***
aaron mist — part of me
Когда-нибудь он привыкнет к такому. Когда-нибудь точно привыкнет. Может быть, позже. Чуточку позже, но не сейчас, потому что сейчас ему так страшно и больно, что грудь изнутри разрывается, а сознание находится в полнейшем отказе. Боль топит изнутри и заставляет захлёбываться, лишая эмоций и жизненных сил: рассудок мутнеет, Чимин даже точно не знает, куда именно он направляется, стиснув зубы и отчаянно плача, шатаясь из стороны в сторону, будто какой-нибудь пьяница, но волочась между деревьев, чтобы периодически цепляться ладонью за очередной попавшийся на пути ствол в попытках себя удержать в равновесии. Кажется, так быть не должно. Кажется, ему программы не должны позволить упасть. Так почему же он всё-таки падает, словно сломленный страшнейшим грузом ответственности, на одной из маленьких тесных полянок этой рощицы неподалёку от дома, и чувствует себя настолько же слабым, как ощущал себя последний раз тогда, давным-давно, в прошлой жизни? Тогда ему было холодно. Так, сука, холодно сидеть на мостовой, умирая, пока люди шли и косились, как на какую-то падаль. Так смотрят на тех, с кем действительно всё: с ноткой жалости, искрой сочувствия, но всё-таки — мимо, отводя глаза и ускоряясь. Вот так и на мальчика пятнадцати лет смотрели прохожие холодной зимой, пока он пытался согреть себя как-нибудь, сбежав из детдома в обносках с побоями, ужасно голодный и... всё же смирившийся с тем, что умрёт. Обидно всё-таки не было — на него всю жизнь так смотрели. Так — это когда как на отребье. Как на тот самый мусор, из которого ничего толком не вышло, но ставку всё-таки сделали, чтоб проиграть. Сначала на него так смотрел отец, а после того, как продержал три дня в заложниках, и врачи в одной из больниц, где он познакомился с Джином. Джин тоже на него так же смотрел, пусть и с большим добром, чем другие, но всё-таки. Затем смотрели работники детского дома, когда замечали следы издевательств от сверстников. Чимину никогда не было страшно. Он, скорее, тайно всегда себя ненавидел, потому что, невзирая на силу своих детских мечтаний, понимал очень отчётливо — о нём никто никогда не сказал бы: «Горжусь тобой». Никто никогда произнёс с гордостью бы: «Смотрите, это Чимин, и это мой сын!», «Мой друг!», «Мой бойфренд!». Никто. Даже сам Чимин никогда не мог сказать себе: «Меня зовут Пак Чимин, и я горжусь собой». А из-за чего ему говорить? Из-за того, что в пятнадцать оказался на улице, выбрав верную смерть от голода с холодом? Из-за того, что его в детском доме все ненавидели из-за того, кем была его мать, пытаясь прокормить себя и малолетнего сына, постоянно спасаясь от сумасшедшего мужа? Из-за того, что он не смог её защитить? Из-за того, что всё, на что хватило — это потерять разум на те страшных три дня, пока его отец насиловал труп бывшей жены и избивал мальчика, который когда-то у них с ней родился? Что Чимин смог сделать такого к пятнадцати, чтобы мог гордиться собой и умереть спокойно, без острого чувства вины перед матерью? Хотя бы за то, что родился. Хотя бы за то, что так и не смог стать кем-то значимым? А что Чимин смог сделать такого к своим двадцати, чтобы мог гордиться собой? Спрятаться, отключив чувства и надев маску шута, которую в итоге оказалось не так сложно разбить? Ведь по итогу он всё равно облажался: все они — все они — знают его настоящего. Слабого, жалкого и безумно травмированного. Совершенно не сильного. Сильные парни не плачут навзрыд, уткнувшись щекой в траву, не воют раненым зверем, по земле не катаются. Не смотрят перед собой пустыми