hans zimmer — time (instrumental core remix)
Чонгук делал в мире множество действительно дерьмовых вещей, которые даже в суровых реалиях его обитания, где каждый старается выжить, можно назвать злом в абсолюте: предавал лучшего друга; убивал своих же — моральных и слабых, что не могли вынести ту тяжкую ношу, которую он им заготовил; без зазрения совести прокручивал в сердце дорогого ему человека ржавый, познавший коррозию штырь — и в прошлом, не таком уж далёком, ни за что из всего перечисленного не испытал ни капли раскаяния. Не задумался даже, нужно ли было так поступать: в конце концов, у него, по сути, был тот самый свой путь, про который пишут в огромном количестве книг, и то, что есть чистая совесть — ни разу он не принял во внимание мысль, что, может быть, его слова или действия могут причинить боль, а сам он нет-нет — да разлагается. Ментально, морально, теперь, вот — физически, когда его, словно пощёчиной, бьёт осознанием, что он больше не сможет вести мотоцикл. Он и раньше допускал подобную мысль. В конце концов, глупо было и думать о том, что сможешь сидеть за рулём, когда у тебя нет руки; глупо было и думать о том, что у него, на один глаз слепого, может сохраниться привычный ему функционал, однако же... Думал. Против воли, но думал, и сейчас, выйдя впервые на нервяке, столкнулся с необходимостью резко остановиться и вдруг осознать, насколько назад он откатился. Примерно туда, где все смотрели с сочувствием и не хотели брать его в стальной город на вылазку. Примерно туда, где прекрасная лучезарная девушка с золотым сердечком в груди тихо шепнула ему, что у неё будет ребёнок. Примерно туда, где он упал на колени, задыхаясь от дыма, и только и мог, что жалко звать лучшего друга по имени. Всё это всплывает в мозгу незамедлительно, сразу же, стоит лишь посмотреть на мотоцикл. И начинает изнутри разъедать осознанием человеческой слабости, дурацкой никчёмности и пониманием, что вот он — Киллер, некогда тянущий за собой миллионы кровавых следов, сейчас рухнул вниз камнем с Олимпа, жалкий и ни на что не пригодный: говорить Ю он может всё, что угодно, но чувства отключить невозможно, а сейчас и сдержать их кажется непосильной задачей. Или же это эмоции: Чонгук ненавидит ссориться с тем, по кому до последнего вдоха, но сейчас Тэхён выходит из дома раздражённый и мрачный — он это слышит и, что главное, чувствует. И застывает. Совсем, как Чонгук перед припаркованным байком, проворачивающий в больной груди воспоминания одно гаже другого. Слабый и немощный. Снова стал тем, от чего старался бежать. Всё неизменно. Скатился туда, где когда-то втаптывал носом в грязь дорогого ему человека.«Ты думаешь, что защищаешь людей. Но посмотри: ты стал их вторым основным страхом. Твоя жажда власти стала фанатичной, чувак, ты хочешь по принципу "всё или ничего", но у других ты спросил? Ты фанатик. Твои приоритеты сместились. Ты не свой народ защищаешь, а режешь их, как ёбаный скот, чтобы свергнуть с настоящего трона тех, кто тебе неугоден с вершины твоего картонного детского стульчика»
— Ты не такой, каким я был когда-то, — Тэхён словно мысли читает. И будто перемещается прямо по воздуху: оглушённый шквалом негативных эмоций Чон откровенно проёбывает, когда его партнёр, его пара подходит к нему со спины, чтобы крепко обнять поперёк сильной груди, спиной прижимая к себе и кладя на плечо подбородок. И голос его, тихий-тихий, звучит успокаивающе: ровно так, чтобы пробиться сквозь толстый слой накатившей вдруг паники вперемешку с ненавистью к себе самому: — Ты слышишь меня? И ты совершенно не слабый. — Ты льстишь, — шелестом. — Вовсе нет. Ты не тот, кем был раньше. Кем был тогда, до того, как всё твоё поселение вырезали. Ты самый сильный человек из всех, кого я когда-либо знал, сейчас ты просто напуган, но — верь мне — ты и это сможешь вывернуть так, чтобы обыграть с сильных сторон. Веришь? — голос Тэхёна, пропитанный нежностью и той самой искренностью, от которой в груди щемит, своего добивается: паника, что взяла горло в кольцо из металла, слегка попускает и Чонгук может вдохнуть чуть поглубже. — Не верю. — А ты просто поверь. Иначе как ты собрался бороться? Без веры? И на что давить, Ким знает тоже: развернувшись в чужих сильных объятиях, Чонгук ожидает увидеть в глазах скорбь и