asking alexandria — what's gonna be
От неё приятно пахнет. И стойко, чем-то цветочным и таким откровенно девчачьим — перебивает табачную вонь двух зажжённых сигарет сразу, не выветривается, несмотря на непогоду, и отдаёт лёгкой ноткой чего-то сладкого. Возможно, фруктового. Это то, что Чонгук замечает иррационально и почти неосознанно, когда сидит на крыльце и старается взять себя в руки — на самом-то деле, он делает это куда чаще, чем того бы хотелось, потому что менталка откровенно сбоит: последние дни его навязчиво преследуют тревожность и тремор, сонные параличи и постоянное чувство бездействия, что нависает над головой чем-то вроде дамоклова меча и не позволяет расслабиться ни на секунду. Возможно, иногда он не справляется: особенно, когда кошмары ловят его в забытье — и либо его разбивает припадком, либо он истошно вопит, будя в доме тех, кто ещё способен на сон, и заставляя сжать зубы тех, кто не спит никогда. А отдельно Тэхёна — стиснуть в объятиях любовь всей своей жизни и в любом случае оказать ему первую помощь. Это откровенно заёбывает. С каждым чёртовым днём Киллер хорошо ощущает, что откровенно сдаёт: иногда в глазах резко темнеет, колени становятся слабыми, уши закладывает и его резко ведёт — Сокджин говорит своё жёсткое: «Переутомление. Тебе нужен отдых, Чонгук», но у того, к кому док обращается, нет времени на такую деталь. Чонгук теперь слабый. Но это вовсе не значит, что он не может стать сильнейшим среди инвалидов: проводит часами в стрельбищной, оттачивает навык владения огнестрелами без помощи второй руки, как наловчился прикуривать, и скрепя сердце отказывается от своего «Сентября» в качестве постоянной поддержки, отдавая предпочтение его младшему брату: старший теперь висит в кобуре на случай, если «Октябрь» внепланово выйдет из строя, и это его совершенно по-военному ранит. Но он прогрессирует. Упорным трудом, но прогрессирует в том, чтобы калечить мишени снова и снова, адаптируясь под один глаз и одну целую руку — и он доволен собой. Что нельзя сказать о том, как процветают их с Юнги отношения: Хосок говорит, что программа почти что завершена, осталось буквально два дня, а Мин уже принял свою ситуацию и больше не ведёт себя, как полный козёл, однако в его глазах Чонгук вновь видит то, что видел в их последние дни. Недоверие. Нежелание коммуницировать. Отсутствие жажды сближения. И во всём этом виноват только он, верно ведь? Старый он, однако, если подумать, он новый от себя прошлого ушёл тоже сравнительно недалеко: пока Чонгук, может быть, развивается и обрастает новой кладезью опыта, Киллер статичен, жесток и пощады не знает — только лишь идёт к своей цели, даже если предстоит движение по головам, и у него один финиш, имя которому он дал простое: Свобода. — Я убиваю людей, — это то, что он произнёс, когда случилось очередное их столкновение: сложно привыкнуть к тому, что некогда лучший друг теперь снова рядом и гуляет по коридорам, пусть пока и только подвала, свободно. Но Чонгук справляется, по крайней мере, просто на это надеется, а потому напомнил Юнги о такой вот детали, которая теперь стала неотъемлемой частью его самого: — И андроидов, на которых эти люди работают. А Мин в ответ смерил его долгим задумчивым взглядом. Или это Киллеру в полумраке подвала только лишь показалось, а на деле прошло не больше секунды перед очередной кривой усмешкой, которые Каратель ему теперь дарит даже несколько чаще, чем раньше, и негромким, пропитанным горькой иронией: — Я тоже недавно убил много людей. И других людей, на которых эти люди работали. И пошёл себе дальше в сторону лаборатории, где обычно заседает Хосок, не оборачиваясь и оставляя в воздухе густое «Мы разные». Оставляя Чонгука стоять истуканом посреди коридора и смаковать эти два предложения, оброненных без какой-либо гордости, а, скорее, с тем дряным послевкусием, после которого хочется помыться с мочалкой и вымыть рот с мылом. Однако в душ он не пошёл, а пошёл, вот, наверх, упал на ступени крыльца и начал задумчиво курить одну за другой в попытках восстановить основную цепочку событий, что обрывками-фразами возникает в голове звено за звеном.«В моей жизни всё и без того слишком дерьмово. Если в ней не будет хэппи энда, то дайте мне его хоть в грёбанной книжке»
«Сначала меня предала мать моего ребёнка, как оказалось, а потом — тот, кого я считал младшим братом. Тебе не кажется, что с меня уже хватит с учётом того, сколько я подтирал тебе задницу?»
