У свободы моей оказалась жестокой цена
Лошадей они продали в тот же день, благо в столице всегда был на них спрос. Оставили только двоих, спрятали в конюшне на ферме одного из их товарищей. Часть вырученных денег пошла на еду, покупку дров и тканей для пошива теплой одежды. Часть — на мечи, топоры и луки для продолжения их борьбы. Со следующим рассветом Олдерн отправился на переговоры с наемниками — бывшими матросами, что до сих пор обитали в портовых городах, словно какая-то неведомая сила продолжала тянуть их к морю. Маро взял на себя дезертиров королевской армии, промышлявшие теперь разбоем на трактах. Об их точном местоположении едва ли было что-то известно, однако ходили слухи, что они заняли брошенную крепость где-то на юге. Нанимать их для помощи сопротивлению было рискованно, о чем неустанно твердил Олдерн, однако же теперь им пригодилась бы любая помощь. Теперь, когда Стражницы ушли. Что до Калеба, то он двинулся в ближайший к столице крупный город, надеясь отыскать там неравнодушных к судьбе Меридиана. Из некого упорства он взял лошадь, чтобы взвыть уже через пару часов ее неспешного шага. Он было стегнул ее пятками, однако же едва не упал, когда лошадь понесла. Наконец они притерпелись друг к другу: лошадь пошла легкой рысью, Калеб выпрямился в седле, приноровившись к движению животного под собой. Но когда он слез с нее — еще не слишком уверенно — отбитая задница ныла, и каждый шаг давался с трудом. Проклятье. Городишко Торндон встретил его снежной пылью, летящей с крыш. Холм колючего дерева — вот как переводилось это название. Холм здесь действительно был, на нем-то и расположился город, спускаясь к реке террасами. Что до колючего дерева — может оно тоже было тут когда-то, но лес давно отступил под натиском домов и полей, а оставшиеся деревца едва ли отличались хоть чем-то от других, растущих то тут, то там. Из пекарни у самых стен тянет сладким запахом свежеиспеченного хлеба. Сейчас утро, белесое небо опустилось так низко, словно легло на черепичные крыши с торчащими из них трубами. Немногочисленные горожане снуют по улицам, кто-то торопливо, кто-то неспешно. Оставив лошадь в стойле, Калеб находит взглядом двух стражников, что неслышно переговариваются под окнами пекарни. Он опускает капюшон на глаза и двигается вперед, туда, где шумит голосами зазывал городской рынок. Под сапогами скрипит жесткий снег. Сейчас на базарной площади едва ли насчитаешь и десяток прилавков. Зато какое изобилие здесь летом, в ярмарочные дни, когда лотки ломятся от фруктов и овощей, сырных голов, пахучих трав, сладостей — прозрачной карамели, орехов в меду, сушеных ягод, цукатов. Он проходит мимо торговки шерстью, пахнущей овцами, ненадолго останавливается перед прилавком с рыбой, делая вид, что интересуется утренним уловом, а на самом же деле подмечая расположение стражи. На рыночной площади ее всегда много — свободно лежащая на лотках еда привлекает воров. «Два… три…» — Почем молоко? — Он отходит к торговке с красным от мороза лицом, разглядывая теперь накрытые марлей горшки с зернистым творогом, да дощечки с еще влажным сыром. «Еще один у башни». — Двадцать медяков за кувшин. И не торгуйся — меньше не возьму. Коров кормить нечем, — голос у нее торопливый, недовольный. — Дам сорок, если сможешь стражу отвлечь. В доказательство своих слов он бросает на прилавок неровные кружочки монет, вытаскивая по одной из кошеля на поясе. Торговка смотрит на него из-под сдвинутых бровей тяжелым, недоверчивым взглядом. Но все же кивает, сгребая медяки широкой ладонью. Неспешным шагом, словно продолжая свою прогулку, Калеб направляется в тень переулка, опираясь о стоящие у стены бочки. От них тянет запахом квашеной репы и мокрого дерева. Когда торговка принимается голосить, он непроизвольно вздрагивает. Хоть и ждал этого, а все равно всполошился от ее зычного голоса. Но не только он — к лотку понемногу стягивается народ, почуявший новость. Туда же, расталкивая зевак локтями, спешат двое стражей, что оказались поблизости. — Вор, вор! — Голосит торговка, тыча пальцем в противоположном от Калеба направлении. Стражники кивают почти синхронно и бросаются туда, надеясь догнать несуществующего воришку. Спиной оттолкнувшись от округлого бочного бока, Калеб выходит из тени, запрыгивая на пустую повозку, как на помост. Собравшиеся было зеваки переводят на него любопытные взоры. Калеб оглядывается. Два других стражника никуда не делись, однако же они все еще топчутся на другом конце площади. Вряд ли ему повезет настолько, что они и вовсе его не заметят, а значит у него есть лишь пара минут. — Народ Меридиана! — Начинает он. — Посмотрите вокруг! Торндон — славный город всего в двадцати милях от столицы. Но прилавки почти пусты. Долгая зима — сколько еще она продлится? Месяц? Два? Чем мы будем кормить наших детей, если она затянется? Несколько горожан согласно кивают, слышится их недовольное бормотание. Краснолицая торговка смотрит на него из-за своего прилавка, отщипывая кусок сыра и отправляя в рот. — И что же нам делать? Неужели остается лишь ждать, да уповать на судьбу, молясь духам о скорой весне? Или же обратить свои взоры на тех, чьи столы продолжают ломиться от яств даже в самые тяжкие времена? — И словно бы указывая, куда именно надо смотреть, Калеб вытягивает палец по направлению к трехэтажному дому градоначальника, самому высокому в городе. Недовольные возгласы становятся громче, а зевак — больше. — Вот, кто виновен во всех наших бедах. Вот, кто кормит своих собак отборным мясом, пока мы пухнем от голода! Загибаемся от тяжелой работы в полях, мерзнем, надеясь заработать хотя бы пару медяков! — И что же ты предлагаешь, умник? — Доносится вдруг чей-то хриплый выкрик. — Пойти к градоначальнику и стребовать с него еды? Или же денег? Так он нас выпорет и даже слушать не станет. Тощий мужчина с клочьями бороды глядит на него из задних рядов. Несколько горожан, стоящих рядом с ним, согласно кивают. — Нет! — Твердо выкрикивает Калеб. — Рыба гниет с головы. Наши жизни не изменятся, пока на троне принц Фобос. Принцесса Элион вернулась и именно ей суждено занять трон! Воздух сгущается. Теперь никто не кричит — ни за, ни против. Наконец тишину прорезает все тот же мужской голос: — А с чего ты взял, что лучше-то будет? Калеб облизывает пересохшие губы: — Меридианом испокон веков правила женщина! — И что? — Раздается еще один выкрик откуда-то справа. — А теперь мужик. От того, что там у них в штанах, нам ни холодно, ни жарко. Несколько смешков вторят ему. — Только принцесса Элион может сделать наши жизни лучше! — С чего бы? Девчонка всю жизнь на Земле жила. Чего она вообще про наши жизни-то знает? — Верно! Ну выменяем мы шило на свайку, а они-то все там, в замке своем, одинаковые. Благородные! — Тот, что с клочьями бороды, сплевывает себе под ноги. — Все вы правы. Принцесса Элион воспитывалась на Земле, однако именно поэтому она и должна править. Дайте объяснить! — Калеб вскидывает руки, призывая толпу к спокойствию. — Мы устали от правления сменяющих друг друга громких имен и придворных игр знати. Мы не деревянные фигурки, которыми можно распоряжаться как только вздумается. Мы тоже можем представлять свое мнение в Совете! Толпа пораженно замолкает, только заслышав последние слова. — Если принцесса Элион взойдет на престол, ее будет нетрудно уговорить создать Конгресс, как на Земле. Туда сможет войти любой — хоть ремесленник, хоть землепашец — и любой сможет влиять на законы, на размер налогов и пошлин. Для принцессы такой расклад привычен, она не будет спорить. Жизнь наша изменится — наконец правитель будет думать о народе. — Простой люд — и в Совете? Не