billie eilish — you should see me in a crown
В подвальном помещении сыро и довольно темно: пыльный, наскоро превращённый Нижним обществом в лагерь беженцев городок, очевидно, и до вторжения не блистал особым богатством — о том, что всех его жителей забрали андроиды, бросив всё здесь, как было, ещё лет десять назад, Чонгук узнает чуть позже. Пока же, вдоволь насладившись отвратительным зрелищем прогнивших бараков и серолицых людей, которые на него смотрят с испугом (по кортежу очевидно, что их навестил тот самый Киллер), он, следуя за одним из оставленных здесь на случай осады ребят, проходит в подвал одного из таких вот домов, похожих на смятый чьей-то задницей торт. В такой и заходить даже брезгливо: есть страх, что обвалится, но ребята, сверкая через прорези масок испуганным взглядом, рапортуют, что стены здесь достаточно крепкие, несмотря на непогоду и их, собственно, возраст. — Мне будет необходим душ после, — коротко бросает Чонгук около люка в полу, и скорее интуитивно ловит взгляд Тэхёна. Ему даже не нужно видеть лицо своего... прости, Господи, мужа, чтобы понять, что оно сейчас максимально сосредоточенное: Киллер о своих планах не успел отчитаться, и сейчас, внимательно посмотрев на тех ребят, которые их сюда привели, говорит коротко и очень отрывисто: — Останься здесь. Мне нужен кто-то из местных... — слепым взглядом цепляется за образ очевидно мальчишки: разворот плечей крайне тщедушен, а тело у него угловато. Лет шестнадцать, не больше. Киллер рад поздравить вас с посвящением в ряды оппозиции. — Ты пойдёшь со мной. — Я-я? — голос у него молодой. Нет, лет четырнадцать, точно. — Да, ты. Как тебя зовут? — Тэё... — обрывается, чтобы поспешно исправиться: — Торн, господин высший лидер. — Отлично, Торн. Людей резать умеешь? — мальчик замирает мгновенно, начиная нервничать сильно, а потом, сглотнув, признаётся: — Убивать ещё не доводилось. — И пока не доведётся, — кивка на люк абсолютно достаточно: один из молчавших до этой минуты парней мгновенно тянет крышку вверх, открывая проход в отсыревший подвал. — Их трое? — Да, Киллер. — В каком они состоянии? — Хлеб и вода. В туалет ходят в угол, так что мы туда не спускаемся. — Вот и отлично. Отойдите от люка на всякий, — одной рукой зацепившись за шаткую лестницу, Чонгук спускается вниз, немо повелевая мальчику — Торну — идти за ним следом, но спрыгивает уже с середины. В нос бьёт острый запах мочи и кала. Запах аммиака проступается сильный: ребята определённо нездоровы не только умственно, но и физически, но что поделать — для того, чтобы не срать по углам, как какие-то крысы, нужно было чуть раньше быть человеком. Первый рывок из темноты Чонгук замечает сразу же — заготовленный им пистолет стреляет в потолок незамедлительно, оглушая как и замершего за спиной мальчишку, так и обитателей этого не самого приятного места: — Разве я давал приказ шевелиться? — копошение по углам очевидно: трое насильников жмутся к стенам в попытке спрятаться от осознания, кто к ним спустился, но это, разумеется, тщетно — Киллер доберётся до каждого. — Разве я разрешал? Женщинам, над которыми они надругались, тоже было больно и страшно. Они точно так же, как и эти ублюдки сейчас, были абсолютно беззащитны перед возникшей угрозой и сопротивляться наверняка не могли. Эти уёбища действовали, исходя из своих желаний и похоти, показав истинность собственных лиц, в которых человеческого мало осталось, раз они почувствовали свою безнаказанность и посчитали, что у них есть право на то, чтобы без согласия овладеть кем-либо силой. Решили, что растоптать окончательно и без того обессиливших будет клёвой идеей. Они ведь сломали жизнь этим женщинам. У каждой из них останется страшный отпечаток на психике от подобного опыта, который не факт, что они смогут пережить когда-нибудь. Почему бы Чонгуку не отплатить им той же монетой? Жестокой, бескомпромиссной и не ведающей того, что называют