hans zimmer — time suite (satellite empire vocal remix)
Это невыносимое чувство: стоять вот так и просто смотреть на того, по кому до дрожи в руках; на того, по кому душа скулит невыносимо; на того, ради защиты которого готов сжечь весь мир к чёртовой матери — хотя как-то раз уже с задачей не справился. — Маску, — не опуская — матерь божья... — «Апрель», командует любовь всей хосоковой жизни, — снимайте. У него больше нет татуировок. И волосы светлые. И ему так идёт этот цвет, делает резковатые черты лица плавнее и мягче, а навскидку дашь теперь не более девятнадцати лет. Юнги такой юный стоит перед ним, в униформе военных андроидов — белом костюме, со светоотражающими серебристыми вставками: массивные берцы на толстой подошве, такая же куртка, широкие карго и белые митенки. Опрятный, ухоженный, но даже иным Хосок его до смерти — даже доказать умудрился. А на любимом лице — ничего. Равнодушие, знание, что не потерпит неподчинения, обязательно выстрелит, если что-то пойдёт вразрез его кратким приказам. — Считаю до трёх. Вздохнув, Хосок медленно, демонстрируя отсутствие какой-либо враждебности, поднимает правую руку тыльной стороной вперёд, чтобы заметить, как взгляд его смысла цепляется за чёрные ногти, и медленно тянет за ткань, которую, стянув с себя, бросает на гладкий, лишённый трещин асфальт, чтобы также медленно поднять взгляд на того, по кому каждая эмоция острая, рваная, мукой пропитана. И смотрит прямо в чужие глаза, не моргая. Юнги узнаёт. Немного сбит с толку, хмурится, слегка клонит светловолосую голову к обтянутому белой тканью плечу, а потом констатирует факт: — Всё-таки жив. — Не могу позволить себе такую роскошь как смерть, зная, что ты где-то здесь и нуждаешься в помощи, — отвечает Хосок негромко и не без мягкости: с ним иначе никак ведь. У Механика к этому молодому мужчине то, что не задано ни программой, ни совокупностью кодов. То, что всё ещё делает его человеком, несмотря на то, что теперь каждый из них таковым не является. — Ты входишь в главный список врагов правительства, а мне не нужна помощь, — напряжённо произносит Каратель. — Так что умри, Механик, на этот раз окончательно. Блять. — Ты не знаешь, где моя карта! — выпаливает. Нужно выиграть время, хотя бы немного, чтобы понять, что ему делать, потому что... потому что у Хосока на Юнги рука никогда не поднимется выстрелить, даже когда он такой, а вот Юнги теперь всё равно. Наплевать. Он полностью перепрошит и лоялен другой стороне. Где-то там, наверху, по воздушным путям бесшумно циркулирует поезд, напоминающий огромную змею белого цвета, ещё несколько минут назад вызывая детский восторг и неуместное желание в нём прокатиться. Сейчас же Чон смотрит в глаза того, от любви к кому сходит с ума, и ничего в них не читает, кроме расчёта. Юнги теперь там, с ними, и Хосок для него всё ещё враг номер один — тот, кто хочет нарушить покой. Тот, кто уничтожил людей... его женщины. — Я прострелю тебе оба аккумулятора, — спокойно поясняет Каратель. — А потом уже найду карту. Это гуманная смерть... потому что я ценю то, что было между нами когда-то. Выиграть время. Теоретически, справа есть узкий проулок. Если Чон быстро прыгнет в сторону в момент, когда его вселенная ожидает этого меньше всего, то у него будет секунда на фору — теперь-то они наравне. Оба андроиды. Но если Каратель выстрелит и попадёт прямо в нужную точку, ему придёт мгновенный конец. — Догадываюсь, как у тебя, но хочу, чтоб ты знал, что я всё ещё... — и голос срывается. — Я всё ещё... я... — Я понимаю, что ты хочешь сказать, — без единой эмоции говорит ему Мин. — Можешь не... — Я люблю тебя! — выкрикивает со всей силой Механик, чувствуя по щекам первые слёзы. Чёрт возьми, он не хотел плакать же. Не при нём. Не надо ему это видеть. — Я люблю тебя больше всего в этой жизни! — срывается в полный агонии вопль. — Для меня ничего не «было когда-то», для меня всё ещё «есть» и всё ещё «будет»! Юнги продолжает смотреть на него с абсолютным спокойствием на красивом лице. Не опуская