ozzie — frzzn (feat. teflon sega)
— Добро пожаловать домой, — цыкает Киллер, когда под ночь они переступают порог хижины, которая вызывает омерзение столь ярким контрастом между домом Варвара и тем, что они все имеют. Чимин, взяв за руку Сокджина, тащит того сразу в подвал, наступив на нужную доску в полу, со словами, что ему нужно кое-что доработать как можно быстрее, и что в скором времени каждому андроиду из их команды предстоит нихуёвый апгрейд перед миссией. Намджун же, не мешкая, спускается следом — не время шататься без дела, многое из оружия предстоит доработать. Чонгук, Тэхён, Юнги и Хосок остаются одни. Вернее, Чонгук и Юнги остаются с Тэхёном и Хосоком — именно так думает Чонгук в тот самый момент, когда, повернувшись к Карателю, предлагает тому: — Пойдём спать? — потому что очевидный недо-отпуск, полный дерьма, наконец-то закончился, и сейчас всё вернётся на круги своя, разумеется: Чон снова будет делить тесную койку со своим лучшим другом, Тэхён — со своим. Но что вызывает недоумение, так это чужая вскинутая бровь и ответ, который никто, кажется, здесь услышать не ожидал: — Да, я сейчас пойду спать. Но не с тобой. — Что? — У меня есть молодой человек, Чонгук, — спокойно поясняет свою позицию Мин, переплетая свои пальцы с пальцами Хосока. — И нет никакого желания продолжать с тобой взаимодействовать близко. Поэтому я буду спать с Хосоком, пока ты будешь жить в комнате со своим бойфрендом. Мне кажется, это логично? — Он не мой бойфренд, — едва слышно произносит Чонгук, глядя Юнги прямо в лицо. (Но если бы скосил глаза, то непременно заметил бы болезненную гримасу на лице Потрошителя, который, на удивление, всё ещё сохраняет молчание. Но он не смотрит). — Удивительно, что из всего того, что я тебе сказал только что, ты обратил внимание только на это, — замечает Юнги, ухмыльнувшись невесело, а затем тянет Хосока в сторону некогда их с Чонгуком спальни. — Бывай, Чон, — и закрывает дверь за ними двумя достаточно громко, чтобы дать понять свою позицию касательно каких-либо разговоров на сегодня. — Стой, подожди, я!.. — начинает было Чонгук, но чувствует на своём запястье хватку чужих пальцев, чтоб, развернувшись, увидеть на лице Тэхёна застывшее выражение ужасной усталости. Что иронично, поскольку андроиды такого не чувствуют. — Нахуй ты вцепился в меня?! — Оставь, — говорит ему Потрошитель негромко. — Пойдём. Ты устал, а нам ещё утром ехать за байком в Ымсонг после того, как я позвоню кое-кому и... — Ты ебанутый? — спокойно интересуется Киллер, вырывая из чужих пальцев руку. — Мой лучший друг с детства, моя семья только что сказал мне, что не хочет не просто делить со мной одну кровать больше, но и вообще как-то общаться, а ты зовёшь меня спать?! В одной койке с тобой?! — До этого тебе ведь ничто не мешало спать со мной в одной кровати, — замечает Тэхён. — Мы с тобой трахались, — поясняет Чонгук. — А сейчас что мешает? — Моё отвращение? — вскинув бровь, вопросом на вопрос отвечает Потрошителю Киллер. — Ты назвал Юнги подстилкой. Ты думаешь, что после этого я вообще захочу засунуть в твою блядскую жопу свой член? — А ты устроил ему истерику, как маленький ревнивый ребёнок, наговорив кучу дерьма и полностью обесценив его проблемы, — замечает Тэхён, устало поморщившись. — А у него, как мне сказал Джин, был нервный срыв из-за того, что он узнал об Уюн. А тебе похуй, да? — Я сделал это с твоей подачки, ублюдок, — и Киллер зло толкает его ладонями в широкую грудь. — Это ты меня накрутил! — А ты накрутился, — хмыкнув невесело, отвечает Ким, склонив к плечу голову. — Как ребёнок, я же сказал. Ты не можешь считать, что я сделал хуйню лишь потому, что я просто поделился с тобой своими догадками. Дров ты сам наломал. И в этот момент Чонгук от гнева, чёрт побери, задыхается... потому что осознаёт, что эта скотина по всем фронтам права, но признать это — значит, самому себе изменить. Это значит позволить Тэхёну забить ещё один гол в его, Чонгука, ворота. И поэтому он злится до ужаса — Чон уязвлён прямо сейчас, ему тяжело до пиздеца на душе, потому что он и без того уже успел