lubetsky — victory
Выстрел. Ещё один, следующий — сразу же после: плечо мерзко ноет от коротких мощных рывков, угрожая растянутыми мышцами, которые затем предстоит восстанавливать. Пистолет в руку ложится, как продолжение кисти и пальцев, и прокрутить его между ними очень легко. Невесомый и лёгкий, в разрывные свинцовые пули добавлены крошечные шарики едкого химического раствора на основе серной кислоты — для поражения цели, для того, чтоб андроидов закоротило к хуям даже при отсутствии точного попадания в карту памяти у них в черепах. Выстрел. Ещё один, следующий — сразу же после: до момента, когда из-за сильных импульсов он не сможет сжимать свои пальцы, осталось недолго — отдача слишком сильна, но приклад гибкий и, он знает, он уже проверял их в действии ведь, перестраивающийся, а настоящий охотник должен уметь равноценно отлично стрелять двумя руками, разве не так? Несмотря на то, что ведущая левая. Именно так, иначе не может и быть. — Где-то я уже это видел, да вот только место было другое, а обстановка — повеселее, — из-за спины раздаётся, и Чонгук, повернувшись, упирается хмурым взглядом в Механика. — Тогда я ещё был способен шутить, а тот, кто стрелял, был здоров. Только физически, правда. Но ты и здесь разъёбан. Какого хуя ты творишь, Чон? Вернись в кровать, а то я настучу на тебя и тебя опять успокоят прививкой. — А потом я очнусь и разъебу твою рожу, — спокойно говорит ему Киллер, глядя в глаза. Чонгук ни хрена не простил. И не простит до последнего, потому что именно этот мудак был тем, кто не давал им с Юнги поговорить даже просто, даже бессмысленно и безрезультатно — отгонял, как ревнивый кобель от своей течной суки, и, да, Хосока можно понять, но Чонгук отказывается делать подобное. Просто потому, что ему больно до ужаса. Из-за того, что он ощущает — он уже не справляется: слишком много терял, слишком много играл сам с собой и с другими, к чему-то относился слишком легко, а к чему-то — пиздец потребительски. Ему жаль. Жаль в тот момент, когда он хорошо понимает, что ничего уже не изменить — Юнги там, в Сеуле, и то, если дожил. И сейчас он, Чонгук, как никогда чувствует ту самую последнюю нить адекватности, которая порвётся вот-вот, стоит только отпустить седативным. — И что тебе это даст? — спокойно задаёт Механик новый вопрос, приваливаясь плечом к стене небольшой тренировочной комнаты, которая обнаружилась здесь в подвале. — Ему там, в Сеуле, что даст? Я понимаю, что тебе больно, Чонгук. Я понимаю, что тебя даже относительно старого уже не вернуть, потому что теперь ты калека без эмоционального якоря, но ты должен бороться и не должен в себе замыкаться. — Я никому из вас не должен, понятно? — коротко и не без злобы бросает Чонгук, отворачиваясь и снова стреляя по мишеням. — Катись нахуй отсюда. — Мой, как ты говоришь, хуй, сейчас далеко. И от тебя, и от меня, — спокойно отвечает Механик, и Чонгук после этих слов, рыкнув, разворачивается прямо на пятках и прицельно стреляет ему рядом с левым виском, оставив пулевой след в стене позади. А Хосок даже не двигается, только накрашенные чёрным губы кривит и добавляет с издёвкой, спокойно: — Вау, крутой парень. Застрелишь меня из-за того, что тебе больно? Кто тебе оружие дал, если ты ведёшь себя, как ребёнок, и обижаешься на других из-за того, что в итоге не получил то, что хотел, а потом потерял? — Ты пришёл надо мной издеваться? — вскинув брови, интересуется Киллер, наводя пистолеты ему прямо на лоб и грудину. — Хуёвая тема. Я могу помочь тебе помолчать. Прямо сейчас. Хочешь? — Честно? Пиздец, как, — отвечает Хосок, пожимая плечами. — Потому что тогда я не буду чувствовать то, что чувствую. Но это же временно, так? Я же в каком-то смысле бессмертный, мать вашу. — Скажи мне, где твоя карта памяти, и я исправлю проблему, — рявкает Чон-младший, не опуская оружия. — Это будет милосердный поступок. — Рано пока, — и он ему широко улыбается. — Вот если провалюсь — убьёшь. А пока возьми себя в руки. Не время поддаваться тьме у тебя в голове, Чон. Как бы сильно того ни хотелось сейчас, ты сам понимаешь, что беспорядочное насилие — это не выход. Причиняя боль окружающим, ты не уменьшишь свою. И это Ю... — и Механик