Что сталось со мной, я словно в чаду,
Минуты покоя себе не найду
Отличной идеей в такой ситуации было бы напиться. Нажраться в слюни, чтобы наутро, страдая от похмелья, даже не вспомнить об этом дне, словно его и не было. Но вместо этого Александра успокаивает Элион, борясь с тревожным предчувствием, вызванным ее словами. Вряд ли одна маленькая принцесса утопит Меридиан в крови. Однако — никогда не говори «никогда», верно? Говоря о себе — Александра ведь тоже до недавних пор никого не убивала. Когда тяжелая дверь убежища открывается, впуская весть об окончании битвы, девушка решает рассказать об Элион Фобосу. Если быть точной, ей просто хочется выговориться, скинуть с плеч груз прожитого дня. Если быть еще более точной — то просто увидеть, убедиться, что он в порядке. Хотя, тут же одергивает себя, что с ним случится? Это скорее он может случиться с кем-то. Но все равно торопится, первой покидая убежище. Снаружи потеплело. Скрылось за тучами и без того редкое солнце и расстелившийся по крышам туман белой простыней накрыл замок. Он приглушил шаги и спрятал убитых: только нет-нет, да и выглянет серая голова с навеки застывшими зрачками. Холодные негнущиеся пальцы, скованные предсмертной судорогой, цепляются за порванный подол. Руки мертвецов, позволяющие почувствовать себя героиней низкопробных ужастиков из ее детства. Только вот декорации на поверку оказываются совсем не бутафорскими. Спиной опершись о стену, на ее пути сидит раненый солдат. Александра замечает его почти что случайно. Даже не замечает — слышит, когда он булькает, захлебываясь собственной рвотой. Торопливо опустившись на колени, девушка наклоняет его голову к плечу, чтобы содержимое желудка стекало по груди на холодную, пропитавшуюся кровью землю. — Так лучше, да? Не захлебнешься, — из груди солдата торчит стрела. Слегка подрагивающими пальцами Александра отодвигает ворот рубахи. Там, под огрубевшей кожей расползается что-то черное, протянувшее свои щупальца к сердцу и наверняка уже попавшее в кровь. — Наконечник отравлен, — вместо приветствия доносится из-за спины бесстрастный голос королевского лекаря. — Ему можно помочь? Он опускает взгляд на закатившиеся глаза солдата и отрицательно качает головой. — Если Вы хотите помочь, то помогайте живым. Мертвые уже не наша забота. — И как я могу помочь? — Александра отряхивает ладони, поднимаясь. — Перевязки делать умеете? Кивает. Вот и пригодились курсы оказания первой помощи. Но лекарь продолжает: — Кости вправлять? Шить? — И здесь уже она бессильна, о чем сообщает прямо. — Все равно идите. Лишние руки не помешают. Ее провожают туда, где прямо под серым небом рядами лежат раненые — больше, чем могло бы быть. Странно, но теперь Александра даже не чувствует отвращение, когда замечает двух хирургов, без наркоза пилящих чью-то ногу. Почти равнодушно девушка констатирует про себя, что бедняга не жилец. Что его раздробленная камнем ступня еще могла бы худо-бедно срастись и не загноиться, но потерять столько крови — смертный приговор. Здесь и теперь идет битва, только уже другая. Битва со смертью. Пахнущая кровью, рвотой, мазями, огнем и горелым мясом — раскаленным железом прижигают открытые раны. Эта битва тоже громкая, наполненная криками и стонами. Эта битва тоже страшная. И в ней умирают. Перестают поскуливать и затихают навек, самостоятельно закрыв глаза. Ушедшим таким образом повезло, смерть забирает их почти без мучений. Хуже, когда умирают иначе. Когда кричат, кашляют кровью или захлебываются идущей изо рта пеной, когда мучаются от отравленных стрел или глубоких ран, от раздробленных костей, от ампутаций. Из белого тумана в белом же выскальзывают лекари. В основном женщины — на Меридиане их считают лучшими врачевателями за легкие руки и бóльшую способность к магии. Мужчин признают лишь в качестве санитаров да хирургов — профессий, в которых требуется грубая сила. Удивительно, как с таким отношением придворный лекарь смог добиться столь высокого положения. Забавно и то, что за легкие же руки женщины считаются лучшими убийцами. Александра распускает волосы и пересобирает их в тугую косу. Долго моет руки, подставляя ладони под льющуюся из кувшина кипяченую воду, смывая въевшуюся кровь и грязь, трет щелоком до самых локтей, пока кожа не становится ярко-розовой. Надевает белоснежный фартук, еще влажный после стирки, поверх своего изодранного перепачканного платья. Кто-то поспешно сует в руки лекарский ящик и растворяется в молоке тумана. Внутри бинты — нарезанная на полоски чистая холстина — щипцы, больше похожие на инструменты для пыток, железные иглы, какие-то бутылочки и баночки — мази и целебные эликсиры, каждый подписан торопливым почерком. Среди них оказывается и вино для промывки ран. Вытащив крышку Александра пьет и даже не морщится, когда горло обжигает кислым. Девушка вздыхает, добавляя к большому облаку тумана маленькое, выпущенное изо рта, перехватывает поудобнее шершавое дерево — и идет помогать, входя в туман решительно, как атомный ледокол в замерзшие воды арктики. Руки. Ноги. Обработать рану и перевязать. Спины. Лица. Застрявший наконечник стрелы извлечь калеными щипцами и ими же прижечь рану. Женщины. Мужчины. Бинтовать также энергично и уверенно, как до этого вонзала кинжал в того повстанца. Нет, не думать. Об этом — нельзя. Солдаты. Гвардейцы. Пытается вместо этого думать о Фобосе, но сбивается с намеченного ритма, а потому и эти мысли тоже гонит прочь. Карие глаза. Зеленые — но не те (впрочем, те бы вряд ли бинтовались вместе со всеми, все же — глаза особенные, важные). Вот опять она думает о нем, да что же это такое?! — Быстрее! — Приказывает кто-то, и Александра недовольно зыркает в ответ. Куда уж быстрее! «Ладно, ускоримся». Нет, шить она не умеет. Тут ампутируют, нужно еще вина. Держать, чтоб не дергался? Сейчас. Да дайте ему морфия какого-нибудь, он же от болевого шока раньше откинется! Да, она принесет еще бинты. Тихо-тихо, дыши. Сам своему сыну передашь, слышишь? Черт. Еще один труп, уносите! — Почему так много с ожогами? — Мимоходом интересуется у девушек рядом. — А то Вы не знаете, госпожа. Столько огня сегодня было, — усмехаются в ответ, прежде чем перейти к следующему. Одна из них напоследок бросает пренебрежительное: — Там еще один погорелец, за бочками. Дикий совсем — даром, что не кусается. Диким оказывается мальчишка не старше одиннадцати, низкий и ушастый, забившийся в щель между бочками и не желающий вылезать. — Эй, — Александра осторожно заглядывает в проем, натыкаясь на два блестящих в полумраке глаза. — Мне сказали, тебя надо перевязать. — Сам справлюсь, — слышится в ответ недовольное. Мальчик устраивается поудобнее, прижимая колени к груди, но не сильно, слегка морщась от боли. — Точно? Думаю, я все же справлюсь получше, — она выдавливает из себя мягкую улыбку. — Но если ты настолько уверен в собственных силах, то вот — мазь от ожогов. Александра стукает ящиком по земле, а сама отходит на пару шагов назад, так, чтобы из-за бочки не было видно ни ее, ни ее тени. Мальчик вылезает осторожно, опираясь на пальцы, словно маленький волк. Длинный плащ волочится следом, обмотанный вокруг шеи. Даже не обернувшись, ребенок бросается к ящику с лекарствами и тут же оказывается в ловушке, пойманный за ухо. — Попался, — удовлетворенно шепчет Александра, усаживая его на лавку. — Сейчас я отпущу, а ты даже не будешь пытаться убежать. Потому что, если хотя бы попробуешь — я тебя догоню, свяжу по рукам и ногам и все равно забинтую, понял? Он тихо поскуливает, извиваясь, когда девушка с поистине садистским удовольствием сильнее сжимает пальцы на покрасневшем ухе. — Понял, — растягивая гласные ерзает он. — Лечить себя дашь? — И лишь дождавшись ответа Александра разжимает пальцы. Волчонок не бежит — сидит нахохлившись, да смотрит с обидой. — Чего Вам вообще от меня надо? Зачем взялись бинтовать? — Детей люблю…мучать. Так что показывай, что там у тебя. Под плащом с чужого плеча ребенок оказывается без рубахи, в одних лишь штанах на завязках. На груди пузырится ожог, растянувшийся почти до пупка. — Как это вышло? — Спрашивает