Место в твоих воспоминаниях

      Спящая Александра морщит нос, словно еж, которого он видел когда-то в детстве. Фобос помнит, как нашел их в лесу однажды летом — целое семейство. Его тогда несказанно поразил контраст между внешней слабостью, кажущейся неспособностью причинить вред, и съеденной гадюкой, разорванной на куски их маленькими лапками.       У Александры руки ведь тоже маленькие, думает он. Такие не смогут поднять меча. Седрик перед отъездом просил дозволения учить ее сражаться. Он позволил, гадая, что же из этого выйдет.       Петли люка почти не скрипят. Каменные ступени утопают в темноте и снизу не доносится ни звука: тот, кто там сидит, затаился.       Фобос зажигает светильник, впуская в подвал рыжий свет, непривычно яркий для его единственного обитателя.       — Здравствуй, Дор. Надеюсь, ты не скучал.       Он улыбается из темноты, и эту улыбку Фобос ощущает кожей. Тассилион Дор, аристократ, осужденный за помощь мятежникам и теперь гниющий здесь, понемногу сходя с ума от одиночества и частых экспериментов.       — Не сегодня, — от долгого молчания голос у него хриплый. — Сегодня ты меня развлек — привел женщину. Мне было приятно слушать ее голос. Он как, — Дор замолкает в задумчивости, отвернувшись к стене. — Море летом: громкое, но не рокочущее, а шипящее, когда волны перекатывают камешки на берегу. Ты думал об этом?       — Нет. Я думаю о совершенно других вещах и сравнивать женские голоса с морем мне некогда, — последующие слова вырываются против воли, с какой-то несвойственной ему жадностью: — И привел ее не для того, чтобы потешить твое безумие.       — Ха! — От выскочившего смешка волосы Дора, коричневыми сосульками свисающие у лица, качаются из стороны в сторону, а вслед за ними и вся его фигура приходит в движение: согнутые в коленях ноги распрямляются во всю длину, и подаются назад острые плечи, когда он спиной опирается о стену.       — По чьей вине я безумен, Эсканор? Я ведь даже ни в чем не виноват.       Фобос разжигает свечу на столе прежде чем поставить на него заботливо прихваченную заранее тарелку: жидкий суп и кусок хлеба. Прислуга — и та питается лучше. Для аристократа, родственника короне, такой ужин был насмешкой. Для того, кем Тассилион Дор является теперь — роскошью.       — Ты единственный, кто так считает, — оставив своего пленника наедине с трапезой, Фобос идет в противоположный конец комнаты, туда, где столы и мензурки являются отражением верхней лаборатории. — Ну и твоя сестра, разумеется. Даже ваша мать уже оставила надежду.       — Неважно, — он слышит его учащенное дыхание и жадный скрип челюстей. — Я знаю, что прав. Умру, но хотя бы честным человеком. В отличие от тебя.       Год назад Фобос получил донесение: Тассилион Дор тайком высылает денежные средства главарю мятежников Хектору, являясь противником короны. Он был задержан в своем поместье, но не признался даже под пытками. О его вине говорило многое: видевшие груженные повозки слуги, уважаемые горожане, чьим словам можно было верить, встречавшие его в компании членов сопротивления. Последним звеном в цепи, сковавшей шею Дора, стало признание самого Хектора, полученное в ночь перед его казнью. Может быть им он надеялся спасти свою жизнь, обменять смерть на изгнание или вечность в яме. Но на такую милость мог рассчитывать лишь тот, в чьих жилах текла благородная кровь — по этой причине Тассилион Дор, племянник предыдущей королевы, так и не был казнен. По этой причине его глаза — зеленые, как у Вейры, как у Фобоса — теперь по-кошачьи блестят в темноте.       Возможно, они были правы — он и его сестра. Возможно, что его и правда подставили. Но обширные охотничьи угодья и виноградники в горах все также принадлежали семье Дор, как и многие города и деревни, несущие деньги в королевскую казну. Избавляться от Тассилиона был бы смысл ради всего этого и незачем больше.       — Расскажи еще, — просит он, пока Фобос проверяет эликсиры и зелья — не разбилось ли чего, не протекло. — Про женщину. Расскажи. Она еще там? Я не слышал, как она ушла.       — Потому что она не уходила. Она спит — я усыпил ее.       — Еще бы. Иначе она бы увидела, как ты идешь сюда. А ты ведь скорее умрешь, чем позволишь хотя бы кому-то узнать твои секреты, — насмешливо скачет его голос.       Вместо ответа Фобос молчит, принимаясь за работу — сливает вытяжку из датуры и отжимает осадок. Действия, выученные наизусть. Короткая последовательность движений, чтобы приготовить экстракт, способный стирать память — эксперимент, его недавнее увлечение. Хобби, как сказала бы Александра.       — Опиши ее, — снова просьба, почти мольба в этот раз.       — Много чести такому как ты, — в воздухе пахнет травами и спиртом. Теперь нужно действовать быстро — память пары датуры не сотрут, но вот замедлить сознание могут.       — Прошу тебя. Я целыми днями слушаю, но почти ничего не вижу, разве только редкие воспоминания замка. Позволь мне хотя бы представить ее.       Против воли Фобос замирает.       — Ты видишь их?       — Вижу. Научился проникать в его стены, пока сидел здесь. А ты что — нет?       Принц наклоняет голову ниже, скрывая досаду.       — Сожалею, но у меня нет времени слушать его шепот.       Он давно догадывался, что замок живой. Построенный на источниках и сотни лет впитывающий в себя магию — он просто не мог не ожить, не обзавестись собственным сознанием. Слышать шум крови в его стенах могли не все. Видеть то, что происходило в них многие годы назад — редкие счастливчики.       Фобос не знал, что для этого нужно. Но Дор видел их, и Александра — до того, как надела ожерелье из темной меди — и Элион жаловалась порой на шелест голосов по ночам. А Фобосу было не дано ничего из этого — ни теперь, ни в детстве.       Было ли ему завидно? О, еще как.       — Так ты расскажешь? Про женщину.       Принц возобновляет работу, помешивая темную жидкость. Голос Дора теперь медленно плывет по воздуху, а не отскакивает эхом от стен, как раньше. Голова тяжелеет и может быть поэтому Фобос мычит согласие.       — Как она выглядит?       Он усмехается.       — Я похож на барда, чтобы уметь красиво описывать женскую внешность? Для меня все они одинаковы, различаются лишь тем, что внутри.       — Ты всегда смотрел не на то, — Дор взмахивает ладонью, разгоняя тяжелый воздух. — Какие у нее глаза?       Он медлит, прежде чем ответить:       — Карие, только у самых зрачков золотистые пятна.       Как будто солнечный луч на дубовой коре, думает он. Ее глаза он видит как наяву — насмешливо заглядывающие ему в лицо, словно она ожидает ответа на очередной свой вопрос.       Хмурится. Плохо. Уже начались галлюцинации — надо работать быстрее.       — А волосы? Волосы какие? — Не унимается Дор.       Солнечный луч, упавший на них и озаривший лабораторию светом. Россыпь огня по плечам. Прирученный человеком закат.       Он сотни раз, с самого детства, слышал легенду о Солнце, полюбившем Луну. Наверное, оно когда-то полюбило еще и земную женщину — должна же была от кого-то родиться такая яркость.       — Рыжие, — сухо бросает он, но его собеседнику и этого оказывается достаточно.       — О, — тянет он восхищенно. — Была у меня когда-то рыжая. Покрытая веснушками от носа и до самой… — прерывается. — У твоей есть веснушки?       — Есть, — во рту становится сухо. — На плечах.       Ключицы, словно выточенные искусным мастером, тонкие, как поздней осенью ледяная корка на реке. И веснушки над ними — что искры от костра.       — Так ты, значит, видел ее плечи, — радостно вскрикивает Дор. — А остальное? Все остальное видел? То, что ниже плеч.       — Нет, — ответ выходит отрывистым, злым.       Фобос бросает ложку, прекращая помешивать экстракт, и шагает к лестнице. Перед глазами все плывет. Надо отпереть наверху окна, впустить свежего, холодного воздуха и выпить воды.       Он лишь на миг глядит на Александру, чтобы убедиться, что она по прежнему спит. Жесткий каркас кресла наверняка оставит покраснения у нее на спине и ногах, и шея будет болеть поутру от неудобной позы. Он обязательно отнесет ее к себе и уложит в кровать с матрацем, набитым пухом, но — чуточку позже.       Когда он спускается вниз, передавая Дору чашу с водой, тот улыбается.       — Поверить не могу, — он глядит на него снизу вверх, сверкая глазами из-за темной занавеси волос. — Ты влюбился. Не думал, что ты вообще на это способен.       Почему-то вдруг становится жарко, словно горит тысяча печей. И взгляд Дора такой понимающий, что аж противно. Фобос грохает чашей о стол, расплескивая воду, и возвращается к экстракту, переливая его в глиняную миску.       — Зато ты явно умеешь, — он чувствует острую необходимость что-то сказать, развеять эту отвратительную тишину. — Судя по количеству твоих бастардов.       — Ты не понимаешь, каково это — знать, что после смерти твое имя будет жить. Наследие, — со значением произносит он.       — Мне не нужно плодить ублюдков, чтобы оставить наследие.       Фобос шагает обратно к Дору и замирает над ним с миской в руках. Тот вжимается в стену, глухо звенит цепь на его ноге. Вся веселость, праздная беспечность, волнами исходившая от него, испаряется.       — Нет, — дрожит он. — Я прошу тебя, я тебя умоляю. Не надо, не давай мне это. Я не хочу забывать — позволь мне эту милость. Я все равно ведь не выйду отсюда. Это просьба умирающего. Я выпью завтра, забуду послушно, но — не сейчас. Дай запомнить этот день — всего один в нескончаемой воспаленной череде.       «Я тебе ничего не позволю, — думает Фобос. — Твой отец поддержал мою мать в том восстании, за что и был казнен. Ты желаешь свергнуть меня, чтобы отомстить. Поменяйся мы местами — ты бы испытывал то же удовольствие, что и я, когда вижу тебя здесь — грязного и безумного. Ты бы ни на миг не пощадил меня, потому что это то, как подобные нам выживают — уничтожая других. Но может быть ты прав. Ты ведь все равно умрешь».       Его отец — косые скулы и редкая коричневая бородка, словно грязь на лице. Человек, которого Фобос никогда не мог назвать дядей, да и видел-то всего пару раз за жизнь. Последний — когда его войско подошло к стенам замка, вздыбленное реющими знаменами. От них рябило в глазах. Фобос различал травянистую зелень герба Доров и темно-винную, алеющую кровь Эсканоров — герба его матери.       «Мы идем за королевой Вейрой» — вот что сообщали они.       Война стояла на пороге в те дни. Война не с другими — со своими же родственниками лишь потому, что Фобос посмел посягнуть на вековые устои. Ничего этого не было бы, родись он девочкой. Не было бы надрывного крика горна и войска, штурмующего замок и грабящего город. Впрочем, те дни были последними, когда он сожалел о своей сути.       Он открыл ворота, позволив армии выйти в переплетенье столичных улочек. День — и битва была кончена, а его собственный дядя прилюдно казнен.       «Так будет с каждым, кто захочет мстить за мою мать», — предупреждал вид молчаливо взиравшего на толпу Фобоса. Мстить больше никто не хотел. Другие семьи быстро присягнули ему на верность.       Однако верность — не любовь. Он надеялся, что освобожденный от набегов город будет рукоплескать, а получил лишь обвинение, которое никто бы не посмел произнести вслух.       «Это по твоей вине наши дома и лавки грабили, а дочерей насиловали. По твоей вине улицы окрасились кровью и долго еще ее металлический запах будет висеть в воздухе. Река полнится трупами и нам негде брать чистую воду — по твоей же вине. Зачем нам такой правитель?» — Вот что кричали их глаза.       Тогда он решил никогда впредь не допускать восстания знати. Чернь могла бунтовать, вооруженная факелами и вилами, но у них не было армии. А у знати была. У каждого вшивого лорда имелась хотя бы парочка копий, состоящая из умелых воинов. Задумай они объединить силы против короны — и все повторится: разбухшие трупы в реке и пришедшая вслед за войной болезнь.       И если он убьет Тассилиона, как когда-то убил его отца, коротким кивком головы отдавая приказ палачу, злые шепотки поползут по континенту, передаваемые из замка в замок:       «Вина младшего Дора не доказана — он не смел казнить его».       «Он забыл, что век каждого правителя недолог».       «Тассилион Дор — потомственный аристократ да и к тому же — племянник бывшей королевы. Закон требует для него заключения или ссылки. Почему же принц думает, что может нарушать его?»       