оружия, молча наблюдает за тем, как рассыпается перед ним тот, кому он не так давно шептал слова о любви от всего людского сердца; тот, с которым когда-то хотел просто сбежать от всего; тот, с которым просыпался в одной постели счастливым; тот, кто берёг его, как самую главную ценность. Хотя почему же, блять, «как»? Юнги для Хосока и есть самое важное. Важнее, чем революция. Важнее, чёрт возьми, чем он сам себе важен. Юнги продолжает смотреть на него. Хосок же, не в силах оторвать взгляд от лица, по которому так безумно скучал, только и может, что молча плакать... и улыбаться. Чтобы шепнуть едва-едва слышно: — Люблю. До сих пор. Навсегда. — Спасибо за твою любовь, Чон Хосок, — произносит Каратель спокойно. И Механик видит, как палец начинает надавливать на курок пистолета. — Я её никогда не забуду. — Хуй с два! — раздаётся вдруг резкое — и Тэхён вылетает из-за бака диким котом, прыгая прямо на лучшего друга Чонгука, сбивая того с ног и быстро подскакивая на сильные ноги: — Бегом! — и медлить нельзя: Хосок срывается с места, бежит вслед за Потрошителем всё в тот переулок, больше всего ожидая услышать топот ног за собой, но... Юнги не бежит. Обернувшись, Механик едва не бросается назад — на верную смерть: Каратель сидит на асфальте, смотрит им вслед, однако... не двигается. Даже пистолет рядом с собой положил, и лишь губы родные что-то шепчут беззвучно. — Бегом, бегом, не оборачивайся! — Тэхён хватает лучшего друга аккурат за плечо, разворачивая, и припускает быстрее. И не останавливается до тех самых пор, пока они не оказываются возле одного из люков, ведущих в пустую и затхлую канализацию, пока не спускаются вниз, и пока гулко не пробегают ещё несколько десятков метров, опасаясь преследования... которого нет. — Он не пошёл за нами?! — восклицает Тэхён, на ходу оборачиваясь. — Но... почему? — и останавливается посреди очередного тоннеля. А Хосок, всем телом трясясь, вдруг сгибается, упираясь ладонями в бёдра, обтянутые чёрными джинсами, и, выдержав только лишь пару мгновений, наконец даёт волю слезам в полную силу. Ведь Юнги, пока они убегали, ничего не предпринял. Просто сидел на асфальте, глядя им вслед, без движения. Даже пистолет рядом с собой положил — Механик увидел это своими глазами, когда на бегу обернулся и едва не вернулся назад. Ведь губы родные беззвучно шептали такое понятное, хорошо различимое: — Пожалуйста, Хо, больше не попадайся мне на пути.***
Чонгук не задаёт вопросов, когда Тэхён и Хосок показываются на месте встречи: может, он нечасто самый догадливый, но Механика знает уже долгое время и хорошо его изучил. Как изучил все возможные причины на то, чтобы тот показался глазам с поплывшим чёрным раскрасом. Вернее, причина внешнего вида Хосока, который только недавно выглядел раздражённым и настроенным выбить Чонгуку пару зубов, может быть только одна — для него, Киллера, мёртвая. Болью в груди отзывающаяся. Ушатом чувства вины и обиды прямо на черноволосую голову, ненавистью к себе самому и непониманием, как же жить дальше, когда больше нет рядом. Нельзя думать. Нельзя — а палец обжигает в том месте, где полоска набита, и Чонгук, столкнувшись глазами с Хосоком, отводит свои и заводит мотор, крепко сжав челюсти. Всё ещё запрещая себе вспоминать даже имя. — Кто из вас первым поедет? — хмурится, а голос звучит до ужаса мрачно. — Пускай будет Хосок. Ему нужно к компьютеру, — сдержанно говорит Потрошитель, — а я пока пошатаюсь по городу. Может быть, выпью кофе. — Тебе же не нужно пить кофе. — Не нужно мне быть влюблённым в тебя, Чон Чонгук, а кофе идёт вкусным бонусом к тому, что Чимин мне поставил рецепторы, — абсолютно буднично заявляет Тэхён, пожимая плечами: — Обещаю, что буду пить не очень горячий. Можешь даже слегка задержаться. На часок где-то — или сколько тебе там потребуется, чтобы потрахаться? — Прекрати, — это Хосок говорит совершенно безжизненно, уже усаживаясь за спиной Киллера. Движения скованные — за двойной каламбур извините сердечно, — механические, будто у робота. Исчезла