***
tommee profitt, fleurie — who will save us (hyperforms remix)
— Разве ему можно верить? Это тот вопрос, который Чонгук задаёт, когда сидит в кресле в гостиной, зажав в зубах сигарету и прищуриваясь крайне нехорошо. Поза защитная: нога, обутая в тяжёлый ботинок, закинута на ногу, была бы рука — и те бы скрестил на сильной груди. Сложно сказать, что именно Киллер сейчас ощущает: пробежав по нему быстрым взглядом, Чимин не заметил каких-либо признаков раздражения или же грядущей очередной вспышки ярости — лишь внимание и острую форму скептицизма, конечно. Иначе, наверное, не может и быть, а Пак, в свою очередь, старается даже не думать, что может чувствовать тот, кто и без того хлебнул столько дерьма, а сейчас вынужден не доверять некогда самому близкому. И сам себя резко одёргивает — эмоции снова из-под контроля выходят, слишком плотно въедаются в рёбра эмпатия с горечью, однако он ни разу ещё не пожалел, что пошёл на столь рискованный шаг. Да, не для себя, но для них, где последнее — это не только их с Намджуном эмоции, но и, наверное, ощущения каждого здесь. Прямо сейчас Конструктор вдруг осознал, что наверняка сложно было взаимодействовать с тем, кто был лишён эмоционального фона и того, так скажем, бэкграунда, что позволяет задумываться о последствиях ряда поступков. Однако в данный момент ему приходится справляться с настоящей эмоциональной волной, в том числе и с испугом, которую она вызывает — тем самым чувством, которого до недавнего времени он был лишён. Джин задал ему только один вопрос, к слову. Звучал он ёмко и коротко, жёстко, уместился всего только в слово, но то, каким именно тоном хён это сказал, вызвало в Чимине то, что зовут пониманием — он никогда не будет один. По крайней мере, пока жив Учёный: — Справляешься? И да, и нет. Всё слишком сложно, справиться с этим ещё тяжелее, а понимание слов мораль и её подруженьки нравственность слишком сильно надавило на плечи, заставляя эмоционально переживать всё то, что он делал, пока эмоциональный блок спасительно был отключён. Чимин, оставаясь верным себе сукиным сыном, вместо ответа ему улыбнулся тогда. Он и сейчас понимает, почему Сокджин задал этот вопрос: хоть бы и из-за того, что в своё время он понял, что Пак от последствий бежал, как крыса с корабля, что уходит на дно, и выбрал лёгкий безболезненный путь злобного гения, где эмоции и чувство ответственности не будут мешать. Был уверен, что если вариант вернуть всё, как было, когда он был человеком, появится, то Конструктор им наверняка не воспользуется — иначе к чему были все эти жертвы? Попытки сохранить то, что осталось от психики? Как там было, а? В тот день, когда хён узнал, что его подопечный, который в человеческом сердце держится на правах то ли сына, то ли младшего брата, самолично превратился в машину?«— То есть себя ты от боли избавил, а их, получается, обрёк на неё?
— Меня она тормозила. А их двоих — лишь подстёгивает, словно хлыст лошадей. Вот и вся разница».
Но это было до того, как Пак познакомился с... ними. Разношёрстными, грубыми, постоянно ругающимися, иногда даже дерущимися, но всё равно ведь в итоге они все друг за друга горой. Теми самыми, что смогли ему доказать, что быть машиной — не равно не быть человеком, а быть человеком — не обязательно обладать человечностью... но и не обязательно не иметь чувства любви и привязанности. Такой вот людской парадокс, прикол от психологии: взглянуть на того же Чонгука, так тот город подорвёт целый, вызвав тысячи жертв, ради того, чтобы добиться поставленных целей. Взглянуть на Тэхёна, так тот, андроидом будучи, собой непричастного ребёнка закрыл без страха вступить в схватку с тем, кого любит. У каждого из них мораль разная, да. Широко растяжимая, но в одном чертовски всё-таки схожая: каждый из них борется за мирное небо над головой и хочет, чтобы те, кто будут уже далеко-далеко позже, не боялись пройти по улице из страха быть пойманными и лишёнными воли насильно. А пока что, да: Чонгук сидит в кресле, Ю, всё ещё морщась от боли в области раны, сидит рядом с ним на подлокотнике аки его верноподданная, и они оба, слегка склонив голову, смотрят на него с одинаковым прищуром. А Пак только