lorn — acid rain
Не показывайся ей на глаза — сотрёт в пыль одним взглядом. Не старайся заговорить — разорвёт на куски твою живую, ничтожную плоть человека. Не подходи — уничтожит. Не старайся понять, что она ощущает — ты никогда так, как она, не терял. Не старайся прочувствовать, что творится в душе вновь через муки обретшей, через все круги Ада прошедшей, через боль, что шла сквозь года фанатизма, переступившей, из пепла восставшей, но по итогу опять упустившей. Все вокруг говорят, что до безумия страшно, когда ломаются те, кого до этого мига считали всесильными. Они чертовски неправы, не так ли? Не так страшно, когда ломаются стойкие люди. Страшнее, когда они восстанавливаются и горят чувством отмщения. Злобой и ненавистью. Жаждой убить каждого, кто встанет на этом новом пути, пути смерти и причинения боли любому, кто покажется каким-либо препятствием. Но апогей этого ужаса есть понимание. Осознание, что в середине этой дороги из мук и агонии есть место встрече с точно таким же, как и она: пропитанным насквозь чернотой всепожирающей ненависти, желающим сомкнуть руки на шее и готовым пойти на самые крайние меры для достижения целей и... Да, ну, разумеется. Кровавой победы. ...— Моя госпожа, — ты впервые так сильно боишься. Не так страшно было, когда люди из Нижнего общества твою семью заперли в доме, словно диких зверей поймав в клетку, и в нём расстреляли у тебя на глазах: там ты ещё смог побороться за своё право на жизнь, но здесь, прямо сейчас, стоя перед потерявшей всё раненой львицей, ты можешь только жалко трястись в ожидании своего приговора. Ведь это твои люди не справились, не остановили, как она говорит, не «спасли», кого нужно было спасти. Ведь это ты облажался. — Какие мысли касательно... Чон Чонгука, скажите? А она к тебе спиной стоит изваянием: ни жива, ни мертва. Опустошена болью утраты, сломавшей потерей, но вот-вот вновь готова восстать, чтобы начать действовать без промедления и какой-либо жалости. И на лице её, когда она к тебе поворачивается, ничего нет от человека — фурия, банши, женщина, убитая горем настолько, что себя потеряла, оставив на лице только маску из злобы и ледяной, абсолютнейшей ненависти, коей голос пропитан: — Чон Чонгук умер почти четыре года назад в пожаре вместе со своими родителями, Канпимук Бхувакуль. Странно, что ты забыл об этой трагедии, я же тебе о ней столько рассказывала. Теперь, когда его нет, нам придётся действовать в ином направлении. — Что мы будем делать теперь? — хрипло интересуешься ты, чувствуя, как внутри всё холодеет. — Теперь, когда Чон Чонгук умер почти четыре года назад в пожаре вместе со своими родителями? Она посылает тебе кривую ухмылку полных девичьих губ. Нехорошую. — Теперь мы и Киллеру проспонсируем похороны.***
Чонгука трясёт. Не так, как бывает в крайней степени волнения или вроде того, но сидя на кровати и уткнувшись лицом в широко раскрытую ладонь, он явственно чувствует, что психика начинает его предавать: разум будто заледенел, тело всё занемело, и лишь конвульсиями сопровождается тягучее бремя текучих минут, что застыли абсолютно везде, но не в спальне кремово-белого тона. Здесь, в спёртом воздухе, что насквозь пропах медикаментами, каждая мысль — одна безумней другой — сопровождается яркой, ослепляющей вспышкой, высекает из его сознания искры чёрного цвета, и он будто не может вдруг с собой справиться, взять себя в руки... Ах, точно: в руку. Разбитый, распятый, Чонгук не может даже заплакать от переполняющих разом эмоций: только тонет в каждой из них, где и облегчение, и тоска, и вдруг понимание — тот, кто меньше всего хотел быть среди них, наконец-то пришёл и за ним, чтобы поработить, сделать машиной, воспользоваться той самой физической слабостью, с которой Киллеру научиться жить ещё предстоит. И, что самое страшное: его лучший друг, тот, кто был ближе брата, никогда бы подобным образом не поступил. Не пришёл бы за ним, чтобы забрать. Не поднял бы пистолет на Хосока. Не сидел бы сейчас в клетке, словно животное, отказываясь с кем-то поговорить и чем-то делиться. Заспался ты, Чон Чонгук. Разнежился, да? Утонул в парне с амбициями, широкой квадратной улыбкой и добрым светом в карих глазах, что слепит тебя каждый раз, когда он говорит роковое «люблю». Очеловечил машины, привык к ним и совершенно забыл, против кого восстаёшь и с кем борешься. «Но ведь Тэхён, Чимин и Хосок не