Why don't you throw me in the damn flame?
Bury me in gold chains
Throw me in the damn flame
I'm waiting on the rain to come and wash it all away
Why don't you throw me in the damn flame?
machine gun kelly feat.naomi wild — glass house
Чонгук часто задумывается о собственной слабости и тех установках и принципах, которыми он привык жить. И если в первом случае всё до предельного просто — инвалид с поломанной психикой и острой ненавистью ко всему, что находится за чертой больших городов, то во втором — всё чертовски сложнее. Хоть волком вой от ненависти к себе самому: лежать, глядя в потолок злыми глазами (ах, глазом), чувствуя колоссальную степень бессилия, сложно. Ненавидеть андроидов, когда твой муж и лучший друг являются ими, почти невозможно. Упорно гнуть свою линию, борясь за свободу человеческой расы, тогда, когда ты сам человек — из категории правильного. Но Тэхён смотрит болезненно, сидя подле кровати, и в тёмных глазах, которые Киллер так, сука, любит, он видит мольбу. Плохо скрытую, она похоронена на дне чёрных зрачков под хитросплетениями всех микросхем, но она всё-таки есть: перемешалась с любовью и желанием защищать и заботиться. Не отходить ни за что — и страхом отказа. Не того, какой преследовал их всё это время: сейчас-то понятно, что Чонгук отныне с Тэхёном и в горе, и в радости, у него на шее висит кольцо символичное, но тот отказ, который Потрошитель так боится услышать, даже, наверное, во многом страшнее, потому что от него напрямую зависит жизнь того, кого он так сильно любит. Но согласие пошатнёт все чонгуковы цели и принципы. Гордость и мрачные мысли: зарезать Охотника на равных условиях, почувствовать тёплую кровь, а потом перейти и к Азарту, который причинил им столько проблем, а отдельно Тэхёну плюнул в его и без того разбитую душу. — Ты просто не доживёшь, Чонгук-а, — словно его мысли читая, тихо произносит Тэхён, и Чон только жмурится в острой эмоциональной болезненности, не в силах отрицать очевидное. Он не говорит ему громких слов. Не кричит, что не готов овдоветь; не плачет, что когда-нибудь Чонгук точно умрёт, оставив его в вечном течении механической жизни; не укоряет за то, что тот так цепляется за тёплую плоть человека, рискуя погибнуть под пулей, и, чёрт возьми, это хуже всего — то, что Тэхён понимает и оттого совершенно не требует. Не говорит о том, что их некому будет вести, потому что это бессмысленно — их семь человек, семь лидеров, где один с лёгкостью сможет встать на место убитого. Но то, как он просит, разбивает и без того подбитое сердце: — Это ради тебя. Ради твоего тела. Ради твоей силы, Чонгук. И оспорить это нельзя. Но есть насущный вопрос: — Чимин сможет вернуть функциональность моей руке и правому глазу, если я стану?.. Тэхён вздыхает, пусть ему и не нужно. Отводит глаза: — Не знаю, не спрашивал. Может быть... скорее всего. Для него это будет возможность поиграть в любимый конструктор, — Чонгук ухмыляется. А после, тяжело и медленно сев на больничной неудобнейшей койке, смотрит на свою кисть. Одну. И та — правая. Совершенно не может нормально держать пистолет: ему даже пришлось отказаться от одного из «осенних» в пользу своей инвалидности. А глазом смотрит тоже одним — правый погряз в темноте белого цвета с уродливым шрамом-напоминанием о поражении. Киллер не любит проигрывать. Он воет, царапает изнутри рёбра когтями с остатками крови врагов, ошмётками кожи чужой, и уродливо скалится, зацепившись за фразу о силе. Не понимает, дурной, что тогда, возможно, навеки исчезнет, потому что все проблемы головы одного Чон Чонгука будут решены сторонним вмешательством. Все абсолютно. Всё, о чём он мечтает: перестать ненавидеть это слабое тело, которое вот-вот погибнет, не оставляя за собой ничего. Избавиться от тех двух недугов, которые делали его самым слабейшим когда-то — и одновременно сильнейшим, потому что Чонгука боялись. А тут такой шанс. Чтобы боялись вдвойне. От этой мысли Киллер воет, ликуя. Снова