Сухой цветок, пустой сосуд
Никчемный сын, ненужный друг
Он буквально швыряет ее внутрь кабинета, и Александра животом врезается в край стола, не удержавшись на ногах. Боль резкая, острая — Александра сдавленно шипит, сгибаясь пополам. Кожа под рубашкой наверняка оцарапана, и к утру появится новый синяк. — Так и быть, я дам тебе возможность объясниться. — За спиной, чуть слышно ступая по каменному полу, шагает Фобос. Александра вскидывает голову, обжигая его злым взглядом. — Пошел ты, — выплевывает она, и голос ее дрожит. — Неправильный ответ. — И во взгляде его нет ничего, ни следа привычного тепла или насмешки. — Зачем ты убил тех людей? — Они нарушили закон. — Они не знали, кто я! Я ушла сама, по своему решению! — Ну надо же. Взгляд принца опускается на амулет на ее шее. — Не смей! — Александра хватается за украшение ладонями, зная, что Фобос собирается сделать: сорвать его и прочитать ее воспоминания. Узнать обо всем. — Руки! — Ледяное спокойствие его голоса оборачивается яростью. Он шагает к ней. Александра бросается за широкий письменный стол, теперь ставший меж ними непреодолимой преградой. Но Фобос взмахивает ладонями, и стол, отброшенный магией, с оглушительным грохотом врезается в стеллаж у стены. Книги вываливаются из него, и меч из темной стали со звоном падает на пол, заскользив к центру комнаты. Лишенная укрытия, Александра жмурится, крепко сжимая украшение. — Ты обещал не лезть ко мне в голову! — Тебе ли говорить об обещаниях? Он рывком бросается к ней, хватая за запястья, и пытается отвести руки. — Нет! — Вскрикивает она, и, вырвавшись, бьет наугад раскрытой ладонью. Фобос замирает. Александра робко открывает глаза. На его лице теперь — растерянность. Пальцами он дотрагивается до розовых полос, что тянутся наискось ото лба к скуле — следов от женских ногтей — и недовольно морщится. — Убьешь меня — и некому будет учить Элион! — на одном дыхании произносит Александра. Вот теперь-то ей становится действительно страшно. Фобос фокусирует взгляд на ее лице. — Невелика потеря. Найду ей другую наставницу. Голос его убийственно — обманчиво — спокоен. — А как же информация, что я приношу тебе? — Александра потихоньку отступает спиной вперед. — Она, в сущности, бесполезна, — отвечает он, сокращая расстояние между ними. — Едва ли ты в состоянии предложить мне хоть что-то в обмен на свою жизнь. Спиной Александра касается обжигающе-холодного оконного стекла, за которым уже подвывает вечерний ветер. Фобос угрожающе нависает над ней. Она думает, что вот теперь-то он точно убьет ее. Александра поднимает глаза и подается вперед, сокращая расстояние, прижимаясь крепко сомкнутыми губами к его в отчаянном поцелуе — надо же сделать хоть что-то. Он отвечает почти мгновенно и с тем же отчаянием. Пальцы его до боли впиваются в талию, случайно касаясь поцарапанной кожи. Александра вздрагивает, а потом он кусает ее нижнюю губу, и она вздрагивает еще раз и выдыхает удивление ему в рот. Фобос целует ее напористо и зло, и кажется, она даже понимает, что именно он хочет этим сказать. Он усмехается — наверное, с десяток минут спустя, а может и час, когда дыхание ощущается роскошью — и его зубы касаются ее верхней губы. Затылком Александра чувствует его ладонь, что сжимает рыжие волосы и оттягивает назад. Пальцы у него жесткие, костлявые, а ногти царапают кожу головы так… приятно. Александра едва ли не выгибается навстречу, и почти стонет, но в последний момент сдерживается — гордость в ней еще теплится, а он — убийца и тиран — и даже сейчас она влюблена в него до дрожи. Ноги подкашиваются. Фобос отстраняется, будто бы специально лишая опоры. — Решила предложить мне то единственное, ради чего я еще могу пощадить