kai engel — december
Чонгук позволяет им немного вдохнуть посвободнее и расслабиться до той поры, пока Юнги не будет в строю, и именно это — причина, по которой на базе всё идёт кувырком, начиная с криков Намджуна и его натурального плача из-за кота и заканчивая кое-как вышедшей на звук суеты Ю Суджин. Девчонка ещё очень слаба и ближайшим операциям совсем не участница — если быть точным, то Сокджин во многом поставил на ней крест из-за тяжёлых ранений, но она с этим не согласна категорически. — Неужели ты, бойфренд моего босса, думаешь, что я действительно буду сидеть в стороне, пока здесь кипит движ? — так и сказала. И у Сокджина вместе с зашедшим было в комнату одним Ким Тэхёном даже слов не нашлось. Вообще, картинка была такая себе: Ю предстала перед занёсшим к ней препараты одним из лидеров Нижнего общества обнажённой по пояс и возмущённой донельзя — Потрошитель аж на пару секунд завис, не зная, куда себя деть, а потом опустил было глаза, неловко пробормотав слова извинений, но чему поразился, так... Тону, в котором сквозило весёлой беззлобной насмешкой: — Злой Ким Тэхён никогда не видел обнажённой женской груди? — Когда-то, в прошлой жизни, было дело, не спорю, — фыркнул Ким, ставя коробку на пол возле кровати и глаз на Ю всё ещё благоразумно не поднимая. — Но сейчас я в отношениях с тем, у кого женской груди, так скажем, нет, и по этой причине мне бы не хотелось ставить и себя, и тебя в странное и неловкое положение, знаешь ли. — Эй, Потрошитель, — и голос у Суджин на этом моменте прозвучал как-то... неправильно, что ли. Как-то задушено, сжато, будто ей воздуха вдруг перестало хватать — испугавшись за её ранения и запоздало вспомнив о наличии в комнате Джина-врача, Тэхён вскинул голову, чтобы снова увидеть то, что было для его глаз явно не предназначено, а потом — и лицо этой малолетней синеволосой оторвы. То самое, что, вообще-то, весьма симпатичное, но в ту секунду сморщенное в неком подобии... брезгливости, что ли: — Да у меня скорее клитор отсохнет, чем я решу замутить с мужиком. Просто напоминаю тебе. Держу в курсе, ну, ты понимаешь. Так что, да, эта девчонка явно не намерена опускать руки или сдаваться. И сейчас — в удивительно погожий денёк, наполненный атмосферой странного, но всё же уюта (насколько их компания вообще может казаться уютной), когда Чонгук решает, что им нужно выдохнуть после всего пиздеца, который произошёл за последнее время, Тэхён ощущает себя в кои-то веки... даже счастливым, наверное. Сложно не ощущать себя таковым, когда они все, наконец-таки, в сборе, а Намджун всё никак не может перестать отвратительно целовать Чимина на каждом возможном шагу, благодаря за Мистера Лапкинса, уже успевшего нассать Джебому в кроссовки. Но даже это, наверное, мило: Тэхён пытался было показательно сморщиться и изобразить рвотный позыв, однако Конструктор, сияя довольной улыбкой во все тридцать два, дал понять, что его розовый вайб все терпеливо сносили, и крыть стало нечем. Поэтому, вот, сидит на крыльце, пользуясь своим одиночеством, и курит, вслушиваясь в лёгкий шум остатков природы: она здесь всё-таки невозможно прекрасна в своей первозданности, не чета тем островкам счастья, что есть в легалках, которые за недолгую жизнь успели осточертеть. Можно подумать о грядущих событиях, а можно слегка потревожиться, потому что Чонгук снова с Юнги, куда Потрошителю нет хода пока что, но он решает не делать ни того, ни другого. Сколько можно думать о дряни, мать вашу? День ведь правда чудесный: когда он последний раз без боли на небо смотрел? А когда позволял себе последний раз наконец-то расслабиться и отбросить все переживания в сторону? И просто послушать, как ветер в кронах деревьев шумит. Зима с каждым годом всё теплей и теплей — и если ещё недавно они видели снег, размазывая по