больно царапает изнутри рёбра. — Хорошо, — произносит Чонгук едва слышно. — Я согласен на то, чтобы Чимин «улучшил» меня. Тэхён не ликует. Не кричит, не радуется, не улыбается: напротив, только садится на дурацкой койке рядом, одной рукой обнимая за сильные плечи свой предел и свою бесконечность, что сейчас выглядит совершенно разбито, сильно ссутулившись. А потом — прижимает к своей груди чонгукову голову, и только в очередной раз по привычке вздыхает. Чтобы тихо шепнуть: — Не осуждай, хорошо? — За что я должен тебя осуждать? — За то, как я эгоистично и сильно хочу, чтобы ты жил. Объятия становятся крепче. Глаза начинает жечь чуть сильнее: Чонгук зубы сжимает, изо всех сил и податливо прижимаясь к груди Потрошителя, ища защиты в открытую, и позволяет себе вволю расплакаться, утыкаясь носом в чужое плечо в кольце сильных рук. Тэхён утешить его не пытается: лишь ставит подбородок на макушку самого ценного для него человека и сжимает до треска в костях. Вновь выказывая поддержку тому, за чью жизнь борется совсем не эгоистично, а, наверное, правильно. Если Чонгук свою жизнь не ценит, то, очевидно, это будет делать Тэхён — и наоборот. А потому Чон так сильно плачет, чувствуя, что даже Киллер внутри от ужаса съёжился и не рискует высказать за проявление слабости; уж кто-кто, а муж точно никогда не осудит — свидетельство «и в горе, и в радости» на шее висит, но оно отнюдь не тяжелое. Скорее, всё-таки, единственно верное. — Хочешь домой? — шепчет Тэхён, нежно оглаживая спутанные чёрные патлы: когда-то там был пучок, который Потрошитель так сильно любит, но сейчас пряди выбились, висят вдоль бледного лица путаницей, которую расчесать было бы здорово, но, кажется, нечем. Чонгук утыкается ему носом в ключицу, глаза прикрывая. Молча кивает, но ощущает себя слабым и вымотанным — в груди всё ещё тяжело, всё ещё отдаётся последствием тяжёлого приступа. Но есть что-то, о чём попросить необходимо. Просто. Для галочки. Для того, чтобы Чонгук раз и навсегда отпустил то своё «я», что билось в припадках и не справлялось со своей головой: — Я хочу кое-что попросить. — Что? — Грядущее собрание Нижнего общества... — Тэхён напрягается: он это чувствует. — Я хочу провести его человеком. Хочу посмотреть на них своими глазами, пока ещё могу это сделать, Тэ. — Чонгук-а, — покачав головой, Ким ему смотрит прямо в лицо, и во взгляде чужих карих глаз нет ничего, кроме понимания, мягкости и уважения. — Ты же даёшь себе отчёт в том, что и потом эти глаза будут твоими? В тебе ничего не изменится, только улучшится благодаря разработанной Хосоком программе: не будет никаких травм и проблем. Лишь только опыт. Никаких триггеров. — Да, я понимаю. Но и ты ведь понимаешь, что для меня это важно. Его муж молчит ровно секунду, чтобы после кивнуть: — Да, понимаю. И если тебе нужно поставить своеобразную точку, то никто не в праве тебе запрещать. Кроме Сокджина. Он вообще орёт, что ты самоубийца. — И в чём-то он прав, — нервно смеётся негромко Чонгук. А потом расслабляется. Нельзя не расслабиться, когда любимые губы находят твои, верно же?***
— Какого хрена вы двое здесь делаете. Учёный, замерев на крыльце, даже не утруждает себя хоть намёком на то, что он удивлён или рад. Или хотя бы вопросительной формой: стоит, замерев, глаза округлил, будто даже не брал в расчёт то, что Тэхён и Чонгук вернутся так рано. — Даже два дня не прошло, — цедит, злобно сощурившись. По ходу, реально не брал, но Чонгук только и может, что неловко плечом повести, отведя взгляд: не мог больше торчать на дурацкой неудобной койке по непонятной причине. Не потому, что изнежился, привыкнув спать на удобном, а потому что ощущение странное свербило под кожей, диктуя безапелляционно: «Вернись, ты должен быть дома». Почему — не знает и сам, но прямо сейчас стоит, неловко опираясь на сильную руку своего любимого мужа, потому что всё ещё до ужасного слаб и нуждается в отдыхе. — Я в курсе, — отвечает без какой-либо агрессии, но