kai engel — moonlight reprise (remastered)
В тот самый день, когда Намджун умирает внутри, его глаза крепко зажмурены, а сердце пробито насквозь: в груди ветер свистит, а от человека внутри ничего не осталось — кажется, именно так в его мире зовётся взросление, он точно не знает, ни в чём не уверен, кроме того, что жалкий слабак, потому что вид крови на руках его невозможно пугает. Всё вокруг пугает до блядского ужаса, а мозг отключается в ту же секунду, когда он понимает, что натворил: осознание содеянного приходит внезапно, по голове бьёт ужасно, и он, на пол осев, начинает крупно всем телом дрожать, понимая, что с окрашенных в страшный и с привкусом металла губ первый хрип срывается предистерический, но ничего не может с этим поделать. — Ма... — это всё. Это крах: он рассыпается в пепел, когда из глотки с бульканьем изрыгается один только слог, — ...ма, — и руки, в крови испачканные, начинают нервно дрожать, когда он пальцы подносит к лицу, силясь утереть с кожи тёплые капли, но понимает, что оставляет на себе лишь только жалкие попытки утереть грязью грязь. Перед Намджуном, которому только шестнадцать, два женских трупа лежат. Один из них принадлежит маленькой девочке, которой, он знает точно, только-только исполнилось десять, а под женщиной, что перед смертью выронила свой нацеленный на него пистолет, потому что не смогла нажать на курок, растекается страшная кровавая лужа с кусками мозгов вперемешку. Где чьи, он не знает: всё смешалось в страшное изображение ужаса, что с ним наяву приключился, и в нём, кажется, действительно не осталось ничего человеческого — потому что выражение двух пар глаз он пронесёт до самой смерти своей, он уверен. Девочка с женщиной никому зла не желали, просто лишь хотели сбежать, покинуть систему, а Нижнее общество не прощает такого. Он знает, как это работает: мать хотела дочь уберечь, свою хрупкую младшую, которая и без того часто болеет, и не нужно ей знать, чем родительница промышляет по вечерам. Промышляла, вернее: теперь она уже точно не сделает вдоха, у неё во лбу — кровавая дырка, глаза слепо в потолок смотрят, а на лице застыло страшное чувство покорности, что появилось, когда дочь рухнула замертво. Совсем ещё маленькая, до ужаса худенькая, она не вкусила даже какой-никакой, но прелести жизни, а Намджуну пришлось её оборвать, чтобы навечно оставить здесь их двоих телами недвижимыми. Они больше ничего не почувствуют. А он эти самые трупы только лишь трогает, глядя на них с оцепенением, ужасом, и у него губы в крови испачканы, потому что он сам не верит, как поступил только что: то пальцами — к ним, то к лицу руки подносит, чтобы потрогать себя в надежде, что спит. Но не спит: вся жизнь теперь — один сплошной чёртов кошмар, а он в нём на «О», и сегодня впервые за год, что находится в этой системе, убил. — Ма... — сидя на полу рядом с убитыми, он вдруг чувствует слёзы. Они горячие, размажут кровь по лицу ещё больше, и губы его совершенно по-блядски дрожат, когда он тёмную прядь убирает с детского личика, чтоб, протянув кисть, закрыть чужие глазки навечно. Она ведь не заслужила. Такого, на самом-то деле, никто не заслуживает. — ...ма. Отец сказал, что это необходимо, чтобы он стал мужчиной. Проблема Намджуна заключается в том, что в свои шестнадцать он, кажется, всё ещё ближе к тому, что все вокруг зовут простым словом «мальчик», и мужчиной быть совсем не готов. И, кажется, никогда не захочет: в шестнадцать лет ребёнок, которому не повезло родиться у членов Нижнего общества, убивает другого ребёнка лишь потому, что тому не повезло родиться у членов Нижнего общества. И сейчас он, отвоевав у лидеров своё право на жизнь, понимает: так быть не должно. Он не хочет насилия. Никогда не хотел. Так почему? — Мама, — он совсем один здесь, в этом пустом маленьком домике в округе Ансана. Он серый и тесный, в нём пахло только лишь сыростью, а теперь ещё кровью, и это его только вина, это он принёс смерть туда, где жизнь могла продолжаться и раскрываться под новым углом. А теперь, вот, сидит, чувствуя приближение страшной истерики, и смотрит на ту, к которой у него, на самом-то деле, много вопросов, что он не успел задать перед выстрелом. Несмотря на то, что рассудком сам понимает, что ответы у него на руках. Все знают, что Нижнее общество не знает пощады, а ещё в нём не имеют имён, только лишь клички, которые не