девушка, осматривая руки мальчика. На них тоже ожоги, влажные от сукровицы. — Взрыв же был. Не знаете? — На стене? Он отрицательно мотает головой: — Нет, позже. Так Вы не знаете, — протягивает он разочарованно. — Я-то думал, хоть кто-то расскажет, как это возможно, чтобы огонь прямо из рук выходил. — Постой, — Александра ловит его взгляд. — Огонь из рук… Темнокожая девочка с крыльями, волосы собраны в тонкие косички? Мальчик кивает. — Так Вы знаете? — Нет, про взрыв не знаю. Так, повернись-ка. Должно быть, он прикрыл лицо ладонями, защищая глаза. Взрывная волна могла ударить в живот и отбросить его, поджечь рубаху — тогда-то он ее и скинул, сменив на чужой плащ, не прилегающий к поврежденному телу. Исподтишка она разглядывает ребенка: добротные, но уже грязные штаны, недавно стриженные соломенные волосы (торчащую челку слегка подпалило), подсохшие мозоли на пальцах, отсутствие синяков и ссадин, вычищенные уши. — Ты ведь не солдат, — констатирует она, осторожно обмывая ожоги. — Солдат, — упрямо шмыгает мальчик. — Ну, то есть хочу им быть. Только сражаться против армии принца. — Так ты из сопротивления? — Удивленно вскидывает бровь девушка. Она-то думала, всех их уже перебили. — Да, — он кивает и тут же тушуется, смутившись. — То есть не сейчас. Но раньше был. А теперь меня забрал к себе лорд Седрик на воспитание. А я не хочу никакого воспитания, мне и так нормально! И вообще — свобода Меридиану! — Выкрикивает он, выбрасывая вверх кулак. — Тише ты, — Александра несколько раз оглядывается по сторонам. — Не стоит так кричать о своем желании свергнуть тех людей, благодаря которым ты еще жив, окей? Дай сюда руку. Мазь от ожогов приятно пахнет травами. — Ага. То не говори, это не делай, туда не ходи, вилку держи в левой руке. А кому оно надо? Жрать хочешь — бери да жри, без вилок всяких. То бишь — «есть», — тянет он и кривится. — Мне теперь даже говорить как раньше нельзя. Тьфу! «Ну точно — волчонок». — А лорд Седрик так вообще сказал, чтобы я сидел в чулане и не высовывался. Я! И в чулане! Когда тут такое, — он обводит двор раскрытой ладонью. — Ну я и выскочил. Сбежал, понимаете? Хотел со своими уйти. Да только пока замóк вскрыл — уже все почти закончилось. Все полегли. Вот тогда я увидел ту девчонку. Ее окружили, а она, кажется, испугалась. А потом пришел принц. Ну тут я понимаю, я бы его тоже… того… ну, — он понижает голос, наклоняясь к самому уху Александры. — Испугался. Вы только никому не говорите, что я так сказал! Вообще-то я храбрый и никого не боюсь. Только принца немножко. — Я могила, — девушка тянется за новыми бинтами, пряча улыбку. — Значит, Тарани окружили. И тогда произошел взрыв? — Ага, — пожав плечами соглашается мальчик. — Я подошел совсем близко, хотел узнать, о чем они говорят. А она вдруг закричала, и все вокруг загорелось. Мне еще повезло, а вот солдаты, которые были ближе, — он проводит пальцев поперек шеи, показывая, что именно случилось с солдатами. — Сгорели заживо. — А принц? — Вновь зачерпнувшие мазь пальцы замирают в воздухе. Внутри все тревожно сжимается. — Да живой он, чего ему будет, — улыбается он во все зубы (двух передних не хватает). — Он ушел, а я вот схоронился. — Болит? — Александра кивает на скрытые бинтами ожоги. — Тянет, — признается мальчик. — А потом будет еще и чесаться. Чесать нельзя, понял? — Да понял я, не тупой. Как будто ожогов никогда не получал. Однажды через костры прыгали. Ну и я в один — прямо задницей. Так потом сидеть было больно, как после отцовской хворостины. — Далеко твоя семья? — Садится радом с ним Александра, вытягивая ноги. — Не знаю. Мы жили в шахтерской деревне у горы. Когда я ушел за Калебом, то думал, что дорогу домой непременно отыщу. Не знал еще, что много у нас и гор, и шахт. Понял только в замке, когда лорд Седрик карту Меридиана показал. — А название деревни? Он пожимает плечами. — Не знаю. Такая беспечность — может напускная, а может и искренняя, удивляет Александру — человека, поставившего семью во главу угла. Заметив смятение на измученном женском лице, мальчик добавляет поспешно: — Да нормально, чего мне. Здесь кормят как на праздник, — он улыбается, и его зрачки расширяются от удовольствия. — Я такого вкусного хлеба в жизни не ел. У нас в деревне как — летом редька, корешки да трава всякая на суп. А зимой, бывало, и кору приходилось жрать, когда особенно голодно было. Бéлок, конечно, можно было наловить, зайцев — да только поди их догони. Ну я-то с луком, а вот остальным туго было. Мать иногда хлеб пекла из мучной пыли и овсюга — серый, невкусный. А здесь — такой… — он мнется, подбирая слова. Видно, что высокие сравнения даются ему с трудом. — Как снег. Белый и мягкий. И сладкий такой, — он жмурится довольно. Рядом с ним, побитым, но все же полным сил, Александра кажется самой себе древней старухой и впервые за день ощущает, насколько сильно устала. После сражения на мечах болят руки и плечи, тянут подсохшие раны, гудят ноги. Сил не остается даже на то, чтобы наклониться и подтянуть кожаный ремешок на сапоге — так он и болтается на щиколотке. — А мне можно вина? — Раздается над ухом звонкое, когда девушка вновь тянется за бутылкой. Александра лениво приоткрывает один глаз: — Не дорос еще, — и пьет из горла. — Чего сразу «не дорос»? До чего не дорос? До солдата дорос? Ну! Значит и до вина тоже. Она смотрит на него с почти материнской нежностью. Забавный у Седрика протеже. Таких самобытных детей ей еще встречать не доводилось. — Прости, волчонок. Давай я тебе лучше воды кипяченой принесу? Или молока с кухни? Уже было нахохлившийся, мальчик светлеет лицом: — Молоко? Ну это можно, это другой разговор, — он вскакивает на ноги, но посмотрев на Александру, растекшуюся по лавке, неуверенно тянет: — А может это… Ну… Я сам схожу? Скажу, что Вы мне разрешили. Повариха даст, если с Вашего позволения. Вы только как звать скажите, а я запомню. У меня голова — о, — и он широко разводит руки над светлой макушкой, потрясая ими. — Скажешь, что от госпожи Александры, наставницы принцессы, — диктует она, не размыкая глаз. — Если не поверят, что от меня, зови Деметру — это моя служанка. — Ага, запомнил. Госпожа Александра, наставница… да-да, запомнил. А я, кстати, Джек. — Приятно познакомиться, Джек, — заставив себя разлепить тяжелые веки, Александра улыбается мальчику снизу вверх и протягивает руку для пожатия. Он смотрит недоверчиво, разве что не нюхает предложенную ладонь — не знает, что с ней делать. А потом, видимо, сообразив, наклоняется и целует женские пальцы. Не в силах сдержать удивленного смеха, девушка прыскает, запрокинув голову. — Ну чего Вы? Я не так сделал что-ли? Я же видел, так всяких благородных леди провожают. Вы ведь сказали, что госпожа, вот я и подумал. А ежели нет, то зачем руки мне пихать? — По-ожать, — заходится смехом она. — Ой не могу. Пожать руку надо было, не целовать. Вот, смотри, — Александра вновь протягивает руку и просит Джека повторить движение, а затем сцепляет ладони, едва сжимая перебинтованные пальцы. — Понял теперь? А целовать никого не надо. Ну, беги, маленький джентельмен. — Обзываться-то зачем? — Джек ковырет мерзлую землю носком сапога. — Я как лучше хотел, а Вы — с оскорблениями заковыристыми. Ладно, — он поднимает глаза и широко улыбается. — Я на Вас, так и быть, зла не держу — Вы ведь мне молока пожаловали. А, ну и перевязали еще. Так что, — он быстро и неумело кланяется. — Да восславится Ваш род и… Не помню, что там еще надо говорить. Пойду, пожалуй. Она улыбается, глядя ему вслед, и чувствует, как покидают тело последние силы, утекая в песок. Прикрывает глаза — всего-то на миг — и тут же проваливается в тяжелую дрему. Какие-то образы скачут под веками, какие-то звуки, похожие на голоса. Александра морщится, когда ее трясут за плечо — раз, другой, третий. Поднять с груди чугунную голову, раскрыть сухие, до боли, глаза, пошевелить саднящими плечами… — Да жива я, прекратите, — хрипит девушка и прикладывается к бутылке, не поднимая глаз на нарушителя спокойствия: судя по обернувшей ноги юбке и фартуку в крови — врачевательница. — Вот, — Александра поднимается, пошатываясь на дрожащих от усталости ногах, и снимает фартук через голову, едва не путаясь в нем. — Забирайте. И ящик тоже. Хватит на меня сегодня врачевания. Да и всего остального хватит. Две молодые лекарки смотрят удивленно то на изнеможденную рыжеволосую женщину, пьющую из горла, что старый моряк, то на измятый белый фартук, упавший на землю. Оставив их за спиной, Александра бредет на поиски принца, еще не зная, что врачевать ей сегодня, все же, придется. За ней, позвякивая пряжкой при каждом шаге, волочится незастегнутый ремешок сапога.***
