Fata Morgana

spiritual front — no forgiveness

      Он чувствует глухое раздражение, природу которого сложно понять и принять: возможно, дело здесь в том, что Ким Тэхён вновь обвёл его вокруг пальца, а не исключено, что и в том, что потери они понесли колоссальные, а директор ни словом, ни делом не даёт понять, что настроена заниматься делами в ближайшее время. Нет, ладно, Канпимук действительно может понять причину такого её поведения — в конце концов, не каждый день ты оказываешься на один шаг ближе к заветной мечте, к которой шла долгие полных событий и тяжёлых морально три года, однако всему есть предел. Уюн не выходит с ним на связь в тот день, когда сдаёт Нижним вторую сеульскую базу без объяснения каких-либо причин, несмотря на то, что у них были все шансы пленить их лидеров сразу. Не реагирует на него даже тогда, когда он отправляет доклад, что они лишились десяти баз за вечер, при этом даже не сумев взять в плен никого из оппозиционеров, однако лишившись колоссального числа людей: шестьсот тридцать восемь погибших со стороны Верхнего общества, и только двадцать — из стана врага, и это несоизмеримо.       Это действительно кровавое море. Позорный, страшнейший проигрыш, и люди сейчас находятся в смуте по ряду причин. В смятении и сам Бхувакуль: нельзя сказать, что он прямо боится, но держит себя не в привычном размеренном тонусе, а в напряжении, потому что испытывает целый калейдоскоп крайне противоречивых эмоций.       Да, он чист от морали. У него, как говорится, нет ни толики того, что в мире зовут словом «совесть»: только лишь цели, амбиции, планы, однако помимо всего у него есть ещё с целый десяток проблем, где одна другой веселей, а схлёстывается всё это безумие на одном только имени и насмешливой квадратной улыбкой отмечена кровавой... привязанностью. Возможно, это то, что люди называют влюблённостью, но Азарт не согласен: едва ли можно испытывать подобное чувство к тому, кому хочешь вспороть живот и раздробить микросхемы за причинённую боль.       Канпимук был достаточно юным, когда сотворил то, что сотворил: даже по меркам нынешних норм всех моралей, где все стараются жить здесь и сейчас, он является гением. Точный, словно хирург, хладнокровный, как змей, он создаёт впечатление кого-то подобного: острая улыбка на пухлых губах, ледяной и высокомерный взгляд лениво сощуренных глаз (из-за вживлённых в них линз — всегда голубых) — Канпимук Бхувакуль чертовски хорош собой, напоминая лениво дремлющую змею, которая одним укусом может убить.       Будь рядом Чимин, он бы всенепременно назвал его хищником, повинуясь своей странной системе классификации всех окружающих, но тем самым хищником, с которым взаимодействовать было бы крайне брезгливо. Конструктор его презирает — эту свою эмоцию не скрывал никогда, несмотря на то, что поступил с Департаментом точно так же, как Азарт когда-то — с оппозиционным движением. Проблема лишь кроется в том, что Пак хотел чувствовать себя в безопасности, а Канпимук когда-то давно, в другой жизни, хотел отомстить болью за боль.       ...Стреляют. С криками, никого не щадя, они расстреливают всех в доме, и пулемётная очередь бьёт по ушам, порождая огромнейший животный ужас в сердце одного пацанёнка, который ещё совсем-совсем юн и насилия в своей жизни, здесь, за чертой бедности, даже не видел.       Стреляют. Жестоко, убивая наверняка и мать, и отца, и двух старших братьев, превращая его существование в хаос, полный кровавого месива, и Канпимук — тогда просто БэмБэм — зажимает ладонью маленький рот, стараясь не закричать от всепоглощающего животного ужаса.       За что? Почему?       А потом слышит голос. Низкий и грубый, даже гортанный, и некто, останавливаясь неподалёку от шкафа, где притаился ребёнок, чьё детское сердце в груди бьётся испуганной птицей, рявкает кому-то там, далеко:       — Тут есть ещё один. Должен быть. Я изучил всю их семейку. Ещё точно есть один мелкий выродок, ему лет тринадцать.       — Тайфуну следовало быть осторожнее, когда он решал, что будет играть на две стороны, — ржёт кто-то там, в отдалении. — Знал же, что мы от его семейки не оставим ни косточки! Уж если ведёшь себя, как хуйло, не стоит палить место своего проживания и любимое блюдо дырки, в которую суёшь свой вонючий хер!       