позволят лишний раз сдать или предать. И члены его совсем не боятся ни своей смерти, ни близких: чаще всего, если один член завербован в Нижнее общество, то и вся его семья рано или поздно вступает в него. Проблема Намджуна здесь и сейчас заключается в том, что он в свою семью до последнего верил, любил до безумия и надеялся, что их пронесёт — однако когда отец на прошлой неделе вернулся из Хэдон Ёнгунса, то сказал во время обеда, что Наён тоже предстоит инициация, причём уже года через два или три. Так сказали ему те самые лидеры, которых Оружейник за год ни разу не видел в глаза. Намджун помнит глаза своей мамы. А ещё помнит слёзы, истерику, её адскую мольбу уберечь хотя бы малолетнюю дочь, раз они не смогли спасти от этого сына; она у отца в ногах валялась, рыдая, но это не помогло — отступив, тот только сказал ей: — Минджу, ты же знаешь, что не я принимаю решение. Как ты себе представляешь? Нас в семье четверо, и только одна Наён не в системе? — Зачем ты вообще сказал им, что у тебя двое детей?! А потом мама сбежала. Забрала дочь — и, даже не прощаясь с Намджуном, в один день исчезла, а лидеры велели отцу её разыскать и убить за предательство. А тот перепоручил это Намджуну. Тому самому мальчику, которого перестал звать своим сыном и лишь относился к нему, как к ещё одной детали механизма жестокого оппозиционного социума, и плевать всем вокруг было на то, что он никогда не хотел в этом участвовать и просто тихо мечтал доучиться и сохранить в себе человека. Не сохранил. Потому что своей мёртвой матери глаза закрывает прямо сейчас, как до этого закрыл их младшей сестрёнке — малышке, с которой с её первого дня нянчился, потому что всегда мечтал гордо звать ту «принцесса». И ему попрощаться бы с ней, но ресурс на ближайшие месяцы точно исчерпан: становление мужчиной, провал которого бы карался его собственной жизнью, оказался чрезмерно энергозатратным, а ещё — изнутри разрывающим. Он, человек сам по себе неконфликтный и мягкий, ненавидящий насилие во всех его проявлениях, только что убил половину семьи. Двух людей, с которыми прожил бок о бок всю свою жизнь, он расстрелял, словно банки на заднем дворе их барака, на которых тестит новые разработки оружия. А за что он цену платит такую? Ради чего? Ради свободы? А нужна ли она, чёрт возьми, в той самой пустоши, где ты, повернув голову в надежде разделить её с кем-то, никого рядом с собой не найдёшь?***
— Я не хочу, чтобы ты стал монстром, — это Оружейник, у которого из эмоций, кажется, почти ни хрена не осталось за два года работы на Нижнее общество, говорит одному из двух своих лучших друзей. Тэхёну только пятнадцать, но он говно каждый день ложкой жрёт от своего мрази-папаши, однако жаловаться давным-давно перестал. А как именно жаловаться на изнасилование? Или на то, что сфинктер порван и безбожно кровит? А вот хуй его знает — Тэхён лично не в курсе, а потому очевидное рассказывать совсем перестал, а сейчас, Намджун знает точно, ещё больше замкнётся в себе, потому что его мясником местным сделали по наводке того же отца, и это, блять, отвратительно. Нет, даже не так: это страшно до ужаса, и больше всего Намджун в один день боится посмотреть на своего лучшего друга и вдруг осознать — он превратился в чудовище. Но пока ещё нет: Ким в системе только неделю, пока общество не поймало новую парочку крыс, и по этой причине доживает деньки без насилия. Словно он обычный подросток — так с ним всегда происходит после того, как он выходит за дверь отчего дома. — Я не стану, — отвечает блёкло Тэхён. Ему только пятнадцать, но он говно каждый день жрёт от своего мрази-папаши, и из видимой травмы у него только стеклянный взгляд карих глаз, когда осознаёт, что пора возвращаться домой. — Но мой отец явно давно знает больше, чем говорил когда-либо. Трахает-то он меня от испуга уже месяцев шесть, а, значит, видит угрозу во мне. Я не знаю. У него всегда были хуёвые методы, когда дело касалось моего воспитания. Но я не он, — нахмурившись, продолжает Потрошитель упрямо. — И я никогда ничего не буду бояться и никогда не буду бежать: ни от врагов, ни от чувств. Суждено сдохнуть — я сдохну. Суждено выжить — выживу. Суждено разъебать тут всех — разъебу, — последнее он говорит совсем-совсем тихо, на грани слышимости, но Намджун его понимает. У них Хосоку осталось чуть меньше, чем полгода до вступления в этот механизм