marek iwaszkiewicz — stranger
— Не трогай их обоих, пожалуйста, — это то, что Сокджин говорит, положив ему на плечо руку и мотая головой в отрицании. — Им нужно время, чтоб свыкнуться с мыслью, что Юнги теперь снова с нами, ты же сам понимаешь. Тэхён, вздохнув, покорно садится назад на диван и смотрит в стену напротив, пытаясь унять сумбур чувств где-то в груди: всё его естество рвётся наверх, в спальню, туда, куда на полном ходу влетел Чонгук и заблокировал двери — Ким был готов скрестись об них верной собакой столько, сколько потребуется, лишь бы не бросать Киллера в одиночестве переосмыслять такую их первую встречу. Когда Чон вышел за ними на эту поляну перед главным ходом в дом, то застыл, побледнев, увидя две дыры во лбу и груди своего бывшего лучшего друга, что лежал на земле без сознания, и... И Тэхён мог догадаться, что именно ощущал его молодой человек при виде этой картины, где последний раз Чонгук Юнги видел невозможно давно, перед тем, как они разделились неподалёку от второй сеульской базы, и тогда тот был человеком. Тёплым, улыбчивым, из плоти и крови, живым, способным улыбаться и чувствовать, пытающимся быть лучшим другом и отличным бойфрендом, однако плохо справляющимся со своей безграничной усталостью и чернотой былых травм. А в тот момент, когда Киллер, лишившийся что руки, что глаза, и без того ощущающий себя неполноценным, увидел тело того, кто всегда был ему ближе, чем брат, то... он почувствовал шок. Чонгук был уверен, что убьёт своего лучшего друга сразу же, стоит только один раз его встретить. Но столкнувшись с ним лицом к лицу в суровой действительности, видя его перед собой, смертоносного, но беззащитного в дарованном Чимином забвении, как никогда наверняка осознал свою человечность и ту силу эмоций, что обуяла при виде того, из-за кого он в буквальном смысле испытал перелом всей своей личности. Поэтому, да, ему нужно дать время побыть наедине только с собой: недаром же Киллер не стал ждать остальных, а только раз взглянув на Хосока тем самым взглядом, который только они двое, некогда потерявшие, но теперь вдруг получившие могут понять, почти убежал назад в дом, где и заперся в спальне. Вот только Тэхёну, который боится оставлять его одного даже на миг, ни черта не становится легче. — Прекрати его гиперопекать, Тэ, — замечает Чимин, садясь рядом и заглядывая прямо в глаза. — Ему это не нужно. Он взрослый мужик, он не умрёт от того, что ему нужно сейчас многое переосмыслить. — Я боюсь, как бы он вновь не почувствовал себя кому-то ненужным, — признаётся вдруг Потрошитель, откидываясь на диванную спинку и прикрывая глаза. — Особенно в этот переломный момент. — Он не почувствует, потому что он знает, что это абсолютно не так. Но сейчас с ним говорить бесполезно. Много эмоций, много событий, много смертей. Дай ему хорошо прорыдаться в подушку, выплеснуть чувства, а потом уже разговаривать будешь и рассказывать ему, какой он замечательный, — со знанием дела говорит Намджун, только-только вернувшийся с Джебомом с проверки ловушек. Тела двух андроидов, чьи карты памяти были спалены напрочь хосоковыми минами, они быстро сожгли и вернулись назад. — К Хосоку будет смысл зайти чуточку раньше. В конце концов, они ведь встречались до этого, и он свою мясорубку уже успел пережить. Реакция лучшего друга действительно была намного спокойней чонгуковой. Единственное, он не позволил никому коснуться Юнги: сам взял его на руки, сам спустил вниз и сам поместил в одно из пустующих помещений подвала, где Чимин устанавливал камеры, пока Намджун и Тэхён выпиливали в металле двери окно с плотной решёткой. Сам Механик сидел подле тела дорогого ему человека, сжимая неживую руку в своих, и даже по лицу его было понятно: не верит, что Мин теперь действительно рядом. А когда приготовления были закончены и Чимин принёс пару сменных заряженных аккумуляторов, то только молча взял их перед тем, как заглянуть всем собравшимся в лица и негромко спросить: — Можно я... сам? — Да, конечно, — кивнув, Конструктор без