— Принц, Вы ту… Ох твою же мать! Его спальня. Александра сначала видит ее всю: кровать между двумя узкими окнами, камин напротив, кресло, еще одно сдвинуто, стоит криво, рядом по полу растекается что-то темное, зеркало, стоящий перед ним мужчина — в одних штанах, на спине краснеет ожог. Потом точечно, выхватывая отдельные предметы. Вниз — темное пятно оказывается небрежно сброшенной мантией, дублет свисает с кровати, рубашка обнаруживается на спинке стула; вверх — белизна кожи, разворот плеч, полоска позвоночника и бросающееся в глаза яркое-красное, словно краской из ведра плеснули. Ожог во всю спину. — Что произошло? — Она прикрывает за собой дверь. Принц ловит ее взгляд через зеркало, не оборачиваясь. Его влажные после мытья волосы перекинуты через плечо, на коже блестят непросохшие капли. — Стражница огня потеряла контроль, — он спокоен и привычно насмешлив. На его месте Александра уже бы выла от боли. Хотя нет, поправляет себя, не на его. На своем. На его такое поведение непозволительно. — Мне послать за лекарем? — От накатившего волнения голос вдруг подскакивает вверх. — Я в состоянии справиться самостоятельно, благодарю за беспокойство, — Фобос улыбается ей в отражении, прежде чем окинуть Александру с ног до головы столь внимательным взглядом, что той становится стыдно за свой неопрятный вид. — Как ты? — Я в порядке, — она отмахивается и даже слегка улыбается — смотри мол, принц, я тоже умею держать лицо. Да и вообще, принц, какие у меня могут быть проблемы? С тобой-то что, как я могу тебе помочь? — Элион? — Не меняя интонации допытывается он. А вот про Элион рассказать стоит. Александра делает пару несмелых шагов вперед, глядя на Фобоса через отражение и краем глаза замечая себя, приближающуюся — зачесанные в косу волосы, что ни прядки торчащей не видать, какая-то вытянутая шея, какой-то вскинутый, испачканный ссадиной подбородок, непривычно плавные руки, легкая походка. Если бы ни привычный взволнованный взгляд, она бы себя не узнала. — Я расскажу, — Александра останавливается за его левым плечом, приподнимая ладонь, но не решаясь коснуться кожи. — Позже. Сначала позволь помочь. — Что ты скрываешь от меня? — Фобос не отпускает ее взгляд, подозрительно сощурившись. — От тебя скроешь, как же, — она слегка улыбается, а сама думает: лишь бы в голову не полез. — Позволь помочь. Лекарям не доверяешь — мне доверься. — И тише: — Пожалуйста. Он сдается. Протягивает руку, передавая мазь. И вздрагивает вполне ощутимо, когда Александра кладет непривычно холодные пальцы между лопаток. — Расскажи, как это случилось, — она ведет вниз по позвоночнику. — Сказал ведь — стражница огня, — Фобос отрывисто выдыхает, на секунду прикрыв глаза, а затем снова ловит ее взгляд. Слова его получаются рублеными. — Перенервничала. Не знаю. А я на свою беду тогда спустился во двор. Он сгибает руку в локте и раскрывает ладонь, на которой чернеют и колышутся фигурки, похожие на язычки пламени. В фигурке Стражницы Александра узнает Тарани. Вокруг кольцо солдат. Несколько человек расступаются — во вступившем в круг легко узнать принца. Где-то там еще должен быть и волчонок Джек, притаившийся за спинами стражей, но среди колышущихся образов его не отыскать. Наверное, о его присутствии Фобос попросту не знает. Фигурки замирают, занятые неслышным разговором. Александра не убирает пальцы со спины принца, ощущая его сердцебиение. Тарани закрывает лицо ладонями, пошатываясь из стороны в сторону. Фигурка Фобоса поворачивается к ней спиной, делает шаг — и ладонь вспыхивает кольцом огня, сбившим с ног и стражей, и принца. — Вот почему магу необходим самоконтроль, — он сжимает пальцы, заставляя все исчезнуть. — Еще одна причина, по которой не стоило наделять неподготовленных детей силами. — Так вот о каком взрыве говорил Джек. — Джек? А, эксперимент Седрика по превращению мятежника в человека. Вы знакомы? — Вы с ним собратья по несчастью, — Александра ведет к его плечу, мысленно признаваясь, что позволяет себе обрабатывать ожог принца сильно дольше, чем того требует ситуация. Она не прячет лица выдерживая взгляд Фобоса в отражении. Из-за расширившихся зрачков глаза мужчины кажутся почти черными. — Вот, — разрывая зрительный контакт, Александра опускает глаза, закрывая баночку с мазью. — Я закончила. — Благодарю покорно, — принц нарочито медленно оглаживает ее пальцы. Александра отступает назад и отворачивается к стене. Выпитое вино дает о себе знать, от него горят щеки и лоб и кажется, что румянец опускается даже на шею. Только когда Фобос скрывается за приоткрытой дверью в соседнюю комнату, девушка позволяет себе прижать к лицу холодные пальцы и вдохнуть полной грудью. Оказывается, все это время она едва дышала. — Так что там с моей сестрой? — Доносится из соседней комнаты голос принца. Вот у кого точно нет проблем ни с дыханием, ни с некстати проявившимся румянцем. Когда он заходит обратно, поправляя завязки на рукавах чистой рубашки, Александра как ни в чем не бывал стоит у окна. Принца она удостаивает только коротким взглядом и тут же прячет глаза. — Надо забинтовать, — произносит она ровно. — Оставь. Потом как-нибудь, — Фобос отмахивается, осторожно опускаясь в кресло. — Для человека, который боится смерти, у Вас слишком наплевательское отношение к собственному здоровью. — От неперевязаных ожогов еще никто не умирал. Они наблюдают друг за другом из разных концов королевской спальни. — Элион в порядке. — За окном копошится двор. Смотреть туда Александре не хочется, но, выбирая между последствиями битвы и принцем, она тысячу раз предпочтет первый вариант. — Насколько может быть в порядке тринадцатилетняя девочка, пережившая осаду замка и смерть подруги. Фобос вскидывает бровь — Александра не видит этого, просто знает, как и сотни других его жестов, неосознанно выученных наизусть. — Меланта. Фрейлина. Племянница Лессар Арая, — она чуть оборачивается, складывая руки на груди. — И Ваша несостоявшаяся невеста. Об этом-то Вы знали, принц? — Ты правда думаешь, что Совет обсуждал это без меня? В ответ Александра пожимает плечами. — Еще скажите, что Вас устраивал такой расклад. — Неважно, что меня устраивает. У меня есть долг, как правителя. Рано или поздно я должен жениться на той, кого выберет Совет. Мне почти что все равно, кто это будет. Разговор явно зашел куда-то не туда — слушать о сердечных делах принца совсем нет желания. — Что же, — пытаясь подавить внезапно нахлынувшую злость, Александра перекладывает руки на груди. — Ваше сестра в полнейшем непорядке. Она на моих глазах приказала перерезать всех мятежников. Удивлена, что Вам еще не доложили. — Вот оно что, — Фобос задумчиво постукивает ногтями по деревянному подлокотнику. — Ты видела, кто это сделал? — Чт… Видела что? — Убийство, — как что-то само собой разумеющееся произносит принц. Даром, что глаза не закатил. — К чему этот вопрос? — Ты видела? — Спрашивает громче и отчетливее. — Мы пришли, когда Меланта уже… — Я спросил не о том. Он узнает, думает Александра. Непонятно, зачем ему это, но узнает. Рассказать или нет? И вспоминает о посетившей ее догадке: не стоит ли Фобос за этим убийством? Зачем ему знать, что она видела? Что он сделает, если узнает правду? Под испытывающим взглядом принца, она переступает с ноги на ногу и облизывает губы пересохшим языком. — Нет. Как я уже сказала, мы с Элион пришли, когда Меланта была уже мертва. «Черт, ну и зачем ты солгала ему? А если он знает, что видела? Он же явно знает, иначе бы не спрашивал. Да и убийца тебя разглядел. Что, если они тут