода в совокупности с вонючим дымом своих сигарет. Он не планировал подниматься так рано, но сон покинул спустя пять часов, обозначив свой уход очередной постыдной поллюцией, которую раньше можно было решить с помощью лучшего друга, но теперь у них вряд ли будет что-то... такое, потому что спящий по левую руку Чон заинтересован в Тэхёне почти нездорово. Поэтому, застирав трусы в тесной, одной на всех, душевой под жестковатой водой, он бесстыдно бросил их сушиться на перила низкого крылечка их логова, принял душ сам, почистив зубы и без зазрения совести расходуя горячую воду в бойлере, который притащили Намджун и Чимин — нагреется заново, электричество они отключают под вечер, когда расход идёт больше, а лампы до конца заряжаются. А теперь, прихватив «Апрель», с которым не расстаётся, и повязав на голову привычную бандану красного цвета, решает прогуляться в пещеру — размяться и подумать о том, где в ближайшее время можно будет раздобыть краску для волос. Может быть, даже подкачаться немного: он видел там небольшой поржавевший турник, который Потрошитель одобрил для эксплуатации, и сейчас, идя по лесу и ощущая подступающий к горлу комок апатии, Юнги пытается стряхнуть с себя липкое чувство страха за будущее. Или за себя в нём. За Чонгука — через пять минут, полчаса, час, двадцать четыре, потому что он боится за лучшего друга всегда. Он помнит Чонгука слабым немощным мальчиком, которому давали таблетки от страшных эпилептических приступов... и не только от них. Юнги, как и многие другие, знал, что у этого хлипкого доброго малыша с большими глазами проблемы с контролем гнева, который, вследствие их уровня жизни и невозможности предоставить ребёнку качественную терапию, родители решили подавлять медикаментозно. Юнги, в отличие от этих многих, никогда его не боялся. Чонгук для него никогда не был плохим, даже особенным стал только из-за того, что запал в душу с самого детства. Он помнит Чонгука, который всегда поддерживал и помогал. И себя помнит год назад, когда: «Давай мы остановимся в большом городе и ты обследуешься?», чтоб Чон, разозлившись, рявкнул в ответ: «Я в порядке. Они работают, прекрати считать меня психом». Юнги помнит Чонгука любым. Но он никогда не считал его психом. Однако, возможно, последние полгода он действительно слишком зациклился на том, чтобы всегда быть рядом и помогать, потому что больше никто не поможет. Теперь они вновь не одни, и больше никогда — лишь друг для друга. Есть Тэхён. Чимин, Намджун и этот парень — Хосок, который в его вкусе и которого объективно хотелось бы по-животному трахнуть тому Юнги, который ещё не потерял Ёнджуна, а Юнги нынешнему уже страшно к кому-то привязываться, кто не Чонгук, потому что фортуне в кайф забирать жизни у тех, кто становится ему дорог хоть ненамного. Хотел бы он социализироваться? Да, определённо. Хотел бы позволить себе отпустить Карателя с поводка и позволить сделать с Механиком... вещи? Глупый вопрос, ответ очевиден. Может ли? Нет. Страшно привязаться, заочно зная, что, скорее всего, потеряешь. Всегда теряешь. Всю жизнь. Юнги выдыхает, крепко зажмурившись, но лишь на мгновение позволяя себе быть слабым, а ветру — трепать голубизну жёстких волос, зелень крон деревьев, которые здесь такие насыщенно-яркие, не то, что там, внизу, где всё выжжено болью и тем, что зовут модернизацией, хотя по факту — это просто на крови и муках ничего не растёт, Мин в этом уверен, совсем как в том, что его душу сейчас раздирает миллионом противоречий, где одно — хлеще другого, а эмоции сильные, совсем неуместные. Он так сильно устал. Устал бояться, бежать — тоже, терять устал, открывать глаза, чувствуя в душе пустоту, вымотался до невозможного, банально затрахался быть сильным парнем, у которого внутри всё святое сгнило, кроме