***
Он отодвигает выцветшую занавеску, прикрывающую вход в таверну. Сквозь дыры в ткани пробивается слабый свет, неспособный разогнать густой полумрак, царящий здесь. Как и масляные лампы — больше чада, чем света. Калеб выпускает из пальцев ткань, и она едва слышно шуршит за спиной. Он шагает внутрь и почти сразу жалеет об этом — нет, он не неженка и бывал во всяких местах, но нигде на его памяти не воняло столь скверно. Окон в таверне нет, оттого и воздух в ней настоявшийся, как вино в бочке. От масляных ламп тянет прогорклым женным жиром. К этому запаху примешивается запах старого пота от давно немытых тел, жареной рыбы и дешевого пойла, которое здесь подают. Калеб садится поближе ко входу, чтобы иметь хотя бы тень возможности вдыхать свежий морской воздух. Он бы и рад выбрать место получше, вот только Олдерн сказал, что тот, кто ему нужен, будет ждать здесь. И теперь Калеб безучастно скользит взглядом по лицам, сокрытым в полумраке, надеясь угадать, который из них отказался говорить с его товарищем. Тот, в низко надвинутом капюшоне? Или поджарый старик с витым посохом? А может загадочно шепчущиеся о чем-то громилы и есть те, кого он ищет? — Эй! — Голос раздается слева. Калеб вздрагивает от неожиданности и оборачивается. — Ты чего расселся? Пить-есть че будешь? То оказывается трактирщик со смятым дракой носом. В тусклом свете лица его и не разглядеть толком, разве что самые приметные черты. Калеб смотрит на него секунду-другую и дергает головой, отказываясь. Трактирщик сплевывает себе под ноги и вмиг теряет к повстанцу всяческий интерес. В таверне немноголюдно — а иначе он непременно бы выгнал незадачливого посетителя, попросту занимающего место. — Разве что, — Калеб покачивается на стуле. — Может понадобится место для ночлега. Свободная комната есть? — Комнат нет, — гнусавит трактирщик. — Остановиться можно на втором этаже, там тюфяки есть и сухо. «Тюфяки — и те, кто решат пошарить в моих карманах, стоит только прикрыть глаза. После двух недель в пути хотелось бы чего-то… поспокойнее. И желательно с тазом теплой воды, чтобы смыть грязь». Он отмахивается, покачав головой: — Переночую на конюшне. — Как знаешь, брат. Раскачиваясь на стуле, Калеб крутит в пальцах нож, размышляя. Что, если Олдерн ошибся, и наемники изначально не собирались общаться ни с Калебом, ни с кем-либо еще? Не беда, думает он. В подобном месте могут найтись и другие желающие набить карманы господским золотом. Много хуже, если это ловушка. Наемники носят свое имя не просто так. Им все равно, кому служить — предложи больше и их мечи станут твоими. Что если их купили раньше, еще до того, как Олдерн приехал в Эалдорн? Или между отъездом одного повстанца и прибытием второго? Наняли принести голову Калеба в мешке, а наемники не успели выехать в столицу или и вовсе не собирались, так как знали, что он приедет? Нет, Фобос не стал бы платить разбойникам на краю света, чтобы поймать его, скорее нашел бы кого в столице. Если только — он прекращает раскачиваться на стуле, принимаясь бесцельно ковырять ножом край стола — если только возможно такое, что в замке точно знали, что он окажется здесь. Могла ли Федра сообщить о его планах змею? Он никому не говорил об этом — даже не собирался ехать, договариваться с наемниками отправился Олдерн. Но изначальной целью мог быть и не Калеб — его товарищ знал многое, в чем непременно сознался бы под пытками. Нет, думает он, ерунда. Никто бы не стал ждать несколько недель, их бы взяли по дороге и неважно кого — Олдерна или Калеба. Мысль о возможном предательстве Федры мучила его несколько недель, с того дня в Торндоне, когда Калеб встретил таинственную женщину, передавшую ему яд. За все это время он видел служанку дважды, и оба раза она вела себя как обычно — разве что выглядела слегка отрешенной, когда пришла сообщить, что та землянка получила послание. Сопротивление подкупило нескольких человек из замка, но никто из них не сообщал ни о чем подозрительном. В замке было тихо, ни Фобос, ни Седрик, ни кто либо еще не знал про яд. Но перед самым отъездом, уже будучи в седле, Калеб получил весть о том, что землянка пыталась бежать. Наверняка теперь ее будут пытать, думал он в дороге, ночами глядя в небо с переливами звезд. Выйдут на Федру, она выведет их на дом, в котором они встречались. Ерунда, даже если стража нагрянет туда, вряд ли они найдут там хоть кого-то, кроме мышей. Дорогу в Заветный Город ни одна из женщин не знает, а остальное не так уж и важно. Он оставил Маро следить за ситуацией. Если за время его, Калеба, отсутствия станет совсем кисло, и в предательстве Федры не останется сомнений, тот подкараулит ее в городе. Главное сделать все тихо — сопротивлению ни к чему лишнее к себе внимание. Калеб поднимает глаза и вздрагивает, натыкаясь на внимательный взгляд сидящего напротив мужчины. — Приехал, — произносит он. Голос у него шершавый, хриплый. — Думал, старше будешь. Мужчина метис — помесь видов и видов, родное дитя такого города как Эалдорн. Такой же коричневый, как и скалы вокруг, каменный, широкий. Руки его покрыты узорами татуировок и плоскими наростами на костяшках, похожими на застывшую глину. На лицо падает свет, и Калеб отчетливо