«Что бы ни случилось, я тебя никогда не оставлю, окей? Имею в виду, ты часть моей семьи, Чонгук-а, и в моём сердце тебе отведено особое место. Ты не будешь один, пока я дышу»
Последнее — то, что Юнги сказал ему в то время, когда Чонгуку было только семнадцать, а тело Карателя не покрывало ни единой тату, поскольку он всегда ассоциировал их с попытками выплеснуть глубокую моральную боль, обличив на теле чернилами. Сказал до того, как забился под ноль, оставив без рисунков только лицо. Сказал до того, как перестал дышать, верно? Так что, по сути, совсем не соврал — до последнего рядом был, так ведь? Был даже тогда, когда был очень сильно обижен. А сейчас ему нет смысла. Зато, очевидно, он есть у Ю: девчонка, ни слова не говоря, с кружкой чая в руках падает на ступени рядом уже спустя минут двадцать его немых душевных терзаний, и молча закуривает. От неё приятно пахнет. И стойко, чем-то цветочным и таким откровенно девчачьим — перебивает табачную вонь двух зажжённых сигарет сразу, не выветривается, несмотря на непогоду, и отдаёт лёгкой ноткой чего-то сладкого. Возможно, фруктового. А потом она, вздохнув, заговаривает, и голос её звучит надломленно и очень сочувственно: — Я хочу извиниться перед тобой лично. За сеульского выблядка. — Извинения приняты, — ведёт Чонгук плечом равнодушно, внимательно глядя на тучи, что собираются на горизонте, — ты имеешь право так думать. Я тоже хочу извиниться. — За что? — За то, что назвал тебя по имени, а не по фамилии. Я помню, что ты не любишь, когда тебя называют Суджин. Она тихо фыркает, покачав головой, а потом, заткнув за ухо синюю прядь, делает глоток своего наверняка остывшего чая и после — затяжку, выдохнув дым через нос. И вдруг признаётся: — Меня мама так называла. До того, как их забрали и запытали до смерти, она звала меня «Суджин-и» или «Суджин-а». Я помню это. Моё имя стало для меня, блять, триггером, — и она смеётся невесело, — но и сменить я его не могу, как бы мне ни хотелось. — Почему нет? — Потому что родители мне его дали, — и девчонка пожимает плечами, выглядя внешне совершенно невозмутимо, но даже такой идиот в том, что касается чувств, как Чонгук, легко может прочитать в её тёмных глазах откровенные боль и тоску. — Значит, они бы хотели, чтобы оно было со мной навсегда. Ну, или до тех пор, пока я не умру. Кто знает, когда это случится, ведь так? — Действительно, — он не отец, не друг и совершенно не тот, кто подходит на роль старшего брата, а она совершенно не дура, чтобы он сейчас начал проносить хрень в духе «Нет, Ю, не переживай, мы не погибнем» или «Все вернутся живыми и целыми». Она похоронила самого близкого ей человека не так уж давно, едва не погибла сама, а сейчас её собеседник является синонимом к слову недееспособность: едва ли тут можно говорить о пушистом и розовом. Скорее, только о чём-то очень хуёвом, но таком очевидном: — Когда запланировала? — Если доживу до конца и он неожиданно для нас станет счастливым, то посмотрю немного на то, во что превратится этот ёбаный город, а там придумаю, как это сделать. Я привыкла жить на войне, Чон Чонгук. Меня всю жизнь учили быть её частью, и я точно знаю, что смогла бы жить в мирное время, если бы рядом со мной был тот, кто был частью меня долгие годы. Но теперь он в земле. Все мы, в любом случае, окажемся там, если у нас по венам течёт кровь, а не этот машинный раствор, который они себе заливают, так я хочу быть свободной в выборе хотя бы часа своей ёбаной смерти и её точного вида, — и Ю снова закуривает, откидываясь локтями на ступеньки повыше: так, чтобы была возможность взглянуть на серое небо. — Скажи мне вот, что. — Что? — Чонгук косится, но головы не поворачивает: привалился виском к железу перил, и не имеет никакого желания поднимать голову и делать вид, что он чертовски вежливый партнёр по задушевным переливаниям из пустого в порожнее. Потому что это не так. Когда-то он был чутким мальчишкой с желанием быть сильнее и лучше, потом — обезумевшим от своих же амбиций жестоким убийцей, но сейчас и это амплуа его заебало, и он хотя бы эти минуты покоя хочет