starset — trials (reimagine)
Закрыв чужие глаза, Тэхён ловит себя на одной страшной мысли, что кажется, не видел его такого едва ли не со своего пятнадцатилетнего возраста. Спокойный, безмятежный, расслабленный, невозможно красивый даже с этой чернотой макияжа Хосок будто бы спит, просто крепко — и это если забыть, что ему спать вовсе не нужно. И сейчас, прямо сейчас, Потрошитель перед ним на коленях стоит, чувствуя в глазах блядское жжение — будь Чимин проклят с его идеей поставить рецепторы, — а в душе зияет дыра. Если у андроидов она, эта душа, всё-таки есть — и в это мгновение, когда он нежно касается чужой острой скулы самыми кончиками своих длинных пальцев, Тэхён не чувствует себя ни лидером оппозиции, ни жестоким убийцей, а простым обыкновенным мальчишкой, который не был готов столкнуться с болью такого масштаба. У него будто отняли руку. Хотя, нет, это ни хрена не сравнимо, потому что без руки человек (или, в его случае, нечеловек) может прожить, а вот без Механика — нет, Хосока, Хосока — он точно не сможет. Потому что, кажется, эта потеря из категории тех, что разбивают жизнь на «до» и блядское «после». Потому что, видимо, как бы ты ни чувствовал себя морально готовым к тому, что на войне люди гибнут вне зависимости от степени близости, он ощущает себя колоссально разломленным, столкнувшись с этим так остро и близко. Смерть не забрала его самого, но зловонно дыхнула прямо в лицо, будто бы насмехаясь и разгоняя в голове ряд самых важных воспоминаний, где главными героями выступают только два человека. Тэхён Хосока настолько любил — и до сих пор любит, — что ради него был готов сунуться в саму преисподнюю, чтобы стать хоть немного сильнее. Чтобы быть способным защитить доброго, более слабого друга, который был душой так чист и невинен, что лет до семнадцати ярко вспыхивал только лишь при одном слове «секс». И с поставленной задачей не справился, потому что лучшего друга с ним теперь больше нет, а тот ушёл в мир иной с грузом в душе и болью от миллионов причин. И одной из важнейших был тот, кого Чон считал своим лучшим другом. Семьёй. Тем, за кем можно было и в стальной город сдаться, пустить жизнь на самотёк и рискнуть всем абсолютно. Хосок Тэхёна настолько любил, что ради него пошёл на такую вот страшную жертву: стал тем, кого ненавидел больше всего в этой жизни, и никогда не осуждал, только поддерживал, а за всю историю их давней дружбы никогда не поставил что-либо в укор — лишь мягко отчитывал и по полочкам раскладывал каждую мелочь, по которой его лучший друг мог быть неправ. — Ты иногда слишком вспыльчивый и эмоциональный, — говорил ему тот, кого оппозиция знала Механиком. Но всегда улыбался так мягко на этих словах. — Но я не могу тебя не понимать, потому что ты был рождён не таким. Но тебе нужно стараться держать себя в руках для того, чтобы завтра быть сильней, чем вчера. Хосок любил его настолько же сильно, насколько брат мог любить брата — с волнением и всей широтой, а вот Тэхён, кажется, действительно до недавнего времени был замершим где-то между детством и юношеством, в повседневной рутине и межличностных взаимодействиях выбирая роль деспотичной, ревнивой, но всё-таки жертвы. Иных причин, по которым он не смог принять истинное, чистое счастье своего лучшего друга, восприняв в штыки человека, который полюбил того просто и без какого-либо насилия, попросту нет. Хосок любил. А Тэхён, получается, пользовал. А сейчас стоит на коленях около трупа своего лучшего друга, не слыша даже треска ревущего вокруг пламени и шума лопастей трёх вертолётов, которые стремительно покинули вторую сеульскую базу, стоило им только забрать столь ценный груз. — Прости меня, — хрипло и едва-едва слышно. Он, кажется, остался один посреди этой разрухи и пепелища, но даже если кто-то здесь ещё есть, то наплевать. Могут стрелять, ему всё равно. — Прости меня, если ты всё-таки меня слышишь и наблюдаешь за мной, хорошо? — и