спотыкается на звуке имени того, кого любит так сильно, чтобы коротко цыкнуть и быстро исправиться: — И это он не оценит, когда вернётся обратно. — Так вот, почему ты спокойный такой? — вскинув брови, Киллер позволяет себе короткий смешок с истерической ноткой. — Ты веришь в то, что Уюн позволит тебе забрать Юнги у себя? После стольких лет, которые она провела в одержимости? А ты наивен. Или безумец. Хочешь, я скажу тебе спойлер? — Валяй, — лениво тянет Хосок, вскинув бровь. — Он будет тем, кто попытается тебя застрелить, потому что если он жив, то она ему мозги вытащила в прямом смысле этого слова и поставила карту. А ты, Чон Хосок, чёртов слабак, который не сможет убить того, кого любит. Того, к кому у тебя теперь не взаимно, — и чувствует мрачный триумф, видя, как Механик зубы сжимает. — Теперь ты понимаешь? Даже если ты его «спасёшь» и вернёшь, это всё будет насмарку. Он больше не тот Мин Юнги, которого мы любили с тобой. И никогда им не будет. — Чимин смог вернуть нам чувства, — нахмурившись, парирует тот. — Если он смог провернуть этот трюк, что нам мешает? — Отсутствие оборудования? Мозгов? Чуда? Шанса на то, что всё будет успешно? — пожимая плечами, кривит губы Чонгук, а потом, покачав головой, снова поворачивается к мишеням и начинает стрелять. До немоты в руках, до выбитых из пазух суставов, пытаясь справиться с той чернотой, которая медленно его накрывает, он знает, он чувствует. — Оставь надежду всяк сюда входящий, Хосок. Странно, что к две тысячи двухсотому году ты, будучи лидером оппозиции, всё ещё веришь в радугу и пони. — А ты, значит, не веришь? — не без плохо скрываемой враждебности в голосе уточняет Механик. — Нет. Последние годы я верил только в себя и в Юнги. Но его у меня, — и пули одна за другой дробят мишень в особенно жёстких и хлестких посылах, — отобрали. А я ничего не смог сделать. И теперь мне, наверное, остаётся только одно. — Что же? И Чонгук, вновь повернувшись к нему, позволяет себе улыбнуться — хотя, сдаётся, что улыбка эта напоминает оскал, потому что тьма в эту секунду обволакивает его сердце ещё не окончательно, но уже практически полностью, а Хосок враз тревожным становится, когда Киллер выталкивает из себя приторно-сладкое: — Месть. И я отомщу, чего бы мне это ни стоило, — и неожиданно сознание меркнет. Дерьмо.***
Сидя сверху, Тэхён видит и чувствует ряд изменений: хотя бы в том, с какой бездушной жёсткостью и с каким отсутствием ритма член Чонгука входит в него, и мыслями Киллер всё равно будто не здесь, хотя смотрит прямо в глаза. Его дыхание рваное, хриплое, губы бледны и сухи, а кожа имеет нездоровый зеленоватый оттенок — того и гляди, вот-вот отключится, но... После эпилептического припадка, который произошёл в подвальном помещении, пока он говорил с Хосоком, Чонгук слишком слабый для того, чтобы они попробовали какую-то другую позу или позицию, слишком безжизненный, чтобы не вызывать в Тэхёне острое чувство сочувствия, которое всё ещё кажется чем-то странным и новым. А ещё — слишком требовательный, потому что это был тот самый случай, когда один настоял на физической близости, а второй отказался, ссылаясь на чужое самочувствие. Но Чон сказал ему своё: «Я хочу, прекрати обращаться со мной, как со своей сучкой», и это было сказано... грубо. Грубее обычного, грубее всего того, что происходило между ними до того, как один почему-то проникся, а второй разломился болью утраты того, кто был для него тем самым якорем. Тэхён не может винить Киллера за то, что он может быть резким с ним, потому что, конечно, и сам не подарок, но не лишён понимания — Чонгук не на него сейчас злится и не его хочет задеть, а на себя и себя. За беспомощность. За то, что обернулось так, как обернулось, на себя вешает крест — и в корне неправ, разумеется, потому что... вот такой он. Не успевший попытаться измениться для того, кто реально имел для него огромнейший вес.«Я тебя не виню — у меня нет таких прав. Я знаю, что я и сам хорош: тоже абьюзер. У меня проблемы с гневом, я во многом веду себя, как ребёнок и знаю, что у меня беда с головой. Это тебе во мне особенно нравится, потому что для тебя сила кроется в жестокости. В крови и умении доминировать».