побыть просто Чонгуком. Просто Чонгуком, который любит просто Тэхёна, ходит с ним на свидания в парк и ужасно слюняво целуется прямо на тротуаре одной из легалок после того, как они допили свой кофе. — Ты когда-нибудь хотел вернуться... туда? Имею в виду, в те времена, когда ты был простым человеком, мальчишкой с родителями? У тебя же наверняка были родители, даже сейчас, в двадцать пять, ты выглядишь и ведёшь себя, как мамин любимый сынулька, облюбленный и в большом толстом памперсе, — Чон негромко и хрипло смеётся с ней в унисон. Задумывается над ответом лишь на секунду — ровно ту, которая требуется для того, чтобы вновь хорошо затянуться: — Нет, не хотел бы. — Почему? — Потому что тогда бы мне пришлось проживать потерю всего, что мне было дорого, снова. Снова мучительно переставать быть сопляком и искать способы выжить. Знаешь, были деньки, когда я ел прямо из мусорки. — Антисекси, — резюмирует Ю. Чонгук на это только пожимает плечами. — Но почему ты уверен, что всё повторилось бы? Потому что она одержима вами двумя? — Нет, — качает он головой, — не совсем. Просто верю в то, что будущее предопределено. — Раз так, то кем ты в нём себя видишь? — задаёт девчонка новый вопрос. И на этой ноте он тяжело поднимается, туша окурок о пепельницу, которая замерла между их бёдрами, чтобы, взглянув на неё сверху вниз, ответить коротким и честным: — Лишь победителем. И, поднявшись по ступеням крыльца, скрыться в доме, ни разу на неё не обернувшись.***
a day to remember — end of me
Если бы Хосок был человеком, его бы трясло сейчас до нервных припадков, рвоты и мерзкого прихватывания внизу живота той категории, когда все внутренности превращаются в узел, а дыхание сбивается к чёрту. Если бы Хосок был человеком, у него бы не двигались пальцы от нервов, а сердце билось о рёбра с неистовством, перед глазами бы точки плясали, а ладони бы наверняка были льда холоднее и мерзко вспотевшими, потому что вид самого на свете бесценного, в которого вся жизнь упёрлась и весь её смысл, что лежит на холодном железном столе с потухшими неживыми глазами и с кучей проводов, идущих от головы к компьютеру, ранит. Почти что физически, ей-богу, до боли, потому что Юнги так спокойно и невозможно доверчиво лёг на этот грёбанный стол, попросив никого не пускать раньше времени, что у Механика будто из-под ног выбили почву. Хорошо, что Чонгук психанул, взял Тэхёна и отправился с ним на очередную разведку: они поругались, потому что Чон больше не может сидеть, сложа руки, и считает, что Нижнему обществу пора дать знать о себе, да вот только никто, кроме Ю, которая сама смерти жаждет — в глазах открыто читается — его не поддерживает. Но Потрошитель всё же смирился, позволил себя увезти, а Чимин снова отправился в ту чёртову хижину, сказав, что занимается разработкой новых рецепторов, но Хосоку не хочет мешать. Намджун, в свою очередь, целиком занимается новоприобретённым котом, который снова нассал Тэхёну в ботинки, а Джебом и Сокджин вышли на улицу подышать тем, что давно уже отличается от понятия свежего воздуха. Тактично оставили их в доме вдвоём. В голове не укладывается, что сейчас всё случится. Столько времени ждать, столько работать, курить одну за одной, срываться, рыдать и беситься, винить себя абсолютно во всём, ненавидеть себя, корить и снова работать, чтобы снова срываться, рыдать и чувствовать себя до невозможного жалким, вспоминая своё искупление, свою человечность, что была такая поломанная, до невозможного хрупкая — и он всё делал, чтобы Мин чувствовал себя хотя бы относительно целым. Хосок так отчаянно пытался склеить Юнги, что случайно склеился сам. Старался не думать о том, что были давным-давно дни, когда он хотел улыбаться так сильно. И продолжать носить всем назло яркие шмотки: красные, белые, жёлтые, синие. Оранжевый свитшот, светло-голубые рваные джинсы, дурацкие кепочки, которые он воровал там, в стальном городе, и всё такое, что позволяло когда-то ему быть запоминающимся, солнечным и чувствовать себя безумно комфортно. Надеялся, что когда он станет постарше и мама уже будет не в праве ему