каждый почетный горожанин может пройти туда! — Вот именно. Разве же это справедливо? — Спрашивает Калеб, краем глаза поглядывая на стражу вдалеке. — Так было всегда, — женский голос дрожит от негодования. — Вот-вот, — вторит ей соседка. — Мы вверяем правление в руки тех, в чьих жилах течет магия, так было всегда. А теперь что, каждый сможет прийти и дел наворотить? Так они и наворотят — наворуются из казны, а о других и забудут. Так все устроено, что каждый лишь о себе думает, — она обводит взглядом стоящих рядом, привлекая к себе внимание. — Вот взять нынешних советников. Разве же они не воруют? Так ведь воруют, однако немного. Они-то и так богаты, зачем им еще? А вот придет такая, как я — ни медяка лишнего нет. Так ведь и в казне-то ничего не останется. А ежели таких сразу десяток? Где столько денег взять? Значит налоги опять повысят, чтобы свои прихоти удовлетворять. Толпа снова ропщет. Калеб дергается в сторону, уворачиваясь от пущенного кем-то камня. — Что ты на это скажешь, умник? Ему приходится сделать над собой усилие, чтобы скрыть в голосе злобу: — Попробуйте думать не только о себе, но и о других тоже. Теперь и вовсе никто не поддерживает его. Толпа взрывается: — А кто подумает о нас, как не мы сами? — Да что вы его слушаете, люди? Это же тот повстанец, которого стража ищет. Преступник! — А ведь и правда. Мне брат говорил, какую резню-то они в замке устроили, а теперь новых набрать хочет. Мы тебе не пушечное мясо! Сквозь их выкрики становится слышимым еще один — раскатистый окрик стражника: — А ну стоять! — Меридиан еще будет свободным! — Напоследок Калеб вскидывает кулак, прежде чем спрыгнуть с телеги, локтями расталкивая обступивших его горожан. — Здесь он, здесь! — Кричит кто-то над ухом и мозолистые руки хватают его за запястье. Ох, не хотел он, чтобы до того доходило — Калеб разворачивается, кулак встречается с челюстью задержавшего его горожанина. Тот воет и оседает под ноги зевак, голосящих на разные лады. Морозный воздух обжигает легкие. Прежде чем завернуть в темноту переулка, Калеб ловит взгляд торговки молоком — недовольный, тяжелый, как зимнее небо. Быстрее и быстрее — только бы не поскользнуться на обледенелой брусчатке. Он не оглядывается боле, лишь бежит, торопливо перебирая ногами. Впереди вырастает каменная ограда чьего-то дома. Замерзшие пальцы нехотя цепляются за щели между камнями, но носки сапог все же находят опору и подтянуться не составляет труда. Стоя наверху он оборачивается, чтобы заметить лук в руках одного из стражников — и пуститься дальше, перепрыгивая на соседнюю крышу. От влаги черепица прогнила — крошится под ногами и опадает на землю, грозясь увлечь повстанца с собой. Он, однако, успевает ухватиться за торчащий флюгер, когда случайно оказывается слишком близко к падению — нечищеный снег укрыл собою слой льда. Сбитый шагами Калеба, он скользит вниз и со звоном разбивается о мостовую. Вон уже виднеются издалека городские ворота, а за ними и конюшни, в которых он оставил лошадь. Калеб спрыгивает на скрипнувший под его весом ящик у чьего-то крыльца, и бежит дальше, огибая теперь прохожих, гуляющих по улочкам. Корзины в руках, обитые мехом шапки, женские юбки, собака, что погналась за ним, телега, что стояла посреди дороги, гусиное шипение, голоса горожан — в его голове все это смешалось в одно ярко-шумное пятно, пока он бежал, не помня себя. А потом он заворачивает за угол и натыкается на преградивший путь отряд стражи. Калеб тяжело дышит, зубы скребет от мороза. Повстанец шагает назад, рассчитывая вновь оторваться от погони, но, обернувшись, успевает заметить лишь летящий в лицо кулак в железной перчатке и почувствовать пронзающую боль, начавшуюся в носу и растекшуюся далее по всей голове. Ему едва удается удержаться на ногах. Калеб наклоняется, обхватывая почти наверняка сломанный нос руками, чувствуя пальцами обжигающе горячую кровь. Схватив его за волосы, стражник ударяет снова — на этот раз коленом в живот, и вот теперь ноги подгибаются, и повстанец падает, выкашливая в снег кровь вперемешку со слюной. Стражник наклоняется и кажется что-то говорит, но ни его голоса, ни его лица Калеб не может различить — лишь серое пятно на фоне такого же серого неба. — Мразь поганая, — хрипит он и тут же получает сапогом под ребра. Его едва ли не рвет. Двое других, подошедших сзади, хватают его под локти, грубо дергая вверх, вынуждая подняться на ноги. Мир качается вместе с Калебом, и оттого-то ему и кажется, что тихие шаги и женский голос лишь морок его поврежденного сознания. — Господа, — она говорит спокойно, однако стражи замирают, лишь заслышав ее. — Я попрошу вас оставить этого юношу в покое. — Он преступник, госпожа, и будет доставлен в темницу. А вы не мешайте правосудию, если не хотите последовать за ним. — Вот оно что. — Калеб слышит задумчивость в ее голосе. — А если так? На заснеженную мостовую падает кошель, под завязку набитый звонкими монетами. Держащие повстанца дергаются, готовые уже сорваться с места. — Вы предлагаете нам взятку, госпожа? — Смазанное лицо того стражника, что бил его, кажется Калебу возмущенным. — Вы все верно поняли, — голос женщины не выражает ни капли смущения или же какой-либо иной эмоции, характерной для подобной ситуации. — И я надеюсь, что вы примите ее и выпьете в таверне. — А мятежник? — Останется со мной. Калеб дергает головой, силясь разглядеть женщину, но видит лишь расплывчатое черно-красное пятно. Хмурится, ощущая пульсирующую боль в носу. — А меня, — сдавленный хрип срывается с его разбитых губ. — Спросить не хотите? — Дерзкий какой, — она неприятно смеется. — Тяжело с тобой будет дела вести. — Чего Вам от меня надо? — Его едва ли не рвет, и ноги опять подгибаются, отчего Калеб повисает на локтях стражи. Те молчат, видимо тоже уставившись на женщину. — Я кажется просила оставить нас, — ее голос понемногу облачается сталью. — Госпожа, Вы не имеете право. Это преступник, за его голову назначена награда… — Вы, верно, пытаетесь торговаться со мной за мальчишку? Как низко. Я ожидала большего от бравых стражей порядка. Бравые стражи порядка недовольно копошатся, заслышав ее слова. — Именем закона я приказываю Вам уйти, — разбивший ему нос выступает вперед. — Второй день подряд я слышу о законе и вновь от тех, кто чаще других его нарушает. Довольно! Я устала от этих игр, а я ведь люблю поиграть. Не хотите брать деньги — воля ваша. С ними или без, но вы уйдете, иначе мне придется просить своего слугу разобраться с вами. Они, наверное, хотели бы что-то возразить, но в начале переулка раздаются шаркающие шаги, и стражники замолкают. Несколько долгих секунд спустя к металлическому запаху крови прибавляется еще один — едва различимый запах разложения. — Что это такое? — Зора младший, мой слуга. Господа, я надеюсь, вы будете благоразумны. Калеба отпускают спустя мгновение, и он падает в снег, зарывшись лицом в приятный холод. Пульсирующая боль в его голове затихает. — Вставай, — ее голос сдергивает его с вершин блаженства. Он со стоном переворачивается на спину. Сверху на него глядит женское лицо в обрамлении почти черных волос. Взгляд с трудом фокусируется на ее глазах, затем выхватывают крупный нос, бледные губы, щеки, брови, высокий лоб. Ей может быть как тридцать, так и шестьдесят лет. Женщина без возраста — таких он еще не встречал на своем коротком веку. — Кто Вы такая? — Кровь из разбитого носа стекает по горлу, и слова выходят булькающими. — Разве же это важно? Скажем лишь, что я неравнодушна к вашей борьбе. — Вы следили за мной? Она морщится. — Нет. Заплатила одному из ваших, чтобы он рассказал, куда ты сегодня поедешь. Калеб перекатывает