все на короткой ноге? Черт, черт, черт!» Фобос поднимается с кресла. — Любишь же ты врать мне, — Александра пораженно выдыхает, осознав, что ей не послышалось сказанное и не померещилась вполне спокойная интонация. Ну и как это понимать? — Заботу об Элион я поручаю тебе. Что хочешь делай, но она должна быть в состоянии продолжать обучение. Надеюсь, это понятно? Дождавшись ответного кивка, принц подходит ближе. — С ее импульсивными решениями я также разберусь. А теперь — что с тобой? — Со мной? — Она больше не в силах выдерживать его взгляда, а потому упрямо держит голову опущенной, делая вид, что очень уж интересно — наблюдать за торчащей из рукава ниткой. — Не притворяйся, ты расслышала с первого раза. — Со мной все в порядке. — Я думал, это очевидно, но, кажется, вынужден повторить: ты не имеешь права мне лгать. Я многое прощаю тебе, но у всего есть предел, в том числе и у моего терпения. Александра вскидывает голову, встревоженным взглядом впиваясь в лицо Фобоса. — Повторю вопрос: что с тобой происходит? — Таким тоном отправляют преступников на смерть, но никак не справляются о самочувствии. — Я… — она выдыхает. Что происходит? Ты хочешь знать, что происходит? Может быть она даже произнесла это вслух. Что же ты такой любопытный, принц? За что ты теперь пытаешь меня, заставляя переживать все это заново? Что же за бесчеловечная у тебя забота, раз сейчас об этом спрашиваешь? Знаешь, принц, сколько длилась осада? От первого надрывного горна и до последнего, облегченного, знаешь? Чуть больше двух часов. Знаешь, говоришь? А про то, что я целую жизнь за эти два часа прожила, знаешь? А про то, что чуть не умерла множество раз — тоже знаешь? А что и сама убила… Она отшатывается назад, руками опершись о столик, тут же звякнувший чем-то и опасно накренившийся. Дышит рвано, словно после пробежки. Весь день она бежала от собственных воспоминаний, а они все равно здесь, нагнали и зажали в углу. Вот они и вылезли наружу — все картинки пережитого дня, а вместе с ними и все ощущения, еще яркие, сохранившие не только образы, но и звуки, и запахи. От них начинает дрожать тело, только пальцы судорожно вцепляются в столешницу за спиной. Что-то мешает дыханию. Александра силой отдирает руку от темного дерева, проводит по лицу — слезы, злые и пьяные. Ладонь в крови. Отдирает вторую — и она тоже. Кровь темная, еще теплая, пахнущая железом. — Посмотри, что я наделала, — она тянет ладони к принцу. — Мои руки в крови! Я убила его, Фобос. Всех их — я убила. Да что же ты, не видишь что-ли? А он смотрит на ее абсолютно чистые руки со следами наносимой мази. Осторожно берет в свои, сжимает и держит ладонями к верху. — Здесь ничего нет. — Ты… — Александра давится слезами и дергается, пытаясь вырваться. — Нет! Отпусти! Я должна смыть ее! Да пусти же ты! Я убийца, Фобос, как ты не понимаешь. Все он понимает. Понимание читается во взгляде спокойных зеленых глаз и в сжатых в полоску губах. И в тихом «я тоже», сказанном на выдохе. Она всхлипывает отрывисто, прежде чем шагнуть вперед и спрятать мокрое лицо в складках его рубашки, ткнувшись куда-то в плечо. Александра воет, проиграв пришедшей, наконец, истерике, не чувствуя, как напрягся всем телом Фобос, как осторожно вздохнул, боясь потревожить, отпустил ее пальцы и скользнул ладонями по рукам и выше — к худым дрожащим плечам, чуть сжимая их и притягивая девушку еще ближе. Не слышит она и произнесенное словно через силу: — Я сожалею. Ты права, мне не стоило спрашивать. Да и хорошо, что не слышит, наверное. Больше он ничего не говорит. Когда заканчиваются слезы, Александра еще долго дрожит, уткнувшись в плечо принца, слушая, как утихает шум в ушах, и становится различимым новый звук — ровное сердцебиение мужчины. Она чувствует его руки на лопатках, едва заметные поглаживания, и то, как он дышит, уткнувшись ей в волосы. И что все это время до боли в пальцах сжимала края его рубашки — тоже. — Прости, — Александра ведет плечами, побуждая Фобоса разомкнуть объятия, и отступает на полшага. — За что? — Чистая ведь была рубашка, — пальцами она гладит пятна от слез над его сердцем. — Ох, Вы нанесли непоправимый ущерб моему гардеробу, миледи, — Фобос прижимает ее к себе, и, устраивая поудобнее голову на его плече, Александра думает, что сейчас он улыбается. Она смотрит в зеркало, стоящее в другом конце комнаты, в котором вновь отражаются они оба, два случайно нашедших друг друга человека. Девушка даже готова признаться себе, что принц ей нужен — сейчас, когда что-то, много лет назад надломившееся, сломалось окончательно. Может она даже могла бы признаться ему. Может это даже было бы правильно. Если бы не Рей. Поэтому Александра высвобождается из объятий. Как бы ей хотелось объяснить ему, почему она не может остаться! Вот только поймет ли он? — Не стоит нам… — нужные слова никак не приходят. Она поднимает глаза, встречая прямой взгляд Фобоса. — Я должна идти. И он отпускает ее почти равнодушным кивком, в который ни один из них не верит.***
Оно приходит, едва Александра переступает порог своих комнат. Она чувствовала это раньше, еще в коридорах, а потому ускоряла шаг. Встречаться с этим надо было наедине, вдали от чужих глаз. «Что ты делаешь? Почему позволяешь себе эти мысли, эти чувства? Думаешь, что спустя столько лет, наконец, имеешь на них право?» Здравствуй, чувство вины, пожирающее изнутри. Давно тебя не было — всего-то пару часов. Не сказать, что успела соскучатся. «Или, может быть, ты уже забыла, как клялась Рею вечно любить его?» Она помнит. И не Рею — бездыханному телу Рея, остывающему в пустыне. Только вот ей тогда было всего двадцать один. В этом возрасте клятвы вечной любви, почему-то, имеют бóльший вес, чем в двадцать шесть. «Или дело в том, что ты его больше не любишь?» Любила ли она Рея? Разумеется. Той безбашенной юношеской любовью, пахнущей алкоголем, сигаретами и сексом. Любит ли она его теперь, пять с половиной лет спустя? Или она любит лишь память о нем, о той свободе, что дарило само его присутствие? У них не было ничего, кроме двух мотоциклов и двух же шлемов, кроме паутины межштатных магистралей и нескольких мятых соток, распиханных по карманам. Даже мобильника у Александры тогда не было — свой она показательно оставила на кухонном столе перед уходом, снабдив преисполненной драматизма запиской. Они познакомились 14 февраля 2000-го года, когда «Бритва Оккама» выступала в крошечном клубе студгородка с концертом в честь Дня святого Валентина. Было шумно и душно: девушки соревновались в количестве духов, а парни в количестве выпитого пива, и два этих запаха, смешиваясь, тяжелым облаком висели в воздухе. Александра спустилась к барной стойке промочить горло — в тот вечер они играли по заявкам и кто-то попросил I Will Always Love You, от которой после болели связки. Куда проще было петь что-то по типу Lovefool или Don’t Speak, что-то из любимой Аланис Мориссетт или Scorpions, но последние к тому времени надоели даже самим себе. Вообще-то ей еще не было двадцати одного, чтобы пить, но бармен — а по совместительству и владелец — закрывал на это глаза в обмен на то, что «Бритва Оккама» будет играть все выходные до конца учебного года. Предложение было заманчивое, учитывая также, что им иногда перепадали чаевые. Да и пиво там было не самое паршивое. Рей подсел к ней на четверти пинты. — Эй! Ты клево поешь. — Если ты про I Will Always Love You, то даже не пытайся. Я не Уитни Хьюстон, чтобы брать такие ноты. — А, ну да, — он стушевался, но пытался это скрыть за деланным равнодушием крутого парня. Тогда ее это позабавило. — Намекаешь, что я плохо пою? — Нет, я… Я согласился с тобой, а не твоим утверждением или… Черт. Давай заново, а? Александра не выдержала и прыснула. Заметив это, Рей засмеялся тоже. — Не видела тебя здесь раньше. Первокурсник? — Не, я проездом. Путешествую. — Ага, значит безработный. Так и запишем, — она нарисовала в воздухе «галочку», словно делая пометку в невидимом бланке. Он опять замялся, не зная, как реагировать. — Чувак, я шучу. Расслабься. Давай возьмем тебе пива? Ты будешь? Да? Эй, Джерри! — Александра