black veil brides — spectres (interlude)
Остаток пути до ближайшей легалки они преодолевают в молчании: Чонгук ощущает, будто кольцо, что стало символом счастливого в этом пиздеце брака, жжёт ему кожу под тканью чёрной футболки, а Тэхён погружается в свои глубокие мысли, сосредоточившись на пустынной дороге. Всё выжжено красным, как в старом кино о постапокалипсисе — и только там, вдалеке, ослепляет бликом очередная высотка Пусана, но Киллер на неё не хочет смотреть: закрыв глаза, позволяет себе задремать до той поры, пока не чувствует, как машина, наконец, останавливается, а муж касается мягко татуированной кожи на правой руке в попытке его разбудить. — Приехали, Чонгук-а, — негромко мурчит сквозь зябкую дрёму Тэхён. — Переночуем тут, договорились? — и обнимает, наклонившись через коробку передач, будто ребёнка прижимая к груди головой. Чонгук заснул крепче, чем думал. И вымотался больше, чем мог бы догадываться: даже толком не помнит, как Тэхён, миновав сумерки улицы, провёл его по скрипучей лестнице на второй этаж очередного старого дома, как открыл дверь и как осторожно толкнул к узкой кровати с негромким «Отдыхай, моя бесконечность, а я посторожу сон». Помнит только, как пружины матраса впились в спину до неприятного, а после — тьма с красными всполохами и ожидаемый привкус пыли на нёбе. Так оно всегда начинается, но это вовсе не значит, что к подобному можно привыкнуть, потому что страх одинаков, что тогда, что сейчас. Возможно, Чонгук слишком сильно боится вновь потерять. Тоже — куда сильнее, чем думал. И огня тоже боится: до кошмаров, что тиранят сознание уже столько лет, набивших оскомину ужасов, где один и тот же сюжет прокручивают перед внутренним взором снова и снова, чтобы в итоге нажать на кнопку повтора. Но языки пламени, что так отчаянно лижут всё вокруг, пока он в беспомощности стоит на коленях в пыли, не в силах издать даже самого жалкого звука, пугают до ужаса. Огонь распространяется быстро с оглушающим рёвом сильной стихии и не оставляя после себя ничего, кроме боли, разрушения и чёрных углей. Горит всё: дома, деревья вокруг, небольшие заборчики, которые люди до этого аккуратно выстроили возле бараков, где не жили, а выживали — ничто не остаётся незамеченным страшным пожарищем. Огонь всюду: он обрушивается сверху, он рядом, горят животные, старики, женщины, дети. Чонгук знает этот сценарий: сейчас он должен, обязан отскочить в сторону, чтобы сознание напомнило ему о пятилетнем Дживоне, что жил с родителями в бараке напротив. Не разрешало забыть, как горела одежда, как ребёнок кричал до леденящего сердца и вопил своё: «Мне больно, Гу, больно!», «Помоги мне, хён, помоги!». Чонгук знает этот сценарий. Но этого не происходит: всё вокруг рушится карточным домиком, а он не может даже сделать и вдоха — кислород в лёгких сменил удушливый дым чёрного цвета, а тело его предаёт, не шевелится. Заставляет смотреть на то, как там, в нескольких метрах, впервые за столько лет сменилась картинка, позволяя различить сквозь дым и копоть его — на коленях стоящего, к себе прижимающего хрупкое детское тело, зло смотрящего прямо в чёрную чонгукову душу. — Ты обещал! — кричит Тэхён в этом кошмаре, как когда-то кричал наяву. — Мы договаривались! — и застывает, глядя ему куда-то за спину. Чонгук понимает, что сейчас обернуться он может. Просто смысла не видит: знал, кто замер там, словно ангел возмездия, ещё до того, как услышал пропитанный прохладной интонацией голос. — Чон-гук-а! — по слогам произнося его имя. Как когда-то давно, когда всё было иначе, всё по-другому и не было, не было, не было всего этого