сожрать себя десять раз за то, что сказал: получив от Механика в рожу, буквально вернулся к Юнги, пока тот избивал Тэхёна внизу, однако тот в извинениях и разрешении этого недоразумения ему отказал, а потом вернулся Хосок, злой, как скотина, и сильный, пока Киллер после приступа всё ещё был до ужаса слабым и дать толковый отпор даже не мог. У них даже возможности не было для того, чтобы поговорить чуточку позже — постоянно рядом был кто-то, а потом настало время отбоя. Возможно, трахнуть Тэхёна в тот вечер было дерьмовой идеей. Чонгук получил дерьмовый оргазм от количества переполняющих его негативных эмоций, да и Ким был словно мыслями совершенно не с ним, а сейчас, стоя здесь, Киллер вдруг видит на чужом лице неожиданно огромное количество самых странных для них двоих чувств — даже смущение. Тэхён отводит было глаза, когда видит, что Чон молча (на удивление) загорается очередной вспышкой агрессии, но потом всё же их поднимает, чтобы впиться своим взглядом прямо в чужие — чонгуковы. Закрытый, но открытый одновременно. Чонгук его не понимает совсем, да и желанием понимать не горит — всё, что их связывает, являет собой хороший трах, но ощущение, что между ними начало что-то неуёмно меняться с того самого дня, как они переспали впервые, его почему-то не покидает. Он не боится этого — просто не хочет, чтобы их отношения хоть как-то менялись, но то, что Потрошитель проявляет заботу по его несчастную душу... раздражает, на самом-то деле. Это похоже на цирк: тот, кто в своё время приложил все усилия, чтобы Чонгук его возненавидел, сейчас действительно пытается проявить внимание к его чувствам? Абсурд. Но одну вещь прояснить всё-таки хочется. — Нахрена? — неожиданно тихо даже для себя самого произносит Чон, стоя от него на расстоянии вытянутой руки. — Нахрена что? — вскинув брови, уточняет Тэхён. — Ты же знал, что я разозлюсь. Знаешь, сколько Юнги для меня значит. Сколько мы значим для меня. Так какого же хрена ты преподал информацию так, как преподал? — и хмурится, заметив смешение эмоций на чужом красивом лице, чтобы понять неожиданно: а ведь Потрошитель врать не умеет. Он умеет хорошенько прикидываться, отлично маскироваться, убивает людей и андроидов тоже на высший балл, а вот скрывать те эмоции, которые его обуревают в тот или иной конкретно момент, совершенно не может, словно открытая книга. Тэхён ведь простой: злится — срывается, уязвляется — всем своим видом демонстрирует вселенские скорбь и обиду, хочет задеть — превращается в ядовитую язву. И Чонгук... вдруг понимает. Осознаёт как никогда — и у него в башке будто пазл складывается в эту минуту, когда он понимает, что у него на лице отразилась эта догадка, а Ким вдруг... пугается. Реально пугается и, наверное, совершенно не зря: — Ты ревнуешь, — срывается почти что бесшумное. — Что? — и он вздрагивает. Андроид. От удивления. Вздрагивает. — Ты приревновал меня к Юнги, Потрошитель, — бесцветно произносит Чонгук. — Поэтому накрутил меня. Наговорил столько хуйни, точно зная, что я устрою разборку. — Я не... — но, подняв руку, Чон обрывает: — Ревновал бы Хосока, своего лучшего друга — пошёл бы к нему. Не знаю, что сделал бы: может быть, залез на коленки, притворился коалой, поплакал, в душе не ебу. Но ты сказал то, что сказал, мне. Ты ревнуешь меня. Потому что ты... — и замолкает. Потому что по реакции Тэхёна он видит, что прав. В это мгновение чужие глаза вдруг распахиваются, потому что Ким сейчас осознаёт, что Чонгук догадался. Сейчас, прямо сейчас, проматывая в голове все их разговоры после того, как они переспали, подмечая перемены, детали, вспоминая, как Потрошитель спасал его жопу от снайпера, анализируя их разговор в тоннеле канализации, Чонгук приходит к самому простейшему и очевидному выводу. Его и озвучивает. — Ты влюбился в меня, — почти без звука. А Тэхён смотрит в ответ, рот приоткрыв, и в эту секунду даже не знает, очевидно, что сказать парню, которого ещё только недавно звал мусором и шутил, что тот всенепременно станет его собакой. Как там было? А, точно — его сукой, так ведь? Вот прямо на этом же месте происходил