глазами, рот открыв широко и совершенно неэстетично пустив слюну с угла губ в попытке отдышаться хоть как-то. Чимину даже воздух не нужен, а он всё ещё настолько, блять, жалок, что цепляется за эту привычку. Он даже не может с ума сойти — программа не предусматривает, — но всё равно, кажется, сходит. Иначе как понять всю эту слабость, что заполонила рассудок и тело, как понять невозможность подняться и вернуться туда, в дом, в гостиную, где оставил Чонгука с надеждой, но с нулевым пониманием, как обойти последствия увечий страшным оружием? Жалкий слабак, который пообещал, но выполнить наверняка не сможет. Чимин снова кричит. Всё равно никто его не услышит. Всё равно никто к нему не придёт. Не найдёт. А Намджуну он скажет потом, что просто немного вышел из колеи и требовалось чуточку времени, чтобы собраться. Скажет потом, что всё хорошо, потому что Намджун не должен его таким видеть. Ведь тогда точно разлюбит. А Чимин такого удара точно не вынесет. — Эй, — раздаётся еле слышное сверху, и кто-то касается нежно плеча, а потом... поднимает, прижимая спиной к широкой груди, как ребёнка. Опустив полуслепые от слёз глаза, Чимин видит кольцо сильных рук в вязи тату, узнавая мгновенно. И... ломается, кажется, до основания, потому что грудь рвёт изнутри новым воплем вперемешку с рыданиями, только теперь здесь скопилось всё абсолютно: и злость на себя, и чёрная ненависть к суке-судьбе, и страх перед будущим, и ощущение слабости. Последнее ощущается особенно остро: липкое, вязкое, оно кутает его с головой, заставляя рассыпаться прямо здесь, в этих сильных руках. Что сжимают чуть крепче, когда Намджун жмётся губами к виску с поцелуем и неожиданно шепчет: — Кричи, если нужно, и плачь, сколько влезет. Я буду с тобой, слышишь меня? Я от тебя никуда не уйду, Пак Чимин. Даже не подозревая, что делает хуже. Чимина эмоциями рвёт на куски, и он их так сильно боится, пытаясь сжаться, стать маленькой невидимой точкой в пространстве. Той самой точкой, которая больше не получит кайф от убийства. Той точкой, которой не придётся больше решать, думать и разрабатывать план выживания и революции. Той точкой, которая может выдохнуть и почувствовать себя в безопасности... но разве такой точкой будут гордиться? — Я... я... я... — начинает, но рыдания перекрывают возможность хоть что-то сказать, и получается далеко не с первой попытки: — Я... б-боюсь... — Чего именно, Чимин-и? — ласково оглаживая пряди из розового, нежно спрашивает его Оружейник. — Пожалуйста, расскажи мне, идёт? Мне важно знать то, что ты чувствуешь. — Я б-боюсь не справиться... — и снова зубы сжимает, зажмурившись: и без того острые мысли, сейчас в слова облачённые, делают физически больно, режут и крошат рёбра внутри. — Я б-боюсь, что у меня не п-получится... — Не получится что, Чимин-и? — С-сделать Чон... — прерывается Конструктор на очередной громкий всхлип. — ...гука счастливым. — Почему ты так думаешь, солнце? — развернув его к себе, Оружейник заставляет посмотреть себе прямо в лицо своим дурацким заплаканным: Пак трясётся, как осиновый лист, чувствуя себя как никогда жалким и немощным, и изо всех сил боится увидеть в этих глазах тень презрения. Жалости с негативным оттенком. Чимин, он ведь дурак. И эмоционально ему снова семнадцать грёбанных лет, где его взяли с улицы только два года назад, однако в довесок сейчас на плечах повисла та тяжесть, что знаменует три жестоких года с практически нулевым спектром эмоций. Ему бы себя обуздать — ведь это он заставил Хосока ни хрена не смягчать, а вернуть так, как было, — но пока не выходит. Пока