перегнулась через стойку и замахала рукой, привлекая внимание бармена. — Джерри, давай нам еще пива. Две… Да, две пинты. Что? Нет, нас в первую очередь. Джерри, чувак, мы за эти выходные сделали тебе месячную выручку, давай без этого, окей? Что значит…? Нет, я не поняла. Нам уйти? Ты больше не хочешь нас здесь видеть, ты это имеешь в виду? Нет? Тогда нам пива. И орешки не забудь! Джерри, ты слышишь? О-реш-ки. Да-да. Обожаю тебя! В ответ он послал ей столь красноречивый взгляд, что любой другой на ее месте заткнулся бы на всю оставшуюся жизнь. Но Александра слишком хорошо знала, что молчаливый и злой бармен — всего лишь образ. На деле же Джерри был довольно спокойным парнем, ирландцем, не любящим конфликты и увлекающимся восточной поэзией. — Так вот, — она плюхнулась обратно на высокую барную табуретку. — На чем мы там? Точно, ты пытался ко мне подкатить. Я Алекс, кстати. — А я Рей. Рей Марино. — Итальянец? — Не, куда прозаичнее, — он потянулся за орешками и ловко закинул один в рот. — Портленд, штат Орегон. — Жаль, я уж думала, ко мне катит чувак из Европы. Было бы классно, да? Ну может не тебе, но мне определенно. Всегда хотела в Европу. Ты кстати был? Я так и думала. О, похоже, мне пора бежать, — она заметила Жаннет, их басистку, призывно машущую руками. — Ты еще здесь будешь? Тогда посторожи пиво, будь другом. Я буквально еще пару песен, а потом ты мне расскажешь про Портленд, штат Орегон. Заметано? Классно. Ты классный парень, Рей Марино. С этого все и началось. Он прождал ее весь вечер не двигаясь с места, а она не сводила с него глаз, боясь потерять в полумраке клуба. Предвкушение чего-то большего, чем простой обмен шутливыми фразами, будоражило ее сознание. Она надеялась, что, может быть, это даже выльется во что-то серьезное, похожее на самые настоящие отношения, до которых за все годы общения с парнями дело так и не доходило. Потом они гуляли по городу, пока он не проводил ее до общаги, и на этом все кончилось. По крайней мере, она так думала — Рей не писал ей три дня. Писать первой, наслушавшись советов Жаннет, Александра не смела. Позже выяснилось, что он просто стеснялся и не мог подобрать правильных по его мнению слов. Рей вообще был ужасно застенчивым. А ей это казалось даже милым. Как и то, что садясь на свой мотоцикл, он становился совершенно другим человеком — диким, уверенным в себе, с нескончаемой энергией и тягой к жизни. Рей был адреналиновым наркоманом, и завязать с этим он не мог. Однажды он показывал ей поворот с коленом на парковке перед колледжем. Она помнила, что было тепло и безоблачно — наверное, это был уже март — потому что шлем у Рея был с солнцезащитным визором, а сама она была в кожанке поверх футболки. Почему-то это запомнилось очень отчетливо. Он вошел в поворот, опасно накренившись на бок и чиркнув коленом по асфальту, затем вырулил и сделал еще круг по парковке, прежде чем остановиться прямо напротив Александры. Рей спрыгнул с мотоцикла, еще даже не до конца затормозив, снял шлем с этим его крутым визором и поцеловал ее так, как никогда до этого, впечатав в лицо ее очки и расплющив носы. — Это что сейчас был французский поцелуй? — Спросила девушка, когда он отлепился. — Я… Это… — Рей смутился и покраснел до ушей. — Прости. Александра засмеялась, счастливая. До этого они позволяли друг другу только мягкие прикосновения губ к губам и щекам, не заходившие дальше невинных девственных поцелуев. — А теперь давай еще раз, только на этот раз медленнее и без очков, — и первая же к нему потянулась. Очки она перестала носить в том же году, посчитав, что без них выглядит лучше. Не то, чтобы они вообще были ей нужны, скорее Александра цепляла их на нос по привычке или потому, что учиться на физфаке и при этом не носить очки казалось ей чем-то неправильным. Так прошла весна двухтысячного и наступило лето. Позади уже остался диплом и бессонные ночи подготовки, пахнущие кофе. В июле они вернулись в Хитерфилд вместе, чтобы вместе же уехать в августе, как ей тогда казалось — навсегда. Она так явственно помнила это, каждую деталь, каждое слово. Кроме одного. Как бы ни старалась, Александра не могла воссоздать в памяти внешность Рея, его голос, тембр смеха, его запах, те мельчайшие движения, что составляют законченный образ — ничего. В ее воспоминаниях Рей был тенью. Какие у него были глаза? Был ли он выше? Вроде был и сильно. Волосы точно были кудрявые, русые с выгоревшими кончиками — она как-то шутила, что Рей похож на одуванчик в середине лета. И кожа была смуглая, поеденная солнцем, особенно на руках и лице. Но черты лица — пропасть. Жесты — темнота. Голос — не звучащий в голове, а лишь пересказанный памятью, а оттого бесцветный. Вместо Рея в мыслях другой — с бархатным голосом, с глазами цвета ели и властным взглядом, с темными ресницами и светлыми волосами, с идеально прямым носом, с тонкими губами, растянутыми в усмешку, с плавной царственностью движений, с длинными пальцами, с ожогом на мягкой коже. Она выучила его наизусть. Рея, ее первую и единственную любовь, забыла, а Фобоса — выучила. Нет, если быть честной — она ведь забыла его еще давно, храня в сердце не самого Рея, но образ, любив не его, а память о нем. Она воскрешала его в мыслях, не отпуская, не давая уйти на покой, стряхивая пыль с образа, словно с какой-то дорогой сердцу безделушки, не заметив, как от него не осталось ничего, кроме горстки праха. Александра вдруг отчетливо понимает, какой эгоисткой была все эти годы, поступая так с ним. Пять с половиной лет она любила не его, а свою к нему любовь, как будто любовь к трупу была способна наполнить ее жизнь смыслом. Но теперь… Может быть именно теперь она могла бы все изменить? Позволить, наконец, мертвым умереть, а живым — жить? Касаться друг друга, не мучаясь от неправильности этих прикосновений. Быть рядом. Быть друг другу нужными. И тут же — словно отбросило, швыряет в другой конец комнаты злое: «Неужели ты думаешь, что имеешь на это право? Разве ты забыла, что должна вернуться домой? Ты не должна даже думать о том, чтобы быть с ним! Или ты думаешь, эти отношения принесут тебе счастье? Они уничтожат тебя, когда придет пора возвращаться домой. Ты не сможешь выбрать — уйти или остаться — ведь правильного выбора здесь нет, и в обоих случаях ты будешь корить себя до конца жизни. Ты должна помнить о родителях, потому что в ином случае ты будешь самой отвратительной эгоисткой, в очередной раз изломавшей их жизни. Ты не имеешь права поступать так. Ты не имеешь права быть с ним».***
Спина под рубашкой словно поскрёбана наждачкой. Фобос сидит в развернутом кресле и смотрит на закрытую дверь его спальни вот уже какой десяток минут. Неотрывно, словно скрывшаяся за ней женщина может вернуться. После того, что произошло с Александрой в ночь приема, Фобос не смел ее касаться — сам себе запретил. Не смел даже думать о том, чтобы быть с ней, чтобы спать с ней, боясь сломать. Она вдруг стала самым хрупким из его цветов и вместе с тем — самым сильным, поросшим шипами для самозащиты. Он видел, как она менялась и крепла, как что-то формировалось внутри нее, какая-то несгибаемая стать, душевная твердость. Ему хотелось знать, к чему приведут эти изменения. Может к тому, что она сама придет к нему? И она пришла, но сильно раньше, чем он думал. Пришла еще более сломанная, больше не женщина — меч. Такой он увидел ее в первые мгновения, до того, как она заметила его спину и в миг растеряла какую-то часть той воинственной решимости, став вместо этого другой, молящей, тревожной. О том, что было дальше тяжело вспоминать. Когда она стояла там, за его плечом, когда касалась дрожащими пальцами, когда смотрела неотрывно глазами цвета пожухлой осенней листвы, он заклинал себя, что должен держаться, собрать весь свой хваленый самоконтроль и не сметь даже думать о том, чтобы повернуться к ней, чтобы прижать, чтобы эти ее проклятые глаза — под ним, на нем, чтобы руки, тело, чтобы расплести ее волосы, пропуская сквозь пальцы жидкую медь, чтобы сжимать покатые плечи, целовать ключицы. Нет, нельзя. Разговаривать с ней — можно, позволять ей все, закрывать