разговор когда-то давно, и сейчас Чонгук хочет истерически ржать над этой всей ситуацией. — Ты влюбился, — говорит он чуть громче. — В мусор, — и показывает на себя большим пальцем, — в того, кому сообщал, что в голову выстрелил бы. В того, кого звал балластом, влюбился. Пауза. И Потрошитель делает выдох, ему совершенно не нужный, и прикрывает глаза перед тем, как по итогу впиться в него радужкой тёмно-карего цвета и сказать своё негромкое: — Да. Я пиздецки влюблён в тебя, Чон Чонгук. И Чонгук не выдерживает: громко смеётся, зная, что в комнате Хосок и Юнги его всё равно не услышат, что уж говорить о тех, кто засел в блядском подвале. Смеётся громко, запрокинув голову, от всей черноты души и прогнившего сердца, до выступивших слёз на глазах. А потом, правда, выдыхает прерывисто, чтобы, разведя руками, ответить: — Знал бы ты, как же мне поебать на то, что ты чувствуешь. Соболезную, чё. И, развернувшись, уйти в одну из тех спален, где когда-то Механик делил койку с этим абьюзером-клоуном. Который, что предсказуемо, на ночь к нему не приходит, очевидно, упиваясь своей говняной влюблённостью и собирая в углу остатки сердечка. Или аккумулятора, Чонгук не ебёт. Но спит спокойно вплоть до утра, будто ничего не случилось, не желая знать и подумать, что один Ким Тэхён до первого чириканья утренних птиц разносил мишени в пещере не так далеко от их обожаемой хижины, израсходовав все магазины каждого своего пистолета, а с первыми лучами рассветного солнца нашёл себя на земле жалко обнявшим колени и подвывающим, словно раненый зверь.*** elsa & emilie — ocean
— Я только-только приехал, — негромко посмеиваясь, произносит Юнги, впрочем, подставляя шею для череды лёгких поцелуев-укусов, которые ему дарит нависающий сверху и прижимающий к не самой удобной, но уже знакомой кровати Хосок. Обнимает за шею, прижимая к себе и позволяя устроится между своих разведённых голых ног, ведь из одежды на них осталось только лишь нижнее бельё не самого лучшего качества, но зато свежее — Юнги, когда возил Тэхёна с Чонгуком в город перед тем, как всё началось, зашёл в магазин и купил всем трусы. — И что с того? — мурлычет Механик, продолжая целовать со всей своей нежностью. — Я тоже только приехал, но это не значит, что у меня нет сил для того, чтобы любить тебя, большой парень. — Ты хочешь заняться сексом со мной, — улыбаясь ему, Мин ерошит чужие чёрные волосы, путаясь в них пальцами с рисунком тату. — Прямо сейчас. — Я... — и Хосок приподнимается, выглядя немного смущённым и самую малость растерянным. — Я думал об этом. Но если вдруг ты не захочешь, то не стану настаивать. — Кто сказал, что не захочу? — Каратель своему бойфренду улыбается шире. — Просто хочу, чтобы ты знал, что у меня не было возможности даже помыться с дороги, не говоря уже о подготовке. Тебя это не смущает? — А должно? — вскинув брови, интересуется Чон. — А как же твоё чувство прекрасного? — улыбка становится солнечной, когда Юнги морщит нос. — А где же эстетика? Чтобы как в порно? — Те, кто думают, что секс выглядит так же, как в порно, либо дебилы, либо девственники, — хмыкает Механик, снова наклоняясь над ним и в губы целуя. — А я, вроде как, не отношусь ни к тем, ни к другим. Хочешь напугать меня грязным членом, Каратель? Попытка провалена, — и, негромко смеясь, снова целует. — Разве у тебя есть всё необходимое? — удивляется Юнги, когда Хосок отстраняется, и тот вмиг кажется снова очень смущённым, выпрямляясь и даже откашливаясь. — Что? — Помнишь, я говорил Чимину, что я всегда ношу с собой косметичку? Туда... — и если бы мог краснеть, непременно бы вспыхнул, Мин в этом уверен, а Хосок не скрывается. — Туда с недавнего времени отлично влезает три презерватива и небольшая бутылочка смазки, я, возможно, проверил. Возможно, надеялся... — Ты надеялся, что я тебе дам? — и Юнги начинает ужасно громко смеяться, за что получает сконфуженный шлепок по бедру. — Господи, ты иногда такой невозможный. Обожаю тебя, — и снова негромко хихикает, чтобы подняться с кровати, сесть рядом и, подавшись вперёд, оставить на чужом голом плече поцелуй. — Хочу