прощением. — Ты же... — слышится хриплый голос из одного из тёмных углов: Чонгуку весьма тяжело ориентироваться в подобном пространстве, однако это тот самый случай, когда уязвимость заставляет тебя реагировать лучше. Быстрее. — Почему ты инвалид?! — А ты почему? — помещение не такое большое, как показалось сначала: достаточно всего трёх шагов, чтобы Чонгук, вцепившись в чужие волосы, заставил ублюдка посмотреть на себя резким рывком. Лет сорок на вид. Неприметная внешность. Гнилая душа и отсутствие моральных принципов. Испуг и серая кожа. Пахнет пóтом, немытым телом и своим же дерьмом. Потрясающий коктейль сочетаний для пробившего дно. — Почему? — давит злобно Чонгук, оттягивая назад чужие сальные патлы. Ублюдок скулит, явно ослаб от недоедания, и только жмурится, начиная рыдать. — Пощади, Киллер, прошу, я не... — Ты не что? — интересуется Чон с чёрной иронией. — Не насиловал беззащитную девушку? Не сломал ей жизнь? И не сломал бы ещё жизней, если бы тебя не поймали, уёбок? Он чувствует чужой ужас: его аура липкая, чёрная, похожа на сырость после дождя, которая оседает на теле и пробирает ознобом до кости. Проблема лишь в том, что раздражает точь-в-точь, и если когда речь идёт о погодных условиях, Чонгук просто старается одеваться теплее, то здесь он до откровенного в бешенстве. — Ты думал, что тебе это так сойдёт с рук? Что тебя не найдут? Не накажут? — Прошу, пощади, Киллер, прошу... — Я задал вопросы. — Я... я раскаиваюсь, Киллер, пожалуйста... — жалкий и серый. Низкоморальный, и ведь даже нельзя зверем назвать: животные так себя не ведут, как это ничтожество. И Чонгук усмехается. Цыкает, покачав головой показательно, пусть в темноте этого будет не видно, а мимику скрывает плотная чёрная ткань. И ставит точку в этом перформансе: — Я задал вопросы. Ты на них всё ещё не ответил, и по этой причине я буду считать, что на каждый ответ положительный. Снимай штаны. — Киллер, нет, пожалуйста, пощади меня, Киллер! — вой, преисполненный ужасом, свербит перепонки — Чонгук только морщится, впрочем, слышал вещи и хуже. — Не хочешь сам? Хорошо, — и, отпустив мудака, достаёт из кобуры только недавно убранный с любовью «Октябрь», чтобы сделать то, что он умеет лучше всего. Как там Намджун сказал, а?«Такие как ты, Чон Чонгук в момент выстрела не глазами смотрят, а чувствуют сердцем».
Вот и сейчас Чонгук чувствует. А потому стреляет без промедления — туда, где, он знает, он стопроцентно уверен, находится пах мудака. И нечеловеческий вопль, разорвавший пространство, служит тому доказательством, как и тихий истеричный скулёж других двух ублюдков, которые посчитали, что у них есть право на то, чтобы насиловать девушек. — Торн, подтащи-ка мне следующего, — почти ласково просит Чон мальчика. — Будет сопротивляться, прострели ему ногу и позаботься о том, чтобы наш третий товарищ никуда не сбежал, пока до него не дойдёт очередь.***
mois feat. sokko167, albozz — vorbei
— Я впервые увижу её после того, как всё случилось, но часто справляюсь о ней. Прошу передавать приветы и всё такое, ну, чтобы она знала, что не одна. Это Тэхён говорит, когда Чонгук, до этого весь отвратительно пропахший кровью, потом и испражнениями (последний мудак обосрался от страха прямо в штаны), выходит из подготовленного для него душа и позволяет увезти себя из одного из шатких домов по улице вниз. Люди смотрят. Узнают всё ещё, видимо: впереди и сзади них двоих по три человека с оружием на случай атаки, и Чонгуку весьма некомфортно, пока Киллер внутри только и может, что глаза закатить, уверенный в том, что охрана ему не нужна. Чонгук не знает, как сказать своему ещё уверенному в себе Киллеру, что у них теперь слабое тело. Да, любимое самым прекрасным существом на планете, да, любимое теми, кого он называет семьёй, но отныне — ему ненавистное, насквозь пропиталось болезнями и инвалидностью, которые он в себе презирает. Киллер воет, ещё пока не узнавший