tvbuu — i don't think it's gonna change
В семнадцать лет ему стыдно. Возможно, за то, что он всё равно сделал по-своему, возможно, за то, что так до конца и не понял, что от него всё-таки требовалось, но меньше всего Сокджину хотелось бы быть плохим специалистом, неудавшимся сыном, бесполезным созданием, которое бы не приносило пользу семье. Не в его положении, по сути, стоит вообще хоть как-то выёбываться и делать так, как ему запретили — он кругом виноват, облажался с рождения, что ему припоминают на постоянной основе, и поэтому чувство вины за то, что он сделал, ни хрена не облегчает его подростковую душу, когда он стоит перед запертой дверью в квартиру с занесённым уже кулаком, но не в силах, наконец, постучать. Что он отцу скажет-то? Как в глаза посмотрит, потому что фраза «Я хочу следовать за своей мечтой, а не за твоими амбициями» здесь не прокатит, ведь у такого, как он, мечт быть не может. Не бывает их у того, кто всем обязан родителю, которому нахрен не нужно было возиться с ним столько лет, потому что ребёнка почти двадцать лет назад хотел вовсе не он; которому пришлось потерять жену из-за неудачно прошедших родов, в тот день, когда Сокджин — нежеланный — всё же родился; которому вовсе не было нужды любить того, кто отнял любимую, но он в итоге не бросил. Сокджин обязан своему папе за то, что вырос не в детском доме, а с крышей над головой и со своим уголком. Да, небольшим, как у любых людей в их жестокой реальности, но он почти не голодал из-за того, что отец постоянно работал. И сейчас ему стыдно. Потому что тот сказал: «Не вздумай после школы высовываться и лезть на рожон в выборе деятельности, иначе машины и тебя у меня заберут», а Сокджин решил пойти за мечтой и подал документы в медицинский, перенесённый в Ансан. Не говоря родителю, что выбрал одну из самых приметных для них профессий, потому что давно ещё в детстве решил, что приложит все усилия, чтоб таких историй, как у него, было как можно меньше. Врачей мало, а те, что есть — плохо обученные. И по этой причине в людских городах такая высокая детская смертность, а маленький Джин запрещает себе горевать из-за того, что папа его не так сильно любит и, напиваясь, часто обхватывает большими ладонями детское личико, чтобы, в итоге вздохнув, говорить раз за разом: — Ты её точная копия. В семнадцать Сокджин стопроцентно уверен: если бы он был похож на покойную маму чуть меньше, отношение к нему бы было другое. А так отец не может отпустить образ бывшей жены, почившей почти четверть века назад, и словно сам себе обещание дал не позволить ребёнку погибнуть или оказаться в стальных сеульских стенах. Не своему сыну, а сыну той, которую когда-то любил и до сих пор любит. Но не так сильно, как сам Джин привязан к отцу — по-другому у него не получается. Он спокойный, открытый и мягкий, покорный, смиренный и верный любой возникшей привязанности, а последнее качество, кажется, в нём ни за что не сломается с возрастом, в какую бы заварушку жизнь его ни занесла. И по этой причине он отца любит до одури, больше всего боится оказаться для него балластом, обузой. А вот разочарованием через пару минут обязательно станет: сжав зубы, заставляет себя в дверь постучать — тот точно дома сейчас, а не на смене на одном из ещё не закрытых заводов, он точно знает, он спрашивал. И когда отец открывает, нахмурившись и выглядя немного в подпитии, Сокджин откровенно тушуется. Отец не бьёт, не агрессирует, даже когда разозлён или пьян, но в моменты, когда он откровенно раздражён на него, Джин всегда ясно видит два посыла в чужих тёмных глазах, и они всё ещё бьют по нему сильнее любой настоящей пощёчины. «Так и знал, что на тебя нельзя делать ставку», — видит, пусть тот и молчит. «Зря я всё-таки ввязался в это», — бежит в такие моменты в отцовских глазах. И это так ранит, потому что больше всего Сокджин бы хотел, чтобы папа мог им гордиться. А сейчас от мечты не смог отказаться, потому что уверен: просто обязан реализовать себя в том, что касается безопасности и здоровья людей. Отец не каждого в мире ребёнка готов пожертвовать всем ради благополучия отпрыска умершей при родах матери. Отец не каждого в мире ребёнка не позволит себе поднять руку на сына, как бы тот ни шалил, даже если к нему ничего, кроме любви к погибшей, не чувствует. Отец не каждого в мире ребёнка не будет ни обвинять, по крайней мере, открыто, ни корить, ни попрекать тем, в чём тот не был виноват изначально, а будет сидеть и вести разговоры. Ким Сокмин, правда, здесь слегка всё равно провалился: наказывая все относительно зрелые сокджиновы годы своему нелюбимому сыну не