хмыкает, глядя девчонке в глаза: — Ладно, он мне тут рожи старается корчить, но ты тут вообще кто такая, чтобы подвергать сомнениям действия тех, кому служишь? — Я имею право беспокоиться за свою безопасность, потому что именно этот сеульский выблядок пришёл, чтобы убить всех нас здесь, — коротко отвечает девчонка, бровь вскинув. — О-ля-ля, как мы заговорили, я в ахуе, — фыркает проходящий мимо в сторону кухонной зоны Тэхён. — Ты жила в Сеуле подольше нашего и исправно прислуживала ребятам оттуда. Фильтруй базар, милая, а то другие «сеульские выблядки», которые живут в этом доме, могут на тебя немного обидеться, а о последствиях этой обиды ты, думаю, знаешь. — Он хотел убить нас! — восклицает девчонка. — Это вообще перестало что-либо значить?! — Но он всё ещё хотел этого не по своей воле и остаётся членом нашей семьи, в которую ты не входишь, — неожиданно негромко и холодно подаёт голос Чонгук. — Это я могу быть тем, кто не доверяет, Тэхён может, Чимин, Намджун, Сокджин и Хосок. Но не ты, потому что тебя не было здесь, когда дерьмо действительно произошло. Ты, вроде как, не была похожа на ту, кто хочет слепо выслуживаться, так почему сейчас так активно стараешься? — Я не выслуживаюсь, а говорю своё мнение, — скривив губы в усмешке, говорит ему Ю. — Так засунь его себе в задницу, потому что оно здесь никому не интересно, Суджин, — так же спокойно отвечает ей Киллер. — Грубый мужлан, — закатывает девчонка глаза. — Ты требовала от меня прямолинейности, честности и таких же прав, как у всех здесь. Я веду себя именно так, как тебе было нужно, — парирует Киллер, на удивление не повысив голоса даже. — Никаких поблажек, ты помнишь? Сама говорила. Она цыкает, но окинув взглядом Чимина с замершим неподалёку Тэхёном, только вздыхает, чтобы покачать своей голубой головой и сказать с раскаянием в голосе: — Извините за... выблядков. Я не хотела вас зацепить. — Но Юнги ты... — начинает было Чимин, который, на самом-то деле, тоже ни хрена не пропустил эту реплику мимо ушей, но Чонгук только лишь поднимает руку с зажатой сигаретой меж пальцев, демонстрируя примирительный жест, и обрывает: — Порядок, Пак. Ю девчонка неглупая и сделает выводы из ситуации. Фыркнув, Конструктор уходит за Тэхёном на кухню, оставив на этих двоих ленивое обсуждение грядущих бомбических планов по очередному слёту Нижнего общества, но раздражение, с которым совладать пока сложно из-за непривычки, даёт знать о себе, когда они с Потрошителем остаются относительно наедине: — И ты это схаваешь? — Она умная девочка, но всё ещё во многом ребёнок, — пожимает плечами Тэхён, запрыгивая задницей на одну из кухонных тумб. — Я тоже, но я же не веду себя, как кретин! — цыкает Пак. — Кто сказал? — вскинув брови, веселится Ким в свою очередь. — Ты самый кретинский кретин из всех, которых я когда-либо встречал, а на моём веку их было много. — Я говорю. Я могу быть мудаком во многих вещах, но у меня бы даже не возникло и мысли... — У неё нет того опыта, какой есть у тебя, — перебивает Тэхён абсолютно спокойно. — Помни об этом. Понимаю, тебе пока трудно справиться со своими эмоциями, но всегда держи в голове одну аксиому, идёт? — И какую же? — Не равняй людей по себе. Ей сложно: Верхнее общество убило её близкого друга. Считай, брата. Каждый справляется с болью по-своему и, на мой взгляд, она с потерей отлично справляется. Но кто из нас не без греха? — Ты не ревнуешь Чонгука? — неожиданно задаёт Конструктор вопрос. Удивительно то, как они поменялись местами, поскольку раньше именно Пак читал Потрошителю лекции о самосознании, но в жизни, очевидно, действительно может быть много сюрпризов. — Они так часто проводят вместе время теперь. — Я отвратительно ревную Чонгука даже к тому креслу, на которое он сейчас посадил свою жопу, — пожимает плечами Тэхён. — Но если я устрою истерику, это чем-то поможет? Не думаю. Поэтому просто стараюсь рефлексировать это, как отрефлексировал многое. Мои эмоции здесь неуместны, и я понимаю это мозгами, — и, поджав губы, добавляет задумчиво: — Дело не в том, что я ему не доверяю. Просто, знаешь, стараюсь сдержать в себе порыв, который орёт, как ебанутый, «моё, не смейте смотреть». Что иронично с учётом