глаза на ее поступки, гулять в саду, касаться рук или лица — можно. Но быть с ней нельзя. Так он думал, пока Александра сама не шагнула к нему, в поисках утешения, не прижалась, окутав своим запахом. То была физическая откровенность, так нужная им обоим, и Фобос едва не задохнулся от шквала нахлынувших на него ощущений, впервые столь ярких. Тогда он позволил себе ответить, в тайне надеясь, что после этого она станет его. А она ушла. И с того момента он сидит в кресле и все крутит и крутит в голове прошедшие события, воскрешая в голове образ Александры, сравнивая ту, которую он увидел впервые в полумраке тронной залы, с той, которой она теперь стала. И свое изменившееся к ней отношение. Когда это перестало быть только про внешность? Когда желание обладать ее телом сменилось желанием быть рядом? Не тогда ли, когда они стали проводить часы за разговорами в саду? Может когда он впервые пригласил ее в свой кабинет, и они пили вместе, общаясь? Или же когда он нагло подслушал ее историю, отметив странную схожесть их судеб? «Мне вот тоже интересно, что же в этой женщине такого, что мой сын повелся, как неопытный мальчишка?» Подол ее платья ползет по его сапогу. «Не думаю, что моя личная жизнь имеет к тебе хоть какое-то отношение, мама». «Ну почему же. Помнится, в мою личную жизнь ты был совсем не прочь сунуть нос». Наваждение тает, одно воспоминание сменяется другим, где он ребенок, узнавший о материнских похождениях. Не то, чтобы это было большим секретом. Весь двор знал, что, когда король в отъезде, королеве греет постель то советник, то граф, то молодой виконт. Да и не то, чтобы это порицалось. Только однажды вернувшийся с военного похода отец вызвал Фобоса к себе и спросил прямо, требуя назвать имена. То был самый длинный их разговор за все прожитые годы. Как же счастлив он был тогда, польщенный отцовским вниманием! Разумеется он рассказал все. А когда несколькими часами позже встретил в коридоре мать, то даже не сразу понял причину ее гнева. Просто щеку вдруг обожгло пощечиной, настолько сильной, что он не удержался на ногах. Вейра не проронила ни слова, развернулась и ушла. Тем же вечером Занден уехал в дальнее поместье, а Фобос еще несколько лет не мог понять, что же сделал не так. Он жмурится, прогоняя воспоминания его печального детства. Не нужно, не сейчас. «Я все же не понимаю», — Вейра проходит по комнате, не сводя внимательного взгляда с сына. — «Что за отвратительный вкус у тебя на женщин?» «Явно лучше, чем у тебя на мужчин, мама. Мой отец был ничтожным человеком, скрывавшим свою слабость за блеском доспехов и постоянными войнами. Что побудило тебя выйти за него?» «Мой долг перед Меридианом. Я больше не могла править одна, не имея наследницу, рожденную в браке. Или, думаешь, я горела желанием передать трон моей дражайшей тетушке, которая к тому времени не могла даже с кресла подняться без посторонней помощи? А может ее дочери, этой беспечной девчонке с ветром в голове?» Ох, началось. Теперь его мать будет еще несколько долгих минут перечислять всех ненавистных ею родственников. Определенно, с годами она становится слишком болтливой — раньше он этого не замечал. А может она всегда была такой, просто при жизни ее болтовню терпели многочисленные фрейлины? «Говоря о наследниках — ты ведь тоже не молодеешь». Разумеется он знал, что уже лет десять как должен жениться, но отчаянно оттягивал этот момент. Поэтому, когда Эрмольд Кавьяр ступил на порог его кабинета с предложением помочь принцу, да и всему королевству, избавиться от будущей королевы-торговки, он согласился, хотя и понимал, что герцог потребует взамен. «Благодарю за бесценную ремарку о моем возрасте, мама. Я уже говорил, что ты сама тактичность?» «Ты ведь понимаешь, что с каждым годом твои шансы зачать ребенка уменьшаются?» — она словно и вовсе не слышит его, продолжая вещать откуда-то из угла комнаты. «Ты можешь, — ему приходится сделать несколько глубоких выдохов, чтобы не сорваться на нее. — Ты можешь хотя бы раз заткнуться с темой детей, пожалуйста?» Вейра молчит достаточно долго, чтобы Фобос успел позабыть о ней, возвратившись к своим думам. «И все же…» Он едва не взвыл. «Тебе пора перестать заводить отношения с неподходящими женщинами. Эрмольд сватает тебе сестру. Герцогиня еще молода и обладает сильной магией. Что еще тебе нужно?» Жизнь ему нужна была, жизнь — то, чего в герцогине не было. Магия иссушила ее настолько, что некогда молодая девушка стала походить на древнюю старуху. Он уже видел такое и не раз, знал, что за сила за этим кроется. Некромантия. Чтобы поднимать мертвецов, нужно дать им частицу жизни — чужой, но иногда и своей: кровь, энергию, молодость. Жизни в герцогине не было. А в Александре была. И жизнь, и огонь, способный прогнать замковый холод и полумрак. Она одна меняла это место — настолько жаркая, другая, непохожая ни на кого. Если она смеялась, то в голос, если злилась, то явно. Даже когда эта женщина пыталась скрывать эмоции, они все равно проступали у нее на лице, как веснушки на солнце. Как это было непохоже на фальшивые эмоции придворных, и насколько же, оказывается, Фобос отвык от искренности. «Ты уже однажды выбрала мне невесту, мама. Напомнить, чем все закончилось? Думаю теперь я в состоянии справиться с этой задачей самостоятельно». «И кого же ты выберешь?» — Она опускается в соседнее кресло, складывая ладони на коленях и поджимая губы. — «Эту землянку? Или очередную актрисочку, не имеющую даже представления о манерах? Не позорь наш род сильнее, чем ты уже это сделал! А впрочем, чего еще от тебя можно было ожидать?» За двенадцать лет ее почти постоянного присутствия он научился тому единственному, что еще спасало его разум от этих бесконечных неизбежных упреков — уходить в себя настолько глубоко, чтобы не слышать ни слова, ни звука, только собственные мысли. Актрисочка? Да, была у него и такая. Лет, может, пять назад. А впрочем, неважно. Ее звали Шиетта. Он увидел ее на очередном приеме — слишком длинном и скучном, чтобы быть занятым чем-либо, кроме равнодушного глядения по сторонам. Она была с каким-то лордом из дальних земель из числа настолько мелких и незначительных для придворной жизни, что он с трудом вспомнил его фамилию. Лорд Лансере. Шиетта была высокой и светловолосой, облаченной в какое-то дико пошлое платье отвратительного розового цвета. Заявиться в таком во дворец было вызовом. Как и глядеть в глаза принцу через весь зал. Он подозвал слугу и через пять минут уже знал о ней все, начиная с имени и заканчивая информацией о том, что вот уже как два месяца она живет с лордом Лансере, а перед этим жила с другим, бросив ради него градоначальника, к которому ушла из уличного театра. Ту ночь они провели вместе, как и многие последующие. Она почти поселилась в его комнатах, установив свои порядки сначала в них, а потом и во всем замке. Устраивала столь нелюбимые Фобосом танцы, постоянно приглашала к себе каких-то людей, заказывала живые цветы для украшений, затеяла ремонт, который, впрочем, довольно быстро ей наскучил, и постоянно разговаривала с ним, смеялась, шутила, болтала без умолку обо всем — и он заражался этой энергией, тоже смеялся, поддерживал ее затеи, уговорив Совет финансировать скачки, и турниры, и эту ораву музыкантов, буквально живших его замке в то время. Все это длилось с год. Почти год он не мог нормально работать, постоянно отвлекаясь, но то была незначительная жертва по сравнению с тем, что он, в итоге, получал. А потом заметил, что все чаще скрывается в спасительной тишине библиотеки, что становится раздражительнее, что больше пьет, пусть и не в одиночестве, а на всех этих бесконечных пирах. Тогда же обнаружил, что Шиетта делалась все капризнее и громче, устраивая истерики по поводу и без, изводя слуг, превратив его замок в проходной двор. И понял, что устал. С каждым днем Шиетта казалась ему глупее, он ловил себя на бессмысленности их разговоров, в итоге сведя их к минимуму, ограничившись постелью. Потом ему надоело и это. Вместо красивой и яркой женщины рядом с ним теперь была истеричная особа с низменными интересами и