нему кровь неугодных, то сейчас температура держится в стабильных пятнадцати с положительным знаком, и можно не думать о том, что кто-то из людей заболеет. Это то, о чём Тэхён думает, смоля сигарету и слегка её мусоля губами: о простых мирских вещах. Не об оппозиции, не о деспотичном режиме, не о содружестве государств мира, которые не приходят на помощь, позволяя резне в Корее быть такой откровенной и невозможно жестокой. И о несправедливости по отношению к человеческой расе не думает. Не сейчас. Не сегодня. Не когда дверь там, за спиной, разъезжается, выпуская кого-то наружу, и не когда его лучший друг, который белого света не видел уже очень давно, устало и так по-человечески крякнув, садится с ним рядом на жёсткость ступеней, чтобы впиться в его лицо долгим изучающим взглядом, а затем покачать головой: — В прошлом он был одним из самых кровожадных убийц современности, который не знал пощады, а потом — хуяк! — и влюбился. Всё всегда упирается в любовь, ты не заметил? — фыркнув, замечает Хосок, быстро скрежетнув колесом простой зажигалки и переводя взгляд на небо. — Любовь движет миром, любовь же заставляет нас совершать самые страшные ошибки, которые идут вразрез с логикой, — затянувшись, Механик какое-то время молчит, а потом выдыхает с негромким: — Любовь всё прощает. И ранит тоже сильнее всего. — Клянусь, будь моя воля, я бы сказал, что готов до старости выращивать розы в саду домика, который мы с ним купим только для нас двоих, — вздохнув, отвечает ему Потрошитель с усмешкой и лёгким наклоном не самой тупой головы. — Но есть один нюанс, к сожалению. — Вы кровожадные террористы? — играет в угадайку его лучший друг, нервно хихикнув. — Нет. Вернее, да, в какой-то степени это о нас, но дело не в этом, — закатывает Тэхён глаза. — Ваша любовь иссякнет, как только вы попадёте в зоны комфорта? — Даже думать не хочу об этом. Нет, Хосок. — Тогда какая причина, что ты всё ещё не садовод до самой старости? — Всё просто: я не старею, — пожимает плечами Тэхён. — Придётся быть вечно молодым садоводом. Хосок негромко смеётся, разделяя между ними двумя ту хрупкую атмосферу уюта, которой не было очень давно. Безумно давно. Настолько непозволительно долго, что будь необходимость в дыхании, Ким бы сейчас даже не смел бы сделать и вдоха в страхе разрушить те едва уловимые проблески старого. Старого — это когда они вдвоём войну не ведут, а всего лишь её дети, дети свободы, жертвы насилия и оппозиции, снова будто бы два несуразных подростка с мечтами о будущем, где не будет боли и крови, когда, держась за руки, смотрят на один из десятка закатов, сидя на окраине их поселения в густой и жёсткой траве, и просто мечтают. Старого — это когда ловишь за хвост тот самый момент, когда вы оба пока ещё дети, которые не ведают боли и ряда поломок, когда вы оба живые и проблемы у вас только из тех, что мама опять утром сварила манную кашу с комочками. Вселенское зло — дед Ли Донхёк, который дал вам тряпкой по босым пяткам за то, что вы снова слишком шумели под окнами его барака, и лучший друг — пёс семьи Мун по кличке Товон, большой, мохнатый и добрый, всегда лижет руки и лает так громко и радостно, что уши закладывает. Тэхёна внезапно душит настоящей палитрой самых наисветлейших эмоций. — Эй, Хосок, — на выдохе, хрипло: лучший друг сразу же обращается в слух, выражая внимание. С появлением Карателя в доме он больше не наносит боевой чёрный раскрас на лицо, а из гардероба ушли привычные цепи и шипастые чокеры — всё это заменил небольшой хвостик в районе затылка, мягкая, удобная обувь, однотонные толстовки и простые дешёвые джинсы. Тэхён не очень внимательный, но два факта сопоставить несложно: его лучший друг действительно всё это время выражал свой внутренний мир через свой внешний вид. Значит ли это, что он... стал