запрещать, он заплетёт много-много косичек, покрасит волосы в светлый и будет самым крутым и моднявым. Наивно мечтал, что к тому моменту андроиды уже канут в блядскую лету, и он, будучи простым человеком, сможет достичь в этой жизни чего-то. Думал, модельером будет, а что? Он всегда любил экспериментировать в стиле так, как в их положении это может позволить себе тот, кто родился и вырос в клоаке без права на то, чтобы иметь хоть немного. А сейчас сидит в чёрном до абсолюта, только кожаный чокер снял с шеи — душит фантомно, и убрал в хвост волосы в тон, чувствуя себя самым жалким на свете из-за чувства надежды, которая терзает рассудок: загрузка программы, если верить экрану, произведена только на сорок процентов, однако Механику почему-то до странного кажется, что всё вдруг изменится, как только он увидит там заветное сто. Не между ними, отнюдь: между ними, как он робко надеется, всё будет, как раньше, а... в мире, что ли, блять. В целом. Будто стоит Юнги вновь стать собой, как все проблемы разом решатся: и война кончится, и всё разрешится без крови, а Чонгук, который ему всегда был так дорог, перестанет быть инвалидом и с шатким ментальным здоровьем. Будто они действительно смогут всё бросить и уехать на необитаемый остров, чтобы до конца этой блядской Вселенной уже никогда не расстаться. Это так глупо, наверное, думать так. Но Хосок никогда не скрывал, что в идею не верит, а всю эту войну считает заведомо проигрышной: не бывает такого, что вкус победы кажется сладким, когда ты один из режимов давишь другим, проливая кровь мирных. Не для него. Ему совесть ни за что не позволит ощущать себя радостным, если ситуация станет кардинально обратной и уже люди поработят тех, кто когда-то поработил их самих. Тогда что же правильно? Он точно не знает. Но всё, в чём уверен — это в любви своей к тому человеку, который сейчас вот-вот проснётся. И, наверное, ему что-то скажет. Что-то такое, что может причинить ещё бóльшую боль, потому что Хосок всегда чрезмерно чувствителен, когда речь идёт о Юнги. Хосок всегда очень слабый, когда речь идёт о Юнги. И безрассудный до невыносимого, ровно настолько, чтобы даже сейчас, смоля сигарету в молчаливой истерике, не отпускать его пальцев, считать цифру за цифрой... ...и всё равно быть не готовым к сотне процентов на экране компьютера, о которую спотыкается взгляд, застывая в пиксельной точке пространства, когда боковым зрением шевеление видит. Чувствует, как Юнги отстраняет свою руку и аккуратно садится, боясь повредить провода. Знает, что Мин на него всё-таки смотрит, но у самого сил нет — ни хрена не осталось — на то, чтобы посмотреть также в ответ: все свои отдал на то, чтобы спасти. На то, чтоб вернуть. Чтобы доработать и вывернуть, вернуть то старое, что зовётся былой сформированной личностью. А вдруг он где-нибудь, но просчитался? А вдруг он... — Хосок-а, — раздаётся мягкое, хриплое, совершенно отличное по интонации от всех тех обращений, которые Чон слышал последние дни. Что-то такое, что пропитано болью и порохом, кровью и ощущением собственной неполноценности, любовью и бесконечной трагедией, которая за ними двумя идёт по пятам. Всегда шла, чтобы сейчас неожиданно рассыпаться мягким касанием грубоватых, обтянутых качественным кожзаменителем пальцев, которые мягко оглаживают тыльную часть кисти с негромким: — Хосок-а, посмотри на меня. Прошу тебя, посмотри на меня, хорошо? — Я... — карканьем, чтоб после — резким даже для себя самого поворотом. И утонуть в любящем карем, от которого внутри всё обрывается. — Греешься, когда я тебя обнимаю? — мягко интересуется любовь всей его чёртовой жизни, даруя одну из тех самых улыбок, которые Механик всегда так любил: мягких, совершенно неловких, очаровательных и невозможно прекрасных в своей искренней скромности. Хосок не может не улыбнуться в ответ, шепча своё «да». И чувствует по щекам своим чёртовы слёзы, когда слышит уверенное, тихое: — А когда ты говоришь мне такое, я чувствую себя самым счастливым на свете. Больше не отдавай меня никому, хорошо? Никогда и ни за что не отдавай меня, мой человек.