высовываться и не привлекать какого-либо внимания, всё равно упустил тот момент, когда Джин загорелся этой безумной в их мире идеей. Решил рискнуть ради всего. — Где ты был? — интересуется отец. От него пахнет спиртным, но не сильно: иногда позволяет себе немного расслабиться на выходных, но не уходит в запои. Даже не курит в другие дни кроме таких, когда выпьет. И в Сокджине всё обрывается после вопроса. Опускает глаза, чтобы не видеть лица дорогого родителя, а потом, губу закусив, лишь вздыхает в надежде, что сейчас под ним проломится щербатый бетон лестничной клетки и он провалится в преисподнюю, не успев дать ответ. — Где ты был, Ким Сокджин? — он слышит нотки стальные в голосе папы, а потому выбора нет — зажмурившись, выдыхает, чтоб после — с головой в омут: — Подавал документы. — Куда? — холод. Напряжение. И — да — горечь разочарования в сыне. — В университет, пап. — Я понял, что не на развод, Джин. В какой? Пауза. И глаза обжигает слезами. — В медицинский. И меня приняли. И в ответ — тишина. Долгая, сильно затянутая, в процессе которой младшего из их небольшой семьи Ким трясёт всего и он глаз не может поднять на отца, который выдыхает долго и зло, но сохраняет молчание. Чтобы в итоге: — Погуляй, Сокджин. Проветри мозги. И дверь закрывается. Сжав зубы, Сокджин позволяет себе разрыдаться прямо на лестнице, точно уверенный: такого отец ему никогда не простит. Но по-другому он тоже не мог. Как не мог и отец, испытавший тотальное разочарование в том, кто всегда был для него тяжкой ношей — Джин уверен, что на этот раз всё окончательно. Возможно, со временем у него получится вернуть немного доверия, думает, выходя на пропахшую пылью и отходами улицу, засунув руки в карманы и бестолково направляясь по улице вниз: отцу нужно время, чтобы привести в порядок эмоции и, возможно, выпить чуть больше положенного из-за того идиота, что является его биологическим сыном, который не смог его в очередной раз послушать. Сокджин не будет терять надежды, он точно знает. Вернётся под вечер, когда того немного отпустят эмоции, говорить с ним едва ли, что будет, конечно, ещё долгое время. Однако, зная родителя, тот и сам не захочет с ним разговаривать, но, в любом случае, пока ему лучше где-то засесть, переждать до густых сумерек, а после — вернуться назад и шмыгнуть в свою комнату, робко мечтая когда-нибудь всё-таки доказать папе, что с ним всё будет в порядке. Что по итогу он им сможет гордиться. От таких мыслей становится легче: вот именно, отец увидит, какой Джин старательный, как отдаётся тому делу, что выбрал, и точно простит и поймёт, что в их жизни риск оказаться в Сеуле есть у любого — и у врача, и у разнорабочего. Так что если уж и переживать, то за обоих — обоим. Но это он постарается донести чуточку позже, может быть, мягко попробует завтра — а пока, прослонявшись по городу и дождавшись, наконец, темноты, он идёт в сторону дома в надежде крепко заснуть, пока ещё есть время перед началом занятий. Но вот только у барака видит процессию траурную. Ту самую, что делают все люди из плоти и крови, когда забирают их близкого: соседи стоят плотной шеренгой и смотрят туда. Туда, где там, за домами, Сокджин точно знает, точками на горизонте разбросан Сеул. И всё б ничего, да вот, мазнув взглядом по всем собравшимся, он не видит только одного человека. — Джин-и, малыш... — сосед с лестничной клетки, Донхёк-ним, пожилой мужчина во всегда аккуратной, пусть и старой одежде, подходит к нему с отпечатком сочувствия на добром лице, испещрённом морщинами. — Ты же понимаешь, что мы тебя не оставим? Поможем? Ты всегда можешь обращаться за помощью к нам. Он дома был, понимаешь, когда они пришли за тобой. У него не было выбора, кроме как пойти за ними в Сеул, чтобы тебя они сегодня не тронули. А у Сокджина рушится мир, когда он слышит эти слова. Трещит, осыпается, когда, отстранённо кивнув, идёт на деревянных ногах к хлипкой подъездной двери, поднимается на свой этаж и видит свою квартиру распахнутой. И не верит. Не может принять. Правда, до тех только пор, пока, на кухню пройдя, где отец порой выпивал, не видит одинокий листок на столе. Пока не подходит к нему и не берёт в дрожащие руки. И пока не видит последних родительских слов на ней, что звучат так просто, но вместе с тем так, блять, больно, что...«Пожалуйста, оставайся таким же сильным, каким всегда был, Сокджин. Иди к своей мечте, помни про безопасность и борись, не сдавайся. У тебя прекрасная цель, ведь врач помогает людям бороться с болезнями, то есть несёт свет и добро. Я верю, что у тебя всё получится, пусть даже если мне это увидеть будет не суждено.