всех новостей, радуется очередному кровопролитию, призывая к тому, чтобы и дальше вершить правосудие, однако Чонгук, идущий рядом с Тэхёном и ощущающий тяжесть цепочки на шее, не уверен, что... Не уверен в чём, блять? В том, что нужно бороться? Или в том, что игра стоит свеч, мать твою? Чон, возьми себя в руки и продолжай идти там, где ещё не ступала нога человека, проложи этот путь, а не ищи обходные, воспрянь духом и не забывай, что если даже плоть твоя искалечена — нужно сражаться за право на жизнь так отчаянно, будто ты соткан из настоящего пламени, будто действительно огненный. — Как её зовут? — Тебе не понравится. — Мне всё здесь не нравится. Люди слишком плохо живут, почему их до сих пор не обеспечили необходимым? — Еда есть, как и медицинская помощь. Проблема в том, что они всё ещё люди, Чонгук, а людям, если ты не забыл, мало, что можно достать без воровства из стальных городов. За этим мы здесь. — Так как зовут девочку? — переводит тему Чонгук, чертыхаясь. — Союн, — получает короткий ответ. И останавливается посреди улицы, словно в неверии: парни сзади наверняка почти налетают на него со спины, но ноги резко становятся невероятно тяжёлыми. — Мун Союн, — спешит успокоить Тэхён, силясь не выдать постороннего волнения в голосе. В горле першит. А ещё жжёт глаза бесконечное слайд-шоу из всех тех моментов, когда всё было иначе. Совершенно не так, и почему-то казалось, что пронесёт, обойдётся, будет не так, как у многих, чтобы в итоге стать хуже в тысячу раз. — Мало меняет, — каркает Чонгук хриплым вороном. А Тэхён, отводя взгляд в прорезях маски, только роняет сочувствующе: — Да. Я понимаю. Нельзя поддаваться эмоциям — не при них, тех, кто известен любовью воткнуть нож в спину и прокрутить несколько раз, стоит только нащупать слабое место. Не при них, тех, кто готов проверить на прочность в любую секунду, тех, кто считает его своим лидером, пока Киллер является отсутствием слабых мест и клеит на сквозящие ледяным воздухом щели старые полусгнившие пластыри. Тяжело, наверное, изображать из себя всесильного, Чон, пока сам — калека во всех смыслах этого слова? Тяжело, наверное, смотреть на серое тяжёлое небо, стараясь проглотить блядские слёзы в попытках не думать о том, как судьба может уметь наказать: потеряв одну девочку тогда, когда-то давно, в прошлой жизни, он чуть самолично не прикончил вторую, чтобы теперь трястись от боли и ненависти к себе самому. Тяжело, наверное. Может быть. Для Чон Чонгука — наверняка. Как жаль, что у Киллера такие слабости находятся под кровавым запретом. Даже тогда, когда он насильно заставляет себя дальше идти, глядя слепыми глазами перед собой, уперевшись взглядом в серую пыль старой широкой тропы между бараков в тщетных попытках выбросить из головы горькие мысли о том, что бы он сказал, если бы остался собой? Что бы он сделал, узнав, что Чонгук чуть было не застрелил беззащитную девочку, пусть и думал, что той будет легче отмучиться на заре своей жизни, чтобы не видеть кошмара кровавой войны, на которую обрекли их андроиды? И, что самое важное, как бы громко он, потерявший всех близких в агонии жизни, крикнул бы некогда своему лучшему другу о том, что тот стал чудовищем? — Оставьте нас, — будто сквозь пелену слышит Киллер голос Тэхёна, — дальше мы пойдём сами. — Хорошо, Потрошитель, как скажешь, — и ребята заходят назад за угол барака действительно вовремя, чтоб не увидеть, как их высший лидер сдирает с лица чёрную маску и совершенно отвратно блюёт в пыль дороги, согнувшись почти пополам. Игнорируя то, как гладит его по спине его верная гибель, негромко шепча: — Я понимаю, — чтобы добавить сочувственно: — и я принимаю, — когда звук рвотных позывов сменяет подвывание схватившей Чонгука за горло истерики, что перерастает в крупную нервозную дрожь и потливость. — Я бы застрелил ребёнка, если б не ты. Эта Союн бы тоже погибла, — а сколько ведь их таких малышек Союн по Корее