ужаса, крови и боли утраты. — Посмотри на него, — и даже во сне Чонгук слышит улыбку в голосе Уюн Ванг. — Посмотри на то, во что ты его превратил. — Во... что? — хрипло, откашливаясь. Но не в силах глаза оторвать от лица любви всей своей жизни, пусть по нему сейчас ничего не прочесть. — В мусор, — бьёт пощёчиной старое, тоже знакомое слово. — Из сильного воина, с которым было интересно играть, ты превратил его в слизня, который повернулся на том, чтобы сохранить жизнь тем, кого любит. — А чем это плохо?.. — действительно, чем? — В мирной жизни — ничем. Но не в военное время, Чонгук-а, — и Уюн негромко смеётся. — В военное время нужно думать только о том, как победить. А не о том, какую причёску хочет твой безрукий бойфренд: пучок или хвостик. Так можно заиметь риск первым покинуть игру. Подумай об этом. В груди становится больно: до онемения и вместе с тем разгорается странным — страшным — огнём; по спине, он ощущает — холодный пот градом, а дышать становится до невыносимого сложно. Лицо Тэхёна, там, впереди, пронзается мучительным криком, которого Чонгук не может расслышать в попытке не задохнуться в пелене едкого, чёрного, и картинка начинает странно мерцать — словно бы пропадает сигнал.Словно сам Чонгук пропадает в своей попытке проснуться.
...А приходит в себя в полумраке незнакомого места с острым запахом медикаментов и не самой удобной кроватью. И почему-то вдруг — со странным датчиком, который издаёт равномерно писклявый звук. — Ёб твою мать... — слышит сбоку потерянное. Сил до невероятного мало: только чтоб повернуть голову и увидеть лицо Тэхёна, требуется затратить баснословно много энергии. А чтобы почувствовать чужие ладони, плотно обхватывающие его целые пальцы, нужно обратить внимание на это касание. Потрошитель со стоном упирается лбом ему куда-то в район живота. Мысли текут вяло и очень замедленно, будто проходя не сквозь мозг, а боком и несколько мимо — даже удивиться Сокджину, что возникает в дверях, не получается. — Ему сейчас очень хреново, Тэхён, сходи прогуляйся, — буднично-ровно сообщает Учёный, выглядя бескрайне усталым: лицо серого цвета, отдаёт зеленцой, капилляры в глазах сильно полопались — очевидно, Джин всю ночь глаз не смыкал, потому что слово «уставший» явно не опишет его состояние. Заёбанный — да, заживо выпотрошенный — тоже сюда. Но не уставший. Уставший для него, кажется, будет слишком бодрым определением. — Я не могу, — стонет Ким тем временем куда-то Чонгуку в живот (мысли вялые; весь Чонгук какой-то отвратительно вялый, не может собрать себя в кучу и даже разозлиться не в силах за то, какой же он жалкий сейчас). — Как я его брошу? — Он сейчас даже не поймёт, что тебя с ним нет рядом, — говорит Джин будничным тоном, проверяя что-то в системе, которая снова Чонгуку что-то капает в вену. — Сам в шоке. — Да наплевать. Я буду знать, что я не был с ним рядом. — Ты так башкой ёбнешься, Ким. — Андроиды так не умеют. — Ты будешь первым. — Послушай, — голос Тэхёна больше не звучит глухо: голову поднял, смотрит на Учёного зло и затравленно: — Я не брошу того, за кого вышел замуж. Мы семья, Джин. А семью не бросают даже тогда, когда она лишь на словах, что говорить о бумажках. — Отличный медовый месяц у вас двоих вышел, — вздыхает хён, покачав головой. — Считай, в санаторий сгоняли, да вот только почти с летальным исходом. А дальше расслышать почему-то не получается: всё меркнет, погружаясь во тьму.***