Прости, что не показывал тебе все эти годы, как сильно люблю тебя, сын. И прости, что не увижу, как ты повзрослеешь и будешь жить так, как захочешь.
Я люблю тебя. И горжусь тобой.
Твой старик Ким Сокмин».
...что, осев на пол после прочтения, семнадцатилетний Сокджин начинает выть в голос.***
Они возвращаются прямо перед рассветом, о чём свидетельствует рёв мотоцикла на подъездной дорожке, уже наверняка засечённый Хосоком в подвале. Чимин не хочет знать, почему задержались, не хочет знать, чем занимались, потому что вид у обоих разбитый донельзя, а Чонгук выглядит хоть немного, но всё же поспавшим. Однако злым, как скотина, что подтверждает раздражение на красивом бледном лице, когда всё происходит, закрутившись узлом очередной остоебавшей всех драмы, которая даже не думает кончиться. Когда сонный худощавый Довон, одетый в огромную футболку белого цвета, что достаёт ему до середины бедра, босой и зябко обхватывающий себя из-за сонного озноба руками, появляется у входной двери, не замечая в темноте гостиной Конструктора, который восседает на диване так, как может только андроид — не подавая никаких признаков жизни. Мальчишка появляется призраком, ёжась от холода напольного мрамора, но по лестнице сбегает достаточно шустро, чтоб устремиться ко входу с выражением надежды и ожидания на смазливом, почти детском лице и замереть у него верным пёсиком. И почти что врезается во влетевшего в дверь Потрошителя. Кан ниже на пол-головы, на фоне Тэхёна кажется совсем юным и хрупким, а у второго лидера Нижнего общества явно сегодня тоже проблемы с настроем, потому что, опустив глаза на парнишку, Ким прожигает того таким ледяным взглядом, что аж становится холодно. Довон горбится, признавая своё подчинение, и едва что не жалко скулит, когда губы Тэхёна сначала сжимаются в тонкую линию, а потом его рот открывается, чтоб выдать отрывисто-резкое: — А чё не спим в столь ранний час? — Так... операция... — всё ещё сидящий на диване Чимин продолжает не быть дураком: не нужно блистать гениальностью, чтобы понять, что Тэхён дико ревнует, осознав, кого именно встретить решил мальчуган в столь ранний час. А если решил, то, значит, не спал — дожидался, пока Киллер вернётся. А ещё не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб оценить масштаб драмы, которая вот-вот развернётся у них на глазах, как в сериале: ревнующий и безответно влюблённый щеночек спутался с огромным, злым и преданным волком, чьё сердце на самом-то деле принимает только другого волка, с которым сейчас и довелось неожиданно снюхаться. И каким бы Кан ни был сообразительным парнем, он всё ещё остаётся привязчивым мальчиком, которому позволили находиться у сильного бока, слегка подзабыв, что также в этой смекалистости кроется главный бич: Довон понимает, что эти двое вернулись только к утру вовсе не из-за того, что заигрались, например, в шахматы. Заварил ты, Чон Чонгук, кашу. Хотя, с другой стороны, у Конструктора было время проанализировать их ситуацию, вытаскивая мелочь за мелочью: Кан, в какой-то степени, был слишком удобным вариантом для того, кто всё потерял, а позволить себе сделать ещё один шаг к разрушению банально не мог — здесь Киллера можно понять. Кто ж знал, что Потрошитель не просто решит не отступаться, но и начать брать измором, показательно ни на чём не настаивая? Жалко всех в этом дерьме: и Чонгука, который меньше всего хотел привязаться и больше всего — просто попробовать с кем-то другим; и Довона, который с первых секунд понимал, как все здесь, что только Чон и верил в то, что у него это получится; и Тэхёна, который проделал охуительный путь для того, чтобы вырасти, наконец-то, мозгами, и