dead by april — anything at all (EDM remix)
— Как ты думаешь, он поступил правильно? Когда-нибудь Чонгук определённо привыкнет к тому, что ещё какое-то время (если не до конца жизни) каждый разговор с его лучшим другом будет напоминать своего рода тест на адекватность и восприятие, и Юнги даже не будет скрывать мотивов подобного рода. Привыкнет в том самом смысле, что окончательно смирится с фактом того, что когда Каратель оставил их не по собственной воле, Киллер напоминал только тень человека в самом худшем, кровожадном смысле этого слова, и никогда не будет уверен, что такого не произойдёт вновь. Чонгук понятия не имеет, насколько плохо будет звучать его уверенность в том, что ещё произойдёт — и не раз. За последние дни он хорошо свыкся с ролью того, кто являет собой синоним к слову «полнейшее разочарование» во всех смыслах этого слова: некогда волевой, сильный, упорный, сейчас он без Тэхёна даже не может банально поссать, и ещё долго будет нуждаться в сиделке, хочет он того или нет. С этим, на самом-то деле, можно работать, привыкнуть и свыкнуться, пытаться жить дальше, даже если вести себя так, будто ничего не случилось, совершенно не выйдет. В Чонгуке достаточно совести, чтоб понимать, что самые близкие люди не собираются от него отворачиваться в этот нелёгкий период, конца которому нет и видно не будет. Достаточно, чтоб пытаться принять себя ровно таким, каким стал, и думать о мести всем тем, кто его таким сделал, но всегда в позитивных порывах фигурирует пресловутое «но», которое никогда не даст жить спокойно. У его весомого «но» волосы светлые и кожа от татуировок чистая, неузнаваемая, а ещё глаза мёртвые. Его «но» может подолгу сидеть в одном положении, выдавая в себе нечеловека, которому не было нужды адаптироваться под живой, людской социум; смотрит всегда с едкой насмешкой неверия и устраивает разного рода допросы с миллионом подводных атомных бомб, на которых Киллер рискует подорваться и по частям себя уже никогда не собрать. По тем частям, разумеется, которые у него всё ещё есть. В общем, да. С возвращением одного Мин Юнги всё стало хуже, как бы Киллер ни носил у сердца, что с перебоями бьётся, мечту когда-то вновь друг друга увидеть. В плане самопринятия — тяжело до невозможного, потому что Чонгук не может отделаться от навязчивой мысли, что Каратель не может перестать сравнивать его нынешнего с ним же давным-давно канувшим в лету. Даже не с тем жестоким убийцей, цепным псом Потрошителя и его телохранителем, который не мог перестать падать вниз, в черноту самых страшных грехов, а вот с тем самым парнишкой, который не мог перестать целовать детские щёки малышки Союн и просто лежал со своим лучшим другом в траве голова к голове, глядя на звёзды. Думать о себе как о машине для доставки быстрых и кровавых смертей Чонгуку было бы проще — машина на то и машина, потому что легко может сломаться совершенно не вовремя, а вот мысли о живом во всех смыслах молодом парне, который просто хотел уцелеть в жестоком мире андроидов, покоя сознанию всё никак не дают. Взгляни на того Чон Чонгука — увидишь справедливого, честного, несколько грубого, местами неловкого, но всё-таки мальчика, который хотел выжить в этом Аду со своим лучшим другом, будучи постоянно в бегах. Да, он во многом был трусом, пусть и знал запах свинца, но предпочитал выживать, а не бороться за жизнь; он был мягче, добрее и никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. Он был человеком. А теперь взгляни-ка на Киллера, у которого улыбка яркая из-за свежей крови на ней, и лицо изуродовано; глаз один напоминает стекло без возможности найти в нём живой блеск, а второй полностью слеп и уродливо залит бельмом. Нынешний Чон Чонгук тоже умеет в эмоции, но они все грубые, механизированные — отбери у него Ким Тэхёна и машина поглотит его целиком. Ирония жизни догнала Киллера и с размаху дала по затылку железной плитой: всю свою жизнь он боялся и ненавидел андроидов, тайно надеясь, что они все канут в лету и сгинут где-нибудь в преисподней, а по итогу на себя в двадцать пять в зеркало смотрит и понимает: всё, что сейчас позволяет ему быть живым — любовь к той самой машине, которая, раскрывшись и отдав ему всего себя полностью, оказалась человечнее многих в тысячу раз. И его лучший друг стал одной из них тоже. И хочешь не хочешь, но Чонгук не может считать их своими врагами, теми, против кого действительно нужно бороться. И в голове диссонанс возникает: а как дальше тогда? что ему делать? как войну вести против