очень устало. — Просто мне нужно было быть здесь. — И зачем? — хмурится Джин, кидая быстрый взгляд на Тэхёна, но тот пожимает плечами — Чонгук ощущает. Машина за их спиной, всё ещё не припаркованная в подвале, заведена и дышит теплом в этом немного промозглом после прошедшего ливня пасмурном дне. — Что такого важного здесь, что не могло подождать ещё пару дней, пока ты хоть немного окрепнешь? — Не знаю, — честно признаётся Чонгук, поднимая взгляд на Учёного: тот стоит, мусоля меж длинных пальцев ещё не запалённую сигарету, и явно несколько... нервничает. Насколько вообще можно что-либо прочесть по Сокджину, который почти что всегда носит на лице маску профессионализма, а в эмоциях и словах очень сдержан. Однако его руки мелко непрофессионально подрагивают: плохой признак. — Просто почувствовал, что мне необходимо быть дома. Без какой-либо причины. И застывает, услышав позади низкий смех. Тёплый, с лёгким надломом, который язык повернётся назвать старым, потому что здесь сохраняются те самые нотки горькой иронии, присущие только одному человеку. До невероятного сильному, когда-то всё потерявшему — даже лучшего друга, — но себя по крупицам собравшему, чтобы твёрдой поступью идти в неизвестное будущее рука об руку с тем, кого полюбил. Не с Чонгуком, конечно, потому что последний их разговор исключал такую возможность по ряду неверных поступков до этого. Именно их разговор, тот самый, что не задаётся программой и совокупностью кодов, был пропитан разочарованием, болью, отчаянием и щедро приправлен присыпкой из эгоизма и инфантильности — и от того был невероятно болезненным. Но не был страшнее, чем то, что произошло несколько часов после него. — Я смотрю, с твоей интуицией стало чуть лучше, чем было, — это то, что говорят там, за спиной, и Киллер вдруг чувствует, как в груди опасно становится тесно и начинает колоть: с этой вереницей страшных событий уже не понять, где просто волнение, а где — тревожный звонок инвалидного тела, но всё равно заставляет себя обернуться, всё ещё сильно опираясь на тэхёнову руку. И утонуть в тепле взгляда чужих карих глаз, таком полустёртом, полузабытом, что почти что чужом. Словно флешбеком — туда, где ничего не было и ничего не предвиделось, и были лишь они вдвоём, старый джип, оставленный им в качестве ключа к спасению Джексоном, дурацкие шутки, попытки бежать как можно дальше и липкий дружеский трах от нужды. Чонгука с Тэхёном здесь не было в сумме всего полтора, чёрт возьми, дня, и прямо сейчас он смотрит на некогда своего лучшего друга, пытаясь найти хоть немного различий между Юнги-человеком и Юнги-андроидом, но... не может внезапно. Даже внешне не может: всё те же синие волосы вдруг, красная бандана другая, но всё же на месте, даже внезапно тату — и те, блять, на месте, да, немного другие, да, до очевидного свежие, но совершенно не вспухшие из-за того, что били не по живой коже. Те же самые берцы. Такая же кожанка. Та же хитринка в глазах и ничем не прикрытая тяга своих защищать. Хосок полностью смог восстановить его по крупицам. — Не ожидал, да? Понимаю, — фыркнув негромко, Юнги подходит вплотную, мазнув по Тэхёну заинтересованным взглядом, но лишь на мгновение — и вновь обращается взглядом к тому, с кем когда-то давно, в прошлой жизни, просто шёл за мороженым после припадка, а попал в настоящую задницу из крови, боли, насилия и — что иронично — настоящей любви. И без всякого страха или же неприязни кладёт на плечо Чонгуку свою сильную кисть, объятую очередной чёрной кожаной митенкой. — Ты же... это же... — земля под ногами кружится, совсем не щадит, а воздуха в лёгких становится так катастрофически мало: Чонгуку вдруг ощущается, что он вот-вот не выдержит и упадёт в обморок у всех на глазах просто из-за того, что один Мин Юнги впервые за столь долгое время сократил между ними дистанцию меньше, чем на один блядский метр.«Взрослеешь. Но всё ещё недостаточно для того, чтобы я понимал, что тебя можно подпустить близко».