любви к человеку из прошлого, которого отпустить сложно из-за безграничного чувства заботы, привязанности. Устал чувствовать себя вечно неуместным, лишним, неправильным — или же, наоборот: слишком правильным там, где нужно закрывать глаза на честь, мораль и понятие человечности в принципе. Возможно, за маской крутого парня скрывается тот самый болезненный, потерянный, поломанный жизнью ребёнок, которому пришлось повзрослеть слишком рано, он не уверен — но страдать и тешить эго жалостью он себе самому запрещает и другим не позволит. В конце концов, Вселенная любит над ним посмеяться, но, однозначно, не посылает таких преград, которых он бы не мог преодолеть — иначе, в чём смысл? Жизнь проверяет на прочность. Это то, что зовут естественным отбором. За право на то, чтобы жить в рамках современных реалий, нужно бороться. А если бороться устал, то куда подаваться? Если бы он был милее, глупее, наивнее, то, наверное, сказал бы: «Хочу на ручки». Но это так не работает, а хоронить тех, кому разок дал подержать своё сердце, уже банально устал. На нём столько шрамов, блять, и в каждый вложено столько усилий для того, чтобы зарос, зарубцевался, болел только лишь на погоду, что уже моральных ресурсов никаких не осталось, ни на привязанности, ни на то, чтобы быть человечным. Каратель очень хочет замкнуться, спрятаться в огромной твёрдой ракушке и никого к себе не пускать, запереться. Каламбур скрывается в том, что всё идёт к той стадии очередного вселенского абсурда, ведь у Механика, кажется, неожиданно может найтись по ключу на каждый из этого миллиона замков. А у кого-то из них двоих история жизни окрашена в красный, и лучше эти двери не трогать. Никогда. Никому. Мин Юнги всего двадцать пять, однако говна он хлебнул за семерых умудрённых опытом старцев. И, кажется, следующая ложка уже поперёк горла встрянет так сильно, что он задохнётся. Мин Юнги всего двадцать пять, однако жизнь смеётся над ним снова и снова. Иначе он не понимает, как так случается, что когда он входит в пещеру этим ранним утром, то видит Хосока, который оперативно и ловко стреляет по мишеням, отвлекаясь лишь на то, чтобы перезарядить магазин да, скосив глаза, ухмыльнуться. И Юнги эту ухмылку боится, ведь Чон действительно в его вкусе внешне, а сейчас, без привычного на лице чёрного цвета, цепей и ошейников, в простых джинсах и с отросшими чёрными волосами с фиолетовыми прядями, которые собрал в неряшливый хвостик, он кажется внезапно уютным. В обычной чёрной футболке, открывающей вид на тонкие сильные руки, покрытые рисунком тату, и голубых джинсах, которые Механик купил в одном из дешёвых магазинчиков в городе (почему-то Мин был уверен, что тот покупал их Чимину, но нет). Снова разным. Без всех этих неадекватных моментов и безумного блеска в глазах, который Юнги замечает, когда они обсуждают дальнейшие действия — тогда просыпается тот, кого называют Механиком. А сейчас перед ним просто Хосок. Чон Хосок, двадцать три года, человек с действительно широкой душой и огромным сердцем, раз ради лучшего друга жизнь отдал в прямом смысле этого слова, позволив превратить себя в подобие человека, но по факту — андроида. Совокупность программ и нереального количества кодов вместо души, но почему-то вызывающий ощущение, что эти две грани смешались. — Что ты тут делаешь? — У меня заряженный аккумулятор, мне не нужно было спать этой ночью. Ах, точно. — Ясно. — Хочешь пострелять? — Да, думал. Но не буду мешать. — Останься, — неожиданно мягко просит Чон. — Я обещаю, что не буду тупо подкатывать. Ты же понимаешь, что это всё шутки? — Всё? — вскинув тёмную бровь, интересуется Мин не без усмешки. Механик цыкает, а затем негромко смеётся и качает головой, словно не веря: — Ты флиртуешь. Совершенно неловко и отвратительно. — И в