тоску по тому, что безвозвратно ушло — по некогда целому, безупречному телу, по жажде крови в любимых глазах, по амбициям и стремлению к силе. Любовь, в конце концов, чёрт бы побрал, но замечает лишь только уверенность и ту самую мрачность, которая вперемешку с упорством — Тэхён действительно верит в то, что сейчас говорит. И эта уверенность, да, заражает. — Поехали, — крепко взяв его за руку, Тэхён обходит байк стороной, чтобы подвести к одной из угнанных Сокджином машин: — Раз уж ты так хотел поучаствовать в деятельности сектора беженцев, то флаг тебе в руки. Маску взял? — Ты ведёшь себя, как наседка, — морщится Чон, подходя к тачке со стороны пассажира. Но, впрочем, беззлобно — дерьмо мыслей отходит подальше, а фантомную боль в несуществующей левой руке он игнорировать уже научился. — Нихуяшеньки, милый, — с неожиданно лукавой улыбкой отвечают ему, галантным жестом открывая нужную дверь. — Я веду себя не как наседка, а как... — задумывается, коснувшись подбородка указательным пальцем. — ...любящий муж? Верный партнёр? Что-то вроде того. — Ты хочешь стать моим мужем? — вот так необдуманно. Ничего не взвесив ни разу, с места в карьер, совсем не красиво — ни цветов тебе, ни свеч, ни романтики: только пыльный сквозняк, от которого песок скрипит на зубах, хмурые тучи над головой и помрачневшие остатки природы исконной Кореи. И замерший в удивлении робот, что стоит, рот приоткрыв в удивлении и широко глаза распахнув. Безумно красивый, невероятно прекрасный — именно тот, рядом с кем Киллер чувствует, что на своём месте находится. И хотел бы и впредь там оставаться: целовать сейчас задрожавшие губы; смотреть в глаза насыщенно-карие, что сейчас враз увлажнились; слушать низкий бархатный голос, что зачастую звучит с насмешкой или сарказмом, однако сейчас волнительно вздрагивает, выдавая калейдоскоп чувств своего обладателя: — Ты... не шутишь сейчас? — надломленно шепчет почти что без звука. А Чонгук, вдруг смутившись, отводит глаза и пинает подъездную дорожку носком тяжёлого берца: — Стал бы я шутить о таком, — звучит неловко и нервно. — Но если ты не захочешь, то... — Я хочу, — обрывает его Потрошитель, и голос любимый звучит очень уверенно. До ошарашивающего. Ровно настолько, что Чонгук не выдерживает: вновь смотрит в упор, хмурится и роняет своё: — Но ведь я инвалид. И у меня беды с башкой. — Твою мать!.. — в сердцах Ким восклицает, от эмоций хлопнув по машине ладонью. — Когда мне было важно то, как ты выглядишь, а? — Ну, я помню время... — Заткнись, Чон, — Тэхён морщится, как от головной боли, которой у него быть не может, и только ненужно вздыхает от бессилия или же тупости своего... жениха? — Ты ещё вспомни, как я угрожал тебя пристрелить тогда в тачке. — Но угрожал ведь! — Год назад, чтоб тебя! Больше года назад! — Но ведь это не шутки. Я могу ёбнуться в край или... лишиться ноги? — и Киллер головой качает в досаде. — Что-то из этого. Ты уверен, что оно тебе надо? — Ты мне всегда будешь нужен, — заявляет Потрошитель без тени сомнения. — Любым будешь. Я тебе это говорил, говорю и буду говорить столько раз, сколько понадобится, чтобы ты, наконец-то, принял тот факт, что я люблю тебя безусловно. Ты мой предел. Моя бесконечность. Запомни это уже, наконец! И отпускает вдруг разом. И смеяться до внезапного хочется, обнять его, прижать к себе и целовать, целовать, целовать в каком-то дурмане, который, очевидно, и именуют любовью, Чонгук точно не знает. Но и силы будто разом покинули — только и может, что вдруг шмыгнуть носом аккурат перед тем, как шепнуть: — Так ты согласен быть моим мужем, Тэхён? — Да, Чон Чонгук, — ни секунды не медля, отвечают ему с улыбкой нежнее самого прекрасного шёлка. — Я согласен быть с тобой... как там? И в горе, и в радости. И это пробивает эмоционально насквозь окончательно: всхлипнув совершенно не мужественно, Киллер его обнять было пытается и заметно тушуется, когда в очередной раз понимает, что не может подарить нужных крепких касаний; однако Тэхён, в свою очередь, кажется, ни черта не смущён: обхватив его своими руками в рисунке тату, прижимается, пряча лицо в чужом основании шеи, и, не стесняясь, снова разрешает себе немного расплакаться.«— Не бьётся. А если бы билось, то, будь уверен: только ради тебя. И именно поэтому я беспокоюсь.