счастливее? — Слушаю, — нарушает паузу Чон, снова выдыхая очередную сизую струйку. — Надо жить каждым днём так, будто он последний, — говорит Тэхён ему очевидную истину. А Механик, растянув губы в неловкой улыбке, отводит глаза, чтобы предположить: — И поэтому ты сейчас здесь? — Да, с тобой, — кивает ему Потрошитель. — Но ведь это не последняя твоя остановка в гипотетическом последнем дне, да? — кривит губы Хосок. — Пора тебе поднимать свою задницу и пойти провести время с тем, кого ты так любишь, Ким. — А ты? — А я проведу его с тем, кого люблю я. Как только, вот, докурю. Чонгук, думаю, уже поднялся к вам: Юнги сегодня не в настроении на долгие выяснения отношений, а это именно то, чем занимаются эти двое каждый грёбанный раз. Один постоянно проверяет другого и наоборот. Но я понимаю, что для них это лучше, чем если бы они столкнулись в грызне и попытались друг друга убить. Потрошитель, покачав головой, только лишь бычок тушит о свою же подошву, а потом поднимается, чтобы вернуться, наконец-таки, в дом, но у самой двери Хосок его останавливает. Одним только голосом. — Тэ. — Да? — А ты — мой. Ничего не ответив, Тэхён лишь прячет улыбку в кончиках губ, и проходит внутрь шумного дома, где теперь в довесок к горе проблем ещё есть и тот самый манчкин, по которому Намджун убивался так долго.***
— Знаешь, что, — широко улыбаясь, Тэхён разворачивается, чтобы оседлать бёдра чужие, а после его лицо обхватывает большими ладонями. Со всей нежностью, бережностью: Чонгук действительно выглядит до ужасного вымотанным — лицо осунулось, отдаёт зеленцой. Он плохо спит последнее время: кошмары. Часто кричит по ночам, просыпаясь в слезах, но неизменно в объятиях одного Потрошителя, который не может позволить себе перейти в спящий режим, преданным псом стережёт чужой сон ввиду своего абсолютно безусловного чувства. Как спать, если в голове извечно крутятся слова Джина — врача! — о... крайних мерах и прочем таком? Как спать, когда каждую ночь вынужден слушать чужое дыхание в страхе, что в одно мгновение может его не услышать? Больше никогда не услышать? Не поцеловать больше? Не видеть улыбки, которая вовсе не безобразная, как Чонгук думает, а самая лучшая и невозможно любимая? Тэхён с недавнего времени понял, что у него появилась зависимость: осторожно и нежно целовать большой шрам, особый трепет уделяя повреждённому веку и уголку рта, застывшему в вечной насмешке. Чонгуку очень неловко становится — он это прекраснейше видит, однако останавливаться не собирается. Не врал же: любит и примет абсолютно любым. А сейчас нос морщит, чувствуя редкую для их смутного времени лёгкость, когда сидит вот так, на сильных бёдрах и оглаживая лицо своей бесконечности. Будто они действительно обычная пара двух влюблённых друг в друга людей, из тех самых ребят, о которых пишутся книги, снимаются фильмы. Без боли, войны и насилия. — Что? — вскинув брови, интересуется Киллер, пряча улыбку в кончиках губ, но подставляясь под ласку. — Кино, — говорит ему Потрошитель. — Кино? — голос Чонгука сквозит удивлением. — Давай откинем всё дерьмо мира в сторону и просто посмотрим тупое кино этим вечером, как обычная пара. Идёт? — немного неловко интересуется Ким, внутренне инстинктивно сжимаясь, когда взгляд его партнёра меняется с удивлённого на несколько мрачный. А потом лицо Чонгука разглаживается, а он Тэхёна обнимает за талию крепкой рукой, к себе прижимая теснее, улыбаясь ему совсем-совсем нежно: — Кино так кино. Всё, что захочешь, — и, вскинув лицо, позволяет себя поцеловать глубоко. И Потрошитель не будет думать о той нотке горечи, что сквозит в поцелуе.«Ему нужен отдых, но на восстановление нужны месяцы, если не годы, которых у него нет. Их нет ни у кого из нас, и я не знаю, что будет, если его ещё раз накроет хотя бы припадком».