такие». «Но ведь есть и другие». «Каждый из них может быть человеком, но стоит сменить набор цифр в совокупности кодов, как пойдёт по другому пути». Стиснув зубы, Чонгук откидывается на постель спиной, заставляя себя не думать в подобном ключе. Рациональная часть говорит: это шок, слишком много всего вдруг случилось за несколько дней и не стоит расценивать вектор нынешних мыслей как верный и трезвый — слишком много эмоций, слишком много поломок. Если бы Тэхён был с ним рядом, он сказал бы... — Решай всё поэтапно, — и Чон всем телом вздрагивает, а потом крепко жмурится, силясь не выдавать тех самых слёз, что настойчиво жгут глаза, но всё никак не могут, наконец, выплеснуться. А Тэхёну вовсе не нужно его разрешение, чтобы зайти в их спальню, сесть рядом, но не касаться, а просто смотреть сверху вниз: Киллер ощущает на себе спокойный, не без ноток пытливости, взгляд, и не может вдруг не подумать, как хорошо же они все друг друга выучили за прошедшие месяцы. Просто немыслимо. — Слишком много всего навалилось, — продолжает спокойно Тэхён, — ты и сам понимаешь, что не в состоянии сейчас принимать взвешенные решения, верно? Отпусти ситуации. — Какие из? — хрипло. — Все, — отвечают ему. — В первой ситуации я инвалид, которого нельзя починить, с текущей башкой и жаждой отмщения. Во второй я тот лучший друг, который не уберёг и не справился, а сейчас должен принять решение. Такое не так-то легко отпустить. — От тебя никто не ждёт каких-то решений, — мягко возражает ему Потрошитель. — И никто не заставляет тебя брать на себя все тяготы мира. Ты же знаешь, что такое семья, а, Чонгук-а? — и Киллер вдруг чувствует мягкое касание пальцев по своим волосам, что недавно так заботливо были убраны в пучок всё теми же руками. — Семья — это же не только по крови. Семья — это решения, которые принимаются вместе. Поступки, за которые несут ответственность все. И тяготы, с которыми вы справляетесь общим трудом. — И что ты хочешь этим сказать? — приоткрывая глаза, но на Тэхёна не глядя, интересуется тихо Чонгук. — Что бояться — это нормально, но ты не один. Что принимать решения страшно, но ты вовсе не обязан делать это всегда самостоятельно. Доверься нам. В конце концов, доверься Хосоку, он точно не пустит на самотёк ситуацию, которая тебя так сильно волнует.«Сначала меня предала мать моего ребёнка, как оказалось, а потом — тот, кого я считал младшим братом. Тебе не кажется, что с меня уже хватит с учётом того, сколько я подтирал тебе задницу?»
— Тогда, перед налётом на базу, мы с ним говорили, — начинает вдруг Чон, повернув голову и столкнувшись взглядом с Тэхёном. Потрошитель слегка к плечу голову клонит: мол, говори, я тебя внимательно слушаю, а Чонгук даже не знает... как обличить в слова всю ту ужасную боль, которую он терпел столько месяцев; боль, которая всё это время толкала его на ряд совершенно безумных решений; боль, которая не давала ему сойти с ума и рассыпаться, но теперь отошла на второй план в этом ключе. Ведь Киллер и сам не заметил, как стал черпать силу не из негативного чёрного чувства, которое день за днём его разрушало, а из другого — более яркого, на миллион градусов выше, но не обжигающего, а изнутри греющего. Облачённого в образ андроида, который действительно смог стать человеком. — И он... дал понять, что не прощает меня. — А ты сам как думаешь, тогдашний ты бы заслуживал такого друга рядом с собой? — без укоризны, но прямолинейно интересуется в ответ Ким, а потом ложится с ним рядом, не переставая перебирать чёрные пряди чужих жёстких волос. — Я тоже многое анализировал, на самом-то деле, и понял одну простейшую истину: тот я Хосока совсем не заслуживал. Не потому что я был плохим, а потому что я был... не знаю, не думающим? Не переживающим? — Я тоже думаю, что я Юнги не заслуживал, — соглашается с ним Киллер с едва заметным кивком. — А теперь он, вот, здесь. И я совершенно не понимаю, что чувствую. — Хосок сможет откатить программу назад, — убеждённо заверяет Тэхён. — И когда это случится, тебе предстоит хорошо постараться, чтобы показать ему, как ты изменился. — А я изменился? — Да, — повернув к нему голову, сообщает Потрошитель с мягкой улыбкой. — Все мы изменились, пока его не было рядом. И это тоже — та самая трудность, которую мы все будем решать сообща. Как семья. — Как семья, — эхом повторяет Чонгук, а потом, вздохнув, перехватывает чужое