машин, если он сам растворился в них до основания? — Я знаю, о чём ты сейчас думаешь, — он сидит на полу без движения, но смотрит прямо в упор снизу вверх и всё с той же насмешкой. — Хоть что-то в нас двоих не изменилось, Чонгук. — И что это? — вскинув бровь, интересуется Киллер, глядя на лучшего друга (бывшего? лучшего друга) в ответ одним целым глазом. — Имена? — Нет, — Юнги фыркает, качнув головой. — Твои мысли, которые всегда напоминали клубок, и моё умение считывать их. — И о чём же я думаю? — иронизирует Чон, ощущая себя дискомфортно: если по поводу старых времён, проведённых рука об руку с близким, что его насквозь видел, он не имел ничего против совсем, то факт внимательности Юнги нынешнего дезориентирует. Это же как врагу попасться на мушку в открытом поле, ведь так? Хотя почему же, блять, как. Никто не виноват в том, что у врага теперь лицо лучшего друга. — О том, что я враг, — спокойно говорит ему Мин, неотрывно изучая чужое живое лицо и не выглядя ни разочарованным, ни, например, неуверенным. Он точно знает, кто теперь для Чонгука и кем ему предстоит быть ещё долгое время, пусть Хосок и не может противиться — поддаётся факту любимого рядом и постепенно ослабляет болты заключения. Так нельзя поступать. Поэтому Тэхён велел ему держаться подальше, и они почти что поссорились, но, зубы сжав, Механик смирился и согласился с тем, что так поступить будет правильно, пообещав не подходить к двери камеры и спокойно работать за первой же стенкой. — Верно, — спорить бессмысленно. — Странные чувства, — Чонгук ухмыляется криво, позволяя Юнги насладиться видом изуродованной части некогда дорогого лица во всей его красоте. — Вроде и ближе тебя нет никого, но и хуже собеседника сейчас даже не выдумать. — Почему тогда ты пришёл сюда? — Каратель снова не двигается — не был вынужден, как Хосок, Тэхён и Чимин, притворяться человеком определённое время, и себя не приучил к повадкам живого. — Контролировать своих подельников по оппозиции, пользуясь тем, что теперь являешься лидером лидеров? — Не пытайся сделать мне больно, Мин, не сработает, — Чонгук закуривает. Одной рукой это сделать достаточно сложно, но уже приноровился по причине а хули делать ещё. — Потому что это смешно. — Что именно? — Твоё поведение. То, как настоящий ты всё равно пролезает сквозь программы твоей злобной бывшей. Ведёшь себя, как больной ПРЛ, хотя, вроде, андроид. У вас не бывает такого. — Так ты на вопрос не ответил. — Так я и не хочу на него отвечать. Ради чего? Пытаешься узнать, как сильно я изменился за эти несколько месяцев, пока ты вылизывал механическую киску в Сеуле? — Чонгук почти слышит, как хрустит клавиатура под пальцами с ногтями чёрного цвета там, за стеной, потому что Механик не может не слышать их разговор. Очень жаль, Хосок, но придётся послушать немного дерьма, раз уж ты решил пострадать и остаться работать в непосредственной близости. — Сильно, Мин, — и Чонгук разводит целой рукой, зажимая сигарету меж пальцев. — У меня сердце пыталось остановиться, а ещё нет руки и глаза. Любой бы озлобился. Считаю, что я круто держусь. — Неужели твой краш так изменился, что теперь ты с уверенностью можешь сказать, что неплохо справляешься? А где затравленность? Желание доказать всем, что ты всё ещё что-то умеешь? — У меня нет краша, — спокойно говорит ему Киллер. — Всё ещё пытаешься отрицать очевидное? — Нет, ты не понял, — покачав головой, Чон дарит Карателю очередную усмешку. — У меня есть партнёр, который меня уважает. Любовь всей моей жизни. Моя болезнь, которую уже вылечить никак не получится. Краша у меня нет, хён. Юнги щурится. — Кажется, мне предстоит узнать слишком многое. — Только в том случае, если тебе вернут на место мозги. — У меня нет мозгов. У меня карта памяти. — Не придирайся к словам. — Да заткнитесь вы оба! — в сердцах восклицает Хосок из-за стенки. — Хуями начнёте мериться только тогда, когда будет время на это. Чонгук, выйди оттуда, если тебе сказать Юнги больше нечего, дайте мне поработать! Чон на это только коротко цыкает. Ощущения странные. Даже, можно сказать, отвратительные. И непонятные до неприятного: сделать шаг и выйти отсюда до невыносимого сложно, но вместе с тем он понимает, что нельзя продолжать доводить до дерьма подобным накалом страстей: в конце концов, Тэхён прав был тогда, когда два дня назад сидел с ним в спальне опять и позволял мочить свою футболку слезами — Юнги пропустил слишком много. Юнги нужно измениться назад и привыкнуть к ним заново, и здесь, как ни крути, Хосоку будет