нежно очерчивает контур чужих чёрных губ. — Прости, что я был к тебе глух всё это время. Прости, что думал только лишь о себе. Прости меня, господи, — и из глаз срывается что-то мокрое, что течёт по щекам. — Прости меня, что навязывал свои страхи собственных чувств и срывался на вас. Я клянусь, Хосок-и, — и осторожно чужую руку сжимает двумя своими за раз, прижимая ту к своей широкой груди. — Я клянусь, что усвоил этот урок. «Жаль только, что ты не будешь свидетелем этому» остаётся невысказанным, но Тэхён почему-то слепо уверен, что Хосок его понимает. Даже сейчас понимает, лёжа мёртвым до абсолюта. — Давай заберём тебя отсюда, идёт? — а у самого губы дрожат. Разве такое возможно, когда ты андроид? — Нечего тебе тут лежать, скоро сюда придут те, кто не достоин тебя видеть таким уязвлённым. Это только для своих, верно ведь? Тэхён, осторожно его поднимая, ловит себя на одной страшной мысли, что кажется, не видел его такого едва ли не со своего пятнадцатилетнего возраста. Спокойный, безмятежный, расслабленный, невозможно красивый даже с этой чернотой макияжа Хосок будто бы спит, просто крепко — и это если забыть, что ему спать вовсе не нужно. И игнорировать во лбу дыру от пули, посланной ему Уюн Ванг жестоким подарком.***
— Мы уже похоронили тебя, мать твою! — восклицает Намджун, когда он появляется из-за деревьев: друг, застывший возле летучек, выглядит чертовски взволнованным, даже разбитым, весь грязный и мокрый от пота, но живой и почти невредимый — только футболку снял и сидит с крепко перевязанным плечом. Что с ним случилось, у Тэхёна выяснять нет ни ресурса, ни времени: столкнувшись взглядами, они словно безмолвно обмениваются коротким «Не успел?» — «Не успел», и друг, зубы сжав, оседает задницей на твёрдую землю, утыкаясь лицом в грязную ладонь, не в силах эмоций сдержать. А Потрошитель, чувствуя себя как никогда мёртвым внутри, всё делает молча. Молча подходит к шасси. Молча снимает труп Хосока со своей сильной спины. Молча и бережно кладёт его на побитую колёсами траву, такого прекрасного и более совсем не живого — Намджун, впиваясь взглядом в это лицо, позволяет себе громко и совсем не по-мужски всхлипнуть, и слёз больше совсем не скрывает. Тэхён пока держится: он выплакался там, на территории базы, рыдал, подвывая, когда бежал со всех ног, удерживая сзади чужое безвольное тело, а сейчас, сидя с ним рядом, чувствует себя абсолютно разъёбанным и, кажется, пребывает в состоянии шока. И мысль шальная в голове вдруг мелькает: а ведь Мин Юнги терял так семь раз. Семь раз испытывал подобные чувства, какие сейчас ощущает Тэхён, но не сломался, а выстоял, посвятив свою жизнь тому, чтоб бежать, прикрывая и заботясь о том, кто остался дышать. А Потрошитель его подстилкой назвал. А ещё жалким. И слабой целкой. Того, кто семь раз так сидел, не понимая, что чувствует, и не двинулся фазой, а только лишь берёг то единственное, что Тэхён так стремился разрушить для своих долгоиграющих планов. Какая же ты блядская срань, Ким Тэхён — только сейчас осознал, за что Хосок набил тебе морду; только теперь, когда один мёртв, а второй, скорей всего, тоже, ты понял, что именно тебя отличало от этих двоих, а сейчас уже поздно. И тут из летучки появляется он. Выпрыгивает быстро и с почти детским волнением, острой надеждой, которую Потрошитель сейчас растопчет к чёртовой матери, а как это сделать — не знает и сам. Потому что на лице Чонгука, когда он замирает рядом с ними тремя, сейчас просветление, он словно отчаявшийся, который узрел просвет в тёмном тоннеле, и разбивать его новостями будет больно до ужаса. Не тогда, когда он такой лишённый жестокости. Не тогда, когда на дне карих глаз плещется мука. А потом Киллер видит тело бойфренда своего лучшего друга, что лежит от Тэхёна по правую руку со страшной дырой в белом лбу. И с его лица сходят эмоции разом, потому что он смотрит на труп с неверием, а после потерянно переводит взгляд