сейчас колоссально страдает из-за того, что чужой слом и потеря откинули его в попытках поправить своё положение в сердце Чонгука ещё дальше, чем он был до этого. Но Тэхён всё ещё любит и всё ещё чёртов холерик. Довон всё ещё безумно влюблённый, пусть и осознающий, что с этого корабля надо бежать, маленький мальчик. А Чонгук всё ещё одержим жаждой мести и страхом испытывать сильные чувства в адрес кого-то другого. Вернее, определённого. — Рановато ещё для неё, — зло изрыгает Тэхён. Ну, разумеется: наверняка в его глазах у Довона на лбу красным клеймом горит «Конкурент», и Потрошителю с собой справиться сложно. Особенно, если между ним и Чонгуком там, в городе, что-то да было. Хотя почему же тут есть слово «если», потому что было наверняка, иначе бы Ким не спускал себя с поводка сейчас так откровенно. — Ждёшь кого-то? — Да, — щенок скалится. Едва заметно, трусливо, но скалится, вспоминая, что у него тоже есть зубы, пусть ещё и молочные: — Своего мужчину. Он был за рулём мотоцикла. По лицу Тэхёна бежит крупная тень, и вот здесь Чимин подрывается, чтобы предотвратить возможную драку и очевидный накал страстей. Вернее, предотвратить избиение уязвлённым Тэхёном хилого мальчика, который всё ещё говорит ему очевидные вещи, заявляя о своих правах на того, с кем связан, как-никак отношениями. В отличие от самого Потрошителя — и Ким такие вещи знает, конечно, и если сейчас дров наломает, то потом будет раскаиваться, но эмоций в нём в данный момент куда больше, чем здравого смысла, а потому нужно вмешаться. Но Конструктор не успевает. Такой же злой и огромный на фоне Довона Чонгук появляется за правым плечом Потрошителя практически сразу. Окинув взглядом своего дрожащего бойфренда, у которого хватило смелости тявкнуть на большого злого волка, и Тэхёна, чьё лицо сейчас является маской, под которой горят миллионы оттенков негативных и агрессивных эмоций, что видно по бешенству в его карих глазах, Киллер хмурится. Чимин, уже успевший подскочить с дивана, как попрыгунчик, сжимается внутренне, потому что если сейчас ещё и Чонгук выдаст перл, то катастрофу подобных масштабов в одиночестве Пак не разрулит. Однако Чон неожиданно радует. Довольно приятно, потому что обходит Тэхёна и, подцепив подбородок Довона, смотрит ему в глаза сверху вниз, выглядя очень серьёзным, а голос его звучит ровно. Не ласково — нарочито ровно — и Конструктор понимает прекрасно, почему именно так: чтобы не позволить Тэхёну сорваться. Умный ход. Последнее время Чонгук редко делает вещи, за которые его можно хвалить, но это именно тот самый случай, когда Чимин накидывает ему несколько очков в знак уважения. — Ты чего подскочил? — Тебя ждал, — быстро метнув взгляд в Тэхёна, привалившегося сильным плечом к холодной стене, а потом глядя Чонгуку прямо в глаза, отвечает Довон. — Ты же поехал за ним, а это значило, что вы оба были в потенциальной опасности. Азарт же ищет вас, верно? А мальчишка не промах: красиво завуалировал ревность. — Возвращайся в постель, — говорит ему Киллер, отпуская чужой подбородок и устало вздыхая. Чимин невольно задумывается, насколько комфортно было Тэхёну уступать ему своё спальное место, потому что все справедливо решили, что андроидам не так важно, где заряжаться, а вот где людям предстоит высыпаться — вполне. Наверное, откровенно хуёво, как было хуёво Чимину позволять Ю Суджин спать в одной постели с Намджуном, а Хосоку — отдавать их с Юнги спальню Сокджину с Джебомом. Или же не настолько. В конце концов, Чимин уверен, что Намджун не посмотрит на Ю, а Юнги и Хосоку спальня больше не так уж нужна, а вот Тэхёну пришлось добровольно пускать на свою