— Спасибо тебе, — неожиданно срывается с чужих губ тихое, ласковое. Как когда-то давно, когда они вдвоём просто были собой. Просто были людьми — тогда они только вернулись из очередной вылазки в Сеул, плотно поели, благо, на удивление было, чем, и вышли за пределы хлипкого частокола в небольшое поле, где вдвоём просто рухнули без сил в позе звезды, глядя на тёмное небо и соприкасаясь только лишь темечками. Тогда Чон Чонгук, сирота без целей, но с целым ворохом психологических травм, видел звёзды и думал о том, что был в безопасности лишь потому, что рядом с ним лежал его лучший друг. Другого и не нужно было, ведь так? Просто быть сытыми и просто лежать в тишине, наслаждаясь минутами, когда можно всё отпустить. Сейчас Чон Чонгук, Киллер и лидер Нижнего общества, инвалид по всем пунктам, вновь видит звёзды, но только сейчас они так ярко сияют в глазах того, с кем он когда-то и ощущал себя в безопасности — того, кого он думал, что навсегда потерял, но нет, стоит напротив сейчас, улыбается нежно, сжав ткань чёрной футболки сильными пальцами, и говорит тихое: «Спасибо тебе». — ...за что ты благодаришь меня?.. — хрипло и тихо, не сразу, но всё же срывается с чонгуковых губ, глядя Юнги прямо в глаза. — За то, что дождался меня, конечно же, — снова смеётся Мин негромко и коротко. – И, разумеется, выжил. За это и благодарю тебя, Чон. А ещё хочу сказать, что чертовски рад тебя видеть и, кажется, заплачу сейчас, идиот. — Не смей этого делать, блядский же ты Мин Юнги, — голос Чонгука срывается, но улыбка губы растягивает. Робкая-робкая, не без истеричных изгибов, наверное, но она такая же искренняя, как и все те эмоции, что он сейчас ощущает. — Потому что если ты сейчас зарыдаешь, то я тоже заплачу. Ты даже не представляешь, как сильно я скучал по тебе. По тебе настоящему. — Я рад вернуться домой, — и, прерывисто всхлипнув на этих словах, Чонгук понимает, что всё-таки до безобразного плачет, как плачет и его лучший друг, глядя ему неотрывно в глаза и игнорируя бельмо на одном из них вместе с уродливым шрамом. — И я рад вернуться к тебе, даже если ты полудохлый какой-то, — Сокджин на крыльце, памятуя о том, как Чонгук реагирует на факт своих страшных увечий, громко и панически ахает в ожидании взрыва, но... наплевать сейчас, правда. Хотя бы лишь потому, что Мин продолжает, и уверенность в его дальнейших словах внушает Чонгуку в сердце зерно надежды: — Но ничего, мы же исправим всё это. Главное, больше умереть не пытайся. Обещаешь мне? — Да, — хрипит Чонгук, игнорируя дорожки слёз, что всё не прекращают своё обновление и зеркалят такие же, что сейчас текут по щекам у Юнги. — Я клянусь тебе, хён. — Ты обещал мне, помнишь ведь? — и Чонгуку даже не нужно задумываться, потому что одно обещание он старался пронести в себе даже тогда, когда всё было до страшного плохо.«Я обещаю, что не стану по глупости восьмой полосой».