свойственная ему активная мимика, живость, упорство и будто все амбиции покинули разом. Даже голос тихий-тихий совсем, ровно настолько, чтобы Ким сразу заткнулся и, головой покачав, махнул рукой, мол, езжайте уже. В дороге Чонгук Хосоку вопросов не задаёт, а из байка выжимает полную скорость. Тщательно взвешивает, ощущая, как там, внутри, разгорается болью при одной только мысли о том, что там они повстречали Юнги. Подумал. И сразу глаза обожгло. Отвратительное ощущение собственной слабости снова затапливает его с головой, а желание взвыть превалирует над аккуратным вождением: Чонгук выжимает до ста сорока, пользуясь тем, что в своё время ему достался тот самый байк, который абсолютно спокойно развивает эту скорость и выше на пересечённой местности. Да, есть риск свернуть себе шею. Но эта возможность и без того висит над тобой каждый день, когда ты член Нижнего общества. Он и хочет знать, что там случилось, и не хочет от слова совсем. Ему душно и тесно в груди только от мысли о лучшем друге, с которым помириться они не успели: всё, на что остаётся надеяться, что тот, новый Юнги, лишился хотя бы всей боли, что его столько лет загоняла. Мин заслужил. Больше всех заслужил не чувствовать этого. Жаль, правда, что Чонгук это понимает только сейчас, гоня мотоцикл в сторону пусанской окрестности: в таком темпе на дорогу уйдёт чуть меньше двух с половиной часов, и Тэхёну предстоит выпить слишком много кофе в том городишке, где он остался. Лучше бы ему не высовываться, потому что город-то из легальных — всегда есть риск попасть под прицел, а ещё... Почему он вообще думает о Потрошителе прямо сейчас? Блядство какое, а, чёрт возьми, он запретил себе размышлять и над этим в тот день, когда они поругались и Тэхён заявил, что ему жаль его. Так злит, что Киллер воспринимает в штыки всё из того, что говорит ему Ким: постоянно проматывая их диалоги, ощущает себя дурацким ребёнком, который родился у крайне занятых на работе мамы и папы, и постоянно говорит им: «Смотрите, какой я молодец!». А в ответ лишь тычки, что хорошо, но недостаточно, и наплевать, что у остальных ситуация хуже. Иногда — родительское «ты молодец», которое воспринимается как высшая степень похвалы и повод для гордости. Чонгука действительно злит, что для него действительно имеет значение то, что Тэхён ему говорит. То, как он о нём думает. То, что вся эта «любовь» и великие «чувства», которые Ким, по его словам, к нему ощущает, рано или поздно разрушат. Разобьют, уничтожат или они оба расслабятся и скатятся в ад, забыв, что такое работа над собой и над собой в отношениях. И, да, Господи — какое вообще кому дело до великого чувства любви, когда они на войне? Чтобы было больней потом потерять? Или чтобы страдать по умершему, думая, что не пользовались тем самым временем, которое было предоставлено ранее? Доказательство и того, и другого, сейчас сидит за его спиной и, кажется, вот-вот выстрелит себе в карту самостоятельно, и Чонгук так не хочет, пусть и осознаёт, что всё то, что он сейчас делает, ощущается во много раз хуже. И выглядит также: дёшево и глупо, бессмысленно и по-идиотски, потому что даже Довон после того, как Чонгук кончил в него и скатился на кровать рядом, задал один только вопрос: — Тебе комфортно? — Комфортно что? — Бегать от своих же эмоций. Я-то не против: ты мне нравишься. Очень. Но тебя правда жаль. Почему всем его жаль? Чонгук не понимал в ту ночь, когда хотел поинтересоваться, не жаль ли Довону тогда себя в этом случае, но вовремя прикусил свой чёртов язык, чтобы не сдать себя с потрохами встречным вопросом. Зато понимает сейчас, рассекая прохладный воздух предрассветного сумрака: для них всех он — лишь наркоман, который не смог справиться ни с болью утраты, ни со словом на «л» в адрес того, кто его когда-то гнобил. Ключевое здесь, конечно, «когда-то»: он и сам дал Тэхёну понять, что они в тот роковой день испытали своего рода катарсис — и если одного он встряхнул и заставил мыслить иначе, более мягко, то второго низверг в