tommee profitt feat. fleurie — hurricane
— Тебе больно, и это нормально, не стоит держать всё в себе, скажи мне хоть что-нибудь, ладно? — мягко произносит Намджун, сидя рядом. У него рука перевязана крепко, наверняка получил пулевое ранение, а Хосок даже не может о нём позаботиться, как всегда это делал всю жизнь, когда кто-то из важнейших ему двух людей приходил с миссий Нижнего общества подбитым событиями. Чаще всего, конечно, это был Тэхён: до того, как стать андроидом с заменённым с нуля кожным покровом, он под татуировками носил самые страшные шрамы — грубые, рваные, отлично ощущающиеся, зарубцевавшиеся и на погоду отвратительно ноющие, а некоторые перекрыть так и не вышло. Например, на лице: в одну из последних миссий Потрошителю нанесли страшный удар ножом, оставив на скуле длинную горизонтальную полосу. Рану пришлось зашивать, рот тому тоже хотелось в процессе, потому что чем-чем, а физиономией своей Ким гордился всегда, и в тот день раздражал Механика тем, что ныл не из-за того, что мог лишиться своего блядского глаза, а только лишь потому, что теперь его смазливость попортили. Хосок очень хочет поддержать Намджуна сейчас. Но у него в душе пустота, которая стремительно заполняется чем-то едким и чёрным. Кажется, именно это и называется ненавистью: он запрещает себе думать о Юнги как о погибшем, но даёт зелёный свет себе в том, что касается желания забрать из Сеула того, кого любит больше всего. Сколько бы лет это ни заняло. Сколько бы сил впустую на это потрачено ни было. — Не так больно, как могло бы быть, будь у меня другая закалка, — отвечает Чон довольно прерывисто, сидя на кровати в спальне, выдержанной в чёрных тонах — той самой, где у них с Карателем всё началось; той самой, где Механик был счастлив до ужаса. А теперь его нет, но зато они оборудовали лабораторию в местном подвале, пригнали и байк, и машину, а Чимин на летучке, опять уповая на, по его словам, божью помощь, вернулся временно в хижину, чтобы проверить, притащили ли всё нужное на первое время барахло для работы. Хосок не уверен, что это его единичная цель: в конце концов, в подвале остался только один видавший виды компьютер, и от него толку особо и нет — в него они выгружали только те данные, которые не были нужны прямо сейчас, однако могли бы понадобиться, но не понадобились. Что-то вроде носителя, но этому психу, очевидно, виднее. Или ему просто не хочется тусоваться в доме, пропитанном болью, что тоже логично и осуждать за это его Чон прав не имеет. Он бы и сам, наверное, так поступил, не касайся эта трагедия лично его самого. — У тебя есть какой-то план, — понимает Намджун, внимательно изучая чужое лицо. Механик смыл всю косметику, позволил Чимину перед уходом себя хорошо подлатать, и сейчас предстаёт на пару лет младше, но с десяток — старее, потому что очевидно заёбан, очевидно уставший и хочет просто ещё разок сдохнуть, чтобы этого всего просто не было. По мнению Хосока, это желание весьма закономерно в его ситуации. Но нельзя сказать, что у него есть возможность претворить его в жизнь. — Безумный. — Пока плана нет, но это только пока. Всё, что имеется — цель. Раз уж я жив, я за него буду бороться. Он заслуживает того, чтобы я это сделал, потому что выбора я ему там, на базе, не дал. Теперь чувствую себя эгоистом. — Он бы умер, если бы не твоя жертвенность, — замечает Оружейник, нежно ероша здоровой рукой чужие чёрные волосы со вкраплением фиолетовых прядей. — Ты же сам понимаешь, что иногда лучше так, чем... никак. — Я у него не спросил, — негромко отвечает Хосок. — Для нас — да, эта граница уже сильно стёрлась. В конце концов, мы тоже машины. Но человек три года бегал, понимаешь? Три года боялся, что попадёт туда, куда я, зовясь его партнёром, отдал его, словно игрушку. Я ненавижу себя. — У тебя не было выбора. — Выбор всегда есть, просто иногда он нам не нравится. Вариант смерти для меня не являлся приемлемым, потому что я поступил эгоистично, пусть и с сумасшедшей, иррациональной жертвенностью: отдал его, готовый сам сдохнуть, и даже не взял в расчёт, что он ощущал тогда, когда его забирали туда, в вертолёт. Я тварь. Я не достоин зваться его молодым человеком. — Ты спас