five finger death punch — m.i.n.e (end this way)
Юнги некомфортно. Чувство острой уязвлённости, которое и без того было сильным после того, как он в буквальном смысле отключился в кольце рук Хосока, стоило только голове коснуться подушки, усиливается в стократном размере, как только он открывает глаза поздним утром и понимает, что в спальне один. Это глупо, возможно (определённо идиотизм), потому что Чон не был обязан лежать с ним до упора с учётом того, что они приехали не на курорт — Тэхён сколько угодно может говорить, что они здесь для отдыха, но только дебил не поймёт, что это неправда. В любом случае, проснувшись, Юнги какое-то время обнажённым лежит в одиночестве, закутавшись в одеяло и чувствуя себя абсолютно разбитым после трёх минетов подряд, которыми его одарил Хосок ночью. А ещё смотрит в потолок пустыми глазами и, к сожалению, думает, чего вообще не стоит делать в таких ситуациях, если подходить объективно. Но такой уж он, в силу произошедших событий, мягко говоря, сомневающийся — и когда Тэхён проносит ту дичь о том, что Механик из тех, кто, как говорят «поматросит и бросит», Карателя, возможно, немного ломает. В том смысле, что он, и без того чувствующий себя до ужаса доверчивым, глупым, против собственной воли в себе замыкается, а потом ещё и везёт своего лучшего друга куда-то вместе с тем, кого не переносит, кажется, уже где-то на клеточном уровне. Потрошитель для Юнги абсолютное зло. Его концентрация, хорошо сдобренная дерьмовым характером — та самая дрянь, которая въелась Чонгуку под кожу, но у него больше нет прав пытаться проживать за Киллера жизнь, в этом Хосок был до точного прав. Поэтому везёт молча, да, с дерьмовым остатком в душе, но спокойно, не пронося того концентрата дерьма, которое грозится изо рта вырваться к чёртовой матери, стоит только разомкнуть губы. Поэтому, да, слушает их разговор — грубый, приправленный матом и пошлостью. Мин такого Чонгука не видел давно: последний раз тот сорвался с цепи где-то через пару месяцев после смерти родителей и пошёл в адский разнос где-то в Ансане, но то было вполне себе ожидаемо — алкоголь, сигареты, девушки, парни и один умный хён, которому, наверное, нахуй не всралось это терпеть, но этот дурак же всё равно самый любимый. Просто переживает в себе мясорубку эмоций по-своему, как и каждый из них; в любом случае, успокоился уже через пару недель, и просто... сломался внутри. Как и ожидалось, в общем-то, другого от него Каратель не ждал. Эта поездка не была пыткой. Она носила привкус крови и похоти, пахла дерьмом и чувствовалась каким-то пеплом по глотке, но это ещё можно было терпеть, в конце концов, Чонгук при Тэхёне бы не стал задавать ему каких-либо вопросов, а тому всегда плевать на всех, кроме себя. А то, что происходит сейчас, по ощущениям напоминает раскалённые вилы, которые крутят у него в заднице уже сотый раз, потому что Хосок, сидя рядом, молчит, а Юнги не может на него не смотреть. Косо, да, но он уверен, что Механик, то и дело откидывающий с лица чёрно-фиолетовые пряди, терзаемые сквозняком по мере поездки, давным-давно разгадал его не очень уж хитрый манёвр. Но не говорит ничего, делая вид, будто наслаждается лесистой, забытой всеми горной дорогой с разбитым от времени старым асфальтом — и это пугает, потому что по этой причине Мин чувствует себя, мягко говоря, несколько странно: уж лучше бы сказал это своё роковое «ошибка», чем... вот так вот, без каких-то эмоций просто рядом сидеть. Тишина, повисшая между ними двумя, давит на уши, пусть и нарушается шумом тяжёлых колёс, и, кажется, минут через пятнадцать пути Каратель начинает ощущать, что