тебя? Свое тело? — Голос его хриплый. — Что же, с тем, чтобы греть мне постель, ты действительно неплохо справляешься. Никогда еще Александра Фостер не меняла своего мнения столь стремительно. Ладонь ее снова взлетает, но теперь это движение осознанное, ведомое пробудившимся гневом. Александра заносит руку для пощечины, даже толком не успев понять, что делает. Вот только на этот раз Фобос успевает перехватить ее и до боли сжимает запястье. — Посмей только, — угрожающе шепчет он. Под светлой бровью образуется сгусток крови — крошечная рана, углубление в коже, оставленное чужими ногтями. — Или что? Ударишь в ответ? — Она не отводит глаз, смело смотря в его, и ловит в них какое-то болезненное, злое возбуждение, граничащее с ненавистью. — Ну так вперед. Откуда взялась эта напускная смелость? Дыхание еще тяжелое, грудь вздымается под тканью рубашки. Еще минуту — десять? час? — Александра тряслась мелкой дрожью в страхе перед принцевой яростью, а теперь вдруг вскинулась, распрямила плечи. Губы ее горят, и его горят тоже — еще влажные, раскрытые таким же сбитым дыханием. — Убирайся. Он разжимает пальцы, отпуская тонкое запястье. Фобос отступает спиной вперед, еще какое-то время держит ее ставший удивленным взгляд, затем оборачивается, впиваясь ладонями в узкий стол у стены. Долгие мгновения спустя эти же ладони находят серебряный поднос и кувшин с вином, сжимают хрустальный кубок, подносят его к губам. — Я спасти тебя пыталась, — слова вырываются сами и кажутся ей слишком тихими. Надо было кричать, срываясь, надо было объяснить — но получается лишь выдохнуть приглушенно. Александра смотрит ему между лопаток — ответь, ну же! — Пошла прочь, я сказал. — Он даже не оборачивается, и наверное — даже не слышит. И когда дверь за ней захлопывается, Александра слышит звон разбитого кубка, с яростью пущенного ей вслед. За спиной вырастает конвой. Ну разумеется — свободно передвигаться по замку ей больше никто не позволит.***
Под сапогом хрустит разбитый хрустальный кубок. В кабинете Фобоса темно, душно, в воздухе висит тяжелый запах вина и спирта. На полу валяются раскрытые книги, какие-то бумаги, залитые чернилами — ни следа привычного порядка. Фобос и сам обнаруживается на полу — сидит, спиной прислонившись к креслу. Заслышав шаги он поднимает глаза. — А, Седрик, — нетрезво тянет он, и ладонь взлетает в приветствии. — Зачем пришел? — Ты пьешь третий день, — Седрик складывает руки за спиной. — Это проблема? — Ты хотя бы что-то ел? — Что-то ел, — соглашается Фобос и откидывает голову назад, прикрывая глаза. На щеках серебрится щетина. Седрик подходит ближе, наклоняется, выдергивая из его рук кубок, принюхивается и едва ли не шипит от возмущения, когда ноздри царапает резкий запах. — Ты что, уже и спирт пить начал? — Понятия не имею. Намешал тут что-то, — Фобос морщится. — Ты пришел стыдить меня? Не утруждайся, с этим я и сам прекрасно справляюсь. Запои у Фобоса случались примерно раз в полгода — и Седрик помнил каждый, начиная с самого первого. В стенах замка тогда бушевало восстание. Тех, кто поддерживал власть Вейры уже почти не осталось, войска полностью перешли под контроль принца, двор спешно сжигал компрометирующую документацию, письма — поутру они должны были присягнуть на верность новому правителю или же умереть. Те, кто не желал ни того, ни другого покинули столицу еще до того, как все случилось. Меч Седрика был в крови — чужой, но и свой тоже. Она стекала из рубленной раны на правом плече, из-за которой ему пришлось сражаться левой рукой — слабой и менее проворной. Обиднее всего было то, что из-за своей внезапной беспомощности он не сумел сразить Зандена. Больше любых сокровищ мира — всех миров — он жаждал отомстить