голову на бок. Струйка крови ползет по щеке и капает в снег, образуя алую лужицу. — Я приказала тебе встать. — Сблюю, если встану. Дрожащими пальцами он ощупывает нос и тут же шипит от боли. — Вы так и не сказали. Что надо. — Сущий пустяк. Отравить принца. Ему сначала кажется, что он ослышался. Верно, воспаленное сознание сыграло с ним злую шутку или же кровь затекла в уши. Калеб опирается на руки, понемногу поднимая себя — дюйм за дюймом. Голова тяжелая, болтается из стороны в сторону, но он фокусирует взгляд на одной точке и тяжело дышит через плотно сжатые зубы. Она смотрит на него со смесью интереса и презрения. — Кого, — вдох, — отравить? — Принца Фобоса Эсканора. Яд я предоставлю. — Это шутка? Он из последних сил пытается осмыслить сказанное женщиной, но голова гудит, будто бы скованная железным обручем. — Не этого ли результат вашей борьбы? — Наша борьба, — вдох, — Вас не касается. Вот еще. Будет какая-то аристократка диктовать ему, что делать. — Зора. — Слабое движение головой, слегка приподнятый подбородок — и чьи-то твердые пальцы смыкаются на затылке Калеба, оттянув за волосы, так, чтобы он смотрел в ее неприятное, даже страшное лицо. — Как я устала, — произносит она. — Сначала эти идиоты, что зовутся стражей, а на деле же — пропойцы, все до единого. Теперь мальчишка, что корчит из себя того, кем не является. И всех я должна уговаривать, будто бы у меня есть на это время. А мне даже и не ты нужен — ты сыграешь роль посыльного, не более. Калеб едва может двинуться: холодные пальцы впились в его волосы так, что кажется еще миг — и стянут их вместе с кожей. То, что держит его не дышит, но воняет так, что слезятся глаза. Наверное, думает Калеб, за его спиной стоит сама смерть. Женщина подносит к носу металлический шар со множеством мелких дырочек, встряхивая его и жадно втягивая исходящий из них запах — слишком слабый, чтобы Калеб мог бы его почувствовать. — Если ты не согласишься, — она пристегивает шар обратно к поясу, не глядя даже на повстанца. — Зора свернет тебе шею. Готов умереть за свои идеалы? «Готов», — почти произносит он. Каждый из них готов, а Калеб знал, что его ждет с того самого момента, когда весть о смерти Хектора дошла и до них, и Калеба избрали новым вождем. Нет, даже раньше — когда принял решение вступить в ряды сопротивления, и кто-то сказал ему: «всех вас перережут, как собак, на том-то ваша борьба и закончится». Он думал о смерти с той же юношеской горячностью, с которой брался за каждое дело. Готов был встретить ее в любой момент… но вместо нее встретил Корнелию. Ему и раньше нравились девушки. Пышногрудая доярка, так хитро на него посмотревшая, прачка, чье платье намокло от воды в реке и облепило тело, площадная плясунья с тонкими лодыжками. Все они были близкими, знакомыми, доступными. А Корнелия была идеальной, далекой, холодной. На нее смотреть-то было больно — вот насколько красивой она показалась ему при первой встрече и продолжала казаться каждый день после. И даже став ближе она не растеряла ни одного своего качества, наоборот, стала только лучше. Если он умрет, что будет с ней? Калебу вспоминается ее заплаканное лицо и трясущиеся руки. Вот что с ней будет. Или же куда хуже — она так и не вернется на Меридиан и так и не узнает о его смерти. Продолжит жить, разве что вспоминая о нем иногда, как о мимолетной влюбленности, ошибке молодости. Калеб не хочет ни того, ни другого, а потому качает головой, насколько позволяет стальная хватка. — Убеждения отходят на второй план, когда смерть дышит в затылок, не так ли? — Женщина растягивает в усмешке тонкие губы, красные от киновари. Если бы его не держали, он бы бросился на нее сейчас. Вместо этого он лишь смотрит на нее со всей ненавистью, на которую только способен. — Яд, — она вытаскивает пузырек из мешочка на поясе. — Смесь из мышьяка, свинца и белладонны. Ни вкуса, ни запаха — он поймет, что его отравили, лишь когда повстречается с матушкой. Женщина приседает, втыкая пузырек в снег. Прозрачная жидкость в нем покачивается и замирает, успокоившись. — Даже если я проберусь в замок, в королевское крыло мне не попасть, а в покои принца — тем более. От сидения на снегу понемногу становится холодно — приходится делать над собой усилие, чтобы голос не дрожал. Не стоит давать этой женщине повод полагать, что он боится. — Зачем же самому? Поговаривают, что сама наставница маленькой принцессы, — она презрительно поджимает губы. — Ходит в ваших информаторах. — Откуда Вы знаете? Или это тоже рассказал «один из наших»? — Все покупается, мальчик. Ты ведь это не хуже меня знаешь. Федра — имя, как вспышка, проносится в сознании. Кто еще? Ей нужны деньги, да и она одна из немногих знает про то, что наставница Элион является одной из них — секретным оружием, отложенным на черный день. Вот, видимо, он и наступил. С Федрой же надо было что-то делать. Она давно уже не являлась надежным информатором, часто принося ложные сведения. Калеб подозревал, что кто-то из замка, возможно даже лорд Седрик, знал о ее причастности к сопротивлению и потому специально подсовывал поддельные документы. Но почему тогда ее не казнили за измену? Оставался всего один вариант, о котором Калеб размышлял уже давно. Федра была не двойным, а тройным агентом и в обмен на жизнь выдавала уже их, сопротивления, секреты. И если это было так — что же, с предателями разговор короткий по обе стороны. — Ты передашь ей яд, — женщина, видно, по-своему трактует его молчание. — Я слышала, что она хочет домой, значит будешь давить на эту мозоль. Скажешь, что отправишь ее на Землю лишь после того, как дело будет сделано и только в этом случае. Исполнишь ты по итогу обещание или же нет — дело твое. Главное, он должен умереть. На обычного человека хватит и пяти капель, однако же я уверена, что наш луноликий принц за эти годы выработал устойчивость к ядом своими алхимическими изысканиями, а потому — лучше хотя бы половину пузырька. — И как скоро он подействует? — Не сразу. Так все будет выглядеть более естественно, походить на внезапно появившуюся болезнь: слабость, сильная жажда, отвращение к любой пище. — Разве тогда он не поймет, что его отравили? — Если и поймет, то ее подозревать не должен — их… особые отношения станут тому причиной. Нашему разуму свойственно до последнего верить тем, кто нам симпатичен. Скорее всего ее он проверит в последнюю очередь, по той причине, что будет очень бояться все же узнать об ее причастности. Мужчины в этом плане, — она вновь кривит губы. — Очень сентиментальны. А к тому времени она уже успеет дать ему вторую половину. И Меридиан будет свободным — так ведь ты говорил? — Прикажи ему отпустить, — насколько это возможно Калеб ведет головой, намекая на все еще сжатые на затылке пальцы. — Иначе я здесь околею, и некому будет Вам помогать. — Зора. Это даже на приказ не похоже, скорее бесстрастный выдох. Но пальцы послушно разжимаются, и Калеб чувствует облегчение, поднимаясь на ноги. Они все еще шатаются, но мир уже почти не плывет, да и кровь остановилась. Одним словом, жить можно. Но обернуться назад он все также не смеет. Пошатываясь, он шагает вперед, приближаясь к женщине. Она оказывается совсем невысокой, что придает Калебу уверенности — всегда легче говорить с тем, кто смотрит на тебя снизу вверх. — Что бы Вы там не думали — я не пешка в Ваших интригах. Когда принцесса Элион займет престол, все изменится, вот увидите. И такие как Вы больше не будут править бал. — Ты так искренне в это веришь, — явно насмехаясь над ним, она склоняет голову к плечу. — А если на трон взойду я? Калеб хмурится: — Кто Вы такая? Но она лишь делает шаг назад, собираясь