Однако, если Дор умрет в застенках — от простуды или же какой другой болезни — никто не посмеет обвинить его прямо. Разве что сестра Тассилиона попытается воззвать к его совести, не способная ни на что больше: женщины их рода всегда были слабыми.       Фобос ухмыляется, наклоняясь вперед, отчего Тассилион Дор напуганной крысой мечется в сторону.       — Я позволю тебе. — Глаза напротив удивленно расширяются, словно он и сам не верил, что принц послушает его. — Мне разницы нет, завтра напоить тебя или сейчас. Результат — вот что мне нужно. А сроки проведения этого эксперимента можно и увеличить.       Отойдя к алхимическому столу, он переливает экстракт в стекло и закупоривает пчелиным воском. Позади облегченно громыхает цепью Дор.       Уже собираясь уходить, Фобос останавливается у его протянутых ног и вновь наклоняется, пальцами сжимая впалые щеки, рассматривая вытянутое лицо, словно товар на рынке.       — Я могу быть добрым — а ты хотел меня свергнуть, — почти заботливо выдыхает он. — Но я прощаю тебя. Крысам от своей природы никуда не деться, пусть даже они служат на благо науки.       Резким движением он разжимает пальцы. Голова Дора мотается в сторону, как от удара.       — Наслаждайся придворным гостеприимством, — Фобос оборачивается, бросая напоследок. — Ты никогда отсюда не выйдешь.

***

      Зимний лес укрылся тишиной, как плащом — не стучат голые ветви, не кричат птицы, не шуршит в сугробах зверь. Такое безмолвие на руку их засаде — скрип колес будет слышно издали. Однако действовать придется быстро и слаженно. Тишина означает, что и их услышат, стоит издать лишь один неосторожный шорох.       Они расселись по веткам, сливаясь с корой деревьев. Трое на ясене, трое на старом дубе, расколотом молнией. Маро поджидает снизу, за раскидистыми еловыми лапами. Корнелия тяжело дышит под боком, выдыхая пар. Ей страшно. Она недовольна, как и остальные Стражницы. Их пришлось уговаривать — трусливые аристократы отдадут ценное быстрее, когда увидят, кто на стороне сопротивления.       Деньги им нужны позарез. После того, как они истратили последнее оставшееся с давних поступлений Тассилиона Дора стало совсем туго. А людям надо что-то есть. Калеб обещал, что они будут сыты, если пойдут за ним, а теперь, получается, подводит их? Нет, он не мог их подвести — тех, кто добровольно отправился с ним в свободный Меридиан.       Скрип колес.       Едут.       Он находит сначала внимательный взгляд Олдерна, затем прищур Маро и кивает каждому по-очереди. Гладкое древко лука приятно лежит в руке.       — Я не уверена, что это правильно, — шепчет взволнованная Хай Лин, на что Калеб шикает:       — Поздно уже сомневаться. Тише!       Там, где вытоптанная в снегу дорога делает крюк, петляя меж елей, показываются лошадиные морды, а следом — повозки, украшенные торговыми гербами. Три, считает Калеб. Три повозки, одна карета между ними и четверо конных — охрана. Еще по одному солдату сидит рядом с возницами.       Их и надо снимать первыми. Калеб вскидывает лук, давая отмашку Олдерну: Убрать сначала в сидящих на первой повозке, следом — закидывая руку за спину и вытаскивая из колчана быструю стрелу — на второй, пока не заметили. Все это — не издав не единого звука.       Целиться надо в шею.       Лошади хрипят и вращают глазами, почуяв запах крови. Их неистовство привлекает внимание конного, и он едет проверить. Тяжелая булава Маро ломает колено его лошади в одно движение, и та падает, повалившись на бок.       Болезненное конское ржание и сигнал тревоги. Новая стрела входит спешащему в атаку конному между глаз, и напуганная лошадь галопом скачет к деревьям, таща в седле его болтающийся из стороны в сторону труп.       — Калеб, — выдыхает Корнелия, но он знает все, что она скажет, а оттого не слушает.       Не сейчас — он спрыгивает на землю, в сугроб, смягчающий падение. Меняет лук на проворный кинжал. В умелых руках и он может стать мечу достойным противником.       