всё слишком больно, запутано и перечёркивающе — никогда Конструктор больше не сможет пытать человека, никогда больше не сможет спокойно смотреть на чужие страдания. Потому что он знает, что чувствуешь в эти моменты. И поднять руки на невинного больше точно не выйдет. Когда-нибудь он привыкнет к такому. Когда-нибудь точно привыкнет. Просто пока слишком страшно. Просто пока — не получается. Намджун был тем самым, ради которого Чимин решился попробовать. Решился быть той самой собакой, которую взяли в тепло во время ледяного дождя и оставили спать у камина, той самой собакой, которая от того, кто её приручил, более не отойдёт ни на шаг. И сейчас, глядя на одного Ким Намджуна, что нежно целует сначала в испачканный в земле лоб, потом — прямо в полуприкрытые влажные веки, а после — и в губы до щемящего чувства в груди, всё-таки понимает: как бы ни было больно, он всё сделал правильно. Всё сделал по нормам морали и чести. И даже если ему суждено умереть в этой войне, он сделает всё, чтобы Намджун им гордился. Чтобы семья, что сейчас в доме осталась, вспоминала о нём без содрогания, но с лёгкой тоской и улыбками. Не потому, что ему это важно, а потому что ему бы хотелось, чтобы все эти люди всё же смогли стать счастливыми, и очень хотелось бы приложить руку к их счастью. Безвозмездно совсем. Потому что так будет правильным — умереть человеком, даже когда ты андроид, ради того, чтобы другие после тебя жили счастливо и не боялись ходить по улицам. Чтобы тот, кто сейчас его обнимает, не жалел ни минуты о том страшном дне, когда решил подобрать бездомного пса. Чимин готов умереть, но сделать всё верно. — Потому что я совершенно не знаю, как ему можно помочь, — шепчет едва-едва слышно. — Ну так мы с тобой и не занимались этим вплотную, и не просили Хосока помочь, — напоминает с нежной улыбкой Намджун. — М-мы?.. — заикаясь. — Конечно! — бодро говорит ему Ким, нежно оглаживая ему щёку сильными пальцами. — Неужели ты думал, что тебе предстоит одному решать эту проблему? Ты у меня, бесспорно, гений, но ты же не Бог. Хотя, чёрт возьми, я и без этого тобой невероятно горжусь и счастлив сказать всему миру о том, что ты мой партнёр, — добавляет с улыбкой, но быстро хмурится, чтобы сказать тихо: — Что с тобой?«...я и без этого тобой невероятно горжусь...»
Чимин ощущает, что его душа лопается, будто бы зеркало при высокой температуре.«...счастлив сказать всему миру о том, что ты мой партнёр...»
И чувствует, как слёзы снова начинают течь по лицу. — П-правда гордишься?.. — шепчет, снизу вверх глядя. — Ну, разумеется! Для тебя это, что, новость? — и вздрагивает, вместо ответа получив лёгкий кивок. А потом прижимает к себе с негромким «Дурак мой, вот же ж», позволяя уткнуться себе носом в основание шеи и снова сильно расплакаться. И Чимину, наверное, кажется, что он ощущает, как мелко и едва ощутимо подрагивает тело любимого им человека в момент, когда они просто сидят вот так на дурацкой полянке вдали от общего дома — Конструктор на сильных бёдрах, Намджун — мягко придерживая и присев себе на ноги. Просто сидят и обнимаются, позволяя дать эмоциям выход, убирая страхи, сомнения, но поселяя в душу две веры. Вернуть эмоции не было ошибкой, чёрт побери. Совладать с ними сложно пока что, а впереди уготовано много лишений и боли, однако всё будет легче отныне — теперь, когда с ним рядом Намджун, который любит. И ценит. Гордится. И Чимин так сильно любит в ответ, что клянётся себе: костьми ляжет, но сделает. Всё, что угодно. Лишь бы Намджун и ребята всегда улыбались. Лишь бы сбылись их мечты.***