едет по фазе. А потом Хосок открывает свой рот и говорит, а голос его звучит хрипловато и ломко, так, будто он сам боится и не знает, чего ожидать от их разговора: — Ты же понимаешь, что есть вещи, которые разбивают нашу жизнь на две стадии. — Какие же? — а пальцы крепче жмут руль. Против воли, на самом-то деле, потому что Мин за собой замечает быструю мысль о том, что хотел бы сжимать не баранку бездушную, а пальцы с ногтями, покрытыми лаком чёрного цвета. — На «до» и «после», конечно же, — повернув голову, Каратель видит кривую ухмылку на чужих тонких губах. Сейчас не накрашенных, абсолютно естественных, а Хосок кажется таким до странного домашним, уютным, что сердце в груди становится непоправимо большим. — То, что сказал Тэхён обо мне, было «до». То, что я имею сейчас, называется «после». — А что ты имеешь? — потому что у Юнги, по сути, нет ни хрена, кроме семи полосок на пальце, тачки, красной банданы и боли, такой старой-старой, что успела уже зарубцеваться в уродливые шрамы в душе и отразиться рисунками на когда-то, давным-давно, чистой коже. — Это прозвучит глупо, — предупреждает Хосок с коротким смешком. — И ты не поверишь. — Попробуй, скажи, кто знает, может быть, я не такой уж и скептик, — а у самого пальцы трясутся, потому что, кажется, знает, что ему сейчас скажут. Будто бы чувствует. — Безоговорочную влюблённость в тебя, которая вот-вот переродится в любовь, — и улыбается мягко, с какой-то невообразимой нежностью в карих глазах, которая Карателя на куски разбила ещё тогда, ночью. Машина резко виляет, и Каратель вынужден дать по тормозам достаточно резко, потому что с дрожью в руках не справляется: всё равно здесь они не помешают, так как по этой тропе не ездит никто, а риск врезаться в дерево на очередном повороте очень велик. Откинувшись на спинку сидения, выдыхает прерывисто, прикрывая глаза, и с силой трёт забитыми руками лицо, сидит так какое-то время, а после негромко хрипит: — Во мне ничего нет. Хорошего — точно. — Ты ошибаешься, — мягко парирует Чон. — У меня нет ничего, кроме боли. — Ты ошибаешься, — с нежной улыбкой отвечают ему. — Я жить не умею, я умер вместе со своей дочерью, Хо, — он разрыдается сейчас. Честное слово, Мин Юнги, ершистый, но добрый хён, Каратель — все они сейчас разрыдаются здесь совершенно уродливо, не сексуально и сильно. — Поэтому живу за Чонгука. От меня только призрак остался, что там любить? — Ты ошибаешься, — и, протянув руку, Чон нежно касается широкой скулы костяшками пальцев, позволяя человеку смотреть куда-то вперёд на пустую дорогу. — Ты не призрак, ты просто поломанный и забыл, каково это — быть человеком. — А ты? — почти беззвучно бросает Мин, чувствуя, как стремительно сохнут его дурацкие губы. — Что я? — А ты не забыл? — и Хосок молчит с пару секунд перед тем, как ответить, впрочем, не переставая с заботой оглаживать чужое лицо: — И я забыл. И поэтому у меня есть к тебе предложение. — Какое? — Давай вместе будем людьми? — и Юнги вздрагивает, чтобы повернуться, чувствуя, как его глаза становятся значительно больше от таких простых слов. — Во мне сейчас говорит не заданная Сеулом программа и не совокупности кодов, — почти беззвучно шепчет Хосок. — Я клянусь тебе. — А что тогда? — Чувства. Я уверен, что это они, Юнги-я, — и Хосок смеётся негромко перед тем, как податься вперёд. Близко. До запредельного в это мгновение: андроид не дышит, но Мин делает шумные вдохи и выдохи, будто за них двоих сразу — и когда Механик накрывает его губы своими, одно огромное сердце, так глупо отдавшееся тому, кто просто его мягко-мягко взял в руки, бьётся так сильно, что вот-вот проломит