уйти. — Зора, пойдем. За его спиной шевелится нечто. — Постойте, — Калеб дергается к женщине, намереваясь остановить ее, но очередной приступ головной боли расцветает в мозгу ярким фейерверком. Калеб прикрывает глаза, а когда открывает их вновь, они уже в конце переулка — невысокая женщина и костлявое, обтянутое темной кожей нечто, на котором мешком болтается одежда. — Как я смогу с вами связаться? — Кричит Калеб. — Не нужно, — она даже не повышает голоса, словно бы и не волнуясь, расслышит он или нет. — Когда дело будет сделано, я первая узнаю об этом. Он оборачивается туда, где поблескивает в снегу стеклянный пузырек с прозрачной жидкостью. Калеб наклоняется, чтобы поднять его, но кровь приливает к голове, пронзая ее новым спазмом. Не удержавшись на ногах, повстанец заваливается вперед, в последний момент успевая выставить руки. Его неровное дыхание обнимает пузырек с ядом, что торчит из снега теперь напротив его лица. Калеб протягивает дрожащие пальцы, сжимая его и встряхивая: внутри колышется жидкость, прозрачная, словно простая вода. Возникает даже желание понюхать, чтобы убедиться, что это не так. Он переворачивается на спину, глядя на бесцветное небо через призму этой жидкости. Меридиан будет свободным и уже совсем скоро.***
Черные шпили замка скребут по свинцовому низкому небу. Очередное мерзкое утро, одно из тех, когда хорошо бы зарыться в одеяла с чашкой согревающего травяного отвара, да интересной книгой о путешествиях в дальних краях. Но вместо этого Александра пересекает двор, пряча зевки в ладонях. Ее уже ждет Миранда, спиной привалившись в стене казарм. Вместо светлого повседневного платья на ней черные шаровары, заправленные в сапоги, и черный же плащ. Среди всех женщин, встреченных в этом мире, ни одна не носила штанов. В этом жесте Миранды ей чудится все тот же протест, что и в обрезанных волосах, но еще больше Александра удивляется, когда чуть позже та передает ей точно такой же комплект. — Ты опоздала, — едва завидев ее приближение, кричит девочка. — Быть может ты не заметила, — Александра останавливается в нескольких шагах от нее. — Но здесь нет часов. Нормальных часов, которые отличались бы точностью до минуты. Какое-то внутреннее чутье подсказывает ей, что, когда бы Александра не пришла сюда, пусть даже раньше самой Миранды, девочка встретила бы ее ровно теми же словами. — Какое твое оружие? — Спрашивает Миранда. — Спрей от пауков в доме. В ответ на шутку девочка недовольно щелкает языком. — Прирезала бы тебя тогда и сейчас спала бы спокойно. Руку вытяни. — Что? Зачем? Миранда поднимает глаза к небу. — Ох, Зрячий, да за что мне все это? Вот тебе какая разница? Просто делай, что я говорю. Александра осторожно вытягивает вперед правую руку. — А что за Зрячий? Среди упоминаний множества верований Меридиана, проникнувших сюда из разных миров, она еще ни разу не встречала кого-то с таким именем. — Так называли Бога там… откуда я пришла. Не важно! — Она морщится и трясет головой. — Это твоя ведущая рука? — Детей ведь перестали забирать после смерти короля Зандена. — Александра склоняет голову к плечу, задумчиво рассматривая Миранду. — Да, и что. К чему ты клонишь? — Сколько тебе лет? Если тебя забрали больше двенадцати лет назад — сколько тебе было, три или четыре года? Однако же ты помнишь такие абстрактные вещи вроде веры. Миранда смотрит на нее в ответ, положив пальцы на протянутую руку Александры. — Арахниды живут дольше, чем люди, дольше длится и каждый период нашей жизни. И больше не спрашивай ничего! Это твоя ведущая рука? Александра кивает. — У меня раньше был кинжал, — произносит она. — Я отдала его прежде, чем научилась им пользоваться. — Отдала свое единственное оружие? — Девочка глядит на нее насмешливо. — Да ты, верно, еще большая дура, чем я полагала. Это же надо было! Она заходится по-детски звонким смехом. Он эхом разносится по двору, практически безлюдному в этой части. Лишь какой-то гвардеец, торопящийся по своим делам, бросает на них внимательный взгляд, да и уходит дальше, не замедляя шаг. — Ты когда-нибудь прекратишь меня оскорблять? — Александра складывает руки на груди. Миранда продолжает заходиться смехом. — Ты очень смешная, — стонет она, пытаясь отдышаться. — Ой не могу. Ладно уж, кинжал так кинжал. Ничего другого ты все равно поднять не сможешь. — С чего бы это? — У тебя руки неженки: мягкие, узкие. Лук не пойдет — быстро натрешь мозоли, ныть будешь, жаловаться. Копье поднять не сможешь, меч — одноручный только если, да и то — долго учить тебя. А вот кинжал в самый раз — легкий, быстрый и все такой же смертоносный. Главное, только, знать, куда бить. Но я тебя научу, не переживай. Слышала ведь, что лучшие убийцы на Меридиане — женщины? Александра смотрит на девочку, размышляя, как так вышло, что еще три недели назад она пыталась убить ее, а теперь всего-то ведет себя как слишком уж вредный подросток и почти не угрожает? Неужели все дело в том, что Седрик — а это почти наверняка так — рассказал ей о них с Фобосом? Или же она поверила растущим слухам о ее хождении в любовницах принца? «В бытности любовницей принца есть определенные преимущества», — сказал как-то Фобос. Видимо, это одно из них. — Тогда начнем с бега, — Миранда обходит ее по кругу. — Потом потренируем стойку. Правильная стойка — половина дела. Дальше можешь хоть палкой махать, хоть руками, как мельница, это уже не так важно. Если ты крепко на земле стоишь, никто тебя повалить не сможет. Против воли Александра вспоминает, как Миранда сбила ее с ног тогда, пытаясь убить. Как с клыков капала слюна, а в глазах полыхала ярость и в них читалось всего-то одно желание — разорвать на множество мелких кусочков. Наверное девочка сейчас думает о том же, потому что ее широкой рот снова растягивается в усмешке. — Тебя бы тогда никакая стойка не спасла, — как ни в чем не бывало произносит она. — Если бы не тот кузнец… Но ты не волнуйся — что было, то прошло. Кто старое помянет, тому глаз вон — так, вроде, говорят? Хочешь, я тебе глаз выбью? — Обойдусь. Миранда удивленно вскидывает брови, словно бы она и вправду ожидала, что Александра согласится. — Жаль. Если хочешь знать мое мнение, то это красиво. И внушает страх. Если у тебя на глазу повязка, то всем сразу понятно — вот к ней лучше не лезть. Александра же думает, что для того, чтобы внушать страх, достаточно превращаться в огромного членистоного, но ничего не говорит. Так начинаются их тренировки. Теперь каждое утро, какое бы оно ни было — затянутое облаками, пронизывающее ветром или же сыплющее снегом — начинается одинаково: пробежка по плацу, стойка, правильно дыхание, чтобы расходовать меньше сил. Однажды Александра спрашивает, когда они начнут обучаться непосредственно самозащите, на что Миранда ударяет ее куда-то под колено. Мешком повалившись на землю, она стискивает зубы и поднимается, превозмогая боль, чтобы начать все заново — бег, дыхание и стойка. К концу третьего дня их тренировок все тело девушки оказывается покрытым множеством мелких синяков, оставленных стремительной палкой Миранды. Порой ей кажется — нет, порой она в этом уверена — что девочке просто нравится избивать ее. В какой-то момент Александра даже сообщает ей об этом, на что Миранда лишь пожимает плечами: — Меня так учили. По-другому не умею. Учит и Александра — тоже сражаться, но со словами, тоже биться, продираясь меж заковыристых значков, выходящих из-под пера. И пусть ее ученики не уходят с занятий в синяках, однако же некоторые из них выглядят по-настоящему измотанными. А еще их становится больше. Больше, с каждым днем. Тенденция, наметившаяся неделю назад, когда в своем небольшом кабинете, она вдруг