каких-либо лишних вопросов отдал ему оба, а потом одним только взглядом велел всем выметаться из подвала к хуям, оставляя Хосока и Юнги наедине. — Идея дерьмо, лучше к Чонгуку, — замечает Сокджин здесь и сейчас. — Хосоку нужно о многом поговорить с тем, кто одновременно и его парень, и нет. И многое ему донести. И много узнать о том, что именно его изменило. Юнги не из тех, кто станет болтать. — Всё, что в этой ситуации меня действительно греет, так это жар от задницы Уюн Ванг, когда она поймёт, что и этот раунд отныне за нами. Пошла нахуй, злобная сука, — умиротворённо замечает Конструктор, не скрывая злорадства и ликования в голосе. — Мы опять на коне, вы понимаете? Мы уже третий раз ебём её! — А Хосоку ещё предстоит осмыслять, сколько раз её в прямом смысле ебал тот, кого он любит, — вздыхает Тэхён, покачав головой. — Я ужасный, но я думаю, что будь на его месте я, я бы сразу же поехал в Сеул, чтобы задушить её своими руками. — Ага, и чтобы тебя сразу же схватил твой бывший, — хмыкает Оружейник. — Канпимук — не мой бывший, Намджун, — отрезает Ким с нотками стали в низком негромком голосе. — Ему это скажи. Или тебе ещё раз напомнить, что он предал нас после того, как ты дал ему понять окончательно, что спать с ним больше не будешь? — Я не уверен, что это взаимосвязано, — вздыхает Тэхён. — А я уверен, что очень даже и да. Он любил тебя. По-своему. Но воспитание вашего папаши, как говорят, делает людей своеобразными, — и Намджун, вздохнув, идёт в сторону лестницы: — В общем, мой вердикт такой: к Чонгуку тебе надо будет зайти минут через двадцать, к Хосоку — под вечер, а пока предлагаю проверить Суджин и её состояние после того, что случилось. Зря мы, что ли, ездили за препаратами? Ей наверняка одиноко лежать наверху вне всей движухи. Тэхён на это только кивает. Сказать-то всё равно нечего.***
— Я не хочу, чтобы ты ощущал себя пленником, но это вынужденная мера, сам понимаешь. В ответ — тихий смех не без хрипотцы и той горькой иронии, которая неизменно сопровождает того, кто осознал всю тяжесть проигрыша и абсолютную безысходность своего положения. Ведь так и есть: Юнги, сидя на полу посреди пустой маленькой комнаты с оконцем решётки, смотрит на него с мрачной насмешкой из-под упавшей на глаза светлой чёлки и улыбается совершенно не весело, кисло. А Хосок, стоящий по другую сторону двери, от него даже такого не может оторвать взгляда: впитывает в себя родные черты того незнакомца, в существование которого верить отказывается, обновляет каждую деталь родного лица, заставляя себя стоять на месте, а не броситься туда, к нему, чтобы сесть рядом, взять за руку и не отпускать никогда, ни за что. Никому не отдавать больше. Даже смерти, что уже рискнула разок их разлучить — но ведь вот они двое, снова рядом друг с другом. Осталось только напомнить Юнги, кто он есть. И кто они друг для друга. — Боишься? — интересуется Каратель с мрачным весельем. — Тебя? Никогда, — честно отвечает Хосок. — А стоило бы. — Не стоило бы. — Я не тот нытик, которого ты когда-то любил, — говорит ему Мин. В позе того, кого Хосок любит всем своим несуществующим сердцем, нет ни намёка на волнение или что-то такое, что может характеризовать неуверенность или какой-либо страх перед лицом грядущих событий. Например, встречей с Чонгуком. Юнги смотрит на него ровно так, как смотрел в самом начале их отношений — настороженно и как на чужого, однако если тогда, целую жизнь назад, он держался зажато и напряжённо, будто надломленно, то сейчас он абсолютно спокоен и уверен в себе, словно ни о чём не жалеет. И никого. Хосок не будет думать о том, что были моменты, когда человек, что сейчас сидит перед ним на голом полу, вальяжно подогнув ногу и закинув на колено руку без намёка на былые рисунки, в своей силе был уязвимым, а в страхах — отзывчивым, трепетным. Сотканным из противоречий, где была та самая мощь того, кто всё потерял, и вместе с тем — покорность грядущей судьбе. Механик любовь свою встретил таким, но испытал столь стойкое чувство вовсе