с Намджуна на Потрошителя и снова назад. А потом перестаёт так мельтешить, глядя своему любовнику прямо в его чёрную душу, и задаёт простое, короткое, тихое: — Где?.. — и в этом вопросе практически звука и нет, потому что лицо Чонгука белеет стремительно, почти что до страшного, даже начинает отдавать зеленцой. Возможно, всё дело в том, что на роже Тэхёна он видит все ответы прямо сейчас, но принимать их отказывается и не будет этого делать ровно до тех пор, пока тот не откроет свой рот, чтобы сказать надломленно: — В Сеуле. Если дожил, — и глаза Чонгука распахиваются, даже приоткрывается рот, когда он это слышит. А Ким не может от него отвести даже взгляда: здесь сейчас между ними столько эмоций, одна другой негативнее, и лучше бы им никогда такого не чувствовать, но реальность бьёт по лицу сразу обоих. Потому что сказал. Наконец-то озвучил. Подтвердил и обличил догадки в реальность. А потом всё с треском проваливается в Ад к чёртовой матери. В тот самый момент, когда Чон, булькнув горлом и давясь своим криком, падает на колени от Тэхёна по левую руку, глядя на него потрясённо, а после шепчет негромкое: — Нет. Он не мог. Она не могла забрать его у меня. — Но она это сделала, — «И приложит усилия, чтобы ты стал теперь следующим, но я костьми лягу, клянусь, но тебя не отдам. Никому не отдам, пока ты хочешь быть рядом, клянусь». — Я видел своими глазами. И вот на этой секунде Чонгук начинает рыдать. Никого не стесняясь, он начинает выть в голос нечеловечески, всем телом дрожа и разрываясь от боли утраты — от боли потери того, кто остался единственным уцелевшим родным человеком. Его крупно трясёт, из горла рвётся нечеловеческий крик, какой может издать только тот, у кого весь мир рухнул разом, и даже колени не держат, крупно дрожа: Чон на землю валится набок, не переставая громко и истошно кричать, и этот звук разрывает в Тэхёне всё то, что осталось в нём человеческим. Потому что смотреть на то, как самый сильный из всех знакомых ему людей с хрустом ломается, сходит с ума, как поезда сходят с рельс, для него невыносимо. — Чонгук, пожалуйста, я... — но тот, конечно, не слушает, да и дрожащий голос Тэхёна ни хрена не убедителен прямо сейчас. Совсем, как неубедительно всё: Киллер горем раздавлен, растоптан и сломлен, он траву дерёт пальцами, не переставая по-животному выть, срывая там, в глотке, все связки к чёртовой матери, и, кажется, слеп сейчас от своей муки агонии, когда переворачивается на спину и поджимает колени к груди. В какой-то момент его даже рвать начинает желудочным соком прямо на землю, а он всё равно плачет, пуская слюну, и даже перевернуться не может. Захлебнулся бы, но Потрошитель успевает перевернуть его набок с негромким: «Тише, Гу, тише», зная, что это ни хрена не поможет, и снова чувствует по щекам своим слёзы. Ведь за спиной остался Хосок, чью смерть всё ещё невозможно принять. Ведь за спиной тот, кому уже ничем не помочь, хотя хочется сжать в объятиях-тисках и не выпускать никогда. Но он рядом с Чонгуком. Не потому, что Чонгук ещё жив, а он за него цепляется в крайней инстанции боли, а потому что Чонгуку нужна его помощь, его поддержка нужна, как никому другому прямо сейчас, а Хосоку, да... уже не поможешь. И потому он на него, бьющегося, словно в припадке, валится всем своим весом и подставляет ладонь между твёрдой землёй и чужим влажным от пота затылком, потому что в какой-то момент Чон начинает неистово биться. — Чонгук, я с тобой, Чонгук, пожалуйста, смотри на меня, хорошо? Смотри на меня, пожалуйста, Гу, смотри на меня! — рыдая, Потрошитель его умоляет, прижимая чужое тело к земле. — Я буду с тобой, слышишь? Я не брошу тебя наедине с этим всем! Я не отвернусь от тебя никогда, и я не умру! Я не могу умереть, потому что я не живой! — кричит изо всех своих сил.«Но то, что я к тебе чувствую, не задано ни программой, ни совокупностью кодов. То, что я к тебе чувствую, делает меня человеком».