обнаружила не двух, а трех учеников. Третьим был еще один солдат, лет четырнадцати на вид. Может быть он тоже хотел стать главнокомандующим, а может преследовал какие-то иные честолюбивые цели, но занимался усердно, прикусывая кончик языка во время занятий прописью. На следующий день трое стали четырьмя, и Александра впервые задумалась о том, что ее кабинет слишком мал для такого количества детей. Когда их стало пятеро, она перенесла занятия в их общую с Элион гостиную — и теперь ученики, приходившие к ней в совершенно разное время — кто после работы на кухне, кто после какой другой — постигали азы азбуки, сидя в обитых парчовой тканью креслах или же развалившись на мягчайшем ковре перед камином. Сама же принцесса вначале лишь понемногу выглядывала из-за двери, наблюдая за этими уроками, но в один из дней подошла к Александре и, не глядя ей в глаза, предложила свою помощь. — У Вас некоторые отвлекаются, когда Вы не смотрите, — произнесла она, не отрываясь от созерцания вытканного на ковре узора. — Я могла бы следить. Александра мягко улыбнулась, согласившись принять ее помощь. О том, из-за чего она обиделась на Элион, они не вспоминали: девочка не просила прощения, а ее наставнице эта просьба давно уже не была нужна. Важно было лишь то, что принцесса, кажется, совсем поправилась, снова став такой, какой была до смерти Меланты. Из Элион выходила толковая помощница. Вечера теперь они проводили вместе, составляя планы занятий и переписывая одни и те же простейшие тексты с одного листа на другой — то, что на Земле делалось нажатием всего одной кнопки на сканере. Да и нахождение принцессы на уроках благотворно влияло на обстановку — дети благоговейно взирали на девочку, старательно исполняя каждое ее поручение. Как-то раз, отвлекшись от чтения вслух, Александра вдруг заметила полный восхищения взгляд Джека, направленный на Элион. Для него, как и для остальных учеников, выходцев из совсем простых семей, детей крестьян и шахтеров, она была не человеком, не девочкой-подростком, как для ее наставницы. Для них она была божеством во плоти, носительницей Света Меридиана, той, чьей воле они преклонялись и за которой были готовы идти безропотно. Так в классе Александры стало два учителя — и понемногу набралось семь учеников. Элион больше не проводила дни, бесцельно глядя в полог над кроватью, а значит пришло время продолжать их уроки. В конце концов, то было прямое обязательство Александры, обещание, данное принцу. Но на первом же занятии Элион будто сама не своя. Мягкий утренний свет озаряет небольшой кабинет, принцессу, сидящую за столом из темного дерева и ее наставницу, мерящую пространство шагами во время чтения лекции. — Таким образом Меридиан является протектором сразу нескольких миров… Элион, ты меня слушаешь? Взгляд принцессы бесцельно блуждает по почти пустому свитку, лежащему перед ней, а губы так и норовят растянуться в счастливую улыбку. — Я рада, что внешняя политика приносит тебе удовольствие, но давай-ка посерьезнее. Александра откладывает в сторону записи и смахивает с лица упавшую прядь волос. В ответ на ее замечание Элион издает усталый вздох: — Но это ведь такая скука. Этим мы помогаем, а с теми торгуем. У одних наша монета, у других — своя. И в чем вообще разница между марионеточным миром и вассальным, если они оба зависимы от Меридиана? — Элион, я рассказываю об этом уже час! — Александра устало опирается на край стола. — Где ты витаешь? — Я просто… — на ее лице вновь замирает выражение величайшего в мире блаженства. — Знаете, вот такое чувство… Ой нет, не буду Вам говорить. Крошечный червячок догадки уже точит Александру изнутри, но та предпочитает задавить в себе это чувство. В конце концов, может же лгать ее опыт наблюдения за подростками в, так сказать, естественной среде обитания? Возможно ведь, что ее маленькая подопечная совсем не влюблена, а все внешние признаки — это лишь ложное виденье ситуации? Однако всем ее надеждам суждено рухнуть, когда Элион как бы мимоходом спрашивает: — Вы ведь знаете, что Седрик сегодня возвращается? И светлые глаза ее затягиваются мечтательной поволокой. — А ты в курсе, — Александра наклоняется к своей подопечной. — Что отвратительно шифруешься? Шпионка из тебя вышла бы, скажем прямо, так себе. Щеки Элион мгновенно розовеют, как будто в лицо ей плеснули краски. — Вы это о чем? — Ее голос чуть дрожит. — Элион, ты сейчас буквально прямым текстом сказала, что Седрик тебе нравится. Глаза ее почти испуганно расширяются. — Ой. Александра качает головой, отступая на полшага назад. — Элион, ты… — Знаю-знаю, — девочка машет руками, не желая ничего слушать. — Все, что Вы сейчас скажете знаю. Мне тринадцать, и надо думать об учебе, а он сильно старше и… «И не человек…» — продолжая список насмешливо тянет внутренний голос. — Но он… Он… Еще там, на Земле, он как будто единственный всегда понимал меня, и слушал обо всех моих проблемах, и был рядом когда мне было плохо — даже здесь, когда я… когда Меланта… Вы перестали приходить ко мне, я знаю, что обидела Вас и Вы не хотели меня видеть, но он иногда навещал, и мы разговаривали… Понимаете? Элион поднимает взгляд на Александру, ожидая ответа на свою сумбурную речь. — Ох, — ее наставница дотрагивается внешней стороной ладони до своего лба и усмехается. — А я думала, это я тараторю, когда волнуюсь. Послушай… «Вот она — обратная сторона доверительных отношений с детьми. Они ведь никогда раньше не обращались к тебе за советом! Черт, вот и что ей сказать? Что, если ее брат узнает об этом, он нас двоих прибьет — и Седрика, и меня за компанию, просто потому что под руку подвернулась?» Александры опускается на ближайший стул, сжимая ладонями края сиденья. — Это очень просто — перепутать благодарность и влюбленность, особенно в твоем возрасте. Я знаю, сейчас тебе кажется, что он такой рыцарь в сверкающих доспехах, который был всегда в нужное время на нужном месте, но… Эта помощь, она… — Александра сильнее сжимает деревянный каркас сиденья, перебирая в голове неповоротливые слова. — Не надо влюбляться в каждого, кто проявил к тебе хотя бы малую толику внимания, — наконец находится она. Элион продолжает молчаливо глядеть на нее, и девушка продолжает: — У тебя сейчас непростой период в жизни. Кажется, словно все старое рухнуло, а новое еще не построилось. Я тебя понимаю. Знаю, каково это — когда ты словно не на земле стоишь, а тонешь в зыбучих песках. И если рядом оказывается человек, который может протянуть тебе руку, помочь отыскать опору — это хорошо, прекрасно. Но это отнюдь не значит, что этот человек испытывает к тебе какие-то романтические чувства или же что ты должна испытывать эти чувства к нему. — Но… — Я расскажу тебе кое-что, если обещаешь держать это в секрете. — Александра пододвигается к принцессе, и та, нетерпеливо сверкнув глазами, наклоняется ближе. — Мне было двенадцать лет, когда я влюбилась в своего хормейстера. Самое смешное было то, что это был церковный хор. — Вы пели в церковном хоре?! — Ага, — она почти смеется. — В детстве. Это была мамина идея, а я в итоге бросила — как раз в том же году. — Потому что он отверг Вас? — Элион прижимает пальцы к губам, и лицо ее принимает восторженное выражение. — Нет, скорее потому, что мне ужасно надоела вся эта церковная маята. В школьном хоре было все то же самое, но без соблюдения религиозных обетов. А хормейстер разонравился мне еще до ухода, когда я увидела, как он орет на свою жену на парковке. Это я к тому, что, если ты все-таки уверена, что влюблена — в этом нет ничего плохого. Девочкам в этом возрасте часто нравятся те, кто старше и опытнее. Кто-то проносит это через всю жизнь, кто-то