смерти деталькой, а Чон слишком жизнерадостный, добрый — они его шутливо Надеждой окрестили когда-то, потому что тот её никогда не теряет: свои дурацкие яркие шапочки носит и принимать факт того, что их могут «улучшить», напрочь отказывается. Вот и вчера сказал: всё у нас будет круто, вырастем, сбежим отсюда к чёртовой матери, нас никто не найдёт. Там, в райском местечке, найдём себе девочек или же мальчиков, будем любить их до смерти и горя не знать. А потом вдруг добавил, что мальчиков лучше, потому что от случайных беременностей не застрахован никто, а рожать детей в этом аду, на его взгляд, запрещено. Ирония в том лишь, что Хосок даже не знает, кем являются его же родители. — Ты не сможешь его от всего защитить, — замечает Намджун. — Ему придётся убить, да и твоей башке придётся после первой крови несладко. — Я знаю, — сжав зубы, цедит Тэхён шёпотом, ненавидяще глядя на пыльную землю. — Знаю, блять! — восклицает, а когда голову вдруг поворачивает, то Оружейник видит злые слёзы, что текут по чужим впалым щекам. — Наш мир — ад! Всё вокруг — это полный пиздец, но скажи, Джун, если мы сдадимся сейчас, значит, мы проиграем?! Значит, твоя мама умерла просто так?! Твоя сестра умерла просто так?! — и, не услышав ответа, продолжает, всем телом дрожа: — Я... я не хочу убивать, — говорит ему, всхлипнув. — Но я знаю, что они заставят меня. И я знаю, что они попытаются воспитать во мне мясника. Потрошителя. Но где я, где насилие, а?.. Я... я не понимаю, почему отец решил, что я справлюсь, — едва-едва слышно. — Я не понимаю, почему он посчитал, что во мне будет достаточно ненависти. У меня даже мотивации нет. Желания драться с ними нет тоже. Всё, чего я хочу — это чтоб Хосок был в безопасности. Чтобы его не тронуло это дерьмо, понимаешь? Но каждый раз... — и на этом моменте его голос вдруг предаёт, потому что глотку наверняка душит истерикой, — каждый раз, когда он меня трахает, во мне что-то ломается, и как бы я ни старался склеиться заново, у меня ни хрена, Джун, не выходит. Он ломает меня, потому что боится. Но каждый раз, когда он снова насилует, я понимаю, что я способен убить как минимум одного человека, — говорит совсем-совсем шёпотом. — Того, из-за которого я родился на свет. Скажи, разве это нормально? Разве это здорово? Больше всего Тэхён хочет защитить Хосока сейчас — последнего из них троих, кто ещё не в системе. А Намджуну, который на него смотрит в этот тяжёлый момент, больше всего хочется защитить этого слабого, разбитого мальчика, что потерял остатки достоинства полгода назад, столкнувшись со слишком жестокой реальностью, где любящий папа оказался совсем не таким. И то, что у юного Потрошителя в голове зреет, пугает и его самого, и его близкого друга. Потому что Тэхён ещё полгода назад был самым, блять, добрейшим созданием, который не мог даже комара раздавить. — Я сказал ему, что если он вдруг поймёт, что я выхожу из-под контроля, он должен будет убить меня, — вдруг произносит Ким-младший совершенно беззвучно. — На тот момент это казалось мне правильным, потому что умереть от руки близкого тебе человека — это не так уж и плохо. Потому что ему так было бы легче, чем жить со знанием, что его лучший друг вдруг стал монстром. А сейчас я понимаю, что у меня нет прав ломаться. Потому что, блять, я заставил его пообещать мне, Намджун, понимаешь? Заставил... — и в глазах у него — пустота, только лишь слёзы не прекращают течь, уже капая на ворот грязной серой футболки. — А я не хочу, чтобы он убивал. Ни меня, ни кого-то вообще. Он не должен повторять нашу участь. — Ты его защитишь, — кивает Намджун, притягивая к себе своего лучшего друга и крепко его обнимая. — Я верю, что ты его защитишь. Он ведь для тебя самое важное. — Вы мне оба важны! — Но он — чуточку больше, не спорь. Потому что вот такой он, наш Чон Хосок — добрый ребёнок и тот самый твой друг, которого ты ко всему живому ревнуешь, — и смеётся негромко. — В этом ничего нет плохого, поверь. Просто ты его любишь. И всегда будешь любить. — И поэтому я не сломаюсь. Монстром не стану. — Не станешь. Ради него, — и это так сильно ранит: в шестнадцать лет ребёнок, которому не повезло родиться у членов Нижнего общества, изнутри сломанный, утешает другого ребёнка лишь потому, что тому не повезло родиться у членов Нижнего общества. Однако в тот самый момент, сразу же, как только он произносит эти слова, Тэхён позволяет себе разрыдаться в открытую. И как же он плачет, Господи. Как же сильно он плачет только лишь потому, что хочет защитить своего лучшего друга от дерьма их прогнившего мира. Чтобы тот побыл счастливым чуточку дольше.***