Калеб запрыгивает на повозку, грохочущую мимо, и скидывает оттуда возницу, мешком повалив его под колеса. Солдат не тянет, выжидая пока мятежник бросится на него первым, и обнажает меч, вставая в полный рост на кóзлах. Калеб выпрямляется следом, опасно покачиваясь в такт лошадиному бегу.       Выпад — гвардеец подается вперед корпусом, следуя за мечом и на миг обнажает бок, закрытый лишь кожей его плаща. Калеб наносит быстрый удар, проворачивая лезвие, и скидывает тело с повозки, даже не разглядев его лица.       Лошади несут. Остановить их бег у него получается не сразу — Калеб никогда раньше не ездил верхом и потому теперь бессмысленно дергает поводом, то натягивая его, то отпуская.       В повозке — сундуки. Внутри — одежда. Не густо, думает он, когда позже осматривает то, ради чего рисковал жизнью. Надо найти украшения, деньги, но и лошадей не растерять — их они тоже заберут.       — Ты обещал! — Опускается перед ним Вилл, разъяренная, что чудище из легенд. — Обещал, что вы не будете никого убивать! Что вам нужны лишь деньги для помощи нуждающимся.       — Я обещал, что не трону людей. А эти разве люди? — Носком сапога он поворачивает голову раскинувшего руки мертвого солдата.       — А разве нет? — Он слышит, как мягко ступает по снегу Хай Лин, приближаясь, и как ступают за ней остальные девочки: все, за исключением Тарани, которая вот уже две недели не покидает пределы своей комнаты.       — Нет! Перестали быть ими, когда поступили на службу к Фобосу.       Да что с ними говорить! Они не понимают — никогда не поймут, слишком разные их миры, и за разные вещи они бьются. Стражницам нужна их подруга, Калебу же — свобода. Он бы и рад достичь ее, не перепачкав рук, да только это невозможно. Он с рождения уяснил — на Меридиане свободу можно получить огнем и мечом, и никак иначе.       Он был совсем ребенком, когда Фобос занял трон и не помнил почти ничего с тех времен. Зато был свидетелем последствий — долгих лет болезни, что появилась из-за отравленной трупами воды в реке. Слышал рассказы тех, чьи жизни порушило восстание принца против своих же родителей, и как наяву видел все то, о чем они говорили. Острое чувство справедливости, желание отомстить — вот что двигало им все эти годы.       Тем, кто воспитывался в иных условиях этого не понять.       Он отходит от девочек, присоединяясь к товарищам. Олдерн связывает руки дрожащим возницам, пока Маро деловито вытаскивает людей из повозок, проверяя, не затесался ли среди них еще один вооруженный гвардеец.       — Прошу Вас, не утруждайтесь, я могу выйти сама, — голос у старухи мягкий, низкий. Калеб оборачивается, только его заслышав и тут же презрительно усмехается.       «Торгашка», думает он. Купцы все толстые, жирующие на своих же товарах, пока они — простой люд — голодают, месяцами не видя хлеба.       Она оглядывает стоящих перед ней, словно вокруг не замерзший лес, а светлая зала торговой гильдии — Калебу представляется, что там непременно светло, а еще тепло и пахнет специями, которые ему довелось пробовать лишь на Земле.       — Значит вот они — борцы за свободу Меридиана, о которых столько говорят, — щеки ее дрожат в усмешке. — Двое мальчишек, один громила, похожий на разбойника, и Стражницы Завесы. Марий, ты думал, что когда-нибудь повстречаешься со столь забавной компанией?       Марий — тщедушный секретарь, прижимающий к груди свитки — отрицательно мотает головой. Он-то отнюдь не находит взявших их в плен «забавными».       Локоть Олдерна болезненным тычком прилетает в бок.       «Смотри, — он кивает на кольца на пальцах торгашки. — Мы на это сможем целую армию нанять».       — И что же Вы с нами сделаете? Убьете, как этих бедных ребят? — Калеб не сводит глаз с рубиновых заколок в ее золотых волосах. — Прошу прощения, что не молю на коленях — боюсь, снег повредит парчу.       Ее убить могут, а она думает о платье! Калеб презрительно дергает уголком рта. Богачи — скорее сдохнут, чем лишатся привычного комфорта.       — Не смей! — Ирма вырастает перед ним, расставляя руки, а следом и Вилл, и Хай Лин хватают за рукава, словно стремясь помешать. Только Корнелия стоит в стороне, безжизненно глядя на все происходящее.       — Не тронь их, слышишь? — Голос Ирмы звенит. — Не убивай их. Что они сделали вам? Они ведь даже не солдаты.       — Ты говорил, что вам нужны деньги. Так возьмите их украшения, но людей-то зачем убивать? — У Вилл дрожат пальцы, сомкнутые на его запястье.       Калеб раздраженно дергает рукой, вырываясь.       — Мы и не собирались. Вместо пустого трепа лучше помогите собрать все ценное, — и первый отходит, заглядывая в распахнутую дверь кареты, где мягкие кресла обиты тканью.       Калеб размышляет, как содрать ее и приспособить для лежанок, когда тяжелая ладонь хлопает по плечу.       — У старухи служанки — гляди какие, — темная борода качается, когда Маро указывает кивком головы на сбившихся в кучку девушек в теплых плащах. — Может мы и их с собой заберем? Старуха себе других отыщет, а мы хотя бы… развлечемся.       — Маро, — голос Калеба угрожающе затихает.       — Что? Пора тебе уже познать женщину, да и ребятам не помешает отдохнуть.       — Мы возьмем только драгоценности.       — Так ты взгляни! Там же чистое золото.       Калеб толкает его в грудь, прижимая к обшитому кожей боку кареты. Так разница в росте становится ощутимее, а потому он вытаскивает из ножен еще помнящий кровь кинжал, приставляя лезвие к толстой шеи Маро.       — Мы возьмем лишь то, что послужит нашей борьбе, — он чеканит слова. — А если тебе так неймется, то сходи в бордель, а не превращай в него Заветный Город. Ты меня понял?       Маро смотрит сверху вниз, и его похожие на жуков глаза насмешливо сверкают. В какой-то краткий миг Калебу кажется, что он не согласится. Оттолкнет его и задушит, обхватив лицо большими руками, а затем сам станет во главе, пустив сопротивление по совсем другому пути. Но он выдыхает, и Калеб понимает, что его опасения были напрасны.       — Не горячись, командир. Все я понял: нет — значит нет.       Калеб отходит в сторону и долго еще глядит в удаляющуюся широкую спину. Маро не мальчишка, а рядом с теми, кто старше вдвое, втрое Калеб еще не до конца может вести себя как дóлжно вождю повстанцев. Порой ему даже кажется, словно именно они — старшие — плетут за его спиной заговоры. У Хектора таких проблем не было — он каждому был равным, а Калеб этому так и не научился.       Он сплевывает в снег. Хватит уже думать о Хекторе, Калеб — не он. В отличие от него Калеб так просто не сдастся, не позволит мучать себя в замковых ямах.       И потому он шагает вперед, деловито оглядывая картину вокруг: веревки в руках Олдерна, вывернутые наизнанку сундуки с тканями.       — Соберите у них украшения, — звучит почти как приказ.       Девочки медлят, все еще борясь с собой, с кажущейся им неправильностью происходящего. Сколько уже раз Калеб объяснял им, на что идут деньги и как тяжело достаются они простым людям, пока знать пирует на набитых золотом мешках. Сколько раз Стражницы глядели в глаза голодным детям, тонкими пальцами сжимающими заплатчатые материнские юбки, больным, прикованным к постелям, и тем, кто замерзал в собственных домах от нехватки дров, но все равно продолжали грезить о каком-то «правильном», «цивилизованном» пути. Да нет ничего в этом мире правильного и уже давно, но этого они понять не в силах.       Калеб принимается распрягать лошадей, повторяя за отточенными движениями Маро. Если вернуть ту, что убежала, думает он, сопротивление в одночасье получит дюжину коней — даже без всех серег и колец улов уже можно считать богатым.       Когда он берется за сбрую очередной лошади — вороной, с гладкой, блестящей на солнце шерстью — Хай Лин оказывается рядом с застывшей на лице маской решимости.       — Не думаешь, что мы должны оставить им хотя бы одного коня? Как они до города доберутся?       — Пешком, — невозмутимо отвечает он. — Тут до ближайшей деревни пару часов пути. Дойдут, если с тракта сходить не будут.       — А если заблудятся? Калеб, это неправильно!       Он цокает языком. Вот опять «неправильно». А то, что люди вроде него всю жизнь пешком по миру перемещаются — это правильно?       Но ничего не говорит.       — Послушай девочку, Калеб, — доносится до него голос старухи.       