Канпимук, слушая это, только хребтом вжимается в стенку шкафа, который служит ему убежищем в данный момент. Испуганный, маленький даже для своего возраста, и чертовски худой — их семья никогда не была из тех самых, что могла позволить себе нормально питаться, а после того, как отец стал пропадать где-то целыми днями, еды стало в два раза меньше. Сарунчай даже устроился на подработку в свои семнадцать неполные — помогал валить лес там, на окраине, а Чинданай, будучи старше на целых два года, стал выходить в Сеул всё чаще и чаще с риском никогда не вернуться. Мама всегда была против того, чтобы они так рисковали, подставляясь под патрули этих машин, и ещё постоянно ругалась с отцом, мол, с кем спутался, что вечно взгляд потухший и вид прибитый, но денег на пропитание — ноль? Уж не с оппозицией ли?       И они все даже не знали, что в этом не было никакого, чёрт возьми, смысла. Потому что в этот момент все мертвы до единого, а Канпимук слишком напуган, чтобы позволить себе разрыдаться от горя потери. Потому что как только его обнаружат, всё будет кончено.       Он не жилец. Уже через три, две, одну он...       — Ага! — и, распахнув створки, огромный мужик в чёрной тканевой маске хватает его прямо за волосы, чтобы швырнуть на пол и заставить увидеть ту мясорубку и боль, которую они причинили. Мама, кажется, так и осталась лежать телом на кухне, Сарунчай упал на пороге, а в коридоре, он видит, лежит труп Чинданая.       Канпимук в ужасе. И не знает даже, от чего больше: от вида двоих убийц в чёрной одежде, которые над ним застывают, или от понимания того, что он остался один на один с этой болью утраты. Впрочем, совсем скоро он к ним присоединится, он точно уверен.       — Ну, чё, малой, это твой батя во всём виноват, — хмыкает один, тот, кто рассуждал про две стороны, судя по голосу. — Не принимай на свой счёт.       Да что ему вообще принимать на свой счёт? Всё, в чём Канпимук Бхувакуль провинился в свои тринадцать-то лет, так это в том, что не помог маме посуду помыть пару дней назад, потому что заигрался с ребятами там, на улице, но она его даже не отругала — только по голове потрепала со словами, что в том, что он один раз так оплошал, ничего страшного нет.       Он жмурится, не позволяя себе разрыдаться от страха — зубы сжимает, с пола даже не пытаясь подняться, а мужик оказался очевидно из крайне пиздливых, потому что продолжает толкать свою речь:       — Вот если бы твой папаша не подвёл бы Нижнее общество, то всё было бы совсем по-другому, — и в этот момент в голове тринадцатилетнего мальчика неожиданно щёлкает. Щёлкает, отбрасывая на задний план и страх смерти, и совесть и какую-либо мораль, оставляя только одно — желание выжить. И поэтому он, вскинув голову, смотрит, но не на болтливого киллера, а на второго, что сохраняет молчание, и в его голосе столько отчаяния, но какой-то неожиданной твёрдости, что заставляет тишину повиснуть в пространстве:       — Он подвёл, а я не подведу. Я клянусь. Я обещаю, — и видит в глазах застывшего над ним мужчины... вопрос. Потому что знает: застал их врасплох. — Мне тринадцать. Вы можете воспитать меня удобным оружием. Совершенным оружием.       — Искатель, ты же не думаешь, что... — но молчавший поднимает вверх руку, склонив к плечу голову и глядя на распластавшегося по полу тинейджера с интересом в глазах:       — Он возраста моего говнюка, но только тот не оправдает моих ожиданий — хилый, слабый и плакса. Ещё ломать и ломать. А в этом мальчишке я вижу жажду служить на благо свободы людей.       — Ты серьёзно?! — восклицает его напарник. — Ты его заберёшь?!       А тот, кого назвали Искателем, садится перед Канпимуком на одно колено, сгребая в железной хватке тёмные волосы и заставляя смотреть себе прямо в лицо:       — Пройди, мелкий, и посмотри на то, что осталось от твоей семьи. Посмотри в глаза каждому трупу. И помни: всё это случилось из-за того, что роботы не отдают нам наши права, а твой папаша решил, что ему хватит ума и силы духа протянуть чуть подольше, взвалив на себя такую неподъёмную ношу, как игра на две стороны. Пройди — и взгляни, что бывает с теми, кто начинает плясать под дудку андроидов. И запомни, что это совсем не цена той свободы, за которую мы все здесь боремся. Это — цена чужого правления. Цена за предательство тех, кого ты в скором времени будешь звать братьями.       — Азарт! — и тупорылый Джебом, подбегая к нему, слегка задыхается: в карих глазах застыло волнение, сам он — бледнее всякого мела, а губы даже отдают синюшным оттенком.       — Что? — но его начальник спокоен. Не может таким не быть в свои двадцать три, потому что если бы мыслил или вёл себя как-то иначе, то и не занимал столь высокий пост среди тех, против кого столько лет смел бороться.       — Охотник в реанимации. При смерти, — сообщает сержант. — Медики работают над ним прямо сейчас, но шанс, что он выживет, мал. Киллер хорошо постарался.       — Он в сознании?       — Да, пока да.       — Тогда передай ему, что если он сдохнет, то я его труп поимею. А если выживет — получит своего недоубийцу живым. Выполнять.       — Т-так точно, Азарт! — и, развернувшись, Архангел валит обратно по коридору, а Канпимук, вздохнув, спиной прислоняется к холодной стали белого цвета прямо возле чужой глухой двери, как бы намекая своим видом всем камерам и постовым, чья аудиенция ему сейчас необходима больше всего.       Раз директор изволит развлекаться с новой игрушкой, пока мир горит, Канпимук дойдёт до неё самостоятельно. Даже если речь о личных покоях.       Дверь открывается. Хмыкнув, Азарт проходит в жилищную часть Уюн Ванг: выполненная в стиле модерн, она потрясает роскошью, но он сам живёт в похожей высотке, да и был здесь и раньше, поэтому его не впечатлить ни огромной гостиной в чёрно-белых тонах, ни роботами-помощниками, которые мгновенно начинают протирать за ним пол.       Но что удивляет — сама Уюн, что замирает у лестницы, ведущей на второй этаж — в спальную зону — в одном коротком халате бордового цвета, воздушного, из настоящего шёлка, и с распущенными волосами, что достают до лопаток. На красивом юном лице — улыбка блаженная, глаза полуприкрыты, словно у хищницы, которая наконец-то насытилась, однако в них всё ещё можно различить тот самый голод, который свойственен любому на этой планете, кто хоть сколько-то обладает амбициями.       — Всё ждала, когда твоё терпение кончится и ты зайдёшь в гости. Кофе?       — Только если в нём нет яда, моя госпожа, — дёрнув кончиком рта в ухмылке, говорит ей Канпимук. Она негромко смеётся — смех у неё потрясающий, и, не стесняясь, как была, в одном только халате проходит в ту часть пентхауса, которая отведена под кухонную зону, что, скорее, дань старым привычкам, нежели какая-то необходимость.       — Нет, сегодня в нём яда нет, мой дорогой Канпимук, — он садится за высокую барную стойку, наблюдая, как начальница, убрав за ухо тёмную прядь, готовит ему крепкий чёрный кофе без сахара, совсем, как он любит. Что ему в Уюн до бескрайнего нравится, так это умение запоминать все детали. — Слышала, твой мальчишка попал в реанимацию. Жаль.       — Не думаю, что Вы сейчас искренни, — говорит он ей прямо, — ведь подбил его дорогой Вам человек.       — Если бы Чонгук-и не защищался, то твой Охотник бы ранил его, разве не так? — интересуется девушка, легко поднося ему кружечку кофе и улыбаясь нежно, даже, можно сказать, с ноткой ласковости.       Бхувакуль фыркает.       — Не насмерть же.       — Но он бы его ужасно попортил, — и она дует губы, наморщив миленький носик, — не обижайся, родной. Найдёшь себе новую подстилку. Нового снайпера. Убийц в этом городе много.       — Но таких, как Мью, нет, Вы же должны понимать.       — Но ведь твоего Мью смог одолеть другой человек, — вскинув тёмные брови, сообщает Уюн, барабаня ноготками по поверхности стойки. — Простой мальчик из поселения, больной эпилепсией и с неумением контролировать гнев и свою чёрную сущность.       — У того, кого вы зовёте своим младшим братом, помимо эпилепсии ещё и импульсивное расстройство личности? — интересуется Азарт, делая мелкий глоток горького кофе.       — У него нет точного диагноза, так как ни у кого из простых людей нет возможности получить психотерапевтическую помощь, но, думаю, что не только это. Жизнь его хорошо помотала, Канпимук, — вздохнув, она наливает кофе из машины и себе, хотя не испытывает такой потребности в принципе, — не без моей помощи, однако мальчик стал сильнее. Намного сильнее.       — Не без помощи того, кого Вы так ненавидите, — замечает он.       — Я не способна на ненависть, — говорит она просто, — никто из ныне живущих не достоин того, чтобы я испытывала что-то подобное. Знаешь, эта чернота, она... разрушает. А я бы хотела оставаться цельной собой. Любящей собой. Той, которая ставит семью выше всего — в конце концов, в близких и кроется та самая сила, которая может свернуть целые горы и свергнуть уже эту оппозиционную гниль. Но тебе об этом знать неоткуда. Твоя сила как раз-таки в ненависти. Ты пустой, Канпимук. Сильный, но одноразовый.       — Неприятно, — замечает Азарт.       — Но чертовски правдиво. У тебя нет близких людей. Для всех ты закрыт. Всё, что ты делаешь — это только используешь, потому что боишься кому-либо открыться, и это нормально. А говорю я это тебе вовсе не потому, что хочу тебя унизить, родной, а только лишь для того, чтобы ты всё же задумался. На одной извращённой влюблённости, перемешанной с ненавистью, далеко не уедешь. Особенно, когда в основе столь изначально светлого чувства лежит кровавое море.       Канпимук раздражается и знает, что она это видит — Уюн всегда крайне тонко подмечает перемены его настроения, и потому сейчас улыбается мягко, чтобы, сделав глоток своего чёрного кофе, дополнить:       — Ты отомстишь ему за себя. А что будет дальше, а, Канпимук? Жизнь должна быть ступенчатой. Цель за целью, как лестница вверх, пока не уткнёшься в свой потолок, имя которому — смерть.       — Я не маленький мальчик, моя госпожа, а Вы — не моя мать, — смиренно, но весьма доходчиво проясняет ей Бхувакуль свою позицию в этом вопросе. И она понимает, как и всегда: именно по этой причине Чимин, своенравный и хитрый, стал ей неудобен — она чувствовать его перестала, но нашла это в Азарте — ядовитом переменчивом змее, к которому доверия больше, чем к кому бы то ни было.       — Да, я понимаю. В любом случае, мальчика в реанимации жаль. Надеюсь, он окажется достаточно сильным для того, чтобы выжить. Он крайне ценный ресурс, пока здесь нет Чонгука.       — Вы так уверены в том, что Киллер окажется лучше? — скептически губы поджав, интересуется он, а Уюн вспыхивает — не в самом хорошем смысле этого слова, потому что не яростью, а слепым обожанием в тёмных глазах:       — Он уже лучше. Будучи человеком, он покалечил другого, того, кого сам ты зовёшь лучшим. А что будет, когда он станет неуязвимым? Бессмертным? Любимым? Получит всё то, чего так долго жаждал?       — По их синхронности с Ким Тэхёном я могу судить, что, кажется, он уже получил, — и тайно по-чёрному наслаждается тенью на чужом красивом лице. По-своему очаровательной: высокий пост и понимание собственной значимости раскрыли Уюн как до прекрасного женственную, но местами чрезмерно жеманную. Но ей идёт. Даже раздражение, которое сейчас отпечаталось на этом лице, ей невероятно подходит.       — Это не то, что нужно Чонгук-и, поверь. Потрошитель его разрушает, дробит изнутри и чернит своим ужасным мышлением, а всё, что когда-либо было нужно этому мальчику — лишь понимание, любовь и забота. Чонгук-и куда проще, чем тебе может думаться. Он очень чуткий, пока в нём не разбудить его зверя. А Потрошитель это... мусор. Дурное влияние.       Канпимук не согласится с этими доводами: в конце концов, ему хватает и информаторов, и слухов о тех кровавых следах, которые за собой может оставить Киллер, если захочет — да что уж там, Охотник, его лучший убийца, сейчас находится между жизнью и смертью из-за этого парня. Не может так стрелять по живым людям тот, кому нужны понимание, любовь и забота. Однако с Уюн бесполезно спорить о том, что касается её давно минувшего прошлого.       — Тем приятнее тебе будет, когда мой дорогой человек окажется здесь, отомстить за себя, не так ли, Азарт? — и, протянув к его лицу руку, она нежно треплет по щеке одного из самых влиятельных людей в этой Республике. — Сделать ему больно морально, забрать его пса, лишить его какого-либо прикрытия: твои руки будут развязаны, как только я получу последнего члена своей любимой семьи. Сможешь делать с ним всё, что захочешь. Сможешь убить каждого, кто будет неугоден нам, да, Канпимук?       «И на этом твоя миссия здесь официально закончится». Но она не говорит этого вслух — никогда и не скажет. Но Бхувакуль не дурак и хорошо сейчас понимает, что этой тирадой о ненависти она даёт ему шанс на то, чтобы выжить после того, как всё закончится. Между строк говорит ему: докажи, что достоин жить в том мире, который я построю своими руками, или я уберу тебя, потому что один раз ты уже предал, значит, есть шанс, что предашь и другой.       Но Канпимук её не предаст. Не до тех пор, пока они друг другу полезны. А дальше, кто знает, может быть, Верхнее общество захочет расшириться — и здесь ей придётся слегка понервничать из-за того, что она только что приуменьшила значимость его человека и отчитала генерала, как нерадивого мальчика.       Ведь Азарт чист от морали. И когда он пришёл к этому чувству, то навсегда перестал быть потенциально слабым для кого бы то ни было. Даже для Потрошителя — для того, наверное, особенно, ведь Ким, будучи большим сильным парнем, всегда имел свой набор триггеров, о которых никому никогда не рассказывал, кроме, может быть, Механика да Оружейника. Их можно случайно сорвать, его можно дезориентировать, ранить, а тот, кто может быть ранен, имеет все шансы рано или поздно погибнуть.       Например, если привязан. Или влюблён не в того.       Именно так: Азарт чист от морали. И, да, глупо думать, что не собирается быть именно тем сильным хищником, который сожрёт менее сильного — того, что сейчас где-то там раны зализывает, потому что Механик пал смертью храбрых там, на второй базе в округе Сеула, и ведь все понимают, что эта потеря совсем не последняя. Бхувакуль любит причинять боль, а Тэхёну необходимо, чтобы ему иногда было больно — всё закономерно, всё абсолютно неправильно, если смотреть с точки зрения обычных людей, но Канпимук до самого конца своей карьеры в оппозиционном движении не мог избавить рассудок от мысли о том, что в какой-то степени они, двое людей с покалеченной психикой, нашли друг друга, как два грёбанных пазла.       Как и по сей день — от мысли о том, что их тандем был как в прошлом прекрасен в своём разрушении, так и в настоящем удивителен в своей чёрной всепоглощающей ненависти.       — Мне стоит задать вопрос, почему твои пальцы на его щеке? — неожиданно раздаётся из-за спины незнакомый голос с нотками хриплости и равнодушной ленцы, и Азарт мгновенно оглядывается, чтобы присвистнуть.       Потому что андроида, который стоит перед ним в одной чёрной майке и зауженных джинсах, он ранее видел только на фото, сделанного камерами видеонаблюдения в то славное время, пока тот ещё был человеком, забитым тату и с другим цветом волос.       — Мне убить тебя, Канпимук Бхувакуль? — спокойно интересуется Мин Юнги в паузу, откидывая белую чёлку со лба и склонив к плечу голову. — Я могу, только дай повод.       — Не стоит, мой господин, — произносит Азарт, отстраняясь от чужого касания. — Наши отношения носят характер матери и её горячо любимого сына, не так ли, моя госпожа?       — Всё так, Юнги-я, — урчит Уюн, подходя к отцу своей давно умершей дочери и к главной болезни всей жизни, чтобы обвить руками чужую чистую, без какого-либо рисунка, сильную шею, и чмокнуть того в острую скулу, перетянутую в качественный кожзаменитель. — В моей душе только ты, ты же знаешь.       — Да, знаю, — и, повернув голову, он подаётся вперёд, чтобы оставить на её губах поцелуй. — Но если он будет думать, что ему сойдут с рук домогательства, то ошибается.       — Я гей, мой господин, — мягко улыбаясь Карателю, сообщает Канпимук с огромным почтением. — И на занятых, конечно же, не претендую.       — Такой ты лжец, Канпимук Бхувакуль, — широко улыбается Уюн ему после услышанного. — Я передам Потрошителю, что ты у нас с принципами.       — Он — всегда исключение, — и Азарт улыбается остро.