целовать тебя, — произносит, глядя в чужие вспыхнувшие любовью глаза, — и обнимать тебя. И быть с тобой. Постоянно. Никуда не уходить от тебя. Можно я всегда буду здесь? — Нужно, — шёпотом сообщает Хосок, подтягивая его к себе на колени, а спиной прислоняясь к стене. — Целуй меня, — это он шепчет прямо в губы чужие, — и обнимай меня. Будь рядом со мной постоянно, не уходи никуда. Юнги смотрит, и даже во мраке тесной комнатки Хосок видит в его глазах то самое сильное чувство, которое крайне сложно обличить хоть в какое-то точное слово, потому что здесь не просто влюблённость, не просто симпатия. «Спасибо за то, что ты не испугался быть со мной рядом», — читается в нём. «Спасибо за то, что ты решил попробовать склеить меня, такого дефектного», — плещется. «Спасибо за то, что ты меня приручил и заставляешь ценить каждый день, пусть мы и живём в аду», — бегущей строкой. «Спасибо за то, что позволил к тебе привязаться. Ты такой ценный», — видит Хосок, и понимает, что, наверное, главное счастье, которое он мог найти в этой жизни, в этом и кроется. Каждый заслужил, чтобы когда-нибудь встретить того, кто покажет ценность души; того, кто раскроет глаза, заставит ценить каждый день, каким бы сложным он ни был; того, кто расскажет, покажет, каково это — когда тебя любят ни за что, а просто за то, что ты есть. Того, кому захочется дарить всё то же в ответ — бескорыстно, просто за то, что заслуживает. Это то, что Хосок понимает. И то, что он до невероятного ценит. Ведь пока они оба здесь, в объятиях друг друга, есть смысл жить. Есть смысл бороться. Есть смысл быть и проживать каждую минуту так, словно она не последняя, чёрт побери, потому что пока Юнги здесь, смотрит на него такими глазами, а Хосок понимает каждый посыл, скрытый в них, Механик не готов его отпустить: ни сейчас, ни когда-либо после, и в смерть верить отказывается. И когда Юнги целует его, то Механик старается быть настолько нежным, насколько это возможно: когда изо всех сил прижимается, касаясь его губ губами, Хосок действительно касается едва невесомо по кромке чужого нижнего белья, чтобы шепнуть: — Ты намекал мне, что... — Я знаю, о чём ты хочешь спросить. Но я не хочу, чтобы твой первый раз был в тесной, пропахшей плесенью спальне дома, где толпятся ещё пять больших и злых мужиков, — и Мин негромко смеётся, чтоб вздрогнуть и выдохнуть, когда чувствует пальцы Хосока, которые осторожно нажимают сквозь ткань нижнего белья на его мышцы сфинктера. Они не настолько тугие, как могло показаться сначала — в конце концов, секс с Чонгуком пусть и был целую вечность назад, но, по сути, не очень давно, и тело ещё хорошо помнит и чувство наполненности, и ту усталую растянутость, которая всегда преследует после. Так что сегодня Каратель стоит у руля: — Где?.. — В куртке, во внутреннем кармане, — хрипло отзывается Чон. — Ты возьмёшь? — Да, конечно, — здесь нет ни опаляющего лёгкие жара, лишь только безграничное чувство доверия и взаимоуважения, что для Юнги, избитого жизнью, до ужаса важно, поэтому Хосок старается соответствовать заданному его партнёру настроению — этот секс и не должен изматывать, только лишь распалять не тело, а душу лёгким теплом тлеющего желания там, внизу живота, однако вид Юнги без боксеров, когда он встаёт коленями на мягкий матрас, расставив ноги по бокам от хосоковых бёдер, его... будоражит. Не может не будоражить чужое сбитое дыхание, когда Мин заводит за спину пальцы в презервативе и в дополнительной порции лубриканта из взятого из косметички тюбика, погружая в себя сразу три — Чон в какой-то момент даже шепчет негромкое: «Мы же никуда не спешим», но Каратель, глядя на него немного разбито, только лишь отвечает ему честнейшее: — Мне нравится, когда во время растяжки мне... больно немного. Так что порядок. — Как скажешь, — не спорит Механик, обнимая чужое лицо и позволяя Юнги растягивать себя именно так, как ему будет удобнее его принимать, и резковатые выдохи, которые так слышны до отчётливого, его распаляют — мышечная память работает и здесь на ура, потому что он правда заводится невыносимо легко: ровно так, чтобы в момент, когда Мин стянет к коленям его нижнее бельё, он был... готов к этому, ощущая волнение и невыносимый трепет в груди. — Ты хочешь сделать всё сам? — этот вопрос он задаёт, когда по его члену резинку раскатывают, смазывая, а Юнги подаётся вперёд, ему в глаза глядя, и отвечает негромко: — Сначала — да, пока не привыкну. Если ты, конечно, не против. — Не имею претензий, — мягко улыбается Чон, и в момент, когда чувствует тесноту чужого тела, цепляется пальцами так, чтобы невесомо царапнуть по рёбрам в рисунке тату, но быть осторожным, когда Каратель насаживается медленно-медленно, чтобы застыть, дыша тяжело, такой распалённо-зажмурившийся и от этого наиболее ценный. Такой сильный, переживший столько дерьма, но при этом такой чуткий, доверчивый рядом с Хосоком — и осознавая сейчас, каким уязвимым Мин позволяет видеть себя только ему одному, Механик понимает, что ранен. Ранен Мин Юнги прямо туда, где когда-то кровь качало и билось. Ранен настолько, что каждый толчок внутрь чужого тела становится чем-то вроде посыла расслабиться, сдаться, рассыпаться — и чувствует робко радость, когда его понимают. Здесь нет жара. Нет страсти. Здесь лишь лениво-тягучее, доверительно-любящее, дающее понять, что ценности могут быть всякими, но факт, что они есть друг у друга здесь сейчас — это наивысшая точка простого тихого счастья, какое зовут человеческим. Хосок для Юнги хочет рассыпаться, Юнги же Хосока немо просит собрать его заново, вставляя в механизм свои детали, где каждая инициалами подписана. Этот секс не ленивый, но он настолько напряжённый (в хорошем смысле этого слова, конечно: у них были чертовски трудные дни), насколько и расслабляющий, потому что новый момент, который Чон готов беречь между рёбрами — это мгновение, когда они находятся рядом друг с другом, уязвлённо-открытые. Когда Юнги на его бёдрах настолько прекрасен и неожиданно хрупок в своих движениях, что его хочется всенепременно обнять — Хосок это и делает, толкаясь наверх, туда, внутрь. — Я люблю тебя, — это говорит ему Мин за секунду до того, как, всхлипнув негромко в чужое плечо, на особенно шумном выдохе ртом, вдруг излиться, пачкая живот своего бойфренда. А Хосок тормозит, но лишь на секунду — чтобы взять его, своего, за подбородок, заставив посмотреть себе прямо в глаза, податься вперёд и шепнуть в миллиметры между губами: — И твоя любовь такая красивая. Ничего в жизни не видел прекраснее. И, наверное, это будет глупо звучать, но кончает он сразу же после, не справившись с избытком эмоций, как не справляется Юнги, который потом, когда они, восхитительно голые, уже лежат под тонкой простынёй, крепко обнявшись, позволяет сцеловывать с щёк немые дорожки слёз, которые всё почему-то никак не высыхают. — С тех пор, как ты дал моим чувствам ответ, я ощущаю себя сильнее всех на планете, — говорит ему негромко Механик, позволяя уткнуться себе в ключицу очаровательным носом и невольно умиляясь с этой иронии: Мин в жизни такой большой злой парень, однако с самой милой кнопкой на свете. Хосок просто хочет плакать над его самым чудесным носиком и называть его кучей ужасно миленьких слов, но едва себя сдерживает, потому что такое ему точно с рук так просто не спустят. — И самым счастливым. — Давай не будем выходить из этой комнаты до конца жизни, пожалуйста, — сонно просит его такой разнеженный Юнги, будто не он только что смешно возмущался перспективе вытирать себя от излишков анального секса без подготовки и лубриканта трусами Хосока... только потому что они оказались первым, что попалось Механику под руку, когда он решил о нём позаботиться. Чон на это только лишь негромко смеётся, прикрывая глаза. Спать ему пока что не нужно, однако ничто не помешает ему лежать просто вот так, слушая размеренное дыхание того, кого любит. Представляя, что он простой живой человек с такой же простой жизнью без всяких андроидов, никогда не имеющий никакого отношения к тому, что зовут экстремизмом. Фантазируя, что они просто здесь. И они просто счастливы прямо сейчас. Хотя почему же лишь фантазировать? Ведь оно так и есть.