запястье, чтобы поднести широкую кисть к губам и прижаться к крупным костяшкам. И глаза прикрыть обязательно, чтобы насладиться касанием, в котором живого чуть больше, чем в его собственном самосознании. — Я люблю тебя, — снова признаётся ему Потрошитель. И каждое из этих трёх слов отдаётся ярким отзвуком в груди одного глупого Киллера, чтобы разорваться внутри на нечто тёплое, солнечное и вернуться в пространство очевидным ответом: — Я тебя больше, — и Тэхён негромко смеётся перед тем, как сгрести его в объятия, прижать к себе и прижаться самостоятельно. — Больше невозможно, мне кажется. — Возможно, Ким, я же люблю. И теплеет. Правда теплеет в груди, и мысли вдруг успокаиваются: разум оттаивает и возвращается способность двигаться, чувствовать, мыслить немного трезвее. Семья — это когда сообща. Когда ты уверен, что тебе спину прикроют. Та самая ниша, где ты можешь быть слабым и тебя не осудят за это. И Чонгуку действительно нравится мысль, что они с Тэхёном могли бы пожениться когда-нибудь. Когда весь этот ад кончится. Чем не мечта, не так ли?***
mr. kitty — after dark
У него больше не пачкаются волосы: как были слегка испачканы пылью с земли, такими остались, но ни выделений кожного сала, ни пота. У него больше нет синяков: захват Чимина наверняка должен был оставить пару кровоподтёков, но ничего нет — кожзам держится крепко, а в сосудах под ним, по которым у смертных течёт красное и бесконечно живое, ничего совсем не осталось. У него больше не вздымается грудная клетка: тяжело-тяжело, когда разозлён или быстро и мелко, если взволнован — в этом нет нужды. И ему вовсе больше нет потребности в каком-либо движении: как сидел, так и сидит, не двигаясь — плечи несколько сгорблены, взгляд потухших глаз направлен в одну только точку, и больше совсем ничего. До абсолюта — и это так непривычно, но невозможно прекрасно. Весь Юнги всё равно остаётся невыносимо для него совершенным. И был бы таким, даже если бы не стал тем, кем стал, однако и такого Карателя Хосок принимает и любит до невозможного. Смотреть на него невыносимо, но Механик не может перестать это делать даже на третьи сутки. Он знает, что Юнги там, за решёткой, в курсе о его присутствии и, быть может, даже видит его, однако не высказывает никакого желания вновь обмолвиться хотя бы парочкой слов. Только один раз было нечто такое — на второй день пребывания Юнги на базе лидеров Нижнего общества, когда вниз спустились Намджун, Тэхён и Чимин, чтобы его допросить, однако же Мин, подняв голову, смерил каждого из пришедших долгим насмешливым взглядом, чтобы усмехнуться с горькой насмешкой и заявить: — Я не буду говорить ни с кем из вас. Только с Чонгуком. И снова замолк, не реагируя на шквал вопросов и тэхёново настороженно брошенное «Чонгук не готов тебя видеть», да так и просидел в одной позе до утра третьего дня. А Хосок, который засел в соседней комнате среди компьютеров, не может толком сосредоточиться: только приходит сюда раз в десять минут и смотрит. Юнги ничего ему не говорит. Но Чон и не требует вести с ним диалоги: просто-напросто впитывает в себя любимые черты, пялится до откровенного — и если Карателя это хоть как-то смущает, то он не выказывает своё недовольство ни словом, ни делом. А под конец третьего дня нервы Механика разом сдают. Может быть, всему виной отсутствие его здравого смысла — Чимина, который вновь вернулся на старую базу за чем-то, а быть может, всё дело в том, что коды снова не сходятся. Чёрт его знает, но, в любом случае, Хосок оказывается напротив заветной двери и неожиданно сталкивается с любимым глазами: Юнги, продолжая сидеть на полу по-турецки, смотрит ему прямо в глаза, и в выражении их застыла какая-то одна ему известная мысль, что отдаёт ощутимой отдушкой насмешки. Едва ли он связался с Уюн: Чимин слишком тщательно осмотрел его на предмет средств связи или следящих устройств, а всё, что нашёл, уничтожил перед тем, как сбить сигнал в сторону сеульского пригорода. Но что задумал тогда, Хосок точно не знает. Однако в своих действиях внезапно уверен. — Я не хочу, чтобы ты держал меня за врага, — говорит, заходя смело внутрь, и садится по-турецки напротив. — И я не хочу, чтобы ты думал, что являешься пленником. — Ты смеёшься надо мной, что ли? — вскинув бровь иронично, интересуется Мин, не забывая ухмыльнуться с горчинкой. — Меня заперли в подвальной комнате с решёткой