самое пекло. Ад, где наглядно показывают, что ощущаешь, когда теряешь последнее. Вы когда-нибудь бывали в Аду? Чонгук в нём живёт. Все вокруг говорили, что тут температуры высокие, котлов немерено и черти пытают, прокручивая в задницах грешников раскалённые вилы, но на самом деле здесь холодно, пустошь и сквозит в груди ледяным ветром по тому самому месту, где сердце билось когда-то, пуская по венам крупную дрожь и провоцируя возникновение безграничного чувства отчаяния. Вы когда-нибудь бывали в Аду? Чонгук в нём живёт. Ад, на самом-то деле, не расплата за твой личный прокол, не кара за совершение миллионов ошибок, отнюдь: Ад — это когда ты, обернувшись назад, видишь мальчишку, к которому все относились, как к инвалиду, недееспособному — мальчишку, который задохнулся вмиг от восторга, когда ему — ему! слабоумному! — доверили тайну рождения дочери его лучшего друга. И чуть чувств не лишился, когда ему доверили, вдобавок, и заботу о ней. Мальчишку, который тихо заплакал, когда коснулся детской тёплой щечки подушечкой пальца, потому что полюбил Мин Союн как свою дочь, хотя сам был ребёнком, и себе клятвенно пообещал помогать её защищать и беречь. А теперь, вот, потерял и отца её, и мать возненавидел так сильно, что сам пугает себя; сидит на наркотиках, не может вывести свой же недуг и больше всего на свете боится так привязаться к тому, кто говорит ему сначала «будешь не нужен», а потом даёт понять своё «будешь нужен любым». Вы когда-нибудь бывали в Аду? Чонгук в нём живёт. Его персональное место выглядит, как обглоданные кости давно умерших мечт, потухшие звёзды над двумя головами двух людей, что когда-то просто рухнули без сил в позе звезды, глядя на тёмное небо и соприкасаясь только лишь темечками. И как чернота неизвестности, от которой кровью пахнет так сильно, что боишься не то что влюбиться — сделать лишнего вдоха. Но и не можешь перестать шагать в темноту тяжёлого будущего, ведь всё стоит нескольких жертв, в том числе и твоей, если для того, чтобы другие малыши, какой Мин Союн никогда не была, смогли расти без страха так же погибнуть от какой-то болезни из-за того, что врача рядом нет. Вы когда-нибудь бывали в Аду? Он похож на дорогу. На лица людей, которые стали семьёй, что тревожно на крыльцо высыпают, глядя на пару побитых жизнью товарищей на мотоцикле. А ещё — похож на андроида, который всё-таки сумел стать человеком, потому что смог испытать ужасное чувство любви, что всё же оказалась тем самым, что не программа, не совокупность каких-либо кодов. На андроида, которого Чимин и Намджун под руки хватают, чтобы в лицо посмотреть и понять. И не спрашивать — никто здесь не спросит, а к Чонгуку не подойдёт, потому что теперь его трогать опасно. Это все знают. Маленький мальчик из поселения глубоко внутри плачет и просит, чтобы в этом разломе его поддержал хоть кто-нибудь. Хоть кто-нибудь к нему прикоснулся, обнял, прижал к себе и дал хорошо прокричаться по боли утраты его лучшего друга, с которым столько лет вместе бок-о-бок был. А вот тот, что снаружи — взрослый мужчина, который закуривает, привалившись задницей к байку, одним взглядом цедит: «Не подходи». И не ждёт и не требует, чтобы его кто-то поддерживал — для него это... слишком. Он плеча рядом с собой точно не вынесет. — Ты сейчас туда, в город? За Потрошителем? — Довон всё же оказывается прямо напротив. Негромкий, спокойный и даже хрупкий, у него искренний взгляд и всегда полуулыбка на нежных губах. В постели хорош и податлив, согласен на всё без каких-либо вопросов — и каждый раз, когда Чон думает об их этой разнице, то хочет выстрелить себе прямо в висок. Это ужасно. Отвратительно, мерзко и неуважительно по отношению к тому же Довону. Но Киллер правда ничего не может поделать с собой — его и самого раздражает, что он думает о Потрошителе в момент, когда занимается сексом с другим человеком. Довон стонет: «Да, пожалуйста, сделай ещё раз так, умоляю». Губу закусив, хнычет, поскуливает, подаётся на член, очень чувствительный, робкий и