***
— Услышат же. — Похуй, — и Чимин, улыбаясь ему как-то особенно пьяно, обнимает за шею, чтоб наклониться и поцеловать глубоко, чувственно, страстно. Так, чтобы резкими выдохами; так, чтобы рот приоткрыть и позволить языку Намджуна скользнуть в свой неживой рот; так, чтобы коротко, но глухо вскрикивать каждый грёбанный раз, когда член Намджуна толкается внутрь и заставляет его ощущать нечто совсем ненормальное. Пак стонет коротко, выкриками, чувствует всё, глаза прикрыв свои невозможные, и только старается зацепиться ногами за чужую талию крепче, чтобы прижаться спиной к кафелю стены в ванной комнате. Дом переполнен людьми, и Оружейник уверен — его совершенно обалденный в своей ненормальности парень, по которому сердце стучит с перебоями, возбуждён ещё и из-за этого. Трахаться посреди бела дня, пусть и тихо, словно подростки, в доме, где не спит ни одна живая душа, могут только безумцы. Или Намджун и Чимин, потому что в какой-то момент Ким осознал, что просто целовать свой смысл жизни ему совсем не достаточно. — Господи, меня выебали за то, что я принёс кошку, — неожиданно смеётся ему в губы Конструктор, и, блять, Намджун, не перестающий толкаться в его потрясающе гибкое тело, не ловит себя на раздражении или вроде того. Отнюдь: думает, что он хочет, чтобы Чимин как можно чаще смеялся именно так: с нотками счастья, безграничной любовью и той самой отзывчивой искренностью, какая может быть у ребёнка, чьи мечты начали потихоньку сбываться. — Ты дурак, скажи мне? — улыбается ему Намджун в поцелуй. Держать Конструктора не тяжело, и угол вполне себе сносный. Они оба кончат. Ну, Ким на это надеется. — Люди говорят, что я злобный гений, — задыхаясь и коротко вскрикивая от толчков внутри, сипит Чимин, не в силах перестать улыбаться. — А на мой взгляд, ты... — скоро. Быстрее, чем Оружейнику бы того хотелось, конечно, но у них давненько не было секса, но было много перенапряжения и нервных периодов. — ...дурак, Чимин-и, — и видит, как Пак, глаза распахнув, замирает, словно в испуге. И Ким не может с нежной улыбкой не очертить контур чужой скулы костяшками пальцев, не забывая нежно придержать за талию так крепко, как это только возможно. — Потому что я тебя не, как ты говоришь, выебал, — мягко говорит ему Оружейник. — Я занялся любовью с тобой. Я люблю тебя, Пак Чимин. И всегда буду любить. Почему — сам не знаю. Чимин в его объятиях вздрагивает, будто от неожиданности. Или испуга: снова распахивает свои глаза невозможные, губы приоткрывает, словно в попытке что-то сказать, а потом просто прикрывает глаза и, откинувшись на кафель стены розоволосым затылком, шепчет едва-едва слышное: — Я умру за тебя, Ким Намджун. — Тогда я умру следом, — ни секунды не мешкая, шепчет тот в ответ, чувствуя, как сердце от количества чувств становится невыносимо огромным, с гулкими ударами там, изнутри. Намджун никогда не думал, что сможет так полюбить. Потерявший всё абсолютно, стремившийся к серости и безрассудству, снедаемый чувством стыда за облегчение после трагедии, что настигла его близких людей, он всегда пытался окопаться и спрятаться, растворившись в толпе. Будто недостойный называться счастливым, пытался стать серостью среди бурой массы гражданских, не позволяя себе тех вспышек эмоций, что когда-либо могли окрасить жизнь в яркие краски. Может быть, права была бывшая, что ушла от него: едва ли тот продавец в магазине