Хвала небесам, что Тэхён умный парень, и теперь всегда возит в машине аптечку, где сосредоточена небольшая аптека с упором на кардио. И как хорошо, что он дальновидный, потому что с приобретением нужных лекарств не затянул даже на час, съездив с Сокджином к контрабандисту первым же делом после того, как Чонгуку официально велели, наконец, отдохнуть. Чонгук слушал, конечно, но слушал недолго — и огрёб предсказуемо. Но с мужиком ему повезло: хотя бы из-за того, что Тэхён человек только духовно, но никак не физически, ему не было сложности поэтапно запомнить весь алгоритм действий при очередном сердечном приступе. И поставить Сокджина на быстрый набор. Хорошо, что Учёный рядом крутился, добывая компоненты для очередных бомб для грядущих миссий, на которые бы Киллер отправился всенепременно. Первое, что сказал Джин Потрошителю после того, как кризис минул и состояние Чонгука опять стабилизировалось в приличное «и так сойдёт», было очевидным и ясным: — Его надо «улучшить». Это необходимо. А Тэхён, глядя ему прямо в глаза, ответил спокойным: — Ты же знаешь, что он не позволит нам этого сделать. — Немыслимо! — Учёный редко позволяет себе проявление бурного всплеска эмоций, но не тогда, когда дело доходит до их упёртого высшего лидера, известного не только проблемами с гневом, но и тягой к тому, чтобы отдать концы прямо на ровном месте. — Я не понимаю этого парня: он, что, настолько эгоистичен, чтобы умереть, но умереть человеком?! Его ёбнуло во сне, ты понимаешь? Его организм уже не справляется! А Тэхён на это только плечами повёл, нежно откидывая с побледневшего лба без пяти минут трупа чёрные прилипшие пряди: — Я понимаю, — и, помолчав, добавляет негромко: — И его позицию — тоже. Джин, ты не так воспринимаешь это, как он. — Я абсолютно не воспринимаю тягу сдохнуть в двадцать пять лет, ни хрена не добившись, но в попытках доказать кому-то что-то нихуя не понятное! — Учёный редко позволяет себе не только проявление бурного всплеска эмоций, но и обилие не самых культурных слов — тоже. Но сейчас по-другому нихуя не выходит: — Что за осёл, еби его душу! Эгоистичный инфантильный осёл! — Осёл, который готов жизнь положить на то, чтобы остаться собой, несмотря ни на что. Ты жил среди них, притворялся другим человеком, а он, всё потеряв, от них бегал и взращивал ненависть. — Он умирает! О тебе не хочет подумать?! — Хочет, я думаю, — спокойно ответил ему Ким с ноткой смирения. — Но ещё больше хочет подумать о тех, кого мечтает сделать свободными. — Из гроба он уже никого не освободит. — Мы на войне, Джин, — и Тэхён, оторвав взгляд от лица самого важного ему человека, чьи губы всё ещё сохраняли страшный синюшный оттенок, посмотрел Сокджину прямо в глаза. И... так испугал Учёного взгляд, полный смирения и какого-то застылого, затхлого понимания на дне зрачков этого парня, что осадок остался совсем не приятный. Так смотрят те, кто и правда смирился. Те, кто готов принять реальность любой. — На войне случаются жертвы, — Ким ставит точку. И больше ничего не говорит, отдав всё внимание тому, кого любит всем своим механическим сердцем. А Сокджину сказать-то и нечего, кроме того, как больно и тяжко смотреть на того, кому предстоит считать сердечные приступы нормой. Проблема лишь в том, что это не та самая норма, которую вынести уж так-то легко, по крайней мере, тому, кто их переносит. Однако и здесь Тэхён до абсурда бессилен — только лишь наклонившись к животу своего, как оказалось, уже даже мужа, закрывает глаза, чтобы тихо шепнуть: — Спасибо, что ты приехал. — Был не так далеко. Не мог не, — и Сокджин устало садится по другую сторону койки, в которую они Киллера еле пристроили: подпольная больница для обычных людей, как любая другая, переполнена в край, но Учёный бы не был собой, если бы не имел множество связей