его. — Они могли не успеть. — Уверен, успели. Уюн бы так просто его не оставила. Вертолёты отступили сразу же, как Юнги оказался в кабине, они буквально сдали нам базу, которую мы всё же смогли подорвать. — Уюн не идиотка, — тянет Хосок. — Даже несмотря на то, что у неё в руках оказался самый дорогой ей человек, у неё были все ресурсы, чтобы вызвать подмогу или же перебросить команду Азарта из Кванджу в Сеул. Но она не сделала этого. Вопрос: почему? — Потому что Чонгук, — раздаётся от двери, и, подняв голову, Хосок внутренне ёжится: в проёме замер Тэхён, эффектно привалившийся спиной к железу дверного косяка, скрестив на груди руки, и не менее эффектным нажатием подошвы берца не дающий выдвижной стальной перекладине закрыться и прищемить его. Едва ли это тот человек, с которым Механику хотелось бы контактировать в ближайшее время, однако его некогда лучший друг прямо сейчас совершенно не выглядит настроенным на очередной конфликт или же мордобой — напротив, сосредоточенный и не без горькой иронии в голосе, Ким смотрит на них абсолютно спокойно и даже несколько уязвимо, не располагая к провокациям и всему тому, чем он обычно предпочитает занимать своё свободное время. — Что ты имеешь в виду? — интересуется у него Оружейник, и Потрошитель, вздохнув, ерошит тёмные волосы, чтобы после внезапно спросить: — Можно зайти? — откуда столько такта? Приличия? Хосок напрягается, хмурится, а Намджун смотрит на него в упор прямо сейчас с выжиданием в голубых глазах, мол, давай, решай сам, это не я тут воюю в тылу. Не пустить Тэхёна идея заманчивая. Сказать, чтобы катился к хуям — вкусная. Вылить на него ушат дерьма — перспектива бесценная. Но Хосок не в том возрасте и не в той ситуации, чтобы ставить обиду выше, чем что-либо, особенно, когда дело касается их безопасности. — Входи, — бросает отрывисто, и Потрошитель ему подчиняется, позволяя автоматической двери наконец-то встать в пазухи и, сев на небольшое кресло в отдалении, застывает в немом выжидании. И ситуацию снова спасает Намджун: — Так что ты хотел сказать по поводу Уюн? — То, что мы ещё дышим, ну, или просто существуем — заслуга Чонгука, вот и всё, — пожимает Тэхён плечами, поправляя лямку очередной белой майки и вытягивая ноги в расслабленной позе. — Хосок, ты наверняка говорил с ней. Что она сказала тебе? — Что любит Юнги, — бесцветно отвечает Механик. — Тогда я ещё больше укрепляюсь в теории Чонгука в том, что дело в нём. Когда мы с ним отдыхали после его припадка там, в городе, то заговорили об Уюн как об андроиде с отключёнными эмоциональными сегментами, а не как об андроиде с отключёнными эмоциями в принципе. Судя по тому, что она сказала тебе, он прав: она действительно убила в себе любовь к родному брату, к поселению, которое сама подожгла, но при этом всём Юнги остался для неё слишком дорогим — невзирая на место, в которое она попала, она всё ещё оставалась юной девушкой, которая всё потеряла. Сколько ей было? В районе семнадцати? Это ещё, по сути, ребёнок в очень многих аспектах. Ребёнок, который нуждается в понимании и поддержке, которую у неё отняли, но которой для неё всегда был твой парень, Хосок. Для неё сейчас всё утрировано: у неё есть цели, есть обязанности, есть понимание, что она должна стать всесильной, но при этом всём из-за ряда психических проблем, которые она не отключила и над которыми она не работает, всё её чувство и всё внимание сосредоточено на... воссоединении того, что она считала семьёй. — Но зачем она тогда обрекла Джексона на верную смерть? — задаёт Намджун резонный вопрос. — У Чонгука есть подозрение, что он, несмотря на всю его к ней доброту, в сложный, переломный момент стал для неё больше родителем, нежели братом. Оно и понятно: их родители умерли, когда она была, насколько я знаю, достаточно юной, а все мы знаем, что старшие братья или старшие друзья иногда... — и смотрит на Хосока достаточно быстро, — чрезмерно опекают или ревнивы. У неё не было того процента доверия, какое было к Юнги — отцу её ребёнка — и к Чонгуку — его лучшему другу, болезненному, неуверенному, доброму. Да, он с тараканами. Но он никогда, по его словам, ей зла не желал и она это знала. По этой причине, когда