пошлыми привычками, вроде свежей клубники на завтрак. Фобос потерпел еще пару недель, думая, что все изменится, станет как раньше, когда он, увидев ее впервые, пал под натиском этого урагана, движущегося наперекор придворной жизни. А потом понял, что и просто видеть ее рядом с собой уже не может, и отослал в уединенное поместье на морском побережье, подальше от столицы, надеясь, что теперь его жизнь вернется на привычную колею — скучную, но зато тихую, с устойчивым распорядком дня. Не сказать, что такой исход событий устраивал Шиетту. Она пыталась все вернуть, истерила, угрожала, молила, ползая на коленях, но тем самым лишь больше выводила из себя. Потом решилась на крайние меры, написав, что ждет ребенка. Тогда они уже шесть недель жили порознь. Фобос прикинул сроки — ребенок, скорее всего, был, и был от него. А даже если нет, что мешало ей во всеуслышание объявить его отцом? Нет, дети ему были не нужны ни тогда, ни теперь, особенно незаконнорожденные. В этом решении принц был тверд. Спустя еще примерно месяц в поместье Шиетты случилась трагедия. Спускаясь в столовую, где ее уже ждал накрытый к обеду стол, девушка споткнулась и упала с лестницы. Итогом такого падения стал выкидыш. Слухи пошли сразу. Злые языки говорили, что месяц — ровно столько времени нужно, чтобы добраться до поместья из замка, не загнав лошадей. Что служанка, везде сопровождавшая Шиетту, подставила ей подножку или толкнула в спину, получив за это щедрое вознаграждение от некого таинственного всадника, которого, впрочем, никто из поместья своими глазами не видел. Или утверждал, что не видел. Она написала ему письмо. Длинный свиток, запечатанный сургучом. Фобос знал, что там будут обвинения, перемешанные со слезливыми просьбами вернуть то, что было между ними. Но все оказалось еще хуже: сломав сургуч, он развернул свиток и тут же споткнулся о ярко-красный отпечаток помады вместо приветствия. Это стало последней каплей. Ни в силах совладать с брезгливостью, вызванной этим затасканным всеми женскими романами жестом, он бросил свиток в камин, так и не прочитав. Не получив ответа, Шиетта утопилась, даже здесь верная актерству, сопровождавшему всю ее жизнь. А Фобос почувствовал облегчение, возвращаясь к своей привычной жизни и зарекаясь, что больше никогда не позволит ни одной женщине занимать его мысли настолько долго. «Верно, ты уже проходил через все это. Или думаешь, что эта женщина не наскучит тебе также, как другие?» «Она вернется на Землю раньше, чем успеет мне надоесть, мама». Вейра позволяет себе быстрый ядовитый смешок. «Ах точно, как я могла забыть. Бедняжка так рвется домой, словно маленькая птичка. Та история в саду тронула меня до глубины души, правда. Оставленные, несчастные родители и мертвый возлюбленный. Ты правда думаешь, что можешь заслужить место в этом сердце?» Она вдруг оказывается за спинкой его кресла. «Что ты можешь ей дать? Ей не нужны твои деньги, не нужен твой титул — ничего из того, что ты давал другим. Ей нужна свобода — то единственное, что ты никогда не позволишь ей получить, верно?» «Я отпущу ее после коронации, как мы и договаривались». «А даже если так. Она все еще любит другого. Разве ты можешь вытеснить эти воспоминания из ее головы?» «Смогу, если понадобится. У меня уже есть зверек для опытов — если с Дором все пойдет гладко, то в скором времени я смогу извлечь ненужные мне воспоминания и из головы Александры». Вейра наклоняется к самому его уху. «Неужели? Ответь мне всего на один вопрос, сын. С чего ты решил, что даже позабыв о другом, она станет твоей? Ты же знаешь, любовь нужно заслужить. Что ты сделал для этого? Ты ведь даже моей любви заслужить не смог». Заслужить… Да, это он в свое время усвоил даже слишком хорошо. Любовь нужно заслужить — правильным поведением, похвалами учителей, идеальными результатами. Он начал читать в четыре — но для его матери это было «поздно». Держался в седле с пяти, но — «почему столь неуверенно?» В шесть выучился писать — «неаккуратно». Первый экзамен — «ты должен был отвечать увереннее». Второй — «недостаточно хорошо». Третий — «я плачу твоим учителям, чтобы все было идеально, а что получаю взамен?» Почему пальцы в чернилах? Кто смеется за столом? Фобос, иди быстрее. Фобос, помедленнее, куда ты так несешься? Разве принц дружит с солдатом? Ты позоришь меня. Что еще? Опять твои глупые опыты с лягушками? Посмотри на себя! Позорище. Ты должен учиться лучше. Все должно быть идеально. Идеально. Идеально! Назло матери он пачкал руки в земле, ел немытые яблоки, украденные с кухни, бегал, громко смеялся, рисовал карикатуры на полях учебных свитков — а потом рвал их, испуганно оборачивался, затихая, замедлял шаг, возвращал краденное, мыл ладони в кипятке. Хотел пойти наперекор и не мог. Боялся. Понятие о том, что даже не любовь, а похвалу или хорошее отношение к себе нужно заслужить, он перенес и во взрослую жизнь, спроецировав на свои отношения с женщинами. С ними было легче, чем с матерью. Здесь он хотя бы понимал, чего от него хотят. Заслужить каплю тепла дорогими подарками и вниманием общества казалось ему правильным вариантом отношений. Идеальным. «Ты ведь и сам понимаешь это, сын. Ты не можешь ей ничего дать, а значит и не заслуживаешь того, чтобы быть с ней».***
На следующий день они встречаются в коридоре. Александра возвращается из библиотеки — плечи еще болят после тяжести меча, поэтому увесистую стопку книг несет Деметра. Фобос шагает навстречу в компании лорда-казначея и Терентиуса, обсуждая расходы на ремонт разрушенных стен и башен. — Доброго дня, — она здоровается первой, как того требует этикет и наклоняет голову, опуская глаза. — Доброго дня, — он чуть замедляет шаг, взмахом ладони приказывая своим спутникам замолчать. — Как самочувствие Элион? — Ваша сестра в порядке. Я уговорила ее съесть немного хлеба с сыром на завтрак, — отвечает как ни в чем не бывало, а сама не может поднять на него взгляд. — Теперь несу книги. Хочу немного почитать ей вслух перед сном. — Что же, — подойдя ближе, он едва поворачивает голову в ее сторону, всем своим видом выражая лишь слабую заинтересованность светского разговора. — Каждый из присутствующих здесь выражает надежду на скорое выздоровление принцессы. — Разумеется, — ее голос спокоен, только внутри бушует ураган. Хочется взглянуть на него, прижаться к нему, рассказать, как выворачивает ее наизнанку, стоит только остаться одной, как она не смогла уснуть этой ночью и вряд ли сможет следующей из-за появившихся после битвы кошмаров, но она только улыбается, выдавливая из себя гребанный придворный этикет. — Прошу меня простить, но я вынуждена откланяться. — Не смею больше задерживать. Лорд Зервас, во сколько встанет казне дополнительное укрепление внешних стен? И только когда они отходят шагов на десять друг от друга, Александра оборачивается. Темная мантия удаляется по коридору.***
Малахитовые колонны Заветного Города, натянутые меж ними гамаки и палатки, чернеющие пятна от костров. Обычно здесь царит жизнь. Но не сегодня. Сегодня Калеб считает по головам оставшихся в живых. Десять есть, есть пятнадцать. А было — почти четыреста. Где те две сотни, что он рекрутировал несколько недель назад? Половина дезертировала еще до начала битвы, половина полегла в процессе. Вот еще пятеро, молча пьют в тени колонны. Вот Олдерн, уткнулся лбом в острые колени. Бережно Маро смывает засохшую кровь с дорогой ему палицы — памяти о годах хождения в наемниках. Грызет ноготь большого пальца Вилл. Хай Лин опустевшим взглядом смотрит перед собой, мелко дрожит Ирма, продолжая бинтовать разбитую голову Корнелии. Тарани раскачивается из стороны в сторону, запустив ладони в темные волосы. Сорок восемь насчитал. А больше нет никого, сколько не вглядывайся в полумрак между колоннами, сколько не жди быстрых шагов вдалеке. В такие моменты именно от него, Калеба, ждут правильных слов, способных воодушевить продолжать бороться. А какие слова сейчас — правильные? Что он, Калеб, был неправ? Что просчитался? Что Олдерн отговаривал его от осады, но он не послушал, окрыленный идеей прорваться через незащищенную