billie eilish — when the party's over
Он подходит к нему со спины, чувствуя себя абсолютно разобранным и, может быть, самую малость неловким: в груди бьётся так громко, что не знает, куда себя точно деть, потому что есть ощущение, что в темноте предрассветной гостиной шум его сердца слышно даже в Пусане. Да и дышит Чон шумно: вдохи прерывистые, выдохи им соответствуют, а спина Тэхёна, сидящего на полу у розетки и, конечно же, слышавшего всё до последнего слова, остаётся недвижимой, выдавая в нём его настоящую сущность андроида. Сущность, которая оказалась живее личины Чонгука из плоти и крови; сущность, что оказалась способна испытывать сильно, ярко и стойко ощущение безграничного чувства любви, в которое Киллер поверил безоговорочно, пока они находились в легалке. А теперь, вот, стоит. Не знает, куда себя деть, потому что там, наверху, его ждут и не ждут одновременно, а тут будут ждать до последнего, в то же время не ожидая. У них был один только день. И теперь он закончился, но вот только это ни хрена Чонгуку не помогает, потому что у него сердце обливается кровью по тем ощущениям, которые они подарили друг другу. Тэхён, он ведь как болезнь: неизлечимый, травмирующий и ослабляющий во всех смыслах этого слова, да вот лекарства от него ещё не придумали, а Чон не уверен, что оно бы его хоть когда-то спасло. Тэхён, он убийца и вместе с тем — драгоценность, зависимость. И весь этот набор — специально для одного лишь Чонгука и только. Тэхён, он ведь теперь тот, кого хочется от всего защищать, но кто бы самого Киллера от него защитил, честное слово. Стоя за спиной своего разрушителя, Чонгук только и может, что в тишине протянуть к нему руку. Нужно шаг сделать, потому что кончики пальцев даже мерзко покалывает от желания подойти, запутаться в тёмных чужих волосах, поднять лицо к себе и утонуть в тёмных глазах ещё раз. Но он не успевает ничего предпринять. — Не подходи, — роняет Тэхён глухо и низко. Не оборачиваясь. — Я хочу, — отвечает Чонгук, и его голос звучит совершенно разбито, когда он произносит эти слова. — Я хочу тебя трогать. Хочу тебя целовать. Хочу обнимать тебя, Ким, и я знаю, что ты тоже этого хочешь, так почему не... — Ты заварил кашу, Чонгук, — спокойно отвечают ему, всё ещё смотря в стену напротив. — Вроде, овсяную? Иди теперь, и расхлёбывай. И Чонгук, глаза прикрыв, только вздыхает, чтобы упорно шаг вперёд сделать — не в силах остановиться причинять боль им двоим. Он действительно думал, что сможет удержаться от того, чтобы касаться Тэхёна. Был уверен, что справится, затолкнёт в себя эти чувства, чтобы не причинять лишних мук, не позволять себе делать глупость и лишнего раза не провоцировать: оставить их двоих подвешенными на какое-то время, чтобы разобраться, когда станет легче. Или не разбираться совсем — в конце концов, не факт, что кто-то из них доживёт до окончания этой войны. Чонгук думал. Но, очевидно, у него с этим большие проблемы, потому что он встаёт на колени за спиной Потрошителя, чтобы сжать в крепких объятиях, зарыться носом в тёмные волосы и прошептать, пользуясь тем, что тот не шевелится: — Я горжусь тобой, но я боюсь за тебя. За то, что с тобой что-то может случиться на этой войне, потому что если ты будешь ранен или убит, я буду знать точно: я бы больше всего на свете хотел, чтобы при подобном раскладе вместо тебя был я сам, чтобы ты продолжал жить, ты понимаешь? А ещё я боюсь, что моя смерть причинит тебе боль. Если мои вспышки агрессии, которые я не контролирую, когда-нибудь ранят тебя хуже, чем оружие департаментской сучки. Но знаешь, что? — Что? — безжизненно, ровно. Голос механический, тихий, ничего не выражающий, но причиняющий боль. — Я хочу верить кое во что. В то, что если мы оба погибнем на этой войне, где-то там, в другой, параллельной вселенной, мы родимся просто Тэхёном и просто Чонгуком, где сможем жить так, как нам того хочется. Обязательно встретимся, потому что в этой жизни уже осознали: мы — друг для друга. И там, я тебе обещаю, я не буду совершать таких дурацких поступков, раздумывать, путаться. Там я схвачу тебя — и не отпущу никуда. Обещаешь мне не брыкаться? — Отпусти меня и