мыслях не было. — Пиздишь, парень. Я вижу твою улыбку, хоть и прицеливаюсь. Выстрел. Бесшумный: глушители Механика в Нижнем обществе известны отличнейшим качеством. Мишень разлетается в щепки. — Это выглядит, как моя психика. — Что именно? — Эта мишень, — и Юнги кивает на остатки того, что только что было куском дерьмового пластика. — Так же разъёбана. Хосок на это только хмыкает, чтоб убрать в кобуру слегка нагревшийся от эксплуатации «Май», подойти вплотную, окидывая взглядом с головы до ног, и обронить негромко: — Ты заебал, Мин. — Чем же? — спокойно отвечает Юнги. — Я ничего не делаю. — Этим и бесишь, — выдыхает Механик, рассеянно ведя рукой по тёмным волосам. — А мог бы. Мы оба — те ещё дегенераты, но не настолько, чтобы не понять, что у каждого из нас по другому свербит член. Не понимаю только, по какой причине ты всё ещё тянешь, зная, что вот он я, и я тебя хочу. — Здравый смысл? — вскинув бровь, парирует Каратель. — Какой здравый смысл, чёрт возьми? — хмурится Чон. — Где ты видишь здравый смысл в нашей жизни? Она похожа на ад! Он близко. Головокружительно близко — ровно настолько, что Мин ощущает на своих губах дыхание андроида, которому вовсе не обязательно этого делать, но какие-то привычки навсегда остаются с нами, кем бы мы ни были, видимо, и тот факт, что у того из них, кто человек, сердце спотыкается от отсутствия расстояния как такового, не говорит ни о чём хорошем, отнюдь, совершенно. — Вот именно, Чон, — и, положив руки Хосоку на плечи, Юнги отстраняется мягко с горькой усмешкой. — Она похожа на ад, где никогда не узнать, что будет завтра. Или через минуту. Поэтому не усложняй, хорошо? И всё же выходит наружу, вновь в объятия пьянящего чистого воздуха и шума лесных крон, оставляя андроида в одиночестве стоять практически у самого выхода: говорить больше не о чем, Механик и сам должен, блять, понимать причину отказа. Страшно привязаться, заочно зная, что, скорее всего, потеряешь. Всегда теряешь. Всю жизнь. — Эй, Мин! — раздаётся за спиной неожиданное, как и звук приближающихся быстрых шагов. — Что тебе? — обернувшись, интересуется тот, видя, как стремительно Хосок приближается, сокращая дистанцию. — Забыл кое-что сказать! — весело сообщает Механик. А потом, протянув руки, за плечи цепляется, чтоб к себе притянуть — быстро и резко, Юнги не успевает даже сориентироваться, как его внезапно... Целуют. Глубоко, настойчиво, влажно, крепко удерживая, не дают отстраниться. Целуют не без грубости, горечи, но языком — к языку, коротко, мокро, а после — выпускают из рук, чтобы закончить: — Мы никогда не сможем узнать, что будет с нами через минуту, час, день. Но мы вправе распоряжаться своим настоящим так, как нам того хочется. Поэтому не усложняй, хорошо? Пауза. Юнги делает шаг назад, прижимая тыльную сторону кисти к губам, словно девица, которую только что опорочили. А ещё — чувствует, как по-дурацки гулко бьётся его идиотское сердце. — Ты, на самом деле, Мин, доверчивый и безумно привязчивый. И, да, очень хороший, — глядя на Карателя без тени былой клоунады, продолжает Хосок. — Я не прошу тебя ко мне привязываться, ладно? Просто дай себе волю, чувак, и живи так, как ты хочешь, а не так, как тебе кажется правильным. Прекрати проживать жизнь за Чонгука, ему это не нужно. А если... — и он ухмыляется горько. — А если ты всё же ответишь мне чем-то большим, чем простой плотский интерес, то помни, пожалуйста: я не умру и не брошу тебя. Ведь я не могу. Не так просто, как люди. Ветер шумит. Юнги смотрит на такого Хосока. Хосок — на Юнги. — Почему я? — хрипло интересуется Мин, а след от поцелуя жжёт губы. — Ты в моём вкусе, — и, подмигнув, Чон ничего больше не говорит. Уходит обратно в пещеру. Стрелять. По мишеням или по сердцу одного Мин Юнги — вопрос несколько спорный.