в итоге переключается на ровесников. Главное понять, что это все — оно несерьезно, оно пройдет. Да, это приятно, когда ты влюблена, но в таком состоянии легко можно совершить ошибку, о которой потом будешь горько жалеть. Элион долго молчит, прежде чем спросить: — А сейчас… Вам нравится кто-нибудь из замка? Он касается ее волос, заглядывая в глаза, прежде чем притянуть ближе и сомкнуть на талии руки с холодными пальцами. Приходится сделать над собой усилие, чтобы прямо сейчас не зажмуриться, прогоняя такое ненужное, но все же приятное воспоминание, от которого предплечья покрываются мурашками. — Элион, мы ведь сейчас не обо мне говорим. — Ну скажите, — моляще просит она. — Кто-нибудь из придворных? — Никто, — беспечно пожимает плечами. — Никто? И даже… Даже Седрик? Александра смеется, снова прикладывая ладонь ко лбу. — Нет, Элион, мне не нравится Седрик. Если еще хоть одна живая душа спросит про их с Седриком отношения, полетят головы. Зря она, что ли, училась правильно дышать и вставать в стойку? — Да? Ладно, а мой бра… — У нас идет урок, если ты вдруг забыла. Она перебивает Элион слишком резко. Слишком резко, чтобы та могла бы ничего не заподозрить. — Ну давайте еще поговорим, прошу! Так что там с… Александра почти что вскакивает со стула, обрывая на вдохе то, что собиралась сказать ее подопечная. — Хорошо, если ты так хочешь, то отпущу тебя пораньше. Но тебе придется самостоятельно прочитать про отношения Меридиана с соседями. Предупреждаю, там вот такой кирпич, — она расставляет большой и указательный пальцы, показывая толщину книги. — Да-да, — отмахивается Элион. — Но мне кажется, что Вы избегаете разговора о… — Ничего я не избегаю, — почти возмущенно фыркает Александра. — Просто твои домыслы беспочвенны и нечего тут обсуждать. — А мне кажется, что как раз-таки есть, — лицо принцессы приобретает хитрое, лисье выражение. Александра сгребает разбросанные по столу листки, намереваясь как можно скорее покинуть кабинет. Она уже почти достигает двери, как девочка буквально вырастает перед ней, руками преграждая проход. — И никуда Вы не пойдете, пока не сознаетесь. — Элион! — Вам нравится мой брат! — Это даже не вопрос. — Неправда, — против воли Александра краснеет, чувствуя, как начинает жечь щеки. — Вы покраснели! — девочка пищит от восторга. — Это правда! Вам нравится Фобос! Простонав нечто нечленораздельное, преисполненное недовольством, Александра утыкается лицом в ворох записей в ее руках. — Элион… — голос ее теперь звучит приглушенно. — А вы встречаетесь? — Принцесса едва ли не подскакивает на месте в счастливом нетерпении. — Нет. Подняв, наконец, голову, Александра протискивается мимо Элион и почти бегом спешит в сторону своих комнат. Несколько исписанных листков вылетают из кипы в ее руках и шелестят за спиной, опадая на пол. — А он знает про Ваши чувства? Догнав ее в два шага, принцесса семенит следом. — Нет у меня никаких чувств, — раздраженно шипит Александра. — Будь оно так, Вы бы сейчас от меня не бегали. — Элион! — Она останавливается, вперившись в девочку взглядом. — Хватит! Не то, чтобы это работает — губы Элион размыкаются уже через миг, готовые задать очередной вопрос. Александра опережает ее, ткнув ладонью куда-то в район рта принцессы. Еще несколько листов бумаги с шорохом опускаются у ног. — Не. Смей. Где твои манеры? Элион закатывает глаза, но все же кивает. Выждав еще несколько секунд, которые они провели глядя друг-другу в глаза, Александра все же опускает руку. — Восхитительно. И больше ни слова об этом. Не меняя благопристойного выражения лица, Элион наблюдает, как ее наставница наклоняется, чтобы подобрать упавшие записи, и как, расправившись с ними, она идет к своей половине апартаментов. И только когда пальцы Александры ложатся на ручку двери, девочка выкрикивает радостно: — А если вы поженитесь, то мы станем сестрами! — Элион! Она срывается с места, окончательно наплевав на листы с конспектами, и бежит за Элион, что несется теперь коридорами замка, счастливо хохоча. — Попадись только мне!***
Вечером она отправляется на поиски Седрика с твердым намерением поговорить. Однако же в своих комнатах мужчина не обнаруживается. — Лорд Седрик? — Встреченный ею слуга задумчиво чешет затылок. — Должен быть в саду. Слуга оказывается прав. В саду, в одной из тех беседок, что летом увиты плющом и сокрыты в тени высаженных вокруг цветущих кустов, а сейчас представляют из себя жалкое зрелище, смущая своей наготой, Александра находит Седрика, уже сменившего дорожный плащ на повседневную мантию. В беседке он не один. Напротив него за столом сидит Фобос, в данный момент размышляющий над их незаконченной шахматной партией. Александра было шагает в тень, поскольку свежа еще память об их с принцем ссоре, но он замечает ее, чуть повернув голову. — Останься, — спокойно приказывает он. Его ладонь, лежащая на подлокотнике кресла, взмывает вверх, переставляя одну из фигур на доске. — Предлагаю ничью. — Пальцы Седрика сложены домиком. Заметив появление девушки, он приветственно кивает ей, лишь на миг оторвав взгляд от игры. — Ты просто знаешь, что окажешься под шахом через два хода. — Через два? А если… Седрик погружается в молчаливую задумчивость. Александра обращается к стоящему рядом виночерпию: — И давно они? — Когда начали, солнце еще не садилось. Она переводит взгляд на розовато-рыжую полосу на горизонте, подернутую туманной дымкой. — И как им не холодно? — Спрашивает Александра, ни к кому конкретно не обращаясь. — Еще как холодно, — отвечает вдруг Седрик, не поднимая головы. — Говори за себя, — насмешливо тянет Фобос. — Так я за себя и говорю. Нет, все. Давай ничью, ты этого злосчастного короля и так, и так заберешь. — Вот именно. А ты, между прочим, лишаешь меня последнего удовольствия в жизни — выигрывать у тебя в шахматы. И как это ты за столько лет не научился? — Уверен, стоит мне отвернуться, и ты переставляешь фигуры. Губы Фобоса трогает быстрая усмешка. Он поднимается, подходя к столу, заставленному кубками и тарелками с едой. — Как Элион? — Принц делает небольшой глоток вина и только затем поворачивается к Александре в ожидании ответа. — Ваша сестра в прекрасном настроении, что, впрочем, не пошло на пользу нашему уроку, — ее подчеркнутая вежливость насквозь пропитана ядом. Фобос вопросительно ведет бровью. — Седрик, — Александра дергает головой, разрывая зрительный контакт. — Можно я тоже с тобой сыграю? — Да, конечно, — он натягивает перчатки на замерзшие пальцы. Она чувствует небольшой укол совести. Все же, правильнее было бы поговорить с ним внутри натопленных комнат, а не мучать холодом. Но Седрик уже расставляет фигуры, и Александра, помедлив, опускается в кресло напротив. — Не думаю, что смогу тебя обыграть, — она улыбается. — Обещай не поддаваться, — произносит он. Черно-белые фигурки встают на доске, занимая свои позиции. Александра тянется за ладьей, когда Фобос останавливается за ее плечом, сомкнув пальцы на спинке кресла. Даже не облокачиваясь, она чувствует их — спиной, каким-то шестым чувством. Мысль о том, чтобы податься назад, касаясь их лопатками как бы случайно — такая неправильная в их ситуации, но такая притягательная. — Я бы хотел получить разъяснения поведения моей сестры, — Фобос наклоняется почти к самому ее уху. Она сверлит взглядом сетку квадратов на доске. — Не думаю, что Вам стоит заострять на этом внимание. — Скрыть недовольство не удается. — Однако докладывать обо всем, что происходит с Элион — твоя обязанность. Она почти уверена, что произнеся это, принц раздраженно морщится. Седрик переводит взгляд с Александры на Фобоса и обратно. «Что произошло между вами двумя меньше