территорию юношу, который якобы сжёг мосты между ним и Чонгуком. Да уж. — Без тебя не пойду, — игнорируя присутствие кого бы то ни было, кроме Чонгука, отвечает Довон. Цыкнув что-то негромкое, что издалека показалось Чимину звучащим как «ёбаный манипулятор», Тэхён отрывается от стены и идёт вглубь гостиной, где кивает Конструктору и, больше ни слова не говоря, садится на пол перед розеткой, чтобы стянуть с себя майку и воткнуть в грудак шнур. — Мне нужно кое-что закончить здесь. Потом я к тебе поднимусь, — спокойно говорит мальчику Чон, и так получается, что Конструктор, решивший спуститься к Хосоку в подвал, невольно слышит то, что Довон говорит едва-едва слышно: — Ты спал с ним там? — вот же блять, а. И Пак чуть сбавляет шаги, чтобы погреть уши. А Чонгук держит паузу. Довольно короткую, а потом, на Чимина не глядя, но смотря прямо в глаза глупому юному пёсику, отвечает короткое: — Да. — И зачем? — голос у паренька ровный: Чимин и ему накидывает несколько десятков очков за то, что умеет держать себя в таких ситуациях — тот же Тэхён, например, в этом откровенный профан. Чонгук, в общем-то, тоже. — Не отвечай, мы все знаем причину, для меня это не новость, — и в тоне мальчишки Пак слышит холод. — Вопрос только в том, на кой хуй тебе я, если ты за ним бегаешь, как собачонка. — Я поступил, как мудак, — вздыхает Чонгук. — Я понимаю, просто... — Нет, Чон, — обрывает Довон. — Ты поступил не как мудак, а как настоящий слабак, потому что ебёшь нам с ним мозги, сам не знаешь, что хочешь, и косячишь, как глупый ребёнок. Я всё понимаю, но так же тоже нельзя, — и, вздохнув, делает шаг назад, чтобы поставить в этом диалоге жирную точку: — Жду тебя наверху. На секс не рассчитывай, я хочу выспаться, — и поднимается по лестнице на второй этаж быстро и ни на кого больше не глядя, оставляя Чонгука стоять в коридоре, а Конструктора — в двух шагах от него. — Знаешь, а ведь он в чём-то прав, — замечает Чимин, повернув к Киллеру голову. — Ты, конечно, крутой чувак и всякое такое дерьмо, ценная ячейка Нижнего общества, но даже меня уже заебало, что все пытаются войти в твоё положение. Почему-то с Тэхёном, когда он вёл себя, как мудила, никто не считался. Ты не можешь упиваться горем по Карателю вечно, как бы грустно то ни звучало, потому что ты всё ещё лидер, и у тебя нет прав на то, чтоб ошибаться и идти на поводу у эмоций. — Высший лидер, — отстранённо поправляет Чонгук. — Тем более, Чон, — ни капли не удивляется Пак, потому что этого, в общем-то, и следовало когда-то, но ожидать. Расклад и правда хороший, потому что из тыла Тэхён действительно будет куда более действенным, а Чонгук всё ещё бешеный пёс, который не ведает жалости, но которого тот сможет направить. — На таком посту у тебя не то, что благ нет на то, чтоб ошибаться. Тебе даже лишних эмоций не стоит испытывать, а ты сам себя разрушаешь. И, покачав головой, отворачивается от большого злобного пса, который, замерев, продолжает буравить отсутствующим взглядом какую-то одному ему понятную точку в стене. И спускается вниз, в подвал, где Хосок, со своей стороны уже всё подготовивший, снова с остервенением борется с сеульскими программами и совокупностью кодов. Оставляя Чонгука переосмысливать. Робко надеясь, что что-то, но всё же донёс.***
eiro nareth — time (hans zimmer cover)