прекрати хоронить нас обоих. Тебя ждёт твой бойфренд. Почему ты объясняешься сейчас не с ним, а со мной? — Но ты не можешь отрицать, что шанс нашей смерти очень высок, — мягко напоминает Чонгук. — И я не хочу тебя отпускать. Так же сильно, как до этого не мог к тебе прикоснуться, ты понимаешь? Ты говорил, что я твоя бесконечность, ведь так? Тогда ты мой убийца, Тэхён. Моя болезнь и зависимость. Моя драгоценность, запомнил? — и, прерывисто выдохнув, всё же сдаётся: — Я тебя лю... — Прекрати мучить меня! — вырываясь из его объятий, в сердцах восклицает Тэхён, лишённый манёвренности из-за проводов, торчащих в груди. А Чонгук не отступает: хватает за плечи, не даёт вырваться, позволяет себе разглядеть эмоцию боли на чужом лице глазами, что к полумраку привыкли, и замирает душой, когда Ким продолжает почти шёпотом, серьёзно глядя ему прямо в глаза: — Без шуток, Чон, прекрати. Не говори мне таких слов, пока не разберёшься с парнишкой, который этого не заслужил. Вчерашний день... — и он, отводя глаза, качает головой в невыносимой досаде, — кончился. Я понимаю, что ты осознал, я понимаю, что тебе больно, но сейчас у нас в спальне ребёнок, который не должен страдать из-за того, что мы так долго не могли расставить все точки над «i»... и не можем даже сейчас. Ты ему нужен, Чонгук. Так иди. Объясняйся, — он не говорит «расставайся». Всё ещё ни на чём не настаивает, всё ещё позволяет ему вилять в разные стороны, но проблема лишь в том, что Чонгук, кажется, всё понял и принял. Да, ему страшно. Да, он всё ещё не знает, как стоит себя вести рядом с Тэхёном, когда за окном — кровавое революционное зарево, а в сердце разлилась чёрная зловонная жижа из ненависти, что вперемешку с желанием отомстить за лучшего друга. Но, Господи, как сильно ему хочется Тэхёна просто любить. Любить его правильно, без экстремистской дряни, которая на них всех навалилась. И без радикальности. Но... — А... ты? — хрипло интересуется Чон, глядя на чужое выражение скорби на красивом лице. — А как же ты, Тэ? — Мне не восемнадцать лет и я не романтизирую твой образ плохого парня. Сердце мне разбить тоже нельзя, — внимательно изучая рисунок напольного мрамора, негромко говорит Потрошитель. — У меня его нет. А что до очередной дозы говна, которая сейчас мне прилетела, так я уже привык к тому, чтобы его получать. Ничего нового, Чон. Иди и разберись с Довоном, потому что ему, увы, просто не повезло повстречать нас... таких. — Можно я?.. — отнимая руку от чужого плеча и нежно касаясь ей смуглой скулы Тэхёна, хрипит Чонгук на грани слышимости: — ...последний раз, я обещаю, можно я поцелую тебя? — Ты ведёшь себя, как мудак, — вскинув глаза, говорит Ким надломленно. — Прямо сейчас, Чонгук, ты не делаешь легче, было бы проще, если бы ты просто ушёл, если бы... — Довон сказал верно: не как мудак, а как слабак, — качает Чонгук головой. — Незрелый слизняк, который не может разобраться в себе, я понимаю. Но раз уж я слабый, то и скрывать то, как сильно я хочу тебя поцеловать прямо сейчас, мне не нужно. Так что... можно я?.. — Нет, — твёрдо отвечает Тэхён, глядя на него исподлобья. А Чон... задыхается, но не может не принять такого ответа из уважения к чувствам того, кого любит. В конце концов, он же понял и принял уже, что хочет защищать его от всех невзгод, которые только подкинет сука судьба на их жизненный путь... вот и стоит начать. Защищать от себя, как и говорил изначально, даже там, в легалке, донёс до другого. А потом Ким вдруг задушенно всхлипывает. И, резко подавшись вперёд, в прямом смысле бьётся о чужие губы своими, срывая с губ Киллера измученный выдох, когда он, покорно приоткрывая свой рот, позволяет чужому языку внутрь скользнуть, нервно цепляясь пальцами за чужой голый торс. Господи, Боже, как же ему нравится целоваться с Тэхёном. Вот так, без животного голода, а именно с любовью, тоской, душащей нежностью, от которой перекрывает сознание. И он не может пресытиться этим — отпустить даже не может, хотя нужно, необходимо. Собраться с духом. И уйти, наконец. Расхлёбывать... овсяную кашу, да. — Я люблю тебя, — хрипло шепчет ему в рот Потрошитель, прикусывая нежно за