— Как жаль, что мне всё ещё поебать на чувства абьюзера».
Вернись назад и помой себе рот с мылом, уёбок, не умеющий ценить ничего, кроме своих амбиций и вереницы заёбов.«— Ты не должен давать мне ответа, ты помнишь? Но просто знай: я люблю тебя, понимаю тебя и принимаю тебя, хорошо? Я знаю, что тебе сложно сейчас, но также и знаю, что дальше будет сложнее. И знай, что я всегда готов поговорить с тобой о тебе, если ты будешь в этом нуждаться. Знай, что я дождусь, пока ты привыкнешь к моим чувствам, примешь их и сделаешь мне шаг навстречу. Я — это та самая ниша, в которой ты теперь можешь быть уверен, Чонгук. Так что приходи ко мне, как только раны залижешь и будешь готов рискнуть, хорошо? Потому что я не обижу тебя. Всех вокруг смешаю с говном, но тебя больше не трону и пальцем. Веришь мне?»
Посмотри на него. На человека, который пусть не имеет в груди сердца живого, по итогу раскрылся самым чутким и чувственным — тем, кто от тебя не отрёкся даже после всей боли, что ты ему причинил. После всех форменных пыток, толчков и моральных терзаний он всё ещё здесь, будто с самого начала уверен был в том, что на тебя стоит поставить, хотя вы оба осознаёте сейчас, что каждый в вашем тандеме успел проебаться. Он угрожал тебя застрелить, относился к тебе, как к куску мяса, своей личной собаке, уничтожая в тебе всё самое светлое, что ты так отчаянно строил в попытке сбежать от своей истинной сущности. Ты, в свою очередь, позже ничего не забыл: отыгрался сполна, покатал его на горках из чувств, раз за разом боль причиняя без тени сомнения — он заслужил. Это он тебя таким сделал, думал порой, это он тебя таким воспитал, что по итогу потерял управление, но ведь каждый из вас понимал изначально, что ты таким всегда был. Жестоким и жёстким. Принципиальным, категоричным. Умеющим по головам идти ради очередной тщетной попытки бросить вызов себе самому и лишний раз всем вокруг доказать, что чего-то, но стоишь. Бежал наперегонки со временем, собственной сутью, из последних сил выдыхался — и ради чего было всё это, когда ты не видел, как многим стал дорог и ценен? Чонгук назвать может каждого. Конструктор. Нет, Пак Чимин: мальчик-бродяжка, сбежавший из детского дома, куда попал после того, как на его глазах отец убил мать и насиловал труп, три дня держа сына в заложниках и заставляя смотреть. Не выдержал буллинга, почти погиб из-за жестокости улицы, но был чудотворно спасён — или же обречён, тут как посмотреть. Его Оружейник. Нет, Ким Намджун: снедаемый чувством вины за всё то, что ему приходилось делать с самого детства, убивший родных мать и сестру по приказу Нижнего общества, он через года прошёл с кровью на грубых руках, чтобы в итоге добить себя облегчением из-за того, что его лучших друзей превратили в андроидов — ведь то сулило ему свободную жизнь вдали от этого ужаса. Учёный. Нет, Ким Сокджин: гениальнейший химик, который не оправдал надежд родного отца, а потом был разбит пониманием, что на самом-то деле был любим им больше всего. Тот, кто нашёл утешение в мальчике в больничной палате, которого потом хотел усыновить, но не успел — тот сбежал, не дождавшись. Механик. Нет, Чон Хосок: тот, кто под маской шута и обликом в чёрных тонах скрывает концентрат личной боли, а также горячее и чистое сердце, что ненавидит насилие и несправедливость. Тот, кто противоречиво может быть очень жестоким, если причинить боль тому, кого он до безумия любит — и невероятнейше мягким, когда дело доходит до тех, кого он считает семьёй. Потрошитель. Нет, Ким Тэхён, любовь всей его жизни: истинный лидер, гениальный стратег, умеющий подчинять, но научившийся подчиниться тогда, когда это необходимо. Тот, кто изменился, пополам разломившись, жертва насилия, боли и крови их мира, который Чонгук дотла хочет спалить хотя бы из-за того, сколько боли он причинил тому, кого Киллер до безумия любит. Юнги. Нет, Каратель: тот, кто никогда не отпускал его дрожащих от эпилепсии рук, принимал каждую слабость, терпел все обиды и стойко держался ради того, чтобы оградить их от опасностей, хотя сам переломился, посыпался, потеряв почти всё, что было дорого. Даже себя потеряв по итогу благодаря всё той же реалии, которая только и может, что дробить живых людей в крошево, не оставляя после себя ничего. Они все стали семьёй. Они все стали поддержкой. В том мире, где воздух имеет отдушку свинца, а каждый скрывает за душой переломы, они сбились все вместе, чтобы друг друга держать и поднимать на ноги тех, кто упал. И сейчас, упоенно целуя того, кого любит больше всего, шепча: «Сейчас в ЗАГС поедем, давай? Прямо сейчас» и чувствуя кивки мелкие, быстрые, Чонгук как никогда ненавидит. Как никогда ощущает готовность к тому, чтобы вести свою семью до победного. Показать каждому, что это значит — видеть рассвет, ощущая в душе пьянящее чувство свободы.***