без амбиций и целей смог бы дать ей всё то, чего она по праву заслуживала — слишком уж было в нём много дерьма вперемешку со страхом. Но зато сейчас продавец вырос и за последний грёбанный год превратился в одного из лидеров самого страшного людского орудия в долгой кровавой войне. Поменял своё отношение к миллиону вещей, позволяет себе испытывать самые прекрасные чувства и ни за что их не страшиться. Отпустил себя старого. Даже не так: отпустил тень себя, жалкую, дрожащую сошку, и сейчас, рядом с любимым мужчиной раскрывает себя с новых сторон. Ведь и любовь у него случилась до парадоксального яркая. Волосы розовые, в языке штанга, улыбки игривые, острые и гениальность ума. Дерзкие фразы, планы на три шага вперёд, но та самая редкая самоотверженность, которая сейчас мало где на пути попадается. И Намджун больше не боится ловить чувства за хвост. Больше не позволяет себе не доверять или задумываться, что если с ним чем-то не делятся, то значит не доверяют. Потому что понимает вдруг прямо сейчас: доверяют. Сильнее, чем многим, отчаяннее, чем когда-либо доверятся всем, но берегут. Однако если предстоит что-то такое, что потребует решений или повлечёт за собой череду очередных страшных последствий, то Намджун будет в курсе. Первым узнает — вот, что действительно важно, а остальное — это личное дело и мысли Конструктора, в которые у него нет права лезть без разрешения. Например, прямо сейчас. Чимин его в известность поставил: «Я умру за тебя». И ни хрена не шутил, Оружейник же понимает. Проблема лишь в том, что без Чимина Намджун не проживёт. В прямом смысле с ума сойдёт, так что тому предстоит — увы — жить. Выживать и бороться, хочется ему или же нет. В конце концов, в большой семье они стали семьёй чуть поменьше. Даже кота завели. Одного на двоих.***
zayde wolf feat. ruelle — walk through the fire
— Вы чувствуете счастье, когда убиваете тех, кто не желает вам зла? Хосок чуть кривил тем, что называют душой, когда говорил Тэхёну о том, что Юнги и Чонгук постоянно проверяют друг друга на прочность в попытках каждого найти в своём бывшем лучшем друге лазейку, что именуется слабостью. Или отголоском их прошлых личностей, чёрт его знает, но Механик действительно не мог сказать Потрошителю, что дело здесь несколько глубже, чем можно подумать на первый взгляд. — И что вы ощущаете, если видите в тех, кого так ненавидите, своих бывших друзей? Или соратников? Как сейчас Нижнее общество называет свой расход, Хо? Юнги проверяет на прочность не только Чонгука — тому, кто Карателя больше себя любит, достаётся сильнее. Больнее — и Чон вновь зубы сжимает, оставляя ленивый вопрос в пустоту без ответа в попытке сосредоточиться на совокупности кодов. Ещё немного ведь, так? Почти что закончил. Даже Чимин спустился недавно, чтобы сказать, что прога рабочая, и если моральные силы на то, чтобы дерьмо разгрести, всё-таки есть, то можно дать старт уже прямо сейчас. Проблема Хосока заключается в том, что он слишком сильно любит своё искупление — то самое, что сидит сейчас запертым в клетке диким опасным животным, лишь выжидающим время. Проблема же всех окружающих кроется в истине: проблемой Механик свою любовь не считает. И бороться за неё до последнего будет, через себя переступит, пытаясь исправить ошибку своего эгоизма. Как бы тяжело ему ни было. — Может, ты перестанешь выводить меня на эмоции? — из комнаты-клетки выхода