нижнюю губу, и продолжая бормотать, словно в неистовстве: — Как же я люблю тебя, Чон, пожалуйста, просто сдайся без боя. Мне сдайся. — Я уже, — надрывно сообщает Чонгук, не в силах разжать своих невозможно крепких объятий. — И я те... — Нет, не делай мне больно, — отстраняясь и накрывая его губы своим указательным пальцем, с мукой просит его Потрошитель. — Не говори этого, а просто встань и уйди. Хорошо? Тебя ждут. Да, его ждут. А потому Чонгук, ощущая, как колотится сердце — до невозможного сильно, будто вот-вот остановится к чёрту, — на дрожащих ногах поднимается, чувствуя себя абсолютно разбитым, и нетвёрдой походкой, будто до ужаса пьян, уходит прочь из гостиной. Объяснять Довону, что, к сожалению, это всё было дерьмовой идеей.***
Он не спит, когда Сокджин, долгое время стоящий под тёплыми сильными струями и анализирующий грядущую вылазку, наконец, позволяет себе покинуть чёрную ванную комнату. Впрочем, не отпуская из мысли тот факт, что ещё до недавнего времени здесь жили двое счастливых людей, которые изо всех сил старались сохранить свои чувства друг к другу в этом невыносимом Аду, сберечь друг друга пытались, заботиться и... не смогли. Не потому, что Хосок или Юнги недостаточно хорошо друг о друге пеклись, отнюдь: просто судьба этих двоих, кажется, перечёркнута жирным маркером чёрного цвета, и Ким даже не знает, кого из них больше жаль — Механика, который в кои-то веки обрёл, чтоб потерять по итогу, или Карателя, который никогда не хотел в этом участвовать, но даже не знал, что был обречён изначально. Сокджин не так много знает об Уюн Ванг: только что-то из обрывочных рассказов Чимина о женщине, которая всё потеряла и настолько отчаялась, что смогла взлететь так высоко лишь для того, чтобы исполнить мечту — воссоединиться с двумя молодыми парнями, которых не перестала любить. Такие моменты реально пугающие: столько силы и фанатичности оказалось в хрупком девичьем теле; столько ментальных ресурсов она положила, чтобы добраться туда, где есть сейчас, в рекордные сроки — Пак говорил, что первый год она подвергалась дедовщине и её даже избивали в казармах, где не было женщин. А потом одна за одной — операции, и руководство заметило, насколько одарена Уюн Ванг, насколько талантлива во всём, за что б ни бралась. Насколько горит идеей укрепить мир, в котором у руля стоят только машины, насколько привязана к той его части, что всё ещё человеческая. Да, у неё были все шансы на то, чтоб стать директором за такой короткий период — и она смогла урвать каждый. И всё ради семьи, чья последняя недостающая часть уже через несколько быстрых часов будет руководить операцией по подрыву первого лояльного Верхнему обществу города, где никого не пощадит — ни стариков, ни детей, если их семьи не согласятся на то, чтоб подчиниться Нижнему обществу. Но у другой, менее радикальной части их разношёрстной команды, было условие: сохранить жизнь вторым. Дети не должны нести ответственность за выбор родителей; не должны расплачиваться за чужие решения жизнями — их необходимо вывести до того, как начнётся сущий кошмар, где по дорогам потекут реки крови, а здания начнут лететь на воздух. Всё бы ничего, но Сокджин слишком хорошо знает Чонгука. А ещё — не хуже — изучил издержки войны: он и сам попал под раздачу, но только не так давно узнал, как именно. Это так глупо и одновременно трагично — то, что за ним в семнадцать пришли из-за ошибки одной из крыс Нижнего общества, который перепутал два имени и вместо отца сдал Сокджина, который даже не ведал, что Ким Сокмин был связан с оппозиционным движением. А в итоге всё случилось так, как случилось — андроиды сами ошибку исправили, а Джин жить остался лишь из-за того, что они жили в легалке. Не подрывать же её целиком, верно же? Они же были лояльными. А теперь чувствует нервную дрожь: спать осталось всего ничего, уже совсем скоро по приказу Киллера по общей системе Нижнего общества к четыреста четвёртому поселению — просто безымянной точке на карте, маленькой и расположенной не так далеко от небольших гор, начнётся стечение всех радикалов. И это так страшно: вдруг осознать, что борьба затронет и тех, кто не