тому за годы войн, за смерти друзей, за Родину, что сначала исчезла из памяти, а потом и со всех карт тоже, стертая извержением вулкана. За свое единственное воспоминание о матери с золотыми глазами и золотыми же звонкими браслетами на щиколотках. Он тренировался денно и нощно, шел в атаку с мыслью, что однажды… Но Зандена убил не Седрик — и все смерти, все войны теперь казались мальчику бессмысленными. Даже годы спустя он так и не простил себе того единственного пропущенного удара и оставшегося на всю жизнь косого шрама — одного из сотни, но самого ненавистного. — Забери, — он всучил меч кому-то из своего отряда, и пошатываясь зашагал на поиски Фобоса. Нашел уже под утро просто потому, что и не думал проверять комнаты королевской четы. Нашел — еще более растерянного, чем сам Седрик, заплаканного и почти мертвецки пьяного, уткнувшегося лицом в подушки широкой кровати Вейры. Седрик замер на пороге, боясь войти. Королевская спальня была роскошна, а он — весь в крови и пыли, пахнущий потом. За все время жизни при замке он и подумать не мог, что окажется столь близко к этой роскоши и вдруг даже испугался ее, не до конца поняв собственных чувств. Со своего места он смотрел на Фобоса, вспоминая, как тот с бахвальством восклицал в кругу поддерживающих его советников и лордов про то, что цель оправдывает средства — а теперь дрожал, нервно комкая в пальцах край покрывала. Потом его рвало, и Седрику все же пришлось переступить порог спальни, чтобы убрать все и дотащить Фобоса до кровати. Он просидел при нем целую ночь, глядя в окно на костры во дворе, на солдат, многие из которых тоже были пьяны, и думал, что теперь их жизнь действительно изменится. Он думал и про маленькую принцессу, которая мирно спала в детской, и про Цибелу, с которой Фобос был помолвлен, но чья мать открыто поддерживала Вейру — что будет с ними? Наутро Фобос вел себя как раньше. Он дал речь для армии, собрал Совет, к вечеру объявил себя во всеуслышание новым правителем Меридиана — но когда разом зазвонили двенадцать городских колоколов, приветствуя принца на троне, Фобос заметно вздрогнул, а ночью опять пил и еще сильнее трясся. Только Седрик знал, как тому было страшно и стыдно. Еще через день Цибелу с матерью отправили в изгнание, и опять лишь Седрик знал об истинных чувствах принца. У него самого глаза тогда были на мокром месте, ведь они провожали ту, в играх с которой провели все детство, но он все же нашел в себе силы повернуться к Фобосу и напомнить отчетливо: — Цель оправдывает средства. Принц кивнул. — Мне понадобится помощь. — Знаю. Я буду рядом. И еще много раз жалел о собственных словах. Фобос умел быть невыносимым, язвительным, упрямым, жестоким, у него были амбиции, и каждый для него являлся лишь средством для их осуществления. Но несмотря на это Седрик все равно исполнял каждый его приказ, наверное, потому, что верность в нем воспитали слишком хорошо. Впрочем, она не мешала ему иметь собственное мнение. — У тебя проблемы с алкоголем, — он складывает руки на груди, бедрами упираясь в край стола. — О, умоляю, — Фобос усмехается. — Ты что, действительно пришел отчитывать меня? Пьяные Седрику отвратительны — и теперь он чувствует, как ненавидяще дергается верхняя губа, слегка приоткрывая зубы. Конечно же, нельзя жить при замке годы и при этом ни разу не наткнуться на кого-нибудь сильно под градусом, особенно зимой, когда холодно и тоскливо. Но придворные, к счастью, предпочитали пить в личных комнатах, боясь пересудов и сплетен, а Седрику было почти незачем там появляться. Разумеется оставались еще пиры и праздники — но за последние годы количество их сократилось до столь ничтожных значений, что едва ли хоть кто-то мог назвать