на двери. Если я тебя сейчас вырублю и постараюсь сбежать, меня скрутят уже на подходе ко входной двери, вырубят и вернут сюда, если не пристрелят на месте. Это называется плен. — Это называется вынужденная мера, Юнги-я, — объясняет Механик спокойно. — Ты не можешь быть уверенным в том, что одобрил бы все совершаемые тобой нынешним действия, оставайся ты собой старым. — Знаешь, почему ты долбоёб, Хо? — фыркнув насмешливо, вдруг задаёт Юнги прямой вопрос. — Ну, давай, расскажи. — Потому что ты всё ещё делишь меня на меня старого и меня нового, игнорируя факт того, что я — это в любом случае я. — Я делю тебя на тебя старого и тебя нового, но это вовсе не значит, что я меньше люблю тебя, Мин. Забыл? Абсолютно любым люблю, потому что ты моё лекарство. Моё искупление. Моя человечно... — Заткнись, — морщится Каратель устало. — Не может быть человечностью тот, кто сам больше не человек. — Ты человек куда больше, чем думаешь. Всё зависит от философии. — То есть физиология тебя, значит, абсолютно не парит? — с вызовом интересуется Мин, а Хосок вдруг смеётся негромко, чтобы склонить к плечу черноволосую голову и задать встречный вопрос: — Соскучился, что ли? Пауза. Удивление — Юнги даже долго моргает два раза, а потом резко хмурится и уточняет: — Что ты имеешь в виду? — Ты играл в молчанку несколько дней, сказал, что говорить будешь только с Чонгуком. Разве я похож на него? — Нет, ни капли. Чонгук жалкий теперь, разумеется, но не настолько, как ты со своей бравадой из радуги и мнимой любовью к тому, кто не любит в ответ. — Сердцу не прикажешь, — пожимает плечами Механик. — Ты андроид. У тебя, как и души, его нет, — отрезает Юнги. — Тогда какой, по-твоему, частью себя я готов за тебя умереть? Отводит глаза. Зубы сжимает, будто бы раздражён, будто и правда живой, но именно выражение глаз заставляет что-то внутри Хосока оборваться к херам, а волнение разлиться по телу машины контрастными волнами. Его словно душит этим чувством надежды, что топит вдруг разом, хотя его не должно вовсе быть, ведь Юнги всё ещё сложный, всё ещё пошёл дальше во многом, но в чём-то откатился назад. И он правда не ведает, как так получается, что чужие руки в его пальцах внезапно зажаты. Не понимает, как так происходит, что Каратель голову вскидывает, вдруг удивившись, но выражение боли вперемешку с надеждой не перестаёт ярко плескаться в неживых карих омутах, и у Хосока действительно разум заходится в крике абсолютного счастья, когда он рот открывает, чтоб обронить: — Я уже умирал за тебя. Я могу сделать это опять, если потребуется. И я не задумаюсь, потому что уже долгое время для меня имеешь значение только ты, Мин Юнги, и твоё счастье. Но мне бы больше всего на свете хотелось, чтобы твоё понятие зоны комфорта было твоим, а не кем-то навязанным, и именно по этой причине я не выхожу к остальным, а работаю здесь месяцами, как проклятый. Ты понимаешь? Ради тебя. Он отводит глаза, словно стало вдруг больно смотреть. — Ради меня? — но рук не отнимает. — Пожалуйста, не думай о себе здесь как о пленнике. Ты не пленник, Юнги, ты моя человечность, ты понимаешь? Ты мой человек, моя семья. Ты наша семья. Хосок так сильно хочет поцеловать эти губы. Господь свидетель, какое множество сил он прикладывает, чтобы вдруг не сорваться и не совершить этой ошибки. — Если ты так говоришь... — голос Юнги его вдруг предаёт. Опасно срывается, будто он может заплакать, но Хосок знает точно: не может. Не сейчас, пока он ещё не готов претерпеть изменения и позволить Чимину вмешаться в хитросплетения своего нового тела, — ...говоришь, что я часть вашей семьи, то почему Чонгук до сих пор не пришёл? — Инвалиды — люди такие, — раздаётся вдруг за спиной, а обернувшись, Механик замечает предмет разговора: стоит, прислонившись правым плечом к косяку, сверху вниз смотрит на них двоих слепым глазом, пока губы вздёрнуты в вечной насмешке. Агрессивным не выглядит, но Каратель, кажется, в шоке: не ожидал увидеть своего бывшего лучшего друга в таком состоянии, а Чонгуку, кажется, даже несколько весело — ведёт плечом, где в продолжении красноречиво конечности нет, и добавляет: — Имеют свойство немного запаздывать в силу недееспособности. Нравится вид? — Кто так с тобой поступил? — чеканит Каратель вместо ответа. А Киллер лишь фыркает, чтоб после ответить коротко и до запредельного просто: — Шавка Азарта. Обменяемся сплетнями?