грудину. — Я не хочу тебя обижать, — шепчет Чон, слегка отстраняясь и снова целуя, но неглубоко, нежно до щемящего чувства в груди: прижимается губами к губам и снова подаётся назад, чтобы сладко мазнуть уже по чужой скуле широкой. — И я обещаю — не буду. Ты настрадался, Юнги-я, и, чёрт его знает, что нам ещё предстоит, поэтому услышь меня, ладно? Я не обижу. Я не сделаю больно, потому что, пока ты привыкаешь, что тебя и такого можно любить, твой комфорт в приоритете. — Нет, это глупо, — уперевшись ладонями в чужую грудь, говорит ему Мин и быстро мотает головой в разные стороны. — Нельзя пренебрегать тем, что тебе важно, в угоду тому, что сделает моё существование... более сносным. — Лучшим, — глядя ему в глаза, произносит Хосок. — ...Что? — Я сделаю твоё существование лучшим, Каратель, — серьёзно обещает Механик. — Даже в условиях этого ада. У Юнги сейчас остановится сердце. — Пожалуйста, верь мне, — заверяет Хосок фактически шёпотом, чтобы после паузы бросить робкое: — Веришь? И откажет кровоснабжение мозга. — Да. Я тебе верю. И, наверное, время небольшого признания, так? Возможно, спроси кто Юнги сейчас, что бы он предпочёл делать до конца жизни, он бы не задумался ни на минуту, чтобы ответить: «Целоваться с Хосоком».*** g-eazy feat. a$ap rocky, cardi b — no limit
Чонгук встречает его спустя четверых, из которых первым является парень, чей рот творит с его членом нереальную дичь, будто играет на ёбаной флейте, честное слово — и это так охуенно то ли потому, что тот реально знает, как нужно сосать, то ли потому, что Киллер объёбан на максимум, но факт фактом: Чон спустил ему в гланды, вжав носом в лобок, и не пожалел ни хрена. Второй была девочка: он имеет её быстро и жёстко, потому что оргазмы накрывают снова и снова в этом аду с такой головокружительной скоростью, что у него напрочь вышибает мозги, будто кто-то пустил в висок ебучую пулю. К третьей — тоже девчонке — он весь мокрый насквозь, часто сглатывает от сушняка, но не пьёт алкоголь, топит жажду в холодной воде, чувствуя, как чёрные пряди, которые успели выпасть из не очень тугого пучка, липнут ко лбу и забитой татуировками шее. Она податлива на каком-то одиноком диванчике, гибка, у неё светлые волосы и нереально чувственный маленький ротик, который слишком сладко кричит своё: «Да!», когда она кончает на его члене снова и снова — тоже объёбана вусмерть, и в тот момент, когда он, склонившись, кончает глубоко в неё, но в резинку, с губ рвётся низкий смешок, правда, недолгий, потому что малышка не из робкого десятка оказывается: ему в губы вгрызается с неистовством кошки, за что получает звучный шлепок раскрытой ладонью об ягодицу и негромко-рокочущее: «Твой папочка не давал тебе разрешения». Четвертый вновь мальчик и на том же диванчике: сладкий, пухлогубый и стройный, у него упругая задница, а кончает он с короткими выкриками в тот самый момент, когда Киллер фиксирует его в положении догги, ткнув лицом в подушки сидения и начинает хорошенько оттрахивать без какой-либо жалости. Награждает очередными шлепками, мальчишка стонет, словно в бреду, даже, кажется, плачет, когда третий раз спускает всухую: Чонгук, по ходу, сам скоро дотрахается до такой, сука, степени, что у него будут мозоли на члене, но остановиться не может — широкая анальная пробка, вставленная в его привыкший к подобным вторжениям сфинктер, призывно давит на мышцы, заставляя сжиматься вокруг неё с каждым разом сильнее, и от этого оргазмы выходят один хлеще другого, словно резкая перезагрузка, блядский сброс напряжения. Пружина, что распрямляется резко, но ни секунды на отдых ему не оставляет