Хорошо, что глаза не могут устать. Не могут болеть, а спина не может затечь — больше времени остаётся на то, чтоб пытаться, всё никак не сдаваясь, работать усердно и не позволять эмоциям брать верх над собой. В конце концов, если до недавнего времени ничего, кроме надежды, вовсе и не было, а сейчас — прямо сейчас — перед внутренним взором так отчётливо прослеживается образ того, ради кого он не просто был готов умереть, а даже погиб... всё по-другому. Будто новый виток, глоток кислорода, честное слово, а те слова, которые прошептали любимые губы, навек заклеймены теперь на его несчастной душе, что разорвана в лоскуты. За окном рассвет занимается медленно, едва-едва видно: горизонт где-то там, за высотками, медленно окрашивается из тёмно-синего в серый, а раннего подъёма светила не видно за зданиями: сдавший патрульную смену Юнги стоит, скрестив руки и всё ещё в форме. Наблюдает за тем, как пробуждается очередной чёртов день, полный дерьма при виде Азарта, и исключающий что-то, что сможет хоть немного, но пробудить интерес — в конце концов, возможно, он и сам допустил ошибку недавно. Возможно, и сам сглупил, позволив воспоминаниям и своему уважению к ним дать осечку и отпустить того, кого так сильно когда-то любил. Нули да единицы, и тут — пальцы в волосах со спины. Хосок слышал, что кто-то вошёл — как не услышать? — однако не среагировал: как заведённый, продолжает пытаться соединить две программы, которые отторгают тот самый человеческий вирус, что ему дал Чимин. Механику не нужно возрождать травмы Карателя: он хочет сделать откат, вернуть ему прежние чувства и мысли, оставив все до единого воспоминания, что делали его таким, каким он был в бытие человеком. Самым лучшим, отзывчивым, немного угрюмым, но, что не менее важно — до ужаса сильным и любящим так, словно завтра уже не настанет. Хосок его любым будет любить, разумеется, но понимает: Мин и сам бы хотел, чтобы ему вернули всё то, что делало его человеком. — Помощь нужна? — интересуется Конструктор негромко, мягко и вкрадчиво. Хосок на это только ведёт плечом в неуверенности: сам не знает пока, как можно помочь, потому что двигается раздражающе медленно, напарываясь то на одну ошибку, то на другую. Но всё-таки двигается. — В конце концов, я ж не хуй с горы, а Конструктор. Дилетантом меня сложно назвать. — Спасибо, — вдруг произносит Механик, оборачиваясь через плечо, а Чимин, бровь вскинув, молча ждёт продолжения: — За то, что так много мне помогаешь. И не бросаешь меня гнить здесь одного. — Семья не бросает в сложный момент, ведь так, Хосок-и? — мягко улыбается Пак, подтягивая стул к чужому компьютеру и садясь рядом с другом. Почему он его отпустил? Юнги не знает. Появление Потрошителя новостью не было: понятное дело, Механик без него бы в стальной город не сунулся. И если бы у Юнги хватило... чего-то, можно было б сыграть, как по нотам: взять двоих пленных, Чонгук бы сам к ним пришёл после такого, и это была бы победа. Мгновенная. Нижнее общество бы лишилось трёх лидеров сразу, правительство получило бы знания, а проблем больше не было. Вообще. Никаких. Конструктор, Учёный и Оружейник бы сразу бежали. «Чимин, Сокджин и Намджун», — подсказывают воспоминания, и бывший Каратель, поморщившись, бьёт рукой по стене, пытаясь собрать себя в кучу и не в силах сопротивляться витку раздражения. Именно об этом говорила Уюн, когда предупреждала, что он всё ещё человек? Тогда Юнги хотел бы, чтобы этого не было: слишком привык он к спокойствию, которое окружало до патруля. А теперь прошлое снова настигло, толкнуло в сильную спину и напомнило, что не так уж он и умеет держать в руках себя, как думал до этого. А что если он всё ещё Механика лю?.. — Как прошло, милый? — и она обнимает его со спины, губами прижимаясь к шее там, сзади. — Ничего интересного не было? Юнги смотрит в окно. Между высокими зданиями небо постепенно становится розовым. — Нет, любовь моя. Ничего. Новый день начинается. А эмоции почему-то нагрянули достаточно старые.