не из-за того, что ему захотелось внезапно кому-то помочь. Просто было в Юнги всегда что-то конкретно Хосока цепляющее, что-то такое, что заставляло день ото дня за ним наблюдать и за ним таким — хмурым, закрытым и замкнутым, но не менее вдруг восхищающимся. У Хосока к Юнги было много разных эмоций, но одна всегда была неизменной — её в народе зовут уважением, и, по его скромному мнению, это именно то, чего людям так часто недостаёт. И у них оно было взаимным, и даже если сейчас Мин своё к нему растерял, то у Механика не поменялось совсем ничего. И никогда уже впредь не поменяется по причине глубокой любви. — Ты никогда не был нытиком. Ты был надломленным, но был сильным и самым прекрасным для меня человеком. Им же и остаёшься, Юнги. — Я не человек, — глядя ему прямо в глаза, поправляет его искупление. — Ты любишь того, кто давным-давно умер. Тогда, рядом с тобой. Вместе с тобой. — Но тогда почему каждый из нас сейчас находится здесь и ведёт диалог? — замечает Хосок. — Мы же погибли? Юнги ему не отвечает: переводит взгляд на обитые металлом высокие гладкие стены, даже не затрудняя себя делать липовых вдохов и выдохов — такие моменты, наверное, должны как никогда отчётливо давать Хосоку понять, насколько сильно этот Юнги отличается от предыдущего, верно? Проблема здесь кроется только лишь в том, что он никогда не делил, не делит и не будет делить личность своей человечности, дробить его на «до смерти» и «после». Потому что любой Мин Юнги одному Чон Хосоку навсегда будет нужен и важен. А остальное как-нибудь с опытом, но разрешится. — Что ты скажешь Чонгуку при встрече? — интересуется негромко Механик, не сводя взгляда с лица, которое любит до одури, в надежде, что тот приоткроется ему хоть немного, даст понять, что он думает не только о них двоих, но и о ситуации в целом. Но Юнги смотрит прямо в упор. И губы кривит неприязненно. — А ты разве Чонгук? — разрывает пространство резкий вопрос с ноткой едкой насмешки. — Что?.. — это выходит растерянно, но Механик берёт себя в руки достаточно быстро, чтобы не выдать волнения и резкой боли от укола подобного рода. — Нет. Нет, я не... — Тогда не вижу смысла вести больше с тобой диалоги, — обрубает Каратель, последний раз фыркнув, демонстративно переходит в режим ожидания: глаза стекленеют и блёкнут, рот слегка приоткрывается, немного расслабившись, а лицо становится красивой непроницаемой маской без какой-либо эмоции. Он больше Хосока не видит. Не слышит. И не желает всего этого делать, что очевидно, однако в Механике всё ещё достаточно надежды и дури, чтобы, протянув руку, нежно огладить чужую острую скулу с острой болью в районе груди — там, где болеть априори не может, но отчего-то болит. — Я докажу тебе, глупый, — шёпотом Чон произносит, но его, конечно, не слышат. С чего бы? — Докажу, что всё то, что было между нами до всего, что случилось, не было задано ни программой, ни совокупностью кодов. Просто дай мне время, Юнги-я, идёт? Хотя бы немного, и тогда... давай снова вместе будем людьми? Ответа не следует. Что предсказуемо — и Хосок, поднявшись на ноги, напоследок вновь касается чужой обтянутой кожзамом щеки, чтоб замереть у самой двери и снова негромко сказать: — Я её ненавижу всем сердцем. Однако за одно всё-таки хочу сказать ей спасибо, — пауза, лишённая каких-либо посторонних движений и, ухмыльнувшись невесело, Чон считает своим долгом закончить: — За то, что тебе... больше не больно. Для меня это, думаю, самое важное. Пусть даже если я и не сдержал своё обещание и не сделал твоё существование лучшим. И выходит за дверь, позволяя бесшумно закрыться за обтянутой чёрным спиной и не оборачиваясь — силы будто все разом покинули, будто такое реально возможно. Будто он и вправду живой. Не оборачиваясь, а оттого и не ведая, что в момент, когда сталь встаёт в пазы косяка, глаза Юнги снова зажигаются жизнью, упираясь в одну только ему ведомую точку в пространстве, а губы шепчут совершенно беззвучно — так, чтобы никто ни за что не смог доказать: — Ты сделал.