разбросано? Гибнет от нищеты, холода, болезни и голода лишь потому, что им не посчастливилось родиться в кругах Верхнего общества? И сколько ещё их погибнет, пока человечество, сломавшись, не сдастся Уюн Ванг окончательно? И скольких родные матери, воя в голос от боли, своими руками прикончат, чтобы не видели? Не выживали? Голову вскинув, абсолютно слепыми глазами Чонгук визуально ощупывает каждый барак, чувствуя, как в душе поднимает голову ярость: прогнившие стены прогнивших домов, в которых гуляет сквозняк, проржавевшие замки из прошлого века такие же прочные, как и его состояние — дёрни разок на себя, и останешься с дверью в руке. И ярость эта, которую он вдруг ощущает, она отличается от всех предыдущих стадий принятия: столько лет бегал, был слабым звеном, после озлобился, очернил душу силой, взлетел высоко, упал, поломался, возненавидел себя, а сейчас всю эту ненависть обличил в желание заставить людей жить в лучшем мире. В лучших условиях. Там, где люди смогут вздохнуть с облегчением и без страха пить кофе на верандах кафе. — Ненавижу, — выплёвывает с остатками желчи, сжимая в кулак пальцы руки. — Ненавижу всех этих сеульских ублюдков, которые вдруг посчитали, что у них есть право на то, чтобы использовать людей как какой-то, блять, скот. — И мы свергнем их, — обещает негромко Тэхён, протягивая ему маску назад, которую Чонгук надевает поспешно. — Всех до единого. Мы вернём людям свободу, мой Киллер, — и в его голосе Чон слышит что-то такое, что заставляет повернуть голову к мужу и взглянуть на него сквозь узкие прорези. А Тэхён, усмехнувшись, мягко заканчивает: — Мой предел, моя бесконечность и мой лидер.***
Девочка, которая оказывается в очередном из бараков вместе с ещё тремя малолетними беженками и пожилой приютившей их парой, выглядит милой. Темноволоса, улыбчива, относится к Чонгуку, как к потенциальной угрозе, что совершенно естественно с учётом опыта их с ней знакомства, слегка сторонится и двигается несколько боком, а к Тэхёну, напротив, бежит обниматься, как к старому доброму другу. Или как бежала бы к старшему брату. Или отцу. Чонгук не сразу ловит за хвост эту мысль, но догоняет ту достаточно быстро, и она пронзает его прямо посреди сырой комнатушки, полной детских вещей, которые откуда-то достали ребята из Нижнего и пожертвовали этому дому. Пронзает, когда он смотрит на то, с какой улыбкой Тэхён слушает болтовню этой малышки, сидя перед ней на корточках и улыбаясь сквозь прорези маски, а та рассказывает ему совершенное множество детских важных вещей, которые он в себя впитывает и поддерживает с ней диалог так, будто от этого неожиданно зависит вся его жизнь. И именно в эту секунду Чонгуку стреляет в лоб понимание двух вещей сразу. Первое: Тэхён изменился сильнее, чем он мог бы подумать и сам. В самом лучшем из смыслов, потому что в нём открылись те двери души, которые ранее были заколочены наглухо: открылись, чтоб выпустить из запыленных комнат такого человечьего сердца привязанность, сострадание, мягкость и любовь к тому, кто находится рядом. Второе... звучит немного эгоистично, возможно, но Чонгук как никогда вдруг понимает, как же сильно ему хочется выжить в этой кровавой войне. Для одной только вещи. Чтобы в один день повернуть голову — и увидеть, как его муж воркует с ребёнком, которого они с ним когда-нибудь усыновят. Тому самому парню, который когда-то сидел с Уюн Ванг на поваленном дереве и почти что рыдал от счастья за чью-то беременность и которого задавить всё никак не выходит, до крика из глотки хочется построить семью, которую у него когда-то давным-давно отняли. Киллер может убивать, не зная ни единого промаха, и ликовать от вида крови на пальцах, но Чон Чонгук, который последнее время всё чаще открывает глаза и забирает контроль над изувеченным телом, всё ещё почему-то надеется. Стать свободным. Счастливым. Ощущать себя в безопасности и больше никогда. Никуда. Не бежать.