замок местом, где «вино льется рекой». Он бы и дальше берег нервы, избегая пьяниц, вот только избегать Фобоса было недопустимо — прежде всего из-за собственного обещания быть рядом. А тот пил всегда. Каждый день. В основном вино — мед и эль он считал напитками, недостойными его благородной сущности — но иногда, в дни срывов, примешивал к нему что-то из собственных алхимических запасов. Тяга к саморазрушению была признаком слабости, но Седрик мог ее понять. В конце концов, когда-то эта тяга была и у него, пусть и проявляла себя иначе. Нет, пьяные отвратительны Седрику, потому что они лишены дисциплины. Дисциплину вбили в него щелчками кусачей плети, от которой на спине остались глубокие шрамы. Дисциплина рождалась из окриков старших, из частого голода, холода до онемевших пальцев ног и конечно же — страха. Без страха она была невозможна — без него она невозможна и теперь, когда уже другие новобранцы и другие командиры. Но дисциплина все та же — всегда та же. Фобос сгибает одну ногу в колене и смотрит на Седрика снизу вверх. Взгляд его затуманен, губы дрожат в усмешке. — А ты не пробовал поговорить с ней вместо того, чтобы напиваться в одиночестве? — Спрашивает Седрик. Фобос вздыхает, и улыбка его гаснет. Он подается вперед, хватает одну из стоящих на полу бутылок и смотрит сквозь нее на свет. В кабинете темно, камин не горит, свечи стоят без дела, но за окном еще тлеет серый день, и слабые солнечные лучи проникают сквозь окна. Седрик терпеливо ждет, пока Фобос опустошит бутылку примерно наполовину. — Пробовал, — тот оставляет ее в сторону и опять запрокидывает голову, укладывая затылок на кресло. — Она расцарапала мне лицо. В отместку я запретил носить ей еду. Он даже не переспрашивает. Пусть язык Фобоса и заплетается от количества выпитого, а у Седрика не самый острый слух, но разобрать его речь он всегда умел. И теперь позволяет себе выругаться вслух, на что принц только морщится недовольно. — Сколько раз я просил при мне не выражаться? Твои солдатские привычки неискоренимы. В Седрике жила дисциплина — а в Фобосе воспитание. Оно существовало в нем с раннего детства, определяя каждый жест, каждое слово. Воспитание тоже могло появиться лишь в страхе, и, как и дисциплину, его рождали удары — но не быстрой плети, а звонких учительских прутьев, и вместо спины у юного принца кровоточили ладони. Воспитание заключалось в вещах, которые долгое Седрику неясных. Почему-то Фобос говорил не так, как мальчики из казарм: речь его была тягуча и порой непонятна, лишена всяческих бранных слов — и только потом Седрик узнал, что так общаются воспитанные люди. Седрик кланялся старшим по возрасту и званию потому, что того требовала дисциплина, а Фобос — потому что это было сутью его воспитания. Как и запрет на громкий смех, как сдержанность, плавность движений, обходительность, вежливость — впрочем, с возрастом ставшая показательной. И разумеется, Фобос мог пить и терять лицо — пусть только и за закрытыми дверями, ведь воспитание это позволяло. В отличие от дисциплины, оно виделось Седрику чем-то лицемерным, поскольку направлено было на то, что подумают о тебе другие, на что ему самому было, по большому счету, наплевать. Взойдя на трон уже и Фобос мог с пренебрежением относиться ко всем вокруг, однако, до сих пор не смел показывать своих истинных эмоций никому, кроме ближайшего окружения. — Решил вспомнить матушкины методы воспитания? — Голос сочится ядом. Фобос моментально вскидывает голову, сверкая глазами. — Я не такой, как она. — Однако за провинность наказываешь так же. — Не смей, — он едва ли не шипит от возмущения. — Сколько ты моришь ее голодом? День? Два? И сколько еще собираешься? — С Александрой я разберусь