чем за неделю моего отсутствия?» — Читается в его глазах. — Вашу сестру мучают сердечные терзания. Обычное дело для девочки ее возраста. Александра делает ход, Седрик отвечает без промедлений, переставив пешку на клетку вперед. — Но необычное для девочки ее положения, — продолжает их диалог Фобос. — И кто же это? Какой-нибудь мальчишка из прислуги? Оракул, я этого не переживу. Он почти залпом осушает кубок и отходит обратно к пузатому кувшину. — Да нет, — Александра смотрит прямо в глаза сидящему напротив Седрику. — Не мальчишка. И не из прислуги. Зажатая в его пальцах пешка с грохотом падает на доску, раскидывая соседние фигуры. «Это шутка?» — Спрашивает Седрик одними губами. Александра качает головой, на что он проводит ладонями по лицу, шепча несколько нечитаемых ругательств. — Если знаешь имя, то назови его, — голос Фобоса звучит приглушенно оттого, что он не смотрит на них, обратив хмурый взгляд куда-то за горизонт. Воспользовавшись его задумчивостью, Александра пинает под столом ногу сидящего напротив мужчины. «Ты знал?» «Откуда?» Вместо ответа она пожимает плечами. «А ты…?» «С ума сошла? — Гневно шипит Седрик. — Она же ребенок.» «Тогда пойди и объяснись с ней!» «И что я скажу?» «Так и скажи, что это неправильно, и никаких чувств у тебя к ней нет. Черт, да придумай что-нибудь!» Они возвращаются к шахматам, делая вид, что увлечены игрой, хотя ни один из них давно уже не следит за ее ходом. — Александра. Она вздрагивает, заслышав голос принца, и поднимает глаза от доски. Фобос смотрит на нее, и по его лицу как обычно не понять истинных эмоций. — Я просил назвать имя. — А я-то почем знаю? — Она надеется, что сейчас звучит беспечно. — Это касается только Элион, а я в чужие дела лезть не привыкла. — Разве? Мне казалось, что как раз наоборот. Откуда-то из недр сознания вновь поднимается раздражение, вызванное одним лишь присутствием этого человека. — Вообще-то я пришла, потому что надеялась получить от Вас извинения, — бросает она. — Извинения? — Фобос вопросительно приподнимает брови. — Что же, ты права, нам стоит объясниться друг с другом. «Друг с другом? Вот же жук, сам ведь виноват». — Тогда я не буду мешать. — Седрик встает из-за стола. — Алекс, партия за тобой. Они пожимают друг другу руки, и он кивает принцу, прежде чем скрыться в наступающих зимних сумерках, окрашивающих небо в чернильно-синий. — Что ж, — Александра закидывает ногу на ногу. — Я жду. Можете начинать объясняться. — Хорошо, — он опускается туда, где еще минуту назад сидел Седрик. — Я правда сожалею, что так вышло. И если ты позволишь, хотел бы загладить свою вину. Против воли она вскидывает брови. — Вот как. Ладно, я Вам позволю. Уголок его губ насмешливо дергается, словно его веселит сама ее попытка выглядеть горделиво. Фобос отдает короткое поручение слуге, одному из тех, что растянулись вдоль стен, и возвращает взгляд на ее лицо. И от того, что он на нее смотрит, как он смотрит, Александра чувствует, словно ее сердце сейчас мчится на американских горках, готовясь к мертвой петле. Мозг же ее, в противовес, воскрешает обстоятельства их ссоры, не давая забыть, как эти глаза горели холодом и злой насмешкой. «Так было нужно», — так он тогда сказал? — Я сожгла его. — Признается Александра почти равнодушно. — Платье Вашей матери. Сожгла его, и все остальное, что было на мне, тоже. Тем же утром она запихала одежду в камин, а затем долго следила, как пламя пожирает ткань, и как плавится от его жара золотой бисер. Блестящие в свете огня слезы драгоценного металла стекали по изъеденной трещинами коре поленьев и собирались в лужицы. Когда Деметра пришла вычищать золу из уже остывшего камина, Александра позволила ей собрать эти золотые слезы и оставить себе. Ни этого бисера, ни платья из дорогой парчи жалко не было. Красный ей все равно никогда не шел, а королевский красный — нет, не такой, как она носить его. Но Фобос лишь пожимает плечами в ответ на ее слова. — Оно стало твоим как только ты надела его. Оттого ты и была вольна делать с ним все, что пожелаешь. — И Вам даже не интересна причина моего поступка? Он склоняет голову, не отпуская ее взгляда. — Пожалуй интересна, хотя я и догадываюсь, каким будет ответ. Тебе отвратительна сама мысль о том, что ты можешь быть похожей на нее. Не переживай, мне тоже. И ты… Даже в платье моей матери, ты отличаешься и очень сильно. Я явно был слеп, когда перепутал вас. — Почему это вообще произошло? — Все же спрашивает Александра. Она дает ему время — Фобос долго молчит, продолжая смотреть в ее глаза, а затем поднимает голову, устремляя взгляд за раскинувшийся за ее плечом заснеженный сад. — Потому что я вижу ее. Продолжаю видеть также явно, как если бы она была еще жива. И все эти годы ее нет для всех… кроме меня. Моргнув, словно бы прогоняя наваждение, Фобос возвращает взгляд на лицо Александры и грустно улыбается. — Думаешь, я теряю рассудок? Для моей семьи такой исход неудивителен, однако для себя я надеялся его избежать. Как видно напрасно. «Еще и шизофреник. Умеешь ты выбирать мужчин, ничего не скажешь». — Может это видения? — Робко спрашивает она. — Вроде тех, что были у меня. — Я думал об этом, но мои догадки обратились в прах. То, что видишь ты, лишь воспоминания замка. В нем много магии. Люди приходят сюда, живут здесь — и в этой магии оставляют след, как оттиск букв на печатном станке. Эти следы и есть то, что ты видела. Но отпечаток сапога не есть сам сапог. Твои видения не обращают на тебя внимания, потому что для тех людей тебя не существует — еще или уже. Но моя мать… — его глаза подергиваются задумчивой пеленой. — Она словно все еще жива. Я слышу ее, а она меня. Мы можем беседовать, как бы мне того не хотелось, она видит все то же, что вижу я, для нее нет закрытых дверей. — Думаешь, она призрак? — Не знаю. Но для других она незаметна. Порыв ветра ударяет в спину, принося с собой тревожное, даже страшное ощущение, которое бывало у Александры в детстве, после рассказанных на ночевках историй о неупокоенных душах, что ищут отмщения. Каждый шорох теперь кажется неестественным, пугающим, словно нечто уже идет за тобой. И если в этом мире есть ожившие мертвецы, думает она, то почему бы не быть призракам? Краем глаза она замечает какое-то движение около себя и едва ли не подскакивает в кресле, но то оказывается лишь вернувшийся слуга со шкатулкой в руках. Ее он опускает на стол перед Александрой, и Фобос протягивает руку, кончиками пальцев касаясь узорной крышки. — Открой. С несвойственной ей покорностью Александра подчиняется его словам, и их пальцы на долю секунды соприкасаются. Внутри шкатулки оказывается лежащий на подушечке из зеленого бархата кинжал тончайшей работы. Грани его поблескивают в неровном свете масляной лампы, и в этом стальном блеске есть что-то завораживающее, гипнотизирующее. — Прими его… и мои извинения. Она вскидывает голову. Вот уж не ожидала, что он действительно извинится, скажет слова, настолько не вяжущиеся с его образом правителя с ледяным сердцем. Но именно они склоняют незримую чашу весов, и с затаенным ужасом и вместе с тем — с трепетом — Александра понимает, что давно уже для себя все решила, а сейчас лишь убедилась в этом. Она закрывает шкатулку и поднимается. Вокруг совсем уже стемнело, и небо стало чернильным. Налетевший было ветер затих, мир погрузился в тишину вечера. Фобос неотрывно следит за ее движениями, выжидая. — Ваш дар греет мое сердце, но куда приятнее для меня Ваша откровенность. Верно, нам пришла пора объясниться, хотя зачем объяснять то, что уже и так всем очевидно. Вы мне глубоко симпатичны и даже больше — я в Вас влюблена. Влюблена настолько, что готова