Он бьёт, не щадя, прямо по морде. У него лицо яростью пышет, оно перекошено ненавистью, а кулак пиздит чужое лицо, не останавливаясь, пока во втором он грубо сгрёб ворот чужой белой майки — сейчас очень испачканной, но наплевать. Он бьёт, не щадя, прямо по морде. Чёрные губы искривлены, словно в оскале, глаза мечут молнии, и он не останавливается — продолжает его избивать, а все вокруг замерли, не знают, как разнять и стоит ли им это делать, потому что есть риск нарваться под горячую руку. Он бьёт, не щадя, прямо по морде. Он Тэхёна, суку такую, повалил навзничь — спиной прямо на мраморный пол, а сам сверху прыгнул и сейчас выпускает пар (нет, не пар, злобу) на том, кого столько лет звал своим другом, и Потрошитель сопротивляться не может, потому что сам знает — он заслужил. Словно какая-то мелкая шавка, словно какая-то сука дешёвая, он сделал дерьмо, которое уронило его достоинство с гордостью в глазах того, кого Нижнее общество знает Механиком. Тем самым Механиком, который всегда подходит ко всему с ноткой веселья, озорной, почти детской улыбкой, любителем пошлых шуток дурацких и неожиданной собранностью — и именно по этой причине Учёный, Конструктор и Оружейник замирают, не зная, что конкретно им предпринять, но как только Пак делает шаг, Намджун выставляет руку вбок — поперёк чужой груди прямо, — не позволяя приблизиться, и только произносит негромко: — Не вмешивайся. Смотреть на то, как Хосок, когда-то Надежда, который всегда улыбался, был абсолютным ребёнком, наивным и добрым, не теряющим веры в самое лучшее, избивает Тэхёна, некогда просто мальчишку, который мечтал защитить своих близких от участи монстра и больше всего на свете боялся им стать... очень больно. Но вот оно — происходит, а Оружейник как никогда понимает, что эта драка сейчас не его, а словно диалог двух диких животных, в которых много кипело и, наконец, выплеснулось. Хосок бьёт Тэхёна затылком о мрамор. Несколько раз — и ещё раз даёт тому прямо по роже, игнорируя то, что у него с костяшек пальцев правой руки сбился кожный покров и торчит кусок усиленной кости; игнорируя то, что лицо Потрошителя сейчас напоминает странное месиво из ошмётков всё того же покрова с «коктейлем», что у андроидов вместо крови течёт, и белого сплава, который усиливает их черепную коробку. А Тэхён всё ещё сопротивляться даже не думает — просто лежит, позволяя лучшему другу себя избивать, а Намджуну почти невыносимо видеть этот перформанс, но и себя заставить сдвинуться с места он тоже не может. — Я доверял тебе, тварь! — орёт Хосок, не прекращая процесс избиения. — Я, гнида, любил тебя больше всего в этой жизни, я за тобой пошёл в блядский Сеул, я сдался, ублюдок, потому что не мог без тебя, и этим ты мне отплатил?! Тебе нравится, когда люди страдают?! Тебе нравится смотреть на то, как они ломаются, сука?! Тебе нравится рушить жизни?! Иначе я не понимаю, какого хуя ты делаешь, ёбаный инфант, тебе не пятнадцать, давно не пятнадцать! А ведь действительно — чертовски давно. Прошло то самое время, когда Тэхён плакал, уткнувшись Намджуну в плечо, и клялся защитить одного Чон Хосока, потому что любит его. Прошло и то время, когда Ким клялся, что монстром не станет, не превратится в чудовище и машиной для убийства тоже не будет. — Я не твоя собственность, сволочь! — схватив Потрошителя за грудки второй рукой тоже, Механик его приподнимает, чтобы выкрикнуть это ему прямо в лицо. — У тебя нет прав для того, чтобы решать, как распоряжаться жизнью людей, которые с тобой бьются бок о бок! — Я тебе не принадлежу! И Чонгук — тоже! — Мы, блять, живые! У меня в голове микросхемы, но я не перестаю быть человеком, когда же ты это поймёшь! — и останавливать Хосока нет смысла, потому что он, увы, прав до абсолютного. А ещё — уязвлён и подавлен, что его лучший друг поступил с ним так, как поступил, а кричит это всё, потому что ему на Тэхёна всё ещё не плевать. А ещё — потому что Ким своё слово, данное блёкло в пятнадцать, давно нарушил, по одной простой причине, увы... — Включи! — и снова об мрамор затылком. — Свою! — и кулаком об лицо. — Голову! ...потому что он стал.