чуткий. Тэхён самонадеянно скалился и гортанно рычал своё: «Ну давай, котёнок, попробуй меня удивить», и низко выстанывал, когда Чонгуку от этой провокации крышу рвало, подстрекая сжатием пальцев на чужом черноволосом затылке с негромким: «И это всё, что ты можешь? Последний раз ты трахался лучше». Довон подчиняется. Тэхён всегда превращал секс в соперничество. Довон гибкий и сладкий. Тэхён всегда грубит и старается своё навязать. Довон любит размеренно, долго. Тэхён всегда был за грубый, быстрый и до ужаса грязный трах на эмоциях. Когда Чонгук кончает с Довоном, ему очень приятно и потом сладко спится. Когда Чонгук изливался с Тэхёном, он падал без сил, смотрел в потолок слепыми глазами, а в ушах набатом кровь билась и восторженное «Вау, вау, вау, вау» за пару мгновений до полного отключения разума. А сейчас он выдыхает из лёгких дым быстро и коротко, чтобы кивнуть: — Да, за Тэхёном, — и Довон неловко прячет пальцы в глубокие карманы своей мантии чёрного цвета, а потом, быстро и несколько нервно губы лизнув, рваным движением откидывает со лба длинную тёмную чёлку. И молчит. Просто смотрит какое-то время на пыльную землю между своими простыми кроссовками и тяжёлыми берцами Киллера, с которым, вроде как, теперь вместе, и явно что-то хочет спросить, но не решается. Возможно, Чонгук полный мудак, но, догадываясь, какой вопрос сейчас ему зададут, никак не подталкивает мальчишку к тому, чтобы он заговорил наконец. Пусть растёт, учится — при их первой встрече из-за серьёзного вида по ошибке Чон думал, что Довон его ровесник или где-то вот рядом, но недавно его удивили, на вопрос о возрасте ответив тихое: «Мне восемнадцать». У них разница почти десять лет. Ладно, шесть, но всё равно дохуя — и Кан как раз из того рода ребят, к которым в своё время Чонгук отказался себя причислять: думает, что Киллер из тех плохишей, которые могут быть пупсами только лишь с теми, кого действительно любят, романтизировал его образ в своей голове и теперь, вот, пытается играть с ним в любовь, осознавая, что тому нужен лишь секс. Раз уж с Тэхёном теперь трахаться невыносимо из-за того, что... — Ты останешься там? — наконец, блеет Довон, не поднимая глаза. — Отдохнуть? ...все вокруг, кроме, слава богу, Тэхёна, уже поняли истину: Чонгук в своего палача — разрушительно и до безумия, а сейчас пытается заглушить это чувство другим человеком. — Возможно. Я всю ночь не спал, — говорит ему Чон. Да, хуйню делает. Да, факт того, что Довон не придурок и всё понимает, не даёт ему права играть с ним в любовь с целью забыть и впредь больше никогда не привязываться так извращённо, но это то, что сейчас происходит. — С ним? Ты будешь там с ним? — бросает Кан в пустоту между ними. И, понятное дело, имеет в виду вовсе не прогулку под звёздами и не чашку чая на тесной кухне очередной съёмной квартиры. В Тэхёна нельзя было влюбляться. У Чонгука нет ни ресурса, ни времени, чтоб стараться вывозить и его, и себя, и их отношения на фоне всего, что грядёт. Слишком сложно и больно, разрушительно, страшно и без каких-либо гарантий на «долго и счастливо». А вот на вечные муки — вполне себе. Но он ведь влюбился. И теперь совершенно не знает, что ему с собой таким делать, и поэтому, цыкнув, бросает на землю бычок и садится на байк, чтобы завести его и дать по газам, оставив чужой вопрос без ответа. Был бы рядом Юнги, он бы дал совет, как ему с этим справиться. Был бы рядом Юнги, он бы поддержал его в том, что касается рассудка и здравого смысла. Был бы рядом Юнги, кровавая рана в груди не тревожила бы каждый ёбаный день — он бы помог ему справиться с чувствами, рассказал бы о своём опыте, ведь Чонгук никогда не влюблялся за столько лет своей жизни. А теперь, вот, влюбился. И не заметил, как это ощущение болезненной вспышки переросло в потребность поддерживать и защищать своего человека и наказывать каждого, кто попытается его хоть как-то обидеть. Вроде как, это именуют более весомым словом любовь. Но Юнги рядом нет. И Чонгук один на один со своим сумасшествием.