попуститься своими же принципами. Не думайте, что эти чувства мне в радость, напротив. Я всю жизнь любила лишь одного человека, я до сих пор его люблю; у меня есть семья, к которой я должна вернуться. Эти чувства для меня — балласт. Однако же они есть, и сколько бы я не пыталась прогнать их, сколько бы не торговалась с собой, поделать с ними ничего не могу. И именно эти чувства сейчас умоляют меня простить Вас. Но… кроме них у меня есть еще и разум, который, к счастью или же нет, кричит громче. Он говорит мне забыть о Вас, не думать о Вас, дождаться коронации и уйти, как и было задумано. Однако ни разумная моя часть, ни чувствительная не главенствует надо мной. Я все еще принимаю решения самостоятельно, какими бы тяжкими они не были. И я правда, правда хочу простить Вас и быть с Вами — до тех пор, пока я не уйду. Ради Вас я готова даже отпустить того, кого любила, пусть это и не значит позабыть о нем. И ради Вас я готова оставить мысли о побеге, в которых сейчас признаюсь. До коронации два месяца, каждый день из которых я бы хотела провести не отрицая очевидного. Пусть будет так — и у нас с Вами будет хотя бы несколько недель, как бы больно не было расставаться потом. Но — если Вы примите мои слова — я прошу Вас пообещать больше никогда не использовать на мне ни единого заклинания без моего согласия. Я хочу доверять Вам, пусть Вы и говорили, что доверять Вам не стоит. Я хочу знать, что рядом с Вам я в безопасности. Это важно для меня, поймите. Я не прошу раскрыть мне все Ваши тайны — мне не они нужны. И взамен не раскрою моих, потому что они не нужны Вам. Каждому из нас нужно другое, и мы можем друг другу это дать. И если Вы… если ты согласен, то вот мое признание и моя просьба. И вся я перед тобой. Наверно, прогреми сейчас взрыв, рухни все миры сразу — ни один из них не обратил бы на то внимание. Фобос отодвигает кресло — медленно, будто во сне. Он поднимается, делает к Александре шаг, потом другой — ни слова, ни звука, только их скрещенные взгляды и ее дыхание, чуть сбивчивое после стольких слов. Это все вечер, думает она. При свете дня она бы ни в жизнь такого не сказала, тогда все иначе, тогда можно шутить и быть нелепой. А признаваться в чувствах нужно только таким вот безмолвным вечером в беседке на окраине сада, которая летом красивая, а сейчас… Фобос обхватывает ладонями ее лицо, большим пальцем поглаживая скулу. — Если тебе нужно слово, что я не буду больше применять к тебе магию, то я дам его без раздумий. Если нужна клятва, что ты будешь в безопасности, то я принесу ее тысячу раз, — его дыхание опаляет кожу, так близко он вдруг оказался. Шум крови в ушах заглушает его слова и мешает понять, кто первый к кому потянулся, но вот уже чужие губы накрывают ее — сухие, слегка потрескавшиеся на морозе. Александра проводит по ним языком, словно желая разгладить, руками цепляясь за его плечи — только не отпусти. Фобос не отпускает, зарываясь пальцами в ее волосы. Как все сейчас кажется правильно, и как долго они к тому шли. Она потом так и не вспомнит, как они оказались в его спальне — выборочная амнезия, свойственная сильно пьяным людям. Просто прохлада и свежесть зимнего вечера вдруг сменяется затхлостью его комнат, словно кадр на пленке. Кровать прогибается под тяжестью тел, и вот уже, приподнявшись на локтях, Александра наблюдает за тем, как Фобос неспешно стягивает с нее чулки, задерживая прикосновения на ее ногах — коленях, икрах — и там, где еще секунду назад были его пальцы, кожа плавится, словно свечной воск. От поцелуев губы становятся мягкими, а языки неповоротливыми. Фобос прижимает ее к себе, пока она двигается сверху, проводит носом по шее, откидывает рыжие волосы назад, прикусывает плечи и ниже, небольшую грудь с розоватыми ореолами сосков. Александра ловит его замутненный взгляд, затем оказывается под ним, ногами обхватывая талию и пальцами проводя по спине, где кожа неровная от ожога, словно смятая простыня. Так хорошо и влажно, воздух нагрелся от их дыханий, что переплелись между собой, удовольствие набегает волнами, приближая оргазм. Александра подается вперед, утыкаясь лбом в его плечо, стонет, кусает, потому что так хорошо, что надо это как-то выплеснуть, и у него наверняка останется след от ее зубов, и… — Ты не останешься? Фобос наблюдает за тем, как, свесившись с кровати головой вниз, она бессмысленно шарит руками по полу, пытаясь отыскать второй чулок. — Я обещала почитать Элиа, так что нет. Завтра может быть. Черт, да где же он. — Он здесь, с моей стороны. — И как он там…? Да неважно. Александра переползает на вторую половину кровати и свешивает ноги, чтобы натянуть чулки. Фобос смотрит на нее, сидя в окружении подушек, и от его взгляда становится неловко, словно она голая перед ним. Ах точно, она ведь и есть. — Смущаешь, — Александра ведет плечом. — Я растрепанная, потная и липкая. Не смотри. — И что? — Он усмехается. — Я тоже растрепанный и потный. Она поднимает на него взгляд — беспорядочно лежащие платиновые волосы, смазанная краска на лбу, там, где обычно находятся четко прорисованные луны. Улыбается. — Точно. — Иди сюда. Фобос протягивает руку, и Александра подползает к нему, ныряя в объятия. — Ты просто невероятно выглядишь, когда на тебе только чулки, — произносит он куда-то в ее рыжую макушку. — Смотри не возбудись, — она фыркает. — Ты переоцениваешь мои способности. Все же, мне давно уже не шестнадцать лет. — И как я могла забыть, что ты старик? «Скорее бы наступило завтра, чтобы мы встретились вновь, — думает Александра, возвращаясь к себе. — Нет, пусть завтра никогда не наступит, и всегда будет этот фиолетовый вечер. Пусть не наступит завтра, и послезавтра тоже, не будет этих двух месяцев, потому что тогда нам придется расстаться. Духи, если вы и правда есть в этом мире, молю, избавьте меня от мук выбора — уйти или остаться — которые неизбежно наступят. Зачем я только призналась ему, почему не отталкивала? Как плохо мне — и как хорошо одновременно». Позже, сидя в своей спальне перед камином, наблюдая за пляской пламени на почти прогоревших поленьях, она вдруг получает записку, принесенную Федрой. Клочок бумаги оказывается той самой листовкой о пропаже, что когда-то показывал ей Калеб. На обратной стороне корявым почерком написано несколько строк. Александра перечитывает их снова и снова, с каждым разом все явственнее чувствуя, как становится шире и глубже пропасть под ее ногами. — Федра, — неверяще шепчет она. — Это правда? Чтобы вернуться домой, я должна убить его? — Для Вас еще кое-что, — голос ее служанки звучит глухо. Из складок юбки она вытаскивает газету, одну из тех, что за четвертак можно купить на любой заправке. — Он сказал посмотреть некрологи. Александра раскрывает последнюю страницу и мир вокруг сереет, когда взгляд почти сразу цепляет знакомое имя. Др. Леонард Д. А. Фостер. Папа. Он расплатился за ее эгоизм — снова. А ее даже не было в тот миг рядом, как и пять с половиной лет назад. И теперь мама там одна, словно тень бесцельно блуждает из кухни в спальню, все еще пахнущую его лекарствами — женщина, потерявшая и дочь, и мужа. И это все — пока Александра здесь, живет в свое удовольствие, давно позабывшая о попытках вернуться домой. Знала ведь, что расплата за промедление неизбежно наступит. Вот она — пришла в лице вождя восстания, передавшего ей эту газету. Александра вскакивает, с яростным криком швыряя ее в огонь. Пламя накидывается на дешевую бумагу, которая из серой становится черной, пока не сгорает до тла. Обугленные клочки оседают у каминной решетки, некоторые еще сохранившие на себе остатки надписей. Др. Леонард… Ноги подгибаются, и она падает в кресло.