А теперь, как Чимин и сказал тогда, раньше — жаждущий отмщения. Крови. Желающий действовать, но прикованный, слабый, будто бесполезный мусор, чёрт побери, даже потрахаться не может нормально, поэтому сейчас Тэхён на нём скачет, пусть и не считает это реально хорошей идеей. Но Чонгук хочет его, и сейчас Ким решает пойти на уступку в этом вопросе. Отчасти из-за того, что не хочет раздражать Киллера, и без того переломанного, слабого и — Тэхён хорошо это видит — злого от собственной недееспособности. Всё ещё хочет, и, вроде как, даже подпускает к себе ближе, чем всех остальных: по крайней мере, когда сюда с утра заходил Оружейник, Чонгук сказал ему выйти, потому что не хочет ни с кем пока разговаривать. А вот в руку Тэхёна, когда в себя пришёл после припадка, слабо вцепился и попросил не уходить. И, блять, Потрошитель, наверное, чертовски размяк, но он действительно старается быть человечнее в этом вопросе, стараясь понять чувства другого, ставшего близким ему человека, которого ещё будет мотать туда-сюда так, что у всех будут волосы дыбом. Это, наверное, тот самый период, когда он может показать Чонгуку, что реально готов меняться для их отношений. А пока что кончает. От чужого члена внутри, от эмоций — и, пусть и пачкает что свой голый живот, что немного Чонгука, это всё-таки не самый фееричный оргазм, который мог у него когда-либо быть. Однако Чон всё ещё в нём и всё ещё не... — Блять, окей, ладно, слезай, — рычит тихо, откидываясь на подушки взмокшим затылком и сухо сглотнув, в потолок смотрит. — Вытрешь меня, хорошо? У меня реально нет сил, — выполнив просьбу и коснувшись ладонью его груди, что часто-часто вздымается, Ким только хмурится. — У тебя пульс слишком бешеный. Даже для того, кто только что трахался. Даже для того, кто пиздец, как ослаб. — Похуй. — Давай я позову Джина. — Я сказал похуй, — рявкает Чон, а потом прикрывает глаза, чтобы крепко зажмуриться и постараться хоть как-то, но отдышаться. — Блять, извини. Я стараюсь сдержать себя, но выходит хуёво. — Порядок, — спокойно отвечает Тэхён, бегло вытирая их обоих салфетками. — Я понимаю. — Нет, ты не... — и Чонгук осекается, чтобы глубоко вдохнуть-выдохнуть ещё раза два. — Лучше выйди, окей? Оставь меня одного, я не хочу на тебе срываться, потому что ты ничего мне не сделал. Пожалуйста. — Чонгук, я... — дерьмово. Тэхён реально не хочет оставлять его в таком состоянии, потому что боится, что Киллера накроет припадком ещё раз, а никого рядом не будет, чтобы помочь. — Блять, выйди, ты понимаешь, нет, это слово?! — орёт Чонгук на него, сразу же вскидываясь. А Тэхён... всё равно не выходит: только лишь садится на кровать рядом, глядя на этого парня, который сейчас горит острой ненавистью по отношению к себе в первую очередь, и неожиданно для них обоих... сжимает в объятиях с тихим: — Будь. В том, что ты сейчас настолько разбитый и уязвимый, по сути, виноват только я, так что осуждать не могу. С меня же всё началось. Так что будь со мной мудаком, если нужно. Можешь ударить, как окрепнешь, можешь хоть ногами отпиздить, я ни слова тебе не скажу. Потому что сейчас я понимаю: я заслужил. — Не заслужил, — хрипло и вдруг негромко Чон отвечает, глядя куда-то перед собой пустыми глазами. — Потому что тогда, Ким Тэхён, ты будешь чувствовать себя прощённым за то, что когда-либо делал с другими людьми, а таких, как ты, не прощают. И таких, как я, кстати... тоже. И Тэхён с ним спорить не может: просто сжимает покрепче в объятиях того, кто в нём как в партнёре совсем не нуждается. Да и как в поддержке, наверное, тоже, но слова Чимина о том, что от потери Юнги Чонгук никогда не оправится, всё ещё свербят в мозгу отвратительной правдой и пониманием, что