стену? Нда. Вот у Хектора всегда были слова. Пусть тяжелые, пусть бьющие в самое сердце, но именно потому — правильные. Даже в поражениях он находил мотивацию продолжать бороться. Поэтому за ним шли, ему верили. Верят ли эти люди Калебу теперь, после того, что произошло? Он взбирается на ящик и прочищает горло, привлекая внимание. Что бы он сейчас не сказал, это будет явно лучше, чем вязкая тишина. — Я знаю, что вы чувствуете. Каждый из вас. Правда. Потому что я такой же, как вы. Я тоже терял товарищей — и многие из вас это знают, — Калеб смотрит в глаза каждому, кто, оставив свои дела, подходит к нему. — Но такова наша участь. Нельзя бороться, ни разу не проиграв. Да, я оступился. Вы имеете право осуждать меня. В конце-концов можете даже выбрать другого главаря, и я не буду препятствовать, потому что для этого мы и здесь. Чтобы иметь возможность выбирать. Чтобы изменить наши жизни. А для этого надо сражаться. Да, на войне солдаты гибнут. Да, сегодня мы потеряли наших друзей и братьев. Но скольких солдат Фобоса забрали с собой? Сколько ядовитых стрел успели пустить? Мы отступили — но мы живы. Сопротивление Меридиана живо, а значит, мы продолжаем бороться. И мы победим! Ну же! И одобрительные кивки сменяются редкими выкриками, которые становятся все громче, нарастая, словно весенняя гроза. И вот уже грохочет гром четырех десятков голосов, вот уже крепко стучат по плечам и спине. Да, теперь их мало. Но идея жива! Дух свободы — жив! А значит будут еще люди, пришедшие к ним. Те, кто захотят бороться. Он спрыгивает с ящика, оборачивается и натыкается на Стражниц, сидящих в углу. Единственных, кто не откликнулся на его призыв. — Нам пора возвращаться, — после битвы голос Вилл стал тише. — Ты в порядке? — Калеб касается спины Корнелии, не сводя глаз с окутавшей голову повзяки. Девушка пострадала несильно, но благодаря этому почти не участвовала в битве, не видела того, что случилось дальше. А остальные — видели. Тарани всхлипывает. — Я всех их… — и заходится беззвучными рыданиями, зажав руками рот. — Ты не виновата, — Хай Лин опускается перед подругой на колени, протягивая руку, но девочка в ответ лишь качает головой. — Тебя там не было. Никого из вас не было, когда это произошло! — Мы там были, Тарани. — Я убила стольких людей, — она словно не слышит, пораженно глядя на свои руки. — Этими вот руками. Сожгла их заживо! Видела, как у них лопаются глаза. У них вытекли глаза! — Голос Тарани срывается на крик, она заходится громкими рыданиями, не обращая внимания больше ни на что вокруг. — Зачем, зачем мне эта сила, если я даже не могу ее сдержать? Я чудовище! Чудовище! — Тарани, пожалуйста… — не оставляет попыток Хай Лин. — Не приближайся ко мне! — Кричит девочка, отползая назад, затравленным взглядом обводя Стражниц. — Не трогайте меня! Я… Я опасна! Для всех вас! Калеб смотрит, как она заходится рыданиями, прижимая к себе Корнелию. Он понимает, что она сейчас чувствует — первое убийство всегда самое страшное. У него это был пьяный стражник, пытавшийся надругаться над девушкой. Калеб разбил ему голову камнем, после сам пил три дня, не просыхая, а протрезвев вступил в ряды сопротивления. Только в отличие от Тарани ему не было тошно от себя самого. Он знал, что спас ту девушку, пусть и таким страшным способом. Калеб мог бы сказать это Стражнице: что убитые ей солдаты служили Фобосу, а значит были врагами и на службе своей творили куда более мерзкие вещи. Но не сказал, знал, что сейчас она его не послушает. — Я хочу домой, — шепчет Тарани. — Пожалуйста. Отведите меня домой. Вилл встревоженно смотрит на Ирму, затем на Хай Лин. Последняя кивает, помогая подняться Стражнице огня. С тихим шелестом открывается портал, лишь на миг вспыхивает лиловым светом Сердце Кондракара. — Мне пойти с вами? — Спрашивает Ирма. Хай Лин мотает головой. — Родители Тарани меня знают, думаю, получится напроситься на ночевку, чтобы не оставлять ее одну в таком состоянии. Калеб видит, что Стражнице воздуха и самой плохо, что за вечным оптимизмом теперь кроется шок и страх. И с грустью думает, что сегодня ночью она тоже не уснет. Никто из них не уснет. — Почему вы не ушли с ними? — Он спрашивает прямо, обращаясь к Ирме и Вилл. Корнелию не спрашивает — не хочет отпускать. — Чем еще мы можем помочь? — От усталости Вилл едва стоит на ногах. — Оставь. Ты поможешь, если не свихнешься после всего этого. Корнелия вдруг усмехается. — Точно, свихнуться тут недолго. Я так и подумала, что совсем двинулась, когда лицом к лицу столкнулась с мисс Фостер. — Погоди, — Ирма выступает вперед. — Ты имеешь в виду нашу мисс Фостер? Ту, что пропала? Кивает. — Именно. Живую, здоровую и, кажется, находящуюся на короткой ноге с Элион. Как вам такое? — И складывает руки на груди. А Калеб думает, сказать или нет, что эта женщина приходила к нему? С одной стороны, она все еще может быть полезна сопротивлению, пока готова сделать что угодно за возможность вернуться, с другой — он не хотел иметь от Корнелии секретов. И второе перевешивает. Калеб выходит вперед. — Вообще-то она работает на нас. Шесть потрясенных глаз впиваются в его лицо. — Погоди, мы сейчас об одном человеке говорим? — Поднимает брови Ирма. — Калеб, кто именно на вас работает? — Ваша эта пропавшая учительница, — отвечает он Вилл, вытаскивая измятую листовку из кармана. — Вот. Александра Фостер. — Нет, стой, — большим и указательным пальцем Вилл потирает усталые глаза. — Ты говоришь, что она… работает на сопротивление? Наша учительница физики? — Ну да. — И давно? — Неделю уже, может чуть больше. Это она рассказала, какую стену нужно взрывать. — И когда же ты собирался нам сказать? Вилл впивается в него внимательным взглядом. Калеб поворачивается к Корнелии, ища поддержки в ее лице. Девушка вздыхает. — Я ничего не поняла. Еще раз и по-порядку. Мисс Фостер живет в замке и работает на сопротивление. Это вы ее туда заслали? Он отрицательно дергает головой. — Тогда что она там делает? — Резонно спрашивает Ирма. Взгляды вновь обращаются к Калебу. — Учит Элион, — он пожимает плечами. — Нда, — устало выдыхает Вилл. — Мы должны ее вернуть. Раз теперь знаем, где она… — Хочешь вернуться в замок? — Корнелия перебивает Ирму. — Ну так вперед, если тебе мало было сегодняшнего. Я туда больше — ни ногой и думаю, многие со мной согласятся. Иди и спасай свою драгоценную мисс Фостер! Только вот не думаю, что ей так уж нужна наша помощь. — О чем ты? — Спрашивает подругу Вилл. — Кажется у нее хорошие отношения не только с Элион, но и с ее напыщенным братцем. Они та-а-ак переглядывались. — И делает движение пальцами, изображая тошноту. — Постой, они типа вместе? — Теперь уже очередь Калеба удивляться. — Типа да. — Жесть, — тянет Ирма. — Мы ведь можем это использовать, — он складывает руки за спиной, сделав несколько шагов туда-сюда. — Теперь, когда ваша учительница близка не только с Элион, но и с Фобосом, это может сработать на благо сопротивления. А взамен вы откроете ей портал, когда придет время. — Но это шантаж! Это неправильно, — глаза у Вилл сверкают от возмущения. — Корнелия, скажи ему! И впервые — Калеб понимает это по взгляду — Корнелия не полностью на его стороне. — Я… я не знаю, — она поворачивается к подруге. — Она ведь с нашим врагом. — Ты поддерживаешь его идеи только потому, что вы вместе! Подумай хотя бы на секунду о ком-то, кроме себя! — Вилл шагает ей навстречу. — Нет, это ты подумай! — зеркалит ее движение Корнелия. — Я говорила с Элион. Этот гад основательно промыл ей мозги. И если мисс Фостер поддерживает все это, значит она ничем не лучше. Почему тогда мы должны жалеть ее? — Хватит, — Ирма хватает их обеих за руки, оттаскивая друг от друга. — Мы возвращаемся на Землю. Сейчас же. Отдохнем, придем в себя — тогда уже будем решать. — Да что тут решать! — Дергается Корнелия, но все же позволяет увести себя к порталу минутами позже. Глядя им вслед, Калеб думает, что до чего бы они там не договорились — для себя он давно уже все решил. Эта женщина поможет достичь для Меридиана идеального будущего, пусть даже не по своей воле. Осталось только решить, как именно.