Сама она отдает кольца Корнелии — медленно, снимая одно за одним с толстых пальцев. Та же участь постигла ранее и золотые браслеты, и серьги, и ожерелье из крупных рубинов. Без них она кажется едва ли не голой — лишенная драгоценного блеска уже ставшего привычным за те краткие минуты, что он смотрел на нее.       А затем наступает миг, за который одновременно происходит сразу множество вещей:       Так и не сумевший оставить красивых служанок Маро наклоняется к одной из них и тут же получает быстрый шлепок по щеке. Его лицо темнеет, и ответный удар не заставляет себя ждать — тяжелый, от которого девушка падает наземь, ладонью прикрывая синеющую скулу.       На ее вскрик оборачиваются все и, воспользовавшись моментом, старуха с несвойственной ее возрасту скоростью выдергивает тонкий кинжал откуда-то из складок платья и прижимает Корнелию спиной к груди, приставляя острие к шее.       Мешок выпадает из девичьих пальцев, и яркие камни рассыпаются по снежной простыни.       — А теперь поиграем по другим правилам, дорогие мои, — взглядом она находит Калеба и ухмыляется.       Для него мир вокруг цепенеет. Нет больше разлапистых елей, лошадиных всхрипов, нет Стражниц, товарищей, связанных возничих, служанок, мертвых солдат. А есть только глаза Корнелии — миндалевидные, цвета чистого зимнего неба, широко распахнутые от ужаса.       Она произносит его имя неслышно, едва разлепляя дрожащие губы.       «Используй силу! — хочется закричать. — Опусти ветви этого дуба, заставь старуху испугаться, выронить кинжал. Оплети руки и ноги ее толстыми корнями, чтобы она и двинуться с места не могла больше. Ну же!»       Но Корнелия не понимает его молчаливых призывов. Зато понимает старуха:       — Попробуй только использовать магию, — произносит отчетливо, так, чтобы слышал каждый. — Ты или кто-то из твоих подружек. Или вы, — короткий кивок в сторону сжимающих оружие повстанцев. — Я перережу ей горло раньше, чем ты натянешь тетиву.       Олдерн хмурится и опускает занесенную было руку, уже готовую выхватить стрелу с ярким оперением. Корнелия беззвучно всхлипывает, боясь даже пошевелиться.       — Думали, раз я старая и толстая, то и сопротивление оказать не смогу? Однако руки еще помнят, как в былые времена устраняли конкурентов на рынке, — ее цепкие глаза неустанно двигаются с одного лица на другое.       «Что ты хочешь?» — Вот что надо спросить. Но язык словно прилип к небу. Калеб смотрит в ясные глаза Корнелии и не может ничего.       Острие кинжала упирается в бьющуюся венку на ее шее. Одно неосторожное движение со стороны кого-то из них, и…       Он тяжело сглатывает и все же шагает вперед, поднимая руки в примирительном жесте.       — Стражница земли ни в чем перед тобой не провинилась, госпожа. Если у тебя есть претензии, то лишь ко мне — не к ней.       — Стоит мне отпустить ее, и твой дружок тут же пустит мне стрелу меж бровей, — серые глаза находят Олдерна и тут же возвращаются к Калебу. — Нет уж, девочка послужит гарантией, что с нами ничего не случится — мной и моими людьми.       — Мы вернем тебе все, что взяли, — он мягко ступает вперед, словно приближается к дикому зверю.       Она беззлобно усмехается. Вся эта ситуация, не пугавшая старуху с самого начала, теперь и вовсе веселит ее.       У Корнелии в глазах стоят слезы.       — Ох, не смеши, — морщинки у глаз становятся глубже. — Без колец и каменьев я обойдусь, можете забирать. Что вам еще приглянулось? Золото? — Она переводит взгляд на Маро, затем на понравившуюся ему светловолосую служанку. — Людей моих вы тронуть не смеете. Все они уедут отсюда со мной. Карету мою и двух лошадей вы также оставите. Раз не послушал Стражницу, то послушаешь теперь меня.       Взгляд ее мечется в противоположную сторону, где замерли, держась друг друга, оставшиеся Стражницы — каждая скованная страхом применить магию, и этим навлечь неотвратимое.       Хай Лин, просившая Калеба оставить хотя бы одну лошадь, теперь рассеянно переводит взгляд с него на старуху и обратно, словно бы не в силах поверить в реальность происходящего.       Он кивает, готовый сейчас принять любое условие.       — Славно. Стражница, — она чуть встряхивает Корнелию, и от этого движения девочка испуганно жмурится, словно уже готовая почувствовать в горле холодную сталь. — Поедет с нами.       Мир ухает из-под ног.       — Нет! — Калеб почти кричит. С ближайшего к нему дерева срывается ворон, испуганно гогоча.       — Это не обсуждается. Девочка станет гарантом, что вы сдержите слово. Не тревожься — я отпущу ее через пару миль. Дойдет, если с тракта сходить не будет.       Издевается, думает Калеб. Для нее все то, как обернулась эта ситуация, словно шутка, представление площадного театра. И он в нем — главный шут.       Злость закипает, мешает мыслить ясно. Если оттолкнуть Корнелию или заставить старуху отвлечься…       Она прижимает кинжал сильнее, сталь сминает кожу.       — Хорошо, — выдыхает он сквозь сжатые зубы. — Забирай людей и уезжайте. Но я поеду за вами.       И когда карета дергается вперед по тракту, тяжело переваливаясь по снегу, Калеб запрыгивает на первую подвернувшуюся под руку лошадь, не думая даже, что делает это впервые в жизни. Просто сжимает теплые бока пятками, и глядя меж торчащих ушей пускает ее вперед, неотрывно следуя за каретой размеренным шагом.       Попытавшихся последовать за ним Стражниц он осаждает коротким запретом. Те даже не спорят, углядев, видимо, что-то в его сосредоточенном лице.       Как и обещала, старуха отпускает Корнелию — спустя примерно полчаса дверца раскрывается, и девушка спрыгивает в снег, лишенная привычной грации. На ее лице краснеют дорожки слез.       Она глядит на Калеба снизу вверх, на его возвышающийся на лошади силуэт, протягивающий ей руку. Затем поднимается и бредет назад, покачиваясь на ослабевших ногах.       Калеб мешкается несколько долгих минут, пытаясь развернуть лошадь, но затем все же следует за Стражницей земли. Неприятное молчание повисает над их головами.       — Она сказала, что не стоит мне быть с тобой, — доносится вдруг невнятное.       Он вздрагивает и опускает голову. Корнелия не глядит на него, продолжая упрямо шагать по снегу.       Не успевает Калеб ничего ответить, как она вновь подает голос — тихий, уставший. Какой-то пустой.       — Ты не думаешь, что все это зашло слишком далеко?       — Что — это? — Переспрашивает он, и голос его едва ли громче или живее.       — Твоя игра в революционера.       От возмущения он дергает поводьями, и лошадь останавливается, не понимая, чего от нее хотят. Приходится снова мазнуть по ее бокам пятками, заставляя идти.       — Игра? — Шипит он. — Вот чем для тебя является наша борьба? Игрой?       — Я не знаю, — голос девушки становится еще тише. — Все это казалось интересным — другой мир, магия, борьба с тиранией. Поначалу. А теперь — не знаю.       Она останавливается, и он вновь дергает за поводья, вынуждая лошадь замедлить ход, недовольно фыркая.       — Я устала. Я больше не хочу. Мне тринадцать, Калеб. Не уже тринадцать, как говорят здесь, на Меридиане. Всего. Понимаешь? Всего тринадцать. Почему я должна… — она задыхается, словно от подступающих слез. — Почему я? Почему именно я? Кто решил, что я должна променять свою жизнь — обычную, прекрасную, счастливую жизнь — на это? На нож у горла. На постоянный риск для жизни. На страх потерять всех своих подруг.       Несколько мгновений она тяжело дышит, сжав кулаки. Калеб молчит, давая ей время, и с внутренним содроганием ожидает того, что она теперь скажет. Зная, что скажет.       — Тарани уже ушла, — Корнелия заговаривает вновь, и в ее голосе больше нет слез, только сталь. — Вернулась домой, но даже рассказать никому не может о том, что ее гложет. Ни семье, ни лечащему врачу. Никто, кроме нас, не знает, почему она ночами просыпается в слезах и почему не ходит в школу. Я не хочу быть как она. С меня хватит, Калеб. Я…       Он не дает ей договорить, словно если не произнести этих слов, ничего и не изменится.       — А как же… — он хочет сказать «мы», но вспоминает, что никаких «нас» еще нет. И не будет, если она уйдет.       — Я не знаю, — качает головой, все так же не поднимая на него глаз. — Мне нужно время.       И шагает вперед, оставляя его позади.