— Да, помню. — Только теперь, думаю, тебе предстоит не стать первой, — и Мин поднимает правую руку, и наконец-то Чонгук замечает отличие. Полос больше нет. Тех самых, где каждая — это потеря. Трещина. Очередной удар по психике одного бедного парня, который похоронил друзей, родителей, дочь, любимую девушку, бойфренда после неё, пытался оправиться и был зверски застрелен во время налёта на вторую сеульскую базу, чтобы, наконец, вернуться тем, от кого столько лет бегал. Хотя, чёрт возьми, нет, неправильно так говорить, потому что Чонгук на все сотню процентов уверен, что сейчас перед ним стоит человек — как и тот, что всё ещё держит его под руку, чтобы он не упал от эмоций и слабости. — Я так и думал, что вы будете тут, — раздаётся весёлое со стороны гаража, и Чон снова вздрагивает, потому что таких интонаций в голосе одного Чон Хосока тоже не слышал безбожно давно. Веселье и радость. Озорство и свобода. Счастье, раскованность. Вот это вот всё тоже было почти что забытым, фактически стёртым, но когда Хосок появляется в их поле зрения, Чонгук слышит прерывистый выдох. Да и сам удивляется, глядя на широкую улыбку лучшего друга своей драгоценности, когда тот подходит, не переставая счастливо махать рукой в знак приветствия. — Что с лицом, Тэ? — и бойко подмигивает, обнимая Юнги со спины и ставя острый подбородок тому на плечо. — Выглядишь так, будто увидел какого-то призрака. — Можно сказать, так и есть, — негромко посмеиваясь, отвечает ему Потрошитель, а потом прикрывает глаза, позволяя и себе тихо заплакать: — Намджун тебя уже видел? — Нет ещё, мы только вернулись, — и Хосок негромко смеётся. — Мне идёт, верно? — Почему ты... так выглядишь? — шепчет Чонгук, окидывая одного из членов своей такой странной семьи взглядом целого глаза: уж совсем непривычно. — Но новый ты мне нравишься куда больше старого, я признаю. — У тебя подмена понятий, — повернув голову, Киллер видит на губах мужа улыбку, что является точной копией той, какая была у него самого, когда он сейчас увидел Юнги. — Что ты имеешь в виду? — Когда он был младше, его все звали Надеждой: яркий, улыбчивый, неунывающий и не теряющий веру в спокойную жизнь, — слегка дрожащим голосом говорит ему Ким. — Чон Хосок всегда был готов поддержать любого, кто в этом нуждался. Безвозмездно, потому что справедливо считал, что каждый на этой блядской и почти заживо сгнившей планете имеет право на счастье — и старался нести его всем окружающим, подгоняемый вереницей самых смелых мечтаний. — Потом его поломали, конечно, — добавляет негромко Хосок в свою очередь, но улыбаться не прекращает. — Научили терпеть кровь на руках, не блевать при виде мозгов по стене, привыкать к ощущению боли и жить ненавистью по отношению к тем, кто у людей всё забрал. — Поломали, строго ему наказав: «Ты нужен Нижнему обществу, чтобы Нижнее общество было на шаг впереди этих роботов. Ты, мальчик, Механик. У тебя есть один из козырей нашей победы. Так что иди и убей», — шепчет Тэхён, словно какой пересказ одной страшной повести. — Хосок сильно озлобился. Погасла Надежда, светлые волосы окрасились в чёрный, и весь собой он олицетворил чувства утраты и скорби: траур на веках, губах и в одежде, траур в душе по тем, кто погиб. По тем, кому ещё предстоит умереть. — А сейчас его лучший друг смотрит… и не может перестать улыбаться счастливо, я полагаю? — и Механик игриво подмигивает, когда Тэхён, начав тихо смеяться, задаёт ему свой важный вопрос: — Воскрес, получается? — Кто? — хмурится Киллер, переводя взгляд с одного на другого и отмечая, что светлые волосы Хосоку идут куда больше, чем чёрные, как идут футболка ярко-зелёного цвета, белоснежность кроссовок и чистые, лишённые чёрного ногти. — Мой Надежда. Я безумно скучал.***