наркотик, который бушует по венам, заставляет хотеть по-животному трахаться — в какой-то момент Чонгук даже думает плюнуть на всё и приложить все усилия на то, чтобы ему вставили, но ловит последнюю трезвую мысль прямо за ускользающий хвост: нет уж, если в его заднице и суждено побывать какому-то члену, то пусть он будет его. Чонгук действительно любит хуй этого клоуна: во рту он лежит превосходно, на вкус тоже, словно какой-то ебучий лаллипап, а сам Тэхён иногда может быть такой чувственно-чувствительной сучкой, что Киллера, на самом-то деле, нехило вставляет от таких вот контрастов. Впрочем, он всё ещё здесь для того, чтобы победить — и засадить этому снобу по самые яйца, чтобы хрипел, как придушенный (или, возможно, вовсе не «как»), подмахивал и умолял выебать сильнее и жёстче — и когда Чонгук кончает благодаря упругой заднице мальчика, перед глазами у него вовсе не эта нежная гибкая спинка. А затем он находит его. Спустя четверых, да, именно так: у Тэхёна глаза бешеные, улыбка дикая, он весь растрёпанный, но выглядит, в целом, так, как обычно, потому что андроиды не могут потеть. У них не бывает покрасневших от поцелуев губ, потому что в них не течёт крови, не бывает засосов, и из всего того, что выдаёт в нём отсутствие трезвости — это улыбка и развязное тихое: «Чон-гу-ка», которое тот произносит по слогам ему на ухо (от этого член в штанах снова наливается кровью). А, может быть, дело в том, что Потрошитель сжимает его пах своими длинными пальцами, обрамлёнными кольцами, и бесстыдно слизывает с шеи капельку пота, чтобы поднять красивое лицо и провести языком по вспухшим губам человека. Они грубо целуются. Спустя четверых, Чонгука всего мелко трясёт, ему до изнеможения хочется трахаться, но уже не так сильно, как прежде — начало отпускать потихоньку, но вот эту девочку, которую они имеют одну на двоих, он успевает заездить. Здесь дело вовсе не в том, что он трахает, здесь роль играет дикий тэхёнов взгляд, когда он смотрит ему прямо в глаза, пока та ему с чувством отсасывает, стоя на коленях, уперевшись ладонями в пол и тихо постанывая, потому как Чон берёт её сзади без промедлений и делает это грубо, глубоко и с оттяжкой. Пусть смотрит. Киллер для него откинет голову назад, быстро губы оближет, снова крупно сглотнёт, позволяя понаблюдать за движением своего кадыка, за надувшимися мышцами татуированных рук, за ним всем абсолютно, а ещё — за картинкой того, как он трахает кого-то, кто не Потрошитель. Это грязно, безрассудно, возможно, местами даже в какой-то степени глупо, но ему так нравится голод, что застыл в чужих карих глазах: Тэхёну отсасывают, а ему всё равно недостаточно. Они оба понимают, что никто здесь, кроме друг друга, не сможет удовлетворить те потребности, которые заложены в каждом из них. Сила, грубость и доминирование. Чонгук никогда не подумал бы, что его будет переть с чего-то подобного, но вот он здесь: спускает в резинку внутри сладкой сучки, потому что с её помощью сможет разжечь после небывалый пожар, и с интересом наблюдает за тем, как Ким, гортанно застонав, изливается той в рот. А после Киллер немного сходит с ума, потому что, быстро протянув руку, цепко хватается пальцами за чужую белую майку, тянет к себе, и снова целует, но так, чтобы языком — в чужой рот, ещё лениво толкаясь внутрь этой малышки. — Ты горячий, — в приоткрытый рот ему шепчет Тэхён. — Какой же ты, блять, горячий... — Я знаю, — отстранившись и самодовольно осклабившись, сообщает Чонгук. От него наверняка воняет, мышцы устали держать блядскую пробку, сердце колотится, а сил, кажется, нет, и, да — отпустило. И не его одного: проморгавшись, Потрошитель вытаскивает свой член из девичьего рта, чтоб наклониться и благодарно потрепать её за щеку. И кивает на выход. И усталости как не бывало, потому что совсем-совсем скоро каждый из них узнает о том, кто под второго прогнётся — однако оба сохраняют молчание, пока тащатся в сторону дома, где сняли однушку, пока Тэхён идёт в душ — вытащить пробку и смыть с себя чужую слюну, а Чонгук — сделать всё то же самое и просто помыться. Результат остаётся интригой. И они оба не одеваются — обнажённый Потрошитель встречает его на небольшой, но двуспальной постели с широкой улыбкой и, конечно, вопросом: — Так сколько? — Она была пятой, — тянет Чонгук. — А у тебя? — и в воцарившейся паузе смотрит на это лицо: чужие глаза внезапно распахнуты широко-широко, рот приоткрыт, и понимает внезапно. Всё понимает, а потому начинает заливисто ржать. Ким Тэхён предложил это пари и сам обосрался. — Четвёртой, — вскинув брови и неловко кивая, подтверждает Потрошитель догадки и вздыхает тяжело-тяжело, как бы принимая свою грешную участь: — Ну, что же... И в этот момент становится жарко, потому что Потрошитель, лёжа на этой дурацкой кровати, берёт себя под контроль непозволительно быстро. Чонгук, смотрящий ему прямо в глаза, крайне отчётливо видит перемену характера взгляда — из удивлённого тот становится игривым, заискивающим, с той самой полной похоти поволокой, когда улыбка становится острее и шире, а голос — глубже и тише: — Ну так что же ты стоишь, Киллер? Подойди — и возьми.korn — prey for me
Чонгука два раза не надо просить: он голый, у него снова наливается кровью внизу, а ещё — до изнеможения хочется трахать Тэхёна, так, как только они друг с другом умеют. Здесь грубость и сила, податливость и подчинение, чёрная искренность, пустота внутри из-за того, что пробки в заднице больше нет, и её так хочется чем-то заполнить, когда они вгрызаются в губы друг друга, стоит Киллеру только сверху нависнуть. — Трахни меня, как я заслужил, — приоткрыв рот и улыбаясь, негромко предлагает Тэхён. — Не жалей мою задницу, детка, — и Чонгук стонет гортанно в тот самый момент, когда Потрошитель его член сжимает, чтобы с силой провести вверх и вниз. Опусти взгляд — увидишь скольжение крайней плоти и крупные капли предэякулята, которыми истекает уретра. Киллер для этого парня сегодня будет до неприличного влажным, тот делает всё, чтобы так, блять, и было: улыбается настолько широко, что хочется врезать, стояком трётся о рисунок тату на бедре — и вид у этого парня такой, что он, проиграв, всё равно выиграл. Чон это выражение снобистское с него стереть хочет. Может, умыть кровью это лицо, так, чтобы выл от восторга, а, может быть... удивить. — Думаю, тебе сегодня стоит отпустить ситуацию, — рычит Киллер в эти невозможные губы. — И позволить мне распорядиться победой так, как мне того хочется. — И как тебе хочется? — и хрипло смеётся в полумраке квартирки, когда Чонгук его лопатками кладёт на сбитый матрас, чтобы наклониться и прикусить косточку левой ключицы. Тэхён очень чувствителен, он знает, это вообще сложно забыть, потому что любое касание к телу андроида словно провоцирует у того короткое замыкание, которое их обоих, чёрт возьми, обволакивает. Такая отзывчивость чужого смуглого тела пиздец, как заводит, у Киллера по этому парню член ноет неистово — так сильно хочется вставить. Но желание урыть, ткнув носом в факт чужого проёба, слегка пересиливает. Поэтому, подняв чужие руки над тэхёновой головой, он сжимает запястья своими длинными пальцами и с мгновение наслаждается зрелищем уязвимости этого выскочки. Подумать только: ещё совсем недавно тот презрительно