она стала андроидом, она радикально отмахнулась от Джексона: у него были свои убеждения, они были твёрдыми и нерушимыми. И он был протектором для неё-человека ровно настолько, чтобы хотеть лишить её жизни лишь потому, что она андроидом никогда быть не желала. Но стала. И она нынешняя жить тоже хочет. — Получается, в какой-то степени, её можно понять... — говорит Оружейник. — Конечно же, можно. Просто возьми весь этот спектр говна, с которым ей пришлось когда-либо столкнуться, и сузь до двух человек. Это если ещё говорить также о том, что Нижнее общество она ненавидела по причине того, что здраво считала, что нахождение в оппозиции может причинить вред её близким. Все мы знаем, что андроиды делают с теми, о ком узнают. — Тогда это не любовь даже. А одержимость, — сухо замечает Хосок. — Именно она, да. А мы ещё функционируем только лишь по простой причине: для пазла не хватает детали. Для зоны комфорта ей нужен Чонгук, а он находится где? Верно. В ненавистном ей Нижнем обществе, которое, наконец, перешло от слов к действиям и теперь ставит ей палки в колёса. И не просто находится, а является одним из его лидеров. Играет против неё. Я уверен, что Юнги спасли, — резко меняет тему Тэхён, глядя на Хосока в упор. — Уверен, что с ним всё в порядке... по-своему. И также уверен, что он уже точно улучшен и у него отличное программное обеспечение там, в голове. Проблема лишь в том, что Уюн тоже не дура и знает, кому следует доверить такую ценную миссию, как поимка Чонгука — и не только лишь потому, что тот растеряется и не сможет нанести удар по тому, кто выглядит, как его лучший друг, но и потому что уверена: наша рука тоже дрогнет в нужный момент. А она не должна. — Ты хочешь убить его?! — вскидывается Чон незамедлительно. — Ты хочешь, блять, застрелить любовь всей моей жизни только лишь потому, что он не по своей воле стал тем, кем стал?! Не по своей воле даже вступил в ряды оппозиции?! Ты это сейчас хочешь сказать, мать твою?! — и было подскакивает, но Намджун сильным движением сажает друга назад на кровать. — Я не позволю, — в тихой ярости сообщает Тэхёну Механик, неотрывно глядя тому прямо в глаза, — я не позволю тебе это сделать. Даже если мне придётся умереть для того, чтобы тебе помешать. — Увы, но есть вещи, которые лишают нас какого-либо права на выбор, — вздыхает Тэхён, ни хрена не пугаясь. — Всё зависит от его поведения и... тебя самого. — От меня самого?.. — уточняет Хосок, моргнув. — Что ты имеешь в виду? — и Тэхён, откинувшись затылком на спинку кресла, буравит глазами потолок какое-то время перед тем, как дать тяжёлый, но короткий ответ: — От того, готов ли ты морально к резким разрешениям ряда проблем, Хо. И к тому, готов ли ты принимать решения взвешенно и подвергать свои поступки анализу. — Это мне ты говоришь?! — и в этот момент Намджун, тактично откашлявшись, ссылается на то, что ему нужно проверить, вернулся ли Конструктор обратно, и выходит за дверь, оставляя их наедине, что... тяжело. Тяжело, потому что у Тэхёна, очевидно, нет нужных слов для Хосока и он ни хрена не уверен, что они ему реально нужны, что тоже по-своему верно, потому что Хосок в принципе с недавнего времени уходит в отказ во всём, что так или иначе затрагивает тему его бывшего лучшего друга. Читать как эгоиста, инфанта, который думает только о себе любимом и якобы идёт к какой-то великой там цели, которая является пиздец, какой тяжелейшей, мать вашу, ношей, что не каждый способен удержать на плечах. Тэхён из тех, кто сублимирует. Из тех, кто переносит агрессию на окружающих. Из тех, кто, на самом-то деле, боится больше всего, но развиваться совсем не желает, не хочет, очевидно, не может. И, да, возможно, Хосок действительно как друг — дно дна, но у него... просто кончились силы терпеть это всё. Ему и без того слишком больно и слишком о многом необходимо подумать. Он хочет хотя бы раз тоже побыть эгоистом и больше не быть жертвой абьюза со стороны своего лучшего друга, который понимает только разговор смерти, крови и кулаков, искренне веруя, что чувства делают слабым. А потом Тэхён делает это. Поднимается с нечитаемым лицом, подходит вплотную к кровати, взглянув на него сверху