как-нибудь сам. — Ты не можешь разобраться даже со своей зависимостью. — Если это все, что ты собирался мне сказать, то можешь быть свободен, — Фобос взмахивает ладонью. Седрик смотрит на него долгие мгновения почти не моргая. Фобоса ему не жалко — жалость атрофировалась за годы сражений, как и многие другие чувства — однако он всегда был ему другом, а это и теперь означает заботу. — Помочь тебе? — Уйди уже. — Фобос прикладывает пальцы ко лбу. — От тебя начинает болеть голова. Его брошенные в спину слова догоняют Седрика уже у двери: — И не смей носить ей еду. Седрик позволяет себе тонкую усмешку прежде чем свернуть к кухням.***
Дверь ему открывает Федра — изысканная как всегда. Взгляд ее темных глаз задерживается на лице Седрика, медленно ползет вниз по лацканам мантии, останавливается — чуть более пристальный — на корзине, зажатой в пальцах, и в три прыжка возвращается выше. Они теперь смотрят прямо друг на друга — Федре для этого приходится запрокидывать голову. Она обольстительно улыбается. — Милорд! Как я счастлива видеть Вас! Пусть он и не всегда понимает правила той игры, что она ведет с ним, становясь то наивной простушкой, то роковой соблазнительницей, но принимает их, порой даже чувствуя некий азарт. Вот и теперь в ее восторженном взгляде нет ничего настоящего — а он и не знает даже, бывает ли она настоящей хотя бы иногда. — Я пришел не к тебе. Будь добра, позови Александру. Лицо Федры принимает притворно-обиженное выражение. — А как же я? Мы почти не виделись с момента Вашего возвращения. Она прижимается к нему, кладет руки на грудь, льнет всем телом, требуя больше ласки. Седрик наклоняется ниже, пальцы невесомо проходятся по женской щеке — от виска к подбородку — и Федра томно прикрывает глаза. — Я могу придти к Вам этой ночью. — Нет, не сегодня. — От собственных мыслей он чуть заметно хмурится. — Я сам тебя позову. — Неужели я больше не занимаю прежднее место в Вашем сердце? Ну или хотя бы, — женские пальцы шагают по его груди и вниз. — В Ваших мыслях? Седрик перехватывает её ладонь уже в районе живота, не позволяя скользнуть ниже. — Я позову тебя, — терпеливо повторяет он. — Но пока что нужно закочить с делами, что накопились за время моего отсутствия. Ее убийство Седрик просрочил уже на полгода, прикрываясь отсутствием прямых улик, которые на самом деле были и все это время лежали в деревянном ящике, закрытом на ключ. Ни одну из них нельзя было оспорить — письма, доносы его шпионов, точные указания мест, где ее видели, и имен тех, с кем она там была. За любое из них, за каждое, хотя бы за одно уже можно было лишиться жизни, но… Седрик позорно «не мог». Просто отчего-то не находил в себе сил сделать то, что должен. Смотрел на нее ночами, на сверкающую россыпь волос, на глаза-сливы, горящие в темноте, на мягкие, округлые бедра и смуглую грудь — и думал, что всегда был человеком долга, что поставил во главу угла армейскую выправку — а теперь сам себе врал, утверждая, что все осталось как прежде. Дисциплина не допускала лжи, а он укрывал преступницу и более того — врал об этом не только Фобосу, но и себе тоже. Выбор стоял уже даже не между долгом и чувствами, потому что все это было намного глубже. Выбор был между дисциплиной и тем, чему пока не нашлось названия, но что Седрик считал давно умершим, втоптанным в пыль сражений — а теперь оно вдруг воскресло и слабо трепыхалось в животе или выше, в легких, похожее на тянущее чувство голода. Вот только избавляться от него не хотелось. Но рано или поздно — он знает это — бежать будет некуда и прятаться тоже. Долг настигнет его и выбор будет сделан — тот, которого дисциплина потребует от него. Но сейчас Федра прижимается к нему и тянется, запрокидывает