фыркал, унижал и звал мусором, а сейчас лежит под ним голый, ноги раздвинув и сверкая серёжкой в пупке, хочет, чтобы Чон ему вставил и выебал до искр из глаз. Ждёт этого — это так ясно видно по тому, как он полуприкрыл свои глаза невозможные и сейчас часто-часто губы облизывает, будто те действительно могут сохнуть, чёрт побери. — Мне хочется... — наклонившись, Чонгук помогает с последним: сам быстро мажет по его губам языком. — Чтобы ты просто лежал и был моей послушной сукой сегодня. — Кажется, мы договаривались, — хрипло смеётся Потрошитель в ответ. — Что это ты будешь тем, кого я буду так называть. — Я с тобой ни о чём не договаривался, Ким, — расплываясь в недоброй ухмылке, напоминает андроиду тот. — Потому что не даю обещаний, которых не смогу выполнить априори, окей? — и, почувствовав чужой толчок из тех, когда членом цепляешь другой, глухо рычит в чужой рот: — Лежать, я сказал. — И что ты собираешься делать со мной, котёнок? — впрочем, послушавшись, задаёт Потрошитель новый вопрос. — Ты говоришь слишком много, — говорит ему Чон, однако же, наклоняясь ниже и втягивая губами сосок, чтоб насладиться выкриком и чужим шумным дыханием. Блять, он бы всё отдал за то, чтобы узнать, насколько чувствительным был Ким Тэхён, пока влачил существование простого человека, если он так реагирует, будучи живым, сука, роботом. — Удивлён, что ты ещё не привык, — не сдаётся этот придурок. — Со сломанной челюстью будет сложно болтать, — заявляет Чонгук. — Ударишь меня? — Именно, — и, распрямившись, Киллер даёт Потрошителю одну из своих самых сильных и хлёстких пощёчин: кудлатая черноволосая голова резко наклоняется вбок от удара, а чужие глаза становятся большими-большими — в них удивление, нет, даже шок от того, что с ним только что сделали, но уже через секунду Тэхён, закрыв глаза, тихо стонет с блаженными нотками, а Чон, плотно над ним нависающий, чувствует чужую эрекцию меж ягодиц. Вот и время открыть свои карты и пойти, так сказать, с козырей — вновь наклонившись к чужому лицу, Чонгук сильно цепляется за его подбородок, на себя поворачивая, и, глядя в глаза, со злобой шипит: — Лежи, сука, смирно, и не мешай мне хорошенько объездить твой член. — Тебе... что? — не выдерживает Ким, не слушаясь и даже приподнимаясь слегка, однако его с силой толкают обратно: — Чон, ты же выиграл? — Сделаю тебе одолжение, — неразрывно глядя в потемневшие от возбуждения глаза, заявляет Киллер и слепо протягивая руку в сторону прикроватной тумбочки, где ещё несколько часов назад Тэхён оставил пачку резинок и тюбик со смазкой, комментируя это фразой о том, что вечер должен кончиться вишенкой на торте, а не унылыми поисками всего необходимого, потому что от такого падает хуй. А потом, не отводя взгляд, осторожно прогибается в пояснице, заводя руки с тюбиком за спину, и хорошо смазывает растянутый пробкой сфинктер, предварительно кивнув Потрошителю в сторону презервативов — и этот синхрон, где один заканчивает себя подготавливать в тот момент, когда пустой кончик гондона уже красуется над налитой «коктейлем» головкой, пиздат. Но что лучше — это когда Тэхён снова пытается проявить инициативу, но его руки вновь перехватывают, чтобы прижать над его головой: Киллеру не очень удобно стоять в таком положении, когда на горизонте есть перспектива хорошенько кончить на этом придурке с охуительным членом, но выбора нет. — Я закончу всё, если ты не будешь послушным, мудила, — со злобой словесно плюёт в чужое лицо, и Потрошитель внезапно становится уступчиво-мягким, даже, можно сказать, расслабляется. Надолго или же нет, непонятно — ясен хрен, Чонгук дико блефует, потому