— Мне больно, Тэ, больно! — в слепой истерике воет Чонгук, продолжая биться, словно рыба на суше, и глядя на него слепыми глазами. — Помоги мне, Тэ, помоги! Я горю, помоги! Вы когда-нибудь бывали в Аду? Тэхён в нём живёт. Здесь разбиваются сильнейшие люди, здесь затухают мечты и ничего нет, кроме боли утраты и попыток сохранить в себе то человеческое, что ещё остаётся: воспоминания. Воспоминания о том человеке, который набил себе семь полос — семь потерь, о человеке, силу которого Потрошитель до последнего не мог оценить по достоинству. Вы когда-нибудь бывали в Аду? В нём есть огонь. Он яркий и сильный, он с рёвом льётся из чужого разбитого сердца, затмевая собой всё остальное. Он всё вокруг убивает, и всюду лишь слёзы, боль, непонимание, а в этом всём он один, который, кажется, не может этого вынести. Тэхён видит, как горит любимый ему человек. Он был в отдалении, когда это всё началось, и начало поломки увидел своими глазами. Тэхён был в отдалении. Но Чонгук разбился внутри. Огонь этот распространяется быстро, с оглушающим рёвом сильной стихии и не оставляя после себя ничего кроме боли, разрушения и чёрных остатков того, что когда-то было рассудком. Горит всё: эмоции, чувства, любовь и привязанность, а он, пытаясь сдержать дорогого ему человека, и сам вспыхивает не хуже блядского факела. — Сука, вставай! — и кто-то за плечи хватает. — Дай мне его уколоть, давай, Ким, подъём! Тэхён из последних сил поднимает лицо. И видит Сокджина, до невозможного собранного: он руку протягивает, ругается грязно, а потом с размаху даёт ему по лицу с воплем: «Отставить истерику!» — и это позволяет протянуть в аду чуточку больше. Потому что Ким позволяет пинком отправить себя лежать рядом, а Учёный, громко ругаясь, орёт Намджуну своё: «Держи его, блять, что сидишь?!», а дальше всё, как в тумане, потому что Потрошитель так давно плакал, что пелена слёз для него непривычна. Всё, что он видит — это шприц в руке Джина, силуэт Намджуна, который прижимает Чонгука к земле, и то, как Учёный руку заносит, всаживая Киллеру в шею иглу. И всё прекращается. Чонгук, пару раз чертыхнувшись, наконец, обмякает, а Сокджин садится на корточки напротив Тэхёна, чтобы взять его за грудки и ещё раз дать по лицу. — Давай, приходи в себя, ну! Ты лидер или кто, мать твою?! — и несильно так встряхивает. — Новости на сегодня ещё не закончились! — В каком смысле, блять, не закончились?.. — безжизненно интересуется Потрошитель в ответ, чувствуя, что, кажется, сам был бы не против отъехать точно так же, как и Чонгук, да вот только не может в силу того, что не является живым человеком. — Бляха, весь цирк пропустил, — раздаётся раздражённое сзади, и, обернувшись, Тэхён замечает Чимина, который выпрыгивает из кабины второй летучки с небольшим чемоданчиком в пальцах. — Не то чтобы я действительно хотел его видеть. Не так сильно, как то, что додумался взять опять, ебливые коржики, я реально сучий злой гений! Он даже заряжен, ты представляешь?! — восклицает, обращаясь к Сокджину, не без счастливых интонаций в напевном голосе. — Ай да я, блять, ай, какой молодец! — Что происходит? — этот вопрос задаёт уже Оружейник, нахмурившись и глядя на подошедшего к ним Конструктора с дыркой во лбу. — Что ты опять натворил? — Помните, когда мы трахали карту, я говорил, что вы мне ещё все скажете большое спасибо? — вскинув бровь и ухмыляясь, интересуется Пак. — Настало время бить челом, bitches! — Я не понимаю... — кое-как садясь на земле, бросает Тэхён. — Что за хуйню ты удумал опять? — Спас ваши жопы, конечно же, — и, насвистывая, Чимин подходит к трупу Хосока, чтобы сесть рядом. — Не трогай! — рявкает Потрошитель, бросаясь было вперёд, но злой серьёзный взгляд Конструктора заставляет его замереть. Как и брошенное низкое: — Рот закрой свой, пока работают взрослые, — которое Пак изрыгает, чтобы без зазрения совести достать из чемоданчика ножик и разрезать кожный покров. После чего у всех на глазах извлекает блядскую пулю, чтобы покрутить в пальцах и, вздохнув, откинуть её к чёртовой матери как можно подальше. — Он мёртв, Чимин. У него в голове была карта памяти, — напоминает Намджун. — Кто тебе такое сказал? — выпятив губы, словно ребёнок, говорит ему Пак. — В голове карта памяти, и при живом мне, скажет мне тоже! — Что?.. — это срывается с тэхёновых губ почти что беззвучно. — Что ты хочешь сказать? — Я, чё, мудак, что ли, по-вашему, просто так вызывать всех в подвал по очереди, чтобы вставить какие-то там, нахуй, рецепторы? — вскидывает Чимин бровь с серёжкой, чтобы, осторожно открыв череп Хосока, извлечь пробитый бета-аккумулятор. — Ещё и по непонятной причине всех отключая? Для хорошего прощального траха? Не, в пизду, я не такой простой, как вам может казаться. У вас у всех карты в крестце, кстати, не благодарите, котята, — мурлычет, — я об этом позаботился сразу же. Первым же делом. А этот парень когда-нибудь научится заряжаться нормально, но... — и аккум с щелчком встаёт в чужую черепную коробку, — не сегодня. Эй, рота, подъём, тут без тебя все обосрались! — и хлопает Механика по лицу несильно после того, как ставит ему черепную коробку назад. А дальше происходит полный пиздец, который ряд вопросов отставляет назад. По-другому Тэхён не может охарактеризовать то, что видит прямо сейчас, потому что... Хосок открывает глаза.