его положения в Нижнем обществе, знаешь. — Вы говорили об этом? — интересуется Пак. — Да. Много раз, на самом-то деле. Он всегда говорит, мол, посмотри на меня, у меня нет руки, слепой глаз и шрам по лицу, кому я таким могу нравиться, но... — и Тэхён замолкает на пару тяжёлых секунд, чтобы потом, головой покачав, закончить негромко: — Но для меня это неважно. То, как он выглядит. Год назад из-за внешности я на него посмотрел, из-за характера я его захотел, но полюбил я его не поэтому. — А почему? Какая причина? — и Чимин замечает, как улыбка с ноткой печали трогает тэхёновы губы перед ответом: — Я полюбил его безо всякой причины. А отпустить не могу из-за того, что хорошо знаю его все сильные стороны, и ещё лучше — слабые. И каждая для меня совершенна. — То есть ты полностью ему доверяешь, но ревновать не перестаёшь, пусть и молчишь. — Верно. Посмотри, какой он прекрасный, — и Потрошитель неловко ведёт плечом, словно в смущении. — Как его не ревновать, а?***
hans zimmer — time (ben walter remix) [with cello cover]
Время будто бы замедляется ровно настолько, чтобы казалось, словно оно вовсе остановилось в тихом холодном пространстве, где, несмотря на присутствие двоих человек, не слышится шума дыхания. Но ведь когда не дышишь, то это не плохо, ведь так? В том смысле, что в их адском пекле «не дышащий» не приравнивается к злополучному «мертвый», а в случае с тем, кто сидит рядом на стуле в гробовой тишине, так и вовсе знаменуется словом «спасённый». Или же преданный. Возможно, Хосок об этом думает чаще, чем нужно, и по этой причине его пальцы в противовес андроидской сущности мелко подрагивают, когда он находится рядом, сидит, сохраняя молчание, за тем же столом, и наблюдает. У него в кобуре пистолет, из которого можно выстрелить в любую секунду. Его Намджун, когда создал, назвал красивым весенним словом «Апрель», но железка пережила совершенно разбитый период своего же цветения, когда была втоптана в пыль во время побоища, пока владелец, живой и по-человечески тёплый, истекал кровью на коленях андроида, которого полюбил всем своим измученным сердцем, и только шептал своё тихое что-то, что Хосок из своей памяти ни за что бы не стёр.«Я не хочу... без тебя... Не отдавай меня. Пожалуйста, не отдавай».
Хосок «Апрель» в пыли нашёл, знаете. Позже, сильно позже не побоялся приехать на место своей самой страшной в жизни трагедии, чтобы найти вместо некогда могучего сооружения только уродливые обломки от зданий, что зияли страшными дырами. Они были так похожи на те, что у него остались в душе, и даже Чимин, себе изменяя, только молча лишь наблюдал, как его друг, член семьи, на коленях ползал по пыли, как безумный шепча: «Прошу, найдись... я очень прошу...». Пистолет прошёл долгий путь, верно. Но теперь он у того, под кого и был создан, а этот кто-то сидит рядом с Хосоком и может выстрелить ему прямо в крестец в любое мгновение, но не делает этого, а только лишь наблюдает за тем, как Механик работает, куря одну за другой. По привычке. Просто, чтобы с ума не сойти, хотя андроиды не могут и этого. А потом хозяин «Апреля» вдруг заговаривает, разбивая тишину на осколки, и голос его звучит неожиданно тихо и мягко в пространстве, но вопрос гремит в сознании его собеседника гонгом. — Почему ты отдал меня, Хо? Хосок знал, что он когда-нибудь спросит. Репетировал десятки ответов, даже перед чёртовым зеркалом в спальне чёрного тона, пока не отдал её Сокджину с Джебомом. Хосок знал, разумеется. Ответы на этот вопрос были самые разные, все как один — до невозможного искренние, но каждый из них, по его мнению, не был хорош. Но был честным до максимального. — Потому что я хотел, чтобы ты жил, Юнги-я, — голос совсем не дрожит. — Так, по-твоему, выглядит жизнь? — Каратель не провоцирует: звучит очень устало, местами надломлено, и в кои-то веки не ведёт с ним борьбу, из которой победителем точно не выйдет. — Будь моя воля, мы бы с тобой уже давным-давно были на необитаемом острове только вдвоём, подальше от всей революции и прочего дерьма этого рода. Ты бы был человеком, ты бы старел у меня на глазах, но я бы всё сделал, чтобы ты ни минуты не чувствовал себя ненужным или же одиноким. Мы бы