что он очень хочет этого парня в себе, но хера с два в этом признается, и поэтому — пользуется моментом, чтоб приставить к расслабленному в силу опыта и нахождения игрушки долгое время входу чужую головку, и... блять. Просто от самого факта того, что член Ким Тэхёна, пиздецовой скотины, сейчас его хорошо протаранит, становится дурно — когда он ощущает, как медленно раздвигаются стенки под натиском давления твёрдого органа, забитые чернилами бёдра начинают мелко дрожать. Он видит, что Тэхёна прёт от его реакций, его ощущений: тот начинает часто-часто дышать, хотя ему вовсе не нужно — здесь роль играет память того, что когда-то было, блять, мозгом, и от этого Киллера торкает. Торкает ощущение члена внутри, когда он на него, наконец-то, насаживается, плавит осознанием такой тесной близости, в основе которой лежит желание подчинить себе, прожевать хорошо, выплюнуть на грязную землю. Это неправильно, разрушает, убивает всё человеческое. Но это так сладко. И совершенно не страшно — вот так вот падать вдвоём, и потому Чон не стесняется выгнуться при первых движениях тазом, удовлетворённо-гортанно выстанывая, пальцами цепляясь не за чужие запястья, а за узкую талию. Его кадык туда-сюда скачет, он жмурится, слегка задыхаясь от полноты ощущений, но куда больше здесь играет роль облегчение — то, от чего они оба так долго бегали, наконец-то свершилось с потерями только с одной стороны. Той самой, которая на него снизу-вверх смотрит, рот приоткрыв, а после — опускает глаза к источнику звука шлепков: Чонгук работает бёдрами довольно усердно для того, чтобы его собственный член влажно и быстро касался его живота. — Блять, котёнок, ты такой охуенный... — хрипит Потрошитель, пальцами сжимая его дрожащие бёдра. И, рыкнув, Чонгук снова заряжает ему очередной хлёсткой пощёчиной, чтоб, остановившись внезапно, ощутимо сжать мышцами его естество глубоко внутри себя с резким: — Я говорил тебе не называть меня так. — Как скажешь, котёнок... — хрипло смеётся этот больной и давится вдруг неожиданно, когда на его горле смыкаются пальцы, а улыбка Киллера становится ближе. — Уверен, ты помнишь, что это за ощущения, да? — мурлычет, глядя на удивление на красивом лице, а сам слегка подаётся вперёд, больше облокачиваясь на колени: ещё немного — и Ким из него выскользнет к чёртовой матери, если они ничего не предпримут. — Поработай бёдрами, парень, — шепчет Чонгук, усиливая хватку на горле. — Хорошенько потрахай меня, — произносит с усмешкой, и ахает, когда Потрошитель, закатывая глаза от удовольствия, вскидывает бёдра грубо и дико, схватившись за чужие бёдра покрепче. Резинка скрипит, но не громче, чем хрипит Потрошитель, которому воздух даже не нужен, но что-то, сука, сильнее, а Чон, низко и пошло выстанывающий одно короткое: «а» за другим, когда тэхёнов член начинает скользить быстро и сильно, не делает легче. С Киллера пот градом течёт, руки глупо скользят по чужому горлу, а поза, на самом деле, всё ещё не отличается комфортом или удобством, но они ебанутые, им чем сложнее — тем интереснее, и в какой-то момент Чонгук находит себя на гортани сжимающим пальцы, но лежащим на чужом сильном теле, пока Ким, вцепившись в его ягодицы и широко их разводя, долбит его, как в последний раз, сука. Послушный убийца — звучит иронично, но зато, сука, по фактам. Тэхён под ним задыхается, стонет гортанно и громко (и, Господи, блять, только от этих звуков Чон может позорно спустить, честное слово), трахает его так хорошо, а его чёртов член, кажется, создан для чонгуковой задницы, настолько на нём хорошо. Сейчас он чувствует прилив крови к собственным скулам, ощущает, как