dezzaired — london bridge is falling down
Мир горит. Горит всё, взрывается, а тяжёлое хмурое небо разрывается красным цветом страдания тех, кто сделал неправильный выбор: продался, поддался, оступился и почему-то решил, что никакой расплаты за тем не последует. Небосвод разрывается криками, болью и плачем, пока дома, разлетаясь на части, с грохотом падают, падают, падают: пространство вокруг опаляется жаром и смертью — наградой за то, что люди изменили собственным принципам и совершенно забыли, кем, по сути, являются. Стоя на наскальном выступе и глядя на то, как целый город взлетает на воздух, Чонгук улыбается. Не может перестать улыбаться, потому что Киллер в нём от восторга воет, царапается и просит как можно больше крови неверных. Брызжет слюной, заходится в лае, ликует по-чёрному. По-пожирающему. — Ты похоронил сотни людей прямо сейчас, — негромко замечает Конструктор, глядя на алое зарево, что совсем не от заката. — Не жаль? — Предателей? — равнодушно бросает Чон, ухмыляясь. — Нет. Всем этим людям дали сутки на то, чтобы решить, кому они будут лояльны: человеческой расе или машинам. Всех, кто выбрал первый вариант, нижние вывели. Несогласные же получили то, что хотели. И пусть Чимин трижды посмотрит задумчиво, Чонгук от своего не отступит. — Передай всем, что через два дня точно так же нужно отработать вторую по плану точку, — говорит коротко, уходя со своего первого ряда в этом театре уродов и направляясь к машине, не забыв вытащить из-за воротника цепочку с кольцом, чтобы прижать нежно к губам, как теперь всегда делает перед и после очередной миссии. Так сказать, на удачу. — Через неделю — и третью. Медлить и отступать больше я не позволю. — Через сколько ты планируешь выступить на слёте? — интересуется Пак, не оборачиваясь. — Месяц-два. Зависит от степени успеха терактов. Мы заставим андроидов с нами считаться. А провластные мне не нужны. — Ты же понимаешь, что это невинные жертвы? Чонгук останавливается: там, вдалеке, Тэхён уже завёл мотор, но здесь он совершенно один наедине с этим чувством, что постоянно старается поднять свою гремучую голову. То ощущение именуется жалость, но сейчас у него не те условия, чтобы кого-то жалеть. Потомки всех этих людей ещё скажут «спасибо». Хотя бы за то, что он один взял на себя этот грех и весь груз вины, с которым ещё предстоит, сука, жить. — Я понимаю, — говорит едва слышно. — Но каждый из них был потенциально опасен, Чимин, и не признать этого ни ты, ни твоя эмоциональность, не могут. Ведь так? Пак молчит, но недолго. Тянуть смысла нет: — Всё так. — Мы на войне. Война за собой несёт жертвы, даже когда ты стараешься свести их всех к минимуму. И я тебе скажу больше: я понимаю это ровно настолько, что постоянно готовлю себя. — К чему же? — К тому, что едва ли мы дойдём до конца нашим составом. Но хочу, чтоб ты знал, — повернувшись через плечо, он сталкивается с чужими глазами со вставками серых линз, и ничего не может прочесть: Чимин сильно замкнулся. — Если мне суждено будет погибнуть, то я не буду жалеть ни минуты, которую провёл рядом со всеми. С тобой, Чимин, в частности. Я счастлив сказать этому миру, что ты стал моим другом. Моей семьёй. И буду гордиться тобой в любом случае, даже если ты не сможешь вернуть мне руку и глаз. И уходит к машине, больше не поворачиваясь. Почему-то отчаянно зная, что Чимин, там, на выступе, слёз точно не смог сдержать. Но сказать это было необходимо. Ведь Чонгук, потерявший в этой бойне так много, как никто другой здесь понимает, как иногда важно слышать, что ты действительно важен и любим априори.