голову. Седрик быстро целует ее, и она коварно улыбается. Ведьма, не женщина. Она разворачивается в его объятиях и спиной опирается на грудь. Волосы, собранные в изящную прическу по последней придворной моде, щекочут Седрику подбородок. Федра вскидывает руки, разглядывая растопыренные пальцы с короткими ногтями. На среднем болтается золотое кольцо, со временем уже потемневшее. — Я потеряла кольцо, которое Вы мне подарили. Должно быть соскочило, когда я стирала белье, — и смотрит на на него так выжидающе, и рук не опускает. Специально. И кольцо надела специально — чужой подарок, благодарность за чужое удовольствие. Седрик сверлит его тяжелым взглядом, не в силах отвести глаз. То часть ее игры — утвердить свою власть над ним, и над другими, с которыми она спит, крутить ими, выуживать деньги и подарки, а затем столкнуть лбами, дать понять о непринадлежности никому и владение всеми. И наблюдать издалека, упиваясь мужским гневом. В такие моменты Седрик напоминает себе, что она не его, а он не ее, что у них нет уговора и они просто спят вместе ради обоюдной выгоды — но снова врет. И она-то это знает — точно знает, он видит это в ее взгляде: столько хитрости и понимания чего-то, до чего он еще не дошел. И она смеется глазами, наблюдая за Седриком, склонив голову на мужскую грудь. А он думает, что в вопросе ее убийства его ревность будет иметь даже больший вес, чем дисциплина. Ладонь ложится на женскую шею, большим пальцем поглаживая кожу. Седрик задирает ее голову выше, вынуждая смотреть, и сам склоняется к лицу. От Федры пахнет мылом, духами и чем-то неясным, горячим и томным, словно раскаленным на солнце южным рынком, специями и маслами. — Я попрошу тебя, — он крепче сжимает шею, не отпуская ее взгляда. — К моим подаркам впредь относится бережно. — Значит ли это, что милорд подарит мне новое? — Спрашивает надрывным шепотом. Седрик отставляет корзину с едой на какую-то подвернувшуюся под руку поверхностью и свободной рукой находит ее пальцы, холод металла на них — и сдергивает кольцо. — Я подумаю. Федра прикрывает глаза и маняще растягивает губы. — Ваша ревность, — она дышит через раскрытый рот, хрипло и прерывисто. — Льстит мне, милорд. Он целует ее и отпускает шею, прижимая к себе обеими руками. Федра обнимает его в ответ, притягивая ближе, языком проходится по зубам и задевает нёбо, отчего становится даже щекотно. — Не помешала? Федра вздрагивает и отскакивает в сторону, прикладывая ладони к губам. Седрик переводит еще замутненный взгляд вглубь приемной, туда, где плечом опирается о дверной косяк Александра. — Насколько давно ты здесь? — Интересуется он. — Пару минут. Вы слегка… увлеклись. — Я сожалею, это… — Федра опускает глаза. — Но я ни в чем вас не виню, так что не оправдывайся. Я хотела попросить тебя отнести кое-что Элион, но раз так, то передам через Деметру. Только теперь Седрик замечает, какой потухший у Александры взгляд. — Вообще-то я пришел к тебе. Она удивленно вскидывает брови. — Оу. Что же, — переводит взгляд на Федру. — Там в кабинете на столе пачка писем — отнеси их, пока мы разговариваем. Федра торопливо кивает и исчезает в дверном проеме, проскользнув мимо Александры. — Что за письма? — Интересуется Седрик. — Корреспонденция Элион. Раньше на нее отвечала я, но теперь мне и это запретили, так что… — она разводит руками. — Я думала, ты слышал, как я подошла. — Не извиняйся, — он чуть качает головой. — И не переоценивай мои способности, слышу я сильно хуже любого самого обыкновенного человека. На секунду или две становится тихо. — Я принес тебе еду. Она переводит взгляд на корзину за его спиной и обратно на Седрика. — Он запретил… — Я знаю, что запретил. Но мне он ничего не