в этой отрасли. — Ты ведь понимаешь, что разговор необходим. Только ты сможешь его вразумить. — Когда я смогу перевезти его обратно домой? — Тэхён не говорит слово «база», и Джин хорошо чувствует то самое слово, которое было обрушено с концентрацией скорби. — Зная его, то, увы, дня через два. — Почему «увы»? — Потому что ему нужен отдых. А ещё — «улучшение», — напоминает Сокджин. — Острый кризис мы пережили, так что его можно доверить местным врачам. Я им заплатил, так что хуй они не забьют. А мне нужно возвращаться обратно на базу: там всё ещё Ю, да и Чимин откровенно протекает башкой. — Как думаешь, — внезапно роняет Тэхён в возникшую паузу, — почему он это сделал? Ты знаешь его лучше всех, хён, с самого детства. Почему он вернул себе то, от чего столько бежал? Всю эту боль? — Сложно сказать, ты же знаешь Чимина, — но пара догадок всё-таки есть: — Думаю, всё дело не сколько в любви к Намджуну, сколько в морали. — Морали? — Чимин последнее время выглядит так, будто и правда готов умереть, если вдруг что, — признаётся Учёный. — Не знаю, когда, не знаю, зачем и что он задумал, но, да, мне за столько лет удалось его выучить. И сдаётся мне, что... — замолкает: слова не идут от количества боли, которая будет заложена в них. Тэхён, не поднимая головы с живота того, кого любит, смотрит в стену пустыми глазами какое-то время: по лицу — ни черта не прочесть, как зачастую бывает, когда Потрошитель от боли за близких едва, что не ломается. А потом всё-таки не выдерживает: — Договаривай. — Сдаётся мне, — завершает Сокджин, — что Чимин включил эмоции ради того, чтобы в возможный последний миг быть с собой честным. Умереть человеком.***
maitre gims — intro (pilule bleue)
Дождь льёт впервые за долгое время: тёплый проливной ливень из категории тех, когда остаются влажная свежесть, а всякая пыль прибивается намертво, со временем сменяясь, конечно же, новой. Когда Конструктору было чуть меньше лет и в нём было куда меньше от циника (может быть, лет в десять или вроде того), он часто смотрел на узкие грязные улочки, по склонам которых текла бурая грязь, и размышлял. О многом, на самом-то деле: о том, что небеса плачут по унесённым насильственно людям; о том, что сам бог скорбит о потерях, которые несут ряды Нижнего общества — тех самых людей, которые выбрали путь биться намертво; о том, что планета каждый раз пытается смыть кровь и боль её населяющих и дать новый день, обновлённый. О многом — но где-то в четырнадцать Сокджин-хён, навестивший его в детском доме, заложил в подростковую голову мысль об исконном смысле дождя. Сел рядом с ним в пустом коридоре, глядя, как за окнами льёт, и сказал тихо: — Дождь — это шанс обдумать что-то действительно новое. Возможность обдумать новую жизнь, — тогда ещё просто Чимин, а не один из лидеров Нижнего общества, не мог понять всю суть его слов. Сейчас же она несёт много смыслов за раз: сообщение хёна о том, что у Киллера вновь случился инфаркт, принесло в дом тишину — его все получили, а Конструктор, в довесок, получил над головой этакий воображаемый таймер, на котором пошёл обратный отсчёт дней чонгуковой жизни. Вот тогда и, собственно, хлынуло — и он вспомнил о словах Джина, когда-то оброненных в приступе философского угара. О том, что дождь — это шанс что-то обдумать. И, верно: уже спустя пару часов в общий зашифрованный чат приходит то роковое, которого так многие ждали. rpr: я поговорю с ним об улучшении, как он очнется Дозрел. И Чимину как-то сразу становится очень спокойно: ровно настолько, что он позволяет себе выйти из дома под взволнованную водную стену, что рушится на уставшую