должен был в этом участвовать. Так пугающе: осознавать, что он, старающийся все годы до этого держаться как можно дальше, окажется в эпицентре событий. Сокджин не готов. Да и как к этому можно быть когда-то готовым? Но Джебом тут, не спит: сидит на постели, смотрит серьёзно, немного встревоженно, но с теми самыми нотками тлеющей нежности, которая стала такой, чёрт, родной — мягко улыбается, протянув к нему руку, когда Джин в одних только боксерах залезает на чужую кровать и ложится, ерошит чужие тёмные волосы. И это приятное касание, мягкое — так его может касаться только Архангел. Так — это когда в тишине, но с пониманием: всё обязательно рано или поздно будет в порядке; так — это когда не нужно говорить: «Всё хорошо, я буду рядом», потому что это рассыпается в воздухе, зависнув в атмосфере тёплой интимности. Учёный так сильно ему благодарен. Просто за то, что Им оказался тем человеком, который не осудил в своё время за сокрытие личности, отнёсся к нему с пониманием, пусть и пришлось это всё раскапывать самостоятельно, когда нужно было срочно перехватывать последнего лидера Нижнего общества до того, как до него доберётся Азарт. Глядя Сокджину прямо в глаза, Джебом сказал ему: «Я понимаю». Усмехнувшись, добавил: «Не могу осуждать за то, что ты об этом молчал». А Ким так сильно боялся дальнейшего, потому что Архангел — чертовски знаменитый, лояльный Азарту сержант, тот самый парень, чью команду всегда бросают вперёд, в самое пекло. Элита элит. И тогда он нашёл своего парня, с которым успел провести не одну ночь любви, в оппозиции, да не просто какой-то там пешкой, а одной из ключевых в игре фигур. У Сокджина были все основания думать, что ему придётся не только убить, но и убить того, кого он так сильно любит. У него к Джебому же совсем трепетно, нежно, безгранично надёжно, и вскрывшийся факт того, что они теперь точно на разных сторонах баррикад, его обескуражил. Но Им только к себе его в тот день притянул и шепнул в губы едва-едва слышно: — Мне придётся рассказать о тебе Потрошителю, — и это было вместо тысячи слов. А сейчас сидит рядом, для всех пропавший без вести вместе со своей бравой командой, находится в плену у Нижнего общества, да вот так думают только лишь жители стальных городов. В настоящем Джебом Сокджином безмерно любим, делает ему нежный массаж головы, а потом ложится рядом и сгребает в объятия, чтобы ближе, теплее и трепетнее: — Я хочу заняться любовью с тобой. Может быть, последний раз, кто знает? — Не могу на этой постели, ты же знаешь, — сдавленно шепчет ему в ответ Джин, повернув голову и очерчивая пальцами контур чужих пухлых губ. — И в этой спальне. Я чувствую себя здесь так, будто... будто, не знаю, мы со своей религией пришли в чужой храм. Ощущения странные. — Да, понимаю, — кивает Архангел, и это не манипуляция и не обида. Он действительно всё понимает. Он же тоже видит Хосока каждый божий день, чёрт возьми, и понимает, в каком тот состоянии. Особенно после того, как они встретились, потому что Механик абсолютно разбит, но становится одержим идеей вернуть любовь всей своей жизни куда больше, чем раньше. Это и причиняет окружающим боль, и... восхищает вместе с тем. То, с каким упорством барана Чон не сдаётся, а, зубы сжав, не жалуясь совсем, абсолютно, только делает молча то, что от него требуют — идеально и с первого раза, чтобы вернуться к своей личной трагедии и попытке найти её разрешение. — Механик пугает. В хорошем смысле, я думаю. И подаёт мне пример, — сообщает Джебом. — Пример? В чём? — В том, что сейчас я как никогда понимаю, что мне надо жить, чтобы ты по мне так не страдал, — мягко сообщает Архангел. — Больше не могу так открыто собой рисковать, как это делают, например, Ю и Довон. Хотя у Довона... много причин. И здесь дело даже не в том, что он по уши влюблён в Киллера, у которого не осталось ни рассудка, ни здравого смысла и которого даже в коридорах страшно встречать, а в том, что... у него, как и у Ю, есть причины. И горячность. И гордость. — Причины? — Верхние запытали их родителей до смерти, а их, детей, сдали в сеульский интернат для прохождения службы в Верхнем обществе в дальнейшем, — и