всё дерьмо пока и не началось даже, а иррациональный страх потерять того, кто стал дорог, начинает свербить там, под рёбрами. Возможно, он унижается. По мнению Потрошителя — определённо, раненый бешеный пёс его ведь отталкивает, кусает до кости, рвёт клыками руку, сцепив челюсти в хватке, а он всё ещё здесь, не отходит и старается просто прижиться с чужой покалеченной психикой. Психикой, к чёрному цвету которой руку приложил самостоятельно, а вот сейчас, кажется, всё же прозрел, да только вот поздно. — Почему я так к тебе привязался? — не размыкая объятий негромко интересуется Ким в пустоту, позволяя Чонгуку безжизненно уткнуться ему куда-то в ключицу лицом и кладя ему на макушку свой подбородок. Говорит в пустоту, туда же и смотрит: глаза сейчас олицетворяют стекло, а взгляд абсолютно пустой и безжизненный, совсем, как у Киллера, который не плачет, не прижимается в ласке, а просто-напросто терпит эти касания. — Ты мне ничего хорошего даже не делал. За что я влюбился в тебя? — Я тебе уже объяснял, — спокойно отвечает Чонгук. — Потому что у тебя вся жизнь построена на крови и убийствах. Вся наша вселенная на этом построена — такое любого сломает. Покажи мне хоть кого-то, нормальным его назови и я тебе в лицо рассмеюсь. — И всё же, почему именно ты? — Потому что ты тянешь на своих плечах ношу, от веса которой вот-вот сломаешь себе позвоночник. Ты, Потрошитель, многое сделал для оппозиции, но твой срок истекает и мы с тобой знаем об этом. Как и оба знаем, кто сменит тебя на этом посту. Тэхён не хочет признавать очевидного, и вовсе не потому, что не хочет делить свою власть: ноша действительно становится очень тяжёлой, и в одиночестве он её просто не вывезет — банально не хватит ресурса. Он оказался помягче, чем думал. Он, сам даже не ведая, пошёл за кем-то как за ещё более сильным, и только вопрос времени, когда Потрошитель, стоя перед представителями Нижнего общества, повернёт голову в сторону Киллера, чтобы спросить: «А дальше нам что делать, что думаешь?». — Я без боя не сдам тебе трон, — ухмыляется криво, беззлобно. Без страха. — Я и не собираюсь у тебя его отбирать с боем. Но, признай, что в тылу ты сработаешь лучше, а я, у тебя поучившись, смогу быть более радикальным в том, что касается действий. — Тобой движет месть. — Она только укрепила моё желание изменить этот мир. — А, то есть, теперь ты считаешь, что революция — это наше с тобой общее дело, а не моя личная прихоть? Удивительно, что только потеря Карателя заставила тебя понять, что с этим нужно заканчивать. — В тот день мы оба пережили катарсис, — негромко отвечает Чонгук. — И каждый его воспринял по-своему. Наверное, мне стоит тебя похвалить за то, что ты в двадцать... — Год, — поправляет Тэхён. — Мне как андроиду год. — Но как Ким Тэхёну тебе всё ещё двадцать три. И, повторюсь, наверное, мне стоит тебя похвалить за то, что ты в этом возрасте смог понять ценности относительно адекватных в этом безумном мире людей, пусть и слишком жестокой ценой. Но я не буду этого делать, потому что ты заслужил всё это. — Как и ты. — Как и я. Но между нами теперь есть большое отличие. — И какое же? — Ты приобрёл смысл жить, а я его потерял. И у меня больше ничего не осталось. После этого они вдвоём долго молчат, продолжая сидеть в этой позе какое-то время: Тэхёну действительно нечем крыть эти слова, и сейчас он наиболее остро ощущает ту перемену, которая произошла с Чонгуком после того, как он потерял. Киллер физически всё ещё слишком слаб, эмоционально — из-за лекарств, разумеется — всё ещё слишком спокоен, но сейчас может размышлять здраво. И это, наверное, тот самый момент, который можно звать остаточным сроком трезвости его ума и