в миллион раз тяжелей. — Просто представь, — сказал, гладя нежно по волосам и невесомо целуя в макушку, — что меня больше нет, а затем я есть снова, но я не помню, как так — любить тебя. И вспоминать не хочу. — Я не могу такого представить, — честно признался Чонгук, прикрывая глаза и позволяя себе начать успокаиваться. — На самом деле, я тоже. И Хосок тоже не мог. Но ведь это случилось. — Тебе действительно мне сказать больше нечего? — с усмешкой интересуется Мин, вскинув светлую бровь. — Тебе всё равно будет нечего мне ответить на это, что бы я ни сказал и под каким бы соусом ни подал информацию. И выходит за дверь с невероятно тяжелым комом там, в груди, где иногда сбоит, но до странного бьётся с упорством. Воинственно как никогда.***
— Как я понял, что проебался? — интересуется, глядя вниз и вбок с кривой усмешкой, будто поражаясь себе самому. — Знаешь, это было так глупо и до ужаса просто — полюбить его. Люди вокруг говорят, что я злой гений, и нет смысла это отрицать, знаешь ли, потому что я реально он. Хочу сказать, что я могу убить ради своих целей, и сделать это последовательно и с точным расчётом до мелочи. Но знаешь, как я понял, что всё пошло под откос? И Чимин, закурив, подставляет лицо встречному ветру, который чувствует плохо, но всё-таки чувствует — просто необходимо доработать рецепторы, а потом заняться долгой кропотливой работой по воссозданию себе человеческих ощущений по всему чёртову телу. В конце концов, если он что-то решил, то это же навсегда и с упорством барана. Решил стать человеком. Решил добиться любви Ким Намджуна. Решил отдать ему всего себя целиком без шанса выйти живым из этой войны эмоций и чувств, и даже сейчас, пока едет на заднем сидении машины без крыши, ощущает отчётливо, как с перебоями бьётся в груди, невыносимо сжимаясь где-то в грудине, где когда-то было живым и кровь без перебоев качало. — Я убил трёх человек, представляешь? — со вкусом затягивается; придержав дым внутри, выдыхает на скорости. — Трёх человек убил с особой жестокостью и обезглавил их трупы, дал такой явный повод себя ненавидеть, так глупо подставился. А всё ради чего, знаешь? В салоне молчание. Вряд ли ему кто-то ответит, конечно. Но ему вполне комфортно говорить в одиночестве: — Ради него, представляешь? Ради того, чтобы она меня обвиняла и сделала главной причиной всех бед, а на него посмотрела в последнюю очередь. Я сумасшедший. Кто-то от любви умирает, а я от неё убиваю. И ради неё убиваю. И убью ещё много раз, если придётся. Но хорошо, что хотя бы сейчас обошлось без кровопролития: я монстр, конечно, но убивать невинных людей — это явно не мой конёк, особенно сейчас, понимаешь? Я же ради него решил бороться с самим собой, вернул себе всё, что смог отключить, и запретил опять бегать от прошлого. Сейчас, вот, стараюсь ужиться, — полные губы кривит усмешка предательская, — это совсем не легко. Абсолютно. Но так нужно было, ты понимаешь ведь? Останови, — равнодушно прерывает себя самого. Машина тормозит на развилке. Отсюда предстоит добираться пешком, и по этой причине с колёсами предстоит попрощаться. С откровенностью, наверное, тоже, да и водителя необходимо поблагодарить — прижатым к затылку «декабрьским» дулом и незамедлительным выстрелом. Ровно таким, чтоб не успел осознать — и вновь куски мозгов на обивке, пронзённое пулей насквозь лицо на руле, новая жертва его присутствия и свидетель его откровенности, который уже ничего никому не сможет сказать. Чимин же со вздохом отправляет сообщение о том, что с тачкой предстоит что-то делать, но ему самому сейчас не до этого — её уберут в ближайшее время, так что беспокоиться об этом не стоит. — Я говорил, что больше никаких невинных жертв, да, я помню, — обращается к своему собеседнику, открывая дверцу машины и осторожно беря сумку за ручки. — Но этот парень собирался слить местонахождение Мин Юнги Верхним, я всё узнал перед тем, как попросить его об услуге. Двух зайцев с выстрела, а? Понимаю, тебе может быть пока непривычно, но предстоит свыкнуться, парень. У тебя, как у нас всех, увы, но нет выбора. Из сумки вместо ответа на него смотрят два любопытных зелёных глаза, которые явно высказывают своё неодобрение в адрес запаха пороха, крови и громкого хлопка выстрела. Но ничего, сейчас Чимин донесёт его, куда нужно, а дальше о нём будет, кому позаботиться. — Хорошо держишься, Мистер Лапкинс, — ухмыляется он манчкину с неожиданной нежностью. — Продолжай в том же духе, по тебе ну очень соскучились там, куда я тебя сейчас принесу.