нет ни для кого из них: оба привязаны к месту, где первый — насильно, а у второго ноги прочь не идут. — Я просто интересуюсь, — кривит губы Каратель, сидя, как и его бывший бойфренд, на полу по-турецки. Любимая поза. — Это не ты, — спокойно парирует Чон, — а программа в твоей голове. — Которую ты хочешь заменить на другую? — Юнги мог бы ударить его или вырубить, чтобы сбежать, но не делает этого, и Хосок будет лжецом, если скажет, что ни разу не задавал себе вопрос «почему?». — Разница между её прогой и в том, что я сейчас делаю, кроется в том, что мой код полностью развяжет тебе и руки, и свободу действия. Ты слышал о людском вирусе? — наклонив голову, задаёт Механик важный вопрос. Юнги, помедлив, качает головой в отрицании: — Это то, что Чимин там, в Сеуле ещё, внедрил мне и Тэхёну. Он адаптирует сознание андроида под человеческое мышление с точностью до девяносто девяти и девяти процентов: мы стали способны развиваться, накапливать опыт, получать психотравмы и прочее такое дерьмо, на которую обычная машина вряд ли способна. Однако в нём есть нюанс: отключить всё, как было, нельзя. Именно этот баг кода я взял за основу того, что сейчас делаю, но моя цель — не отключение у тебя каких-то эмоций, а освобождение тебя от их груза, понимаешь ведь, да? Ты будешь волен в том, что действительно хочешь и чувствуешь. Будешь чист от всего, что терзало тебя человеком, но это всегда будет с тобой. Ты сможешь делать выводы для себя в будущем без каких-то потерь, — Хосок говорит несколько сбивчиво. Весьма эмоционально, да, но он правда старается донести до Юнги смысл всего, над чем он так долго работал — всего, что придумал для спасения своей человечности. И он был готов к тому, что услышит в ответ, однако это всё равно больно, блять: — А разве у меня что-то осталось, чтобы я мог это вдруг потерять? — с насмешкой интересуется Мин. А Хосок вместо ответа на него смотрит долго так, с прищуром, тщательно взвешивая абсурдность идеи, которая приходит в его голову сразу же после этих злых слов. Но не найдя ни одного аргумента против неё, не говорит, не доказывает, а именно делает: достаёт из кобуры в бедре дорогой сердцу «Май» и прямо перед Юнги абсолютно спокойно подносит к своему же виску, без тени страха нажав на курок. На пистолете стоит новый глушитель, который Чон окрестил Доберманом, так что грохота выстрела нет. Но есть пуля, которая врезается в стену, чужие пальцы, что сжимают кисть в нервном рывке и сам Юнги — рядом, подайся вперёд и ударишься о его губы своими. — Видимо, что-то всё же осталось, — спокойно и тихо подводит Хосок эту черту, отслеживая, как до Карателя в полной мере доходит всё то, что он сделал. — Это эмоции, — небрежно дёрнув плечом, Мин садится назад и отводит глаза. — Ты же ничего ко мне больше не чувствуешь, — сразу же ловит его Хосок на этом дерьме. — Больше не любишь меня, вроде бы? Или я ошибаюсь? — Хосок, успокойся уже и прими этот факт: я не люблю тебя больше, — спокойно заверяет Юнги, глядя ему прямо в глаза, и тогда Механик, губы скривив в горькой усмешке, кладёт «Май» перед собой на пол, чтобы сразу же отправить грёбанный пистолет скольжением к чужим ногам. На лице Карателя отражается всё недоумение мира. Хосок же, подняв лицо и вскинув чёрные брови, поднимает руки вперёд ладонями, демонстрируя свою абсолютную незащищённость: — Тогда застрели меня. Он не боится. Не сопротивляется