на самых громких выкриках рот особенно широко раскрывается, а слюна по подбородку течёт. Но хуже не здесь. Хуже — это когда Потрошитель, мотнув головой, высвобождается из ослабевшей хватки, чтоб, ухватив чужие бёдра покрепче, перевернуться, подмяв под себя, закинуть его чёртовы ноги к себе на плечи и спустить себя с поводка, вдалбливаясь в него с такой скоростью и силой, что налитый кровью стояк громко и быстро шлёпает по мышцам пресса. Чон тоже очень чувствительный, когда дело доходит до чего-то внутри, он сильно сжимается и находит себя заходящимся в крике, когда Тэхён его сгибает в позу сраной улитки, так, что оказывается непозволительно близко, приподнимая над поверхностью пропитанного чонгуковым потом матраса. И Киллер снова кричит, выгибаясь, потому что Ким, не замедляясь, но наклонившись, зубами цепляет штангу в соске. И этого достаточно, чтобы Чонгук, задыхаясь в выкрике: «Блять!», кончил так сильно, будто у него до этого не было секса: оргазм его всего прошивает, заставляя вцепиться пальцами в матрас, но не в Тэхёна, и его член так сильно пульсирует в тот самый момент, когда он бесстыдно спускает резкими обильными струями, которые из-за собственной мощности долетают куда-то в район солнечного сплетения. — Сука... — хрипло шепчет Тэхён, начиная кусать свои губы и низко мычать от восторга, толкаться глубже, но реже, более основательно, и его член внутри Чонгука такой, чёрт возьми, большой и пульсирующий, что кажется, будто пополам разрывает. — Какой же ты... — толчок. — Горячий... — ещё один. — Ублюдок... — последнее, правда, теряется в стоне, потому что Ким, крепко зажмурившись, кончает следом за ним, замирая на какое-то время, а после — падая на спину рядом с Чонгуком, которому воздуха мало, глядя в потолок слепыми глазами. А потом, проморгавшись, стягивает с члена резинку и, завязав узелок с наполнением в виде стерильной спермы, отправляет ту на пол с негромким: — Пиздец. — Пиздец, — кивает Чон, осознавая масштаб всей их конченности. Он буквально два раза зарядил этому придурку пощёчину и душил его, чёрт. Но ни хрена бы не поменял, отмотай они время назад. И, да! — Это был запрещённый приём! — фыркает, пнув этого увальня в ногу. Тому всё равно наплевать. — Что именно? — с широкой улыбкой интересуется Потрошитель, поворачивая к нему голову. — Соски. Я очень чувствительный там, — хмуро бросает Чонгук. — А я чувствительный... везде? — хрипло смеётся этот мудак. — Но я же даю себя лапать. — Урыл, — не может не признать Киллер, чувствуя, как глаза закрываются. Кажется, есть все шансы на то, что он проспит до обеда, если не до самого вечера: его тело и разум сегодня пребывают в постоянном ахуе от того, что случилось, но нельзя сказать, что ему это не нравится. — Урыл, — подмигивает Потрошитель, садясь на постели, а после — потягиваясь. — Тебе нужно отдохнуть, чувак. День был... насыщенным. Поспишь обкончавшимся, завтра помоешься, — и хмыкает, лениво потягиваясь скорей по привычке. И он прав: веки становятся очень тяжёлыми, как только тело получает разрядку и понимает — конец. На сегодня эта гонка закончится, а он может чувствовать себя в безопасности рядом с лидером Нижнего общества, это уж точно. — Заботишься? — заплетающимся от усталости языком бормочет Чонгук напоследок, а после — отключается сразу же, словно кто-то нажал выключатель. А потому не видит этого задумчивого выражения на красивом лице и в карих глазах — страх вперемешку со странной, дикой для Потрошителя нежностью, когда он, помолчав какое-то время, занятый слушанием чужого дыхания, выдаёт едва различимо, губу закусив: — Кажется, да. Чёрт бы побрал.