сделает, так что ешь. Александра смотрит на него теперь чуть более благодарно. И выхватывает из корзины кувшин с молоком, губами припадая к краю в голодной жадности. Разглядывая висящий на стене гобелен с изображением долины, Седрик крутит в пальцах золотое кольцо. Когда-то в этих комнатах жил наставник Фобоса, нынче занимающий дальнюю башню — древний старец, едва способный передвигаться самостоятельно. Но двадцать лет назад он (пусть уже и был стар) советами наставлял принца, как теперь Александра наставляет Элион. Наверняка его обереги все еще имеют силу, сокрытые под пыльной тканью гобеленов. При нем эти комнаты были завешаны амулетами под самый потолок. Они источали столь мощную защитную магию, что Седрику было почти физически больно находиться даже не рядом — на всем этаже. Магия внутри него неприятно пульсировала в ответ на близость чужих оберегов, пусть Седрик был и не тем, от кого защищался придворный чародей. Теперь же здесь даже дышится по-другому. — Вы с ним разговаривали? — Александра опускается в кресло и принимается за медовый пирог. — Разговаривали, — кивает Седрик, переводя взгляд с вышитого пейзажа на ее платье. На зеленую шерсть капает мед и путается в ворсинках, становясь похожим на брызги жидкого золота. — И что он? — Пусть проспится для начала. Она вскидывает голову, заслышав его слова, и Седрик готов поклясться, что то не отсветы от свечей или камина, а живые, настоящие эмоции в ее глазах — чванливая радость и злое чувство превосходства. — Вот как. И не нужно быть человеком большого ума, чтобы разгадать причину ее эмоций. Седрик думает, что эти двое, все же, характерами схожи поболе, чем казалось ему ранее. — Зачем ты это сделала? — Он садится в кресло напротив. Александра, которая было потянулась липкими пальцами за коробком с орехами, замирает и как-то съеживается, будто стремясь уменьшиться и избежать его взгляда. Спустя миг она распрямляется, так ничего и не взяв, и медленно складывает ладони на коленях. Тянет время, раздумывая над ответом. Меж бровей залегла морщинка, губы плотно сжаты. — Потому что должна вернуться. — У вас ведь был уговор, что он отпустит тебя после коронации. — А если не отпустит? — Лучше, чтобы он убил тебя? — Я должна была попытаться, — Александра подается навстречу, голос ее подскакивает. — И я попробую снова. Я все равно сбегу! Придумаю план, тщательнее просчитаю риски. Буду пытаться до тех пор, пока не получится. — Зачем? — Там мой дом. — Не ври. — Что? — Она нервно смеется. — Я, может быть, и не могу читать чужую память, но когда мне лгут понимаю. — Александра дергает головой, не соглашаясь, но Седрик не дает ей прервать его. — И знаю, как ведут себя люди, когда напуганы. Когда их ведет паника и страх, а не разум. Если бы ты хотела просто вернуться домой, то не бежала бы так резко и необдуманно. Так что спрошу еще раз: зачем ты пыталась сбежать? Или мне стоит спросить, куда именно ты направлялась? — Рик, это что — допрос? — Она вскидывает брови и сцепляет ладони, пряча большие пальцы. — Нет. Допроса ты бы не пережила, уж поверь, — Седрик шумно выдыхает и подается вперед, возвращая голосу искренность: — Александра, послушай, прошу тебя. Тебе же будет лучше, если ты сознаешься. Если тебе угрожают в замке, или ты чувствуешь опасность… — Да! — Резко и даже как-то раздраженно произносит она, вскакивает с места и принимается измерять расстояние шагами. — Да, я чувствую опасность. Потому что все вот это, — взмахивает руками. — Седрик, оно ведь правда опасно для меня. Все эти интриги, заговоры. А я вдруг стала их частью. Я, понимаешь? Да я же вообще для всего этого мира не подхожу! А меня пихнули быть наставницей Элион, быть ее чертовой правой рукой — и даже