вниз совсем неуверенно. И встаёт перед ним на колени, преданно глядя в глаза. — Что ты делаешь?.. — у Хосока аж пропадает голос от удивления, когда он смотрит на это вмиг смягчившееся лицо и нежный, будто совсем-совсем детский наклон головы к плечу, покрытому вязью тату. — С той высоты, которую я заслуживаю, хочу сказать тебе, что я ненавижу себя, — просто, негромко и искренне отвечает ему Потрошитель. — Ненавижу себя за всю ту боль и обиды, которые я тебе причинил. У меня не было никаких прав оскорблять ни тебя, ни твой выбор. Никаких прав принижать твоё чувство собственной важности и потреблять твою отдачу, ничего не давая тебе взамен, Хосок-и. Ни на что не было прав, кроме как на то, чтобы понять тебя, принять тебя любым и любить, уважая то, что ты считаешь для себя наиболее важным. И мне... — он вздыхает прерывисто, хотя тело андроида не нуждается в этом, а потом отводит глаза, но Хосок видит. Видит эти прозрачные дорожки «коктейля», которые бесшумно текут по чужим смуглым щекам, и ему вмиг становится ещё более больно, уязвимо и страшно. Сам не знает, если быть честным, чего боится прямо сейчас. Наверное, желания взять за руку этого дурня и сказать: «Не реви». Но он не шевелится. — Прощения я не заслуживаю, поэтому не буду даже просить. Но просто хочу, чтоб ты знал, что когда я увидел твой труп, я... чуть не лёг рядом, — и в этот момент Тэхён, слёз не стесняясь, смотрит ему прямо в глаза. — Я клянусь, я думал, что я умру там, рядом с тобой, и... кажется, понял. Всё понял. И теперь я понимаю, что у тебя есть все права, чтобы шанса мне не давать, но даже если и так, я не брошу пытаться. Не брошу меняться. Не перестану стараться быть лучше для тебя. Для всех. Для себя. Я обещаю. И, мягко ему улыбнувшись сквозь слёзы, поднимается на ноги, а потом медленно отходит назад, не разрывая зрительного контакта, такого болезненного и чертовски пугающего прямо сейчас, чтоб развернуться и уже желая выйти за дверь, но... Хосок срывается с места. Подлетает, со спины обнимает, коротко выдохнув, прижимается щекой где-то там, к шее, ощущая, что тоже, блять, плачет, потому что не плакать не может. Возможно, именно в эту минуту он услышал всё то, о чём мечтал последние годы, и легко прощает прямо сейчас. Даёт шанс, несмотря на всю боль, которая скопилась в груди, он хочет попытаться исправить, работая вместе над дружбой. Той, где направляют, а не приказывают, той, где всё будет по-другому, иначе. А поэтому сейчас стоит, глядя в одну точку где-то в углу чёрной спальни, и понимает, что прямо в это мгновение они двое — дети войны, дети свободы, жертвы насилия и оппозиции, снова будто бы два несуразных подростка с мечтами о будущем, где не будет боли и крови, когда, держась за руки, смотрели на один из десятка закатов, сидя на окраине их поселения в густой и жёсткой траве, и просто мечтали. Хосок помнит тот день так хорошо, будто это было вчера: одному из них было пока что одиннадцать, другому — уже целых двенадцать, и всё было так просто и окрашено в такие яркие краски, что дух захватывало только от вида и атмосферы. Тот самый момент, когда вы оба пока ещё дети, которые не ведают боли и ряда поломок, когда вы оба живые и проблемы у вас только из тех, что мама опять утром сварила манную кашу с комочками. Вселенское зло — дед Ли Донхёк, который дал вам тряпкой по босым пяткам за то, что вы снова слишком шумели под окнами его барака, и лучший друг — пёс семьи Мун по кличке Товон, большой, мохнатый и добрый, всегда лижет руки и лает так громко и радостно, что уши закладывает. Это было то самое время, когда можно было позволить себе смотреть на яркое рыжее зарево и думать только о том, что снова локоть рассёк, пока играли в догонялки на улице, и испачкал штаны. И в то самое время они оба были счастливыми просто из-за того, что сидели рядом друг с другом, соприкасаясь коленками. — Надо жить каждым днём так, будто он последний, — сказал ему маленький Тэтэ, широко улыбаясь. — И поэтому я здесь, с тобой. — Почему? — удивившись, спросил такой же маленький Хо, во все глаза глядя на своего старшего друга. — Глупый ты, что ли! — и совершенно по-детски он наклонился, чтобы чмокнуть Хосока в