сознания: потрясения этот парень не пережил. И понять его, к сожалению, можно. Это страшно — видеть то, как любимый тебе человек сходит с ума, падает вниз, туда, где только лишь холод? — Остановись, пока не наломал дров, — только лишь просит, а в ответ получает насмешку, когда Чон, отстранившись, заглядывает ему прямо в глаза: — А то что, лидер, а? — и Чонгук, широко улыбаясь, за подбородок цепляется пальцами, словно в попытке унизить и показать, как слаб перед ним стал Ким после того, как признал то, что он к нему чувствует. — Залюбишь меня до усрачки? — Ты болен, Чонгук, и ты сам это знаешь, — говорит Потрошитель спокойно, глядя в чужие глаза, но не видит там ни капли эмоций. Ни положительных, ни отрицательных. Лучше бы злился, честное слово, в ярости был, чем вот так вот, с улыбкой рассуждать здесь о том, как больше ни перед чем не остановится и колебаться не будет. — Сейчас это не ты настоящий. Когда твоя боль поутихнет, а время не срастит перелом, разве ты не пожалеешь обо всём, что планируешь сделать? — А ты? — вскинув чёрную бровь интересуется Чон. — Не жалеешь? О том, что когда тебе говорили «не надо», «не делай», всё равно продолжал меня провоцировать? Это страшно — видеть, как в глазах, по которым сердце с ритма сбивается, застыл холод безумия? Они живые, но в них ничего адекватного, только лишь жажда утоления этого животного голода, которое согревает душу убийством? — Жалею, — честно отвечает Тэхён, не моргая. Не ломаясь, не подчиняясь психологическому натиску. — Безумно жалею. — Ты новый — да. Ты старый ни о чём не жалел. Считай, что мы просто поменялись местами. Нижнему обществу необходим лидер, который его за собой поведёт, и если ты в скором времени не сможешь ему это дать, оно тебя просто сожрёт. Я же тебя просто подвину, чем сохраню тебе жизнь. Люди решений ждут, Потрошитель, а ты теперь сомневаешься и думаешь о том, о чём раньше не думал. — И о чём это? — О морали, Тэхён, — и Чонгук его скулу оглаживает с издёвкой на красивом лице. — На войне её нет. — И как далеко ты пойдёшь с таким разумом? С таким воспалённым мышлением? — Я не пойду, — Киллер ему отвечает. — Я взлечу. Без тебя или же с тобой вместе, рука об руку, решать только тебе, и если для этого нужно будет уничтожить каждого, кто будет думать иначе, я это сделаю. — Ты думаешь, твоя семья хотела бы этого? Юнги бы таких решений ждал от тебя? — Они все давно умерли. Он для меня теперь — тоже. Так что плевать, — и, подавшись назад, поджимает губы, чтоб вскинуть чёрную бровь. — Или ты боишься меня? «Да. Как и все здесь». — Нет, — без запинки врёт Ким. — С чего мне бояться тебя, пока мы на одной стороне? — Вот и будем, значит, друг с другом послушными, а для остальных — продуктивными, — и, подавшись вперёд, Чонгук было по его губам мажет своими, как вдруг его глаза снова закатываются, а по телу проходит первая судорога. Они это уже проходили. Там, в одном маленьком городе, но тогда для Тэхёна это было в новинку, а сейчас он уже без лишних эмоций сидит на постели, прижимая дорогого ему человека к себе и позволяя ему с недюжинной силой кусать себя за руку, пальцы которой держат язык.«Он будет искать отмщения и, возможно, погибнет в процессе. Что тогда с тобой будет?»
«Когда ему снесёт башню, ты должен быть рядом. И ты должен понимать, что, зная его... особенный норов, может возникнуть момент, когда придётся выбирать между всем и ним. Что ты выберешь, а?»
Сейчас, прямо сейчас, Тэхён, касаясь чужого сильного тела, разбиваемого сильными судорогами, как никогда готов дать ответ на этот вопрос. Правда, шёпотом, так, чтобы никто не услышал: — Ты мне тоже теперь как семья, хочешь ты того или нет. А семью, Чонгук, в беде не бросают.