не спросили, чего я хочу. И теперь эти… эта… этот… а теперь я и он и… все вокруг только и говорят о том, что мы спим, и что я почти прибрала к рукам власть, а значит близок час, когда ко мне решат подослать каких-нибудь наемных убийц или, не знаю, отравить! — На последнем слове она вдруг бледнеет и бросает на Седрика полный тревоги взгляд. И дальше продолжает уже тише и спокойнее, обхватив себя за плечи. — Я ведь и для него могу быть опасна, знаешь? Вдруг кто-то решит через меня на него влиять или… убить его? — А ты что же, убьешь? — Ну если и дальше будет вести себя как последний придурок, то непременно, — она грустно усмехается. — Подумать только! Ради него я была готова остаться здесь навсегда, а он… он… Александра всхлипывает и вдруг разражается потоком слез, неизвестно откуда взявшихся. — Алекс, — вздыхает он, а она отворачивается и плечи ее дрожат. Седрик поднимается, обходит ее, и прижимает к себе, неловко и почти невесомо касаясь лопаток и ни на дюйм не опускаясь ниже. Александра воет ему куда-то в грудь, комкая в кулаках ткань мантии. Он запрокидывает голову и снова вздыхает, а когда опускает, то замечает приоткрытую дверь и глаза-сливы в обрамлении пушистых ресниц. Федра смотрит на них и если бы взглядом можно было убивать, Седрика бы как минимум ранило. Он усмехается и поднимает руку, раскрывая ладонь так, чтобы девушка могла видеть зажатое в его пальцах золотое кольцо. «В моем глазу соринку видим, а в своем бревна не замечаем? Что же ты так, дорогая?» Она отворачивается и возмущенно хлопает дверью. Александра шумно всхлипывает и Седрик, на несколько мгновений о ней позабывший, опускает глаза. — Пожалуйста, поверь мне, — она качает головой и смотрит на него вся заплаканная, с красными пятнами на лице. — Я тебе не вру. Но и всю правду не говорит, догадывается Седрик. Однако же кивает, на что Александра благодарно улыбается и отступает на полшага, рукавом вытирая лицо. — Спасибо. И за это, и за… — машет ладонью куда-то за спину, указывая на корзину с едой. — Я тебя не заслуживаю. — Да ладно тебе, — он поправляет рукава мантии. — Но пообещай, что из-за твоих недомолвок не пострадают ни Фобос, ни Элион. Над резным комодом — покрытое ледяными узорами окно, и Александра обращается к нему, сжимая ткань зеленого платья. Она закусывает губу, мнется, но все же кивает. — Я обещаю тебе, что настоящая причина касается только меня, и даже в худшем случае они не пострадают. И еще, — прячет глаза. — Все тебе обязательно расскажу. Но пока что мне нужно самой во всем разобраться — и в первую очередь, в своих чувствах. Может статься даже, что мне понадобится твой совет. Но тогда и ты пообещай в ответ, что не сделаешь того, что должен. И смотрит на дверь за его спиной, за которую ушла Федра. — Ты правильно сказала, я должен. — А я должна думать прежде всего о семье. И должна сбежать. Они держат взгляд друг друга, оставаясь каждый при своем. — Алекс… — Никакой человек не заслуживает смерти. — Однако же и в вашем мире существует смертная казнь для преступников. — Ты можешь ведь что-то придумать. Пожалуйста. Люди бывают хорошими, пусть даже и делают при этом что-то плохое. Седрик думает о Федре и сильнее сжимает кулак с зажатым в нем кольцом. — Сдержишь обещание — и я сдержу свое, — наконец решает он. За окном сереет небо и снег тоже серый, приглушает шаги караульных. Там пахнет зимним холодом, а здесь — пыльным гобеленом, старым деревом, горячим еще мясным пирогом, что лежит в корзине, завернутый в бумагу. Двое прощаются и каждый думает о том, что может быть не сумеет сдержать данного сегодня обещания. Мысли тяжелые, тревожные — но как цепью примотаны и от себя не прогнать. Федра передает Элион письма и печать.