землю с тёмно-свинцового неба, и замирает у самых ступеней крыльца, подняв миловидное личико вверх. И думает, думает, думает. Но уже — о другой части фразы, та, что о новой жизни. Той самой, которую он хочет подарить всем обитателям этого дома настолько отчаянно, что... Мягкость шагов слышит мгновенно. Узнаёт их сразу же — тоже. И, не опуская своей головы в розовом цвете, лишь прикрывает глаза, не забыв усмехнуться не без тепла: — Давай со мной. Очищает, — его собеседник молчит, но слышен глухой звук тяжёлой подошвы о металл ступеней крыльца, а после — мягкость движения по упругой мокрой траве. Рядом встаёт и Конструктору не нужно знать, что поза у него точно такая же: вверх уставшим лицом, смежив веки и впитывая в себя ауру обновлённого мира. Но не выдерживает и говорит, в общем-то, первым: — Как ощущения? — Пытаюсь понять, когда ты успел надо мной так поработать, что я всё чувствую, — тихо и хрипло произносит Юнги не без ухмылки в низком, некогда прокуренном голосе. — Пока твой бойфренд искоренял дерьмо из твоей головы, у меня была возможность поколдовать над тобой пару часов, большой хмурый парень, — Каратель на это только смеётся негромко, а потом Чимин открывает глаза, повернув в его сторону голову. Юнги выглядит точно так же, как прежде, но одновременно — совсем по-другому. Светлые волосы вместо привычной глазам синевы, чистая кожа без рисунка тату: сеульская сука не оставила ему даже те самые полосы, которыми Мин так дорожил. И как-то так получается, что Каратель его взгляд на своих руках замечает, толкует его, как всегда, верно, и пожимает плечами, наклонив промокшую под ливнем голову и игнорируя струи воды, что текут по лицу: — Возможно, так будет лучше. — Уверен? — Я носил в себе много травм, пока был человеком. И из-за этого доставлял много проблем. Сейчас Хосок-а меня исцелил, и мне больше не нужно истязать себя бессмысленным чувством вины. — Всё оказалось так просто? — вскинув бровь, интересуется Пак. — И да, и нет, — честно отвечает Юнги, оглаживая большим пальцем тот, где некогда красовалось уродство смертельных полос. — Сейчас мне не нужно напоминать себе о причинах моего выживания. Сейчас мне не нужно не расслабляться. Сейчас я точно знаю, что должен, особенно после всего пиздеца, через который вы прошли из-за меня. — И что же ты должен? — Мин поднимает голову после того, как слышит вопрос. И неожиданно улыбается мягко: без старой надломленности и плохо скрываемой боли, а с той самой мягкостью, которая скрывает в уголках губ понимание прошлого и уважение ко всем поступкам оттуда. Даже к плохим. Потому что плохое — тоже своего рода опыт. — Быть справедливым лидером Нижнего общества, чтобы оно уже, наконец, победило в этой войне. Хорошим членом семьи. Отличным бойфрендом. И... — улыбка становится горше. — Лучшим другом, Чимин. — Ему тебя не хватало, — замечает в свою очередь Пак, а потом добавляет смущённо: — Всем нам тебя не хватало, Каратель. Но ему и Хосоку — особенно сильно. — Обещаю больше не подводить, — пожимает плечами Юнги. — И быть опорой для всех членов нашей семьи, Чимин-а. Дождь заканчивается так же резко, как начался: солнцу требуется всего лишь пара мгновений на то, чтобы пробиться сквозь уставшие тучи бойким лучом и огладить острые черты того, кто когда-то давно был потерян, но теперь же нашёлся, чтобы больше никогда не уйти. Юнги ему улыбается. Чимин, чувствуя, как жжёт глаза, только цедит своё: «Сука», а потом сгребает в крепкие объятия того самого хмурого парня, который, невзирая на всё дерьмо, тоже стал братом. Тоже стал тем, от кого отказаться теперь будет невыносимо.