...А ещё Хосок хочет улыбаться так сильно. И продолжать носить всем назло яркие шмотки: красные, белые, жёлтые, синие. Оранжевый свитшот, светло-голубые рваные джинсы, дурацкие кепочки, которые он ворует там, в стальном городе, и всё такое, что позволяет ему быть запоминающимся, солнечным и чувствовать себя безумно комфортно. Когда он станет постарше и мама уже будет не в праве ему запрещать, он заплетёт много-много косичек, покрасит волосы в светлый и будет самым крутым и моднявым. Авось к тому моменту андроиды уже канут в блядскую лету, и он, будучи простым человеком, сможет достичь в этой жизни чего-то. Модельером будет, а что? Он всегда любил экспериментировать в стиле так, как в их положении это может позволить себе тот, кто родился и вырос в клоаке без права на то, чтобы иметь хоть немного. Андроиды, конечно, не сгинули. Он и сам стал одним из них, если уж совсем откровенничать. Но сейчас, глядя на то, как его человечность и Чонгук обнимают друг друга в гостиной их дома, обещая всё обсудить; на то, как Чимин подозрительно часто смотрит наверх — в потолок, чтобы никто вдруг не заметил того, что он плачет, он понимает одну важную вещь. Ту, в которой он укрепляется, в ответ обнимая Намджуна, который, в отличие от своего бойфренда, слёз совсем не скрывает и лишь шепчет: «Я скучал по такому тебе, я так сильно скучал». Быть андроидом — это вовсе не значит перестать быть человеком. Всё, как бы парадоксально то ни звучало, зависит лишь от программы, которая у тебя в карте спрятана: либо тебя подчиняют системе, либо позволяют мыслить свободно, как Чимин когда-то позволил им вместе с Тэхёном, и как сейчас сам Хосок наконец-то смог позволить Юнги. Так стоит ли бороться против всех андроидов в мире? Или только с теми из них, кто эгоистично и в угоду своим же амбициям подчиняет других, не позволяя им вспомнить себя настоящих? — Этот кот снова нассал в ботинки Тэхёна! — бодро и не без торжества сообщает Ю из коридора. — Я его выброшу! — орёт с кухни жертва манчкина. — Ты не посмеешь и пальцем тронуть Мистера Лапкинса! — мгновенно перестаёт плакать Намджун. — Это мой сын! — Твой сын испортил мне уже третью пару ботинок! — Ты ему, наверное, нравишься! — В таком случае, это нихуя не взаимно и мне пиздец как не жаль! — Живодёр! — Скажи своему воротнику, чтобы он перестал ссать в мою обувь! — Мистер Лапкинс! Его зовут Мистер Лапкинс! — Да хоть Королева Виктория! Он ссыт мне в ботинки! Пак, на кой хуй ты припёр его?! — Чтобы меня уже трахнули... — расплывается Конструктор в блаженной улыбке в гробовой тишине, какая часто комично бывает в тот самый ненужный момент, когда вокруг стоит шум, и все слышат то, чего слышать совсем не хотели. — Я надеюсь, он трахнул, — неуверенно бормочет Юнги. — Он отодрал меня у стены, как самую дерзкую сучку! — Чимин, ёб твою мать! — восклицает Джебом из угла гостиной. — Она давным-давно уже померла и тебе не давала, уверен! — бодро говорит ему Пак, оттопырив указательный палец. — Ты для неё был слишком дорогой штучкой, прости. И глядя на весь этот бедлам, Хосок понимает, что да, за этих людей он безусловно порвёт любого, однако... Но что, если можно обойтись и без большого количества жертв?