его открытый, немного испачканный пылью во время игры, детский лоб. — Потому что я люблю тебя! И хочу, чтобы мой последний день был рядом с тобой! Ты мой лучший друг! — А ты... — краснея, промямлил Чон, — мой. — Хорошо, — здесь и сейчас говорит тот, кого знают Механиком, большой крутой парень в тату и шипастом чокере на тонкой шее, сжимая в объятиях некогда Тэтэ, но теперь — Потрошителя, лидера оппозиции и главного киллера Нижнего общества. — Давай теперь всё будет иначе. — Но... — и голос друга звучит тихо-тихо: — Почему? — осторожно повернувшись в чужих крепких объятиях, смотрит Хосоку прямо в лицо, словно не веря. И тогда Хосок делает это. Совершенно по-детски подаётся вперёд, чтобы чмокнуть Тэхёна в его открытый смуглый лоб. — Потому что жить каждым днём надо так, будто он последний. А я всё ещё люблю тебя, ведь ты — мой лучший друг. — А ты, — едва слышно в ответ шепчет Ким, широко глаза распахнув, — мой.***
Здесь и сейчас он задыхается. От совокупности всего, что скопилось в его измученном теле: и слабость, и боль, и истерика, которая рвётся наружу, но которую насильственно давят, но боли, конечно, больше всего. Она по венам течёт чем-то едким и чёрным, уничтожает его изнутри, заставляет отключить разум, не думать, и всё то, что когда-либо имело значение, сейчас предстаёт сознанию чем-то размытым, но от этого не менее горьким. Она стоит перед ним, неживая, но такая надёжная: столько раз жизнь спасла, что не счесть, с неё всё отчасти и началось, но теперь в этом нет смысла — он зубы сжимает, чувствуя, как губы дрожат, как чувствует по щекам горячие слёзы в тот самый момент, когда заносит руку с зажатой в ней арматурой, найденной здесь, в гараже.«Только не хлопай. А то я тебя по заднице хлопну. Хуём».
Из горла всё-таки вырывается то подвывание, которое он всеми силами пытается хоть как-то сдержать, но ни хрена не выходит. Ничего не выходит, всё рушится, набок кренится и это, сука, так больно, что он не уверен, что вывезет. Но железо приземляется на лобовое стекло без промедления. Ему невыносимо, ему так, чёрт возьми, мучительно прямо сейчас, что нет никаких сил, чтобы терпеть, а блядская тачка, о которой Юнги так заботился, ломает его ещё больше одним своим видом. И поэтому Чонгук бьёт по ней снова и снова — грохот железа о железо стоит неимоверный; пиздит с размаха по фарам, позволяя стеклу сыпаться на пол; сбивает зеркала что боковые, что заднего вида сразу после того, как осыпается лобовое.«Только не сри в своей же тачке, Мин Юнги. А то без твоей глины мне нечего будет месить в твоем очке своей ступкой».
Чонгук догадывается, что, возможно, кричит. Кажется, у него дикий припадок, перемешанный с адской слабостью измотанного пиздецом организма, но он действительно бьёт по машине снова и снова, игнорируя осколки и грохот, игнорируя по щекам злые слёзы и острое ощущение ненависти, что ползёт в душе страшным пятном.«Чонгук-а, я беременна. Уже восемь недель. У нас с Юнги будет ребёнок, ты представляешь?! Плод нашей любви!»
Чонгук бьёт по машине снова и снова. С воплем и криком того, кто всё потерял, он лупит по транспорту без всякого страха порезаться, не оставляя там ни единой целой детали: бьёт по приборной панели, сносит силой удара коробку передач, и не может остановиться. Ему больно, блять, больно, как никогда, сука, в жизни, и он понимает, что справиться с этим не может. И не сможет, наверное, потому что сознание снова начинает мигать так не вовремя, а слабость прошивает каждую мышцу. Он ни хрена с этим не справится. — Что здесь за шум? — словно сквозь вату слышит он голос Чимина, а следом же — выкрик: — Чонгук, твою мать, как ты вообще выдернул капельницу и дошёл сюда! — но Киллеру откровенно насрать: мир начинает вращаться, сознание меркнет и, кажется, он валится на пол, потому что голос Конструктора, пропитанный паникой, слышится едва-едва различимым уже сверху: — Тэхён! Джин! — и чьи-то руки его за плечи хватают. — Чонгук, не отключайся, бога ради, окей? Смотри на меня, Чонгук, смотри на... Кто-нибудь! А дальше Чонгук уже точно не знает, что происходит, потому что силы опять его покидают и он отрубается. А дальше, как бы так выразиться... Уже всё равно.