До ЗАГСа они делают две остановки: в хиленьком пролеске, где Тэхён, не сдержавшись и поставив джип на ручник, делает ему охуенный минет, цепляясь пальцами за приборную панель автомобиля, и в небольшом ювелирном в самой легалке в округе Пусана — понятное дело, здесь ни бриллиантов, ни алмазов отродясь не водилось, но кольца покупаются быстро почти до неприличия, а ещё... массивная цепочка на шею. — Я просто подумал о том, что тебе будет его негде носить, — мягко поясняет Тэхён, с нежной улыбкой оглаживая щёку Киллера уже возле небольшого здания ЗАГСа. — А эффектно застегнуть ожерелье на шее я точно смогу. И это... происходит действительно быстро. В том смысле, что регистраторше и правда абсолютно насрать, кто такие эти Тэхёны с Чонгуками — она, очевидно, даже не в курсе, что эти ребята разыскиваются. А может, и в курсе, просто андроидам своих не сдаёт. Всё, за что переживает Чонгук — это что роспись будет кривой, потому что рука не ведущая, да и писал он последний раз очень давно, однако Ким крепко за талию держит, внушая некую стойкость, а поцелуй, тот, что финальный, выходит быстрым и чертовски уверенным. Настолько, что Чонгуку даже не верится, что Тэхён может быть настолько уверен в том, что хочет связать с ним свою жизнь. Даже если она будет короткой. Даже если они в итоге погибнут. Вот так просто — застегнув замочек цепочки на шее, предварительно надев на безымянный палец одно из колец. ...— Я хочу тебя кое с кем познакомить, — он не может перестать улыбаться: если бы сердце могло быстро биться, уже проломило бы грудь и в пляс пустилось, потому что теперь на пассажирском сидении сидит не просто предел с бесконечностью, а, чёрт возьми, муж. Тот самый, что и в болезни, и в здравии, и в горести, и в, мать вашу, радости, и Тэхён не может своему счастью поверить. Его натурально потряхивает, будто он и вправду живой, настоящий, и смеяться хочется счастливо, пусть даже и в этом Аду, где царствует пустыня и мука, война и кровавый парад. Они едут в один из лагерей беженцев, которых Нижнее общество разбило великое множество: некоторые из них пока что пустуют, потому что, зная Чонгука и размах этих амбиций, вскоре их заполнят новые жители. А возможно, что после того, что он сейчас здесь увидит, может, придётся организовывать новые: сухая дорога со старым асфальтом, раздробленным временем, сильно петляет между горами, и Тэхён не может отделаться от ассоциаций с тем полузабытым путём, по которому они ездили чертовски давно — ещё когда ютились в старой прогнившей хижине. Чонгук, кажется, тоже: внимательно смотрит на полудохлые ели, кое-как растущие вдоль хлипкой трассы, и несколько морщится, углубившись в себя. Но ненадолго. Потому что затем: — Кто занимается отчётностью по лагерям беженцев? — Чимин, — спокойно отвечает ему Потрошитель. — А что такое? — Девочек много? Женщин? Старух? — Чонгук на него даже не смотрит: взгляд одного целого глаза направлен в точку пространства, ту самую, где серое небо соединено с выжженным войной горизонтом. — Да, достаточно. Порядка тысячи человек, плюс-минус пара десятков. Самой младшей девочке два, самой старшей женщине семьдесят девять. — А наших людей сколько там? — Три сотни по лагерю. — Случаи были? — голос Киллера звучит чрезмерно прохладно: ровно настолько, чтобы Тэхён, скосив глаза, сразу же понял, о каких случаях его муж говорит. И ответил незамедлительно: — Были. Три раза, жертвами стали девушки двадцати одного, двадцати пяти и двадцати семи лет. — Им оказали первую помощь? — Да, в том числе психологическую. — Ублюдков нашли? — Да, их было трое. Чимин велел их закрыть до момента принятия решения, что с ними делать. — Ну вот и настал момент. Больше они не говорят до места прибытия. Солнце, пробившись из-за свинцовых туч, окрашивает дорогу в кровавый оттенок. И, быть может, Тэхёну только лишь кажется, но Чонгук усмехается очень недобро, когда замечает алое зарево.