Джебом вздохнув, устраивается на подушке удобнее. — Через пару лет их обоих должны были «улучшить» и отправить в департаментское подразделение, а мне предстоял поиск новых людей в команду. Но вот мы здесь. Они лучшие друзья с самого детства, Ю бойкая, Довон... сильно мягче. — Да, я заметил, что она лидер в их дружбе, — кивает Сокджин. — И то, что она достаточно дерзкая. — За Довона я переживаю. Он... очень добрый, — снова вздыхает Архангел. — Знаешь, я даже удивлён, как он смог остаться таким невинным и нежным цветочком во всей этой разрухе. А Ю... она всегда его ревностно защищала, сколько я себя помню. Его часто задирали в интернате, она всем носы разбивала, её постоянно наказывали из-за того, что она, не моргнув, лезла в драку за этого мальчика. А теперь он зажат между Киллером и Потрошителем, и... жаль, да. — Ты едва сможешь что-то сделать. Если у Чонгука не хватит благоразумия с ним объясниться, то, я надеюсь, ему всё расскажет Тэхён. — Он и сам не дурак. Видит же, что Чонгук пиздец, как сильно любит Тэхёна... но это отсутствие такого рода опыта, Джин. Он, кажется, правда верит, что Чонгук может стать его принцем на вороном коне. — На вороном? — вскинув бровь, уточняет Сокджин. — Разве в устойчивом выражении не другая масть лошади? — Да, но у нас вороная. Потому что Чонгук ни хрена не грёбанный принц. А если и принц, то из преисподней. — Бедный Довон, — вздыхает Учёный. — Бедный Довон, — глядя в темноту потолка, эхом повторяет Архангел за своим благоверным.***
audiomachine — the truth
Мальчишка не спит. Чонгук находит его мечущимся по спальне, словно какое животное — в данном случае, маленькое, юркое, нежное, невероятно испуганное, а когда Кан резко вздрагивает от ощущения чужого присутствия, то может разглядеть и влажные полосы по чужим впалым щекам. Мальчишке до ужаса больно. Это то, в чём виноват только Чонгук: запутавшись в себе, он заставил этого ребёнка поверить, что когда-нибудь всё-таки он сможет вытеснить Потрошителя из его чёрного сердца, но... нет. Как никогда сейчас Чон понимает одну простейшую вещь: у него нет прав кого-то обманывать так, даже если этот кто-то — он сам. Он в Тэхёна до одури. Да, ровно настолько, чтобы никогда не быть рядом с ним так, как им бы обоим хотелось, или не быть рядом с ним на этом этапе, пока точно не знает. Пока не решил. Мальчишка смотрит на него прямо в упор и ждёт хоть чего-то. А Чонгуку ему нечего сказать, кроме как тихого: — Я облажался. Везде. Довон же, вздохнув, только отводит глаза в пол и произносит: — Не везде. По крайней мере, теперь ты понял и принял, кому принадлежишь на самом деле, хён. Да. — Не стоило мне вообще начинать это всё, — вздохнув, Чонгук, стягивая с себя вещи — поспать перед операцией всё-таки нужно — бросает их на пол и в одном нижнем белье садится на кровать кремово-белого тона: — Я вас двоих только мучил. — Не стоит так говорить, — говорит ему Кан, обернувшись: — Я понимаю. Наш мир сложный. Ты сложный. У тебя проблемы, и было глупо надеяться, что я смогу их своей любовью исправить. Возможно то, что ты сейчас бросаешь меня, только к лучшему, потому что кто знает, может быть, я бы случайно в тебе погряз так, что от меня бы ничего не осталось. У меня были все шансы. «Они есть и сейчас», — слышит Чонгук между строк. — «Вне зависимости от того, со мной ты или раздельно, любить я тебя не перестану, увы». — Прости, что так и не смог, — тихо говорит Довону Киллер. — Я правда хотел. — Я понимаю, — кивает, а потом, вздохнув, качает головой, чтобы начать натягивать джинсы, шмыгая носом. — И я надеюсь, что тебе с ним по итогу будет нормально. Я же тебе только счастья желаю, хён, помнишь? — Ты куда? — Прогуляюсь. Потом, когда Ким уйдёт, посплю на диване, если получится, — говорит ему Кан. И когда Чонгук подрывается было, выставляет руку ладонью вперёд: — Не иди за мной. Хорошо? Теперь этого больше не нужно делать. Не повторяй прошлых ошибок, хён, и впредь следуй только за тем, кого любишь. И защищай тоже только того, кого любишь. И выходит за дверь. Оставляя Киллера потрясённо смотреть ему вслед, раздумывая о том, какое у этого мальчика всё-таки огромное сердце.