прожили счастливую жизнь, знаешь. — А потом бы я умер. От старости, — тянет задумчиво Мин. — Да? — Верно. — А ты? Что бы тогда сделал ты? Ответ на этот вопрос Хосок тоже знает. А потому на то, чтобы озвучить его, ему нужна только секунда: повернуть к Юнги голову и просто внимательно поймать чужой взгляд своим. — Выстрелил бы себе в карту памяти через секунду после твоего последнего вздоха. Юнги молчит. Но и глаз не отрывает, только лишь смотрит открыто и с каким-то непонятным Механику чувством, что многогранно и невозможно выцепить что-то одно. Или же можно. Когда пьёшь коктейль, ты же можешь понять, на чём именно его замешали, ведь так? Вот так и у Юнги сейчас в его прекрасных глазах. Мог бы быть «Секс на пляже», но основа слишком болью горчит. — Я люблю тебя, — повторяет Хосок очевидное. А потом, губу закусив, добавляет: — И именно это — причина, по которой я тебя отдал. Я люблю тебя ровно настолько, что мне абсолютно плевать, рядом со мной ты или же нет — главное, чтобы ты был счастливым. Скажи мне, там, в Сеуле, были минуты, когда ты так себя чувствовал? Каратель переводит взгляд к потолку, а потом — на смятую пачку и зажигалку с ней рядом. Молчит долго, закуривает, делает пару-тройку затяжек, а после... А после разбивает душу Механика в крошево своим тихим: — Нет. — Нет? — Нет, — и снова смотрит прямо в глаза. — Были моменты, когда мне казалось, что я действительно счастлив, но у меня постоянно что-то на подкорке свербило. Не мог ни расслабиться, ни вздохнуть свободно, и всё не мог понять, почему. Или не хотел понимать. Сейчас понимаю. Или же принимаю, хуй его знает. — И... почему? — почти что неслышно задаёт Чон свой вопрос. — Потому что тебя рядом не было. Вот, почему я никогда не ощущал себя счастливым в Сеуле, — говорят ему едва слышно, и Хосок неожиданно себя ощущает маленьким, хрупким и таким беззащитным, будто только-только родился, или же как в те минуты, когда был совсем-совсем маленьким и мама прятала его от отца, который в очередной раз напился. Голым душой, наверное, так? Как вообще по-другому можно чувствовать себя в такие моменты? — Хей... — голос Карателя звучит так неожиданно нежно и тихо, а Чон на щеке касание чувствует: грубоватое, но всё-таки нежное, когда Юнги утирает слезу с острой скулы чужой и, слегка наклонившись, заставляет на себя посмотреть: — Не нужно. Пожалуйста. Я больше не буду упрямиться. И специально провоцировать никого тоже больше не буду. Позволю тебе меня сделать свободным, идёт? Хосок и может, что только кивнуть, упорно глядя на обитый железом пол белого цвета. — Но тогда... и ты мне позволь кое-что, ладно? — совсем невесомо просит Каратель. Почти что беззвучно. — Ведь, как мне однажды сказали, мы никогда не сможем узнать, что будет с нами через минуту, час, день. Но мы вправе распоряжаться своим настоящим так, как нам того хочется. Если бы Механику нужно было дышать, он бы задохнулся сейчас. И умер бы всенепременно, потому что Юнги шепчет то роковое: — Поэтому не усложняй, хорошо? И осторожно подавшись вперёд, накрывает губы Хосока, нетронутые в кои-то веки косметикой, своими твёрдыми и одновременно нежнейшими. Почти невесомо, совсем целомудренно, но у Механика взрываются бомбы в груди, а тоска по этим касаниям разом выплёскивается. Во всём отражается: в приоткрытом в то же мгновение рте, в пальцах, что путаются в светлых прядях, таких жестковатых, но одновременно родных, в том, как он вздрагивает, когда Юнги его обнимает, прижимая к себе, не размыкая их поцелуя. Но на что сил хватает, так это отстраниться совсем ненадолго и едва слышно шепнуть: — Юнги-я... — Да, Хосок-а? — Когда ты меня обнимаешь, мне изнутри очень тепло, — признаётся, как когда-то слово в слово признались ему далеко в прошлой жизни, когда они жили в моменте, принимая ванную вместе. С подсветкой. Там, наверху. И примут ещё, обязательно — Сокджин и Джебом должны их понять. А Юнги распознаёт эту фразу, что когда-то сорвалась с его собственных губ. А потому кривит их сейчас в нежной усмешке, но отвечает по-новому: — Тогда давай уже, верни мне меня. Чтобы я мог честно ответить тебе, что когда ты говоришь мне такое, я чувствую себя самым счастливым на свете.