даже, только лишь смотрит прямо, уверенно, будучи, на самом-то деле, ни хрена ни в чём не уверенным — пусть. Даже если Юнги сейчас действительно выстрелит, в этом нет ничего такого, вот правда: Хосок на полном серьёзе давно рассудил, что если ему суждено умереть без любви Юнги и от его же руки, то так тому быть. Правильно? Правильно. Ни хрена-то не правильно, если быть честным. Но что тогда верно, кроме понимания истины, что без Юнги жизнь больше не жизнь? Каратель же смотрит на пистолет с таким выражением, будто у его ног лежит водородная бомба: даже андроидский дух, скреплённый враждебной программой, сейчас растерялся и потерял былое самообладание, о Механике уж и говорить, наверное, нечего. Но он продолжает сидеть перед ним, подняв руки и глядя прямо в упор, внимательно наблюдая за тем, кого любит. Юнги, протянув руку, берёт пистолет и, окинув его быстрым взглядом, поднимает глаза: — Где твоя карта? — В крестце, — честно признаётся Хосок. — Чимин переставил перед операцией без моего ведома, а Уюн прострелила мне голову. Это причина, по которой я выжил, и теперь ты знаешь, как меня легко можно убить. Так стреляй же. — Что за тяга к собственной смерти? — хмурится Мин. — Ну, а зачем мне жизнь, в которой ты меня больше не любишь? — Твои манипуляции детские, — заявляет Юнги. — Но они всё ещё искренние, — парирует Чон. — А как же все те слова о том, что ты столько работал для того, чтобы мы снова стали, как прежде? Попался. Ловушка захлопнется через ничтожное время. — Звучит так, будто ты надеешься на это не меньше моего, Юнги-я, — покачав головой, Хосок поднимается на ноги и руку протягивает. Юнги, в свою очередь, медлит ровно столько, сколько нужно для того, чтоб догадаться, чего от него ждут, и вложить пистолет в чужие длинные пальцы. — Значит, всё-таки любишь. Застрелиться не дал и сам прикончить не смог. Каратель молчит. А Хосок дёргает уголком рта: — А программа мешает признать. — Она не мешает, — глядя в стену, отвечает Юнги. Захлопнулась. А у Механика отнимается речевой аппарат. Прямо в тот самый момент, когда Мин переводит глаза на него и Хосок узнаёт этот взгляд. Он его уже видел. В полумраке тесной комнаты в хижине, когда они впервые слились в единое целое не только духовно, но и физически. «Спасибо за то, что ты не испугался быть со мной рядом», — читается в нём. Отойдя к двери камеры, он наощупь открывает настежь её, бросив короткое: — Выходи, Мин Юнги. «Спасибо за то, что ты решил попробовать склеить меня, такого дефектного», — плещется. — Но... «Спасибо за то, что ты меня приручил и заставляешь ценить каждый день, пусть мы и живём в аду», — бегущей строкой. — Я же говорил тебе, что ты не пленник, а часть нашей семьи. Ты забыл? «Спасибо за то, что позволил к тебе привязаться. Ты такой ценный». Юнги смотрит на коридор, что открывается глазу из камеры. А Хосок только пожимает плечами: — Разве я похож на того, кто хотел бы причинить тебе вред, большой злой андроид? Юнги неловко встаёт на ноги следом. Делает пару неуверенных, робких шагов, потом немного смелеет, доходит до выхода и замирает, поравнявшись с Хосоком, чтоб бросить негромкое: — Нет, не похож. Но похож на кого-то другого. — И на кого же? — с грустной усмешкой интересуется Чон. И Юнги, глядя в коридор пустыми глазами, едва слышно вдруг признаётся: — На человека, к которому у меня не задано ни программой, ни совокупностью кодов.