видит направленный на него спокойный взгляд мерцающих глаз с пожелтевшими белками и пыльные брови — словно кто-то мазнул по коже грязью. Калеб скашивает глаза, осматривая посетителей таверны, но все они на месте — и старик, и громилы, и человек в капюшоне. — Не видел, как ты заходил. — Верно, — кивает он. — Я Харим. — Я Ка… — Знаю, — перебивает Харим. — Пойдем. Его могучее тело приходит в движение, когда наемник привстает со стула. — Куда? — переспрашивает Калеб, вдруг обнаруживший и себя приподнявшимся следом. Нож сам прыгает в ножны. — Знаю, зачем пришел. Друг твой рассказал. Прежде чем начнешь и ты говорить, покажу кое-что. А ты подумаешь. После полумрака таверны Калеб не сразу привыкает к свету и прикрывает глаза ладонью. Снаружи осторожно вечереет, тени становятся длиннее, а ветер прохладнее. Повстанец вдыхает полной грудью и шагает за Харимом. Тот движется неспешно, размеренно проходя сквозь портовую толчею и даже не оборачивается, словно уверен, что Калеб последует за ним. Самого Калеба такая уверенность почему-то злит — возможно потому, что он и сам не до конца представляет, зачем вообще идет за этим наемником. — Мог бы и объяснить, куда мы. — Мог бы, — соглашается Харим. Калеб выжидает пару секунд в надежде, что тот добавит что-то еще, но мужчина молчит. Что за странная манера общения, думает повстанец, обрывать фразу на середине. — А еще мы могли бы обсудить все сейчас, — продолжает настаивать Калеб, не в силах скрыть нетерпения. Он слишком долго был в пути, чтобы теперь тратить время и силы на пустые прогулки. — Нет. Рано. — Но… Харим останавливается, оборачивается на Калеба. — Молчи или я не дам тебе ничего. Двигай. Ветер приносит запах гниющих на берегу водорослей. Калеб думает, что разговор с этим человеком будет самым сложным в его жизни. Небо коричневеет, впитав в себя краски голой равнины. Город движется сотнями спин и рук, качается — вместе с ним качается и Калеб, впав в некий транс, который бывает из-за сильной усталости. Шутка ли — дни и дни в седле, почти без остановок? Он бы, наверное, так и бродил бесцельно в этом людском море, переставляя ноги как во сне, но перед глазами так и маячит красный, побитый солью плащ его проводника, немногословного Харима, и Калеб шагает за ним: нога и нога, нога и нога, шаг, шаг. Нет, в Эалдорне он явно задержится, хотя бы для того, чтобы как следует отоспаться. — Пришли, — произносит Харим тихо, и Калеб останавливается. Он думает, что почему-то не обратил на это внимание раньше: голос наемника, пусть и тихий и хриплый, но какой-то вибрирующий, а еще — повстанец не знает, как это называется и есть ли для этого вообще хоть какое название — такой, что хочется невольно прислушаться. Если таким голосом приказать отдать жизнь, можно даже согласиться не раздумывая. Ему бы не помешало научиться также, решает вдруг Калеб. Погрузившись в собственные мысли, он не сразу обратил внимание, что взглядом Харим указывает на что-то. А сфокусировав взгляд чувствует дурноту — второй раз за этот день. На стене, поеденные солнцем и ветром, висят почерневшие уже трупы. Толстые чайки сидят на их плечах, на высушенных грудных клетках с торчащими ребрами и клюют то, что еще можно клевать — остатки глаз, болтающиеся на щеках куски плоти. Очередной порыв ветра качает тела, словно они куклы-марионетки в чьем-то извращенном театре. Надуваются из грязные рубахи. С криками чайки взмывают в воздух, хлопая крыльями, и мгновение спустя возвращаются к своей страшной трапезе. — Твои ребята? — Спрашивает Калеб, совладав в собой. — Нет, — неприятно усмехается Харим. — Твои. Слова отзываются внутри уколом тревоги. Его? Калеб всматривается в обтянутые кожей лица — или точнее то, что от них осталось. У того, что слева, светлые волосы — похож на Марселя. Нет, тот погиб во время осады. Другой похож на Питерса, его Калеб отправил собирать народ по шахтерским деревням недели три назад. Мог ли он добраться сюда? Хотя Питерс потерял когда-то большие пальцы обеих ног — отморозил во время особенно лютой зимы — а у висельника они на месте. Калеб вдруг с какой-то отчетливой ясностью понимает, что это не его люди. Потому что им нечего делать здесь, на окраине. Дальше только острова, населенные драконами да полудикими племенами, к которым не суются даже королевские стражи. Что делать сопротивлению здесь? Народ в Эалдорне с радостью свергнет местного лорда, вгрызется ему в глотку как свора разъяренных собак, но в столицу пойдут единицы, еще меньше согласятся подчиняться кому бы то ни было, пусть даже то будет Калеб, Маро или кто еще. Просто потому, что ни Калеб, ни Маро не являлись частью того обособленного мирка, что образовался здесь десятки лет назад. — Ты ошибся, Харим, — говорит Калеб, не переставая разглядывать тела. — Они подстрекали к убийству градоначальника. Их поймали. — К нам они не имеют никакого отношения. Я не несу ответственность за всех, кто против короны и ее ставленников. Харим хмыкает. — Значит думаешь, с тобой такого не будет? — Зачем ты привел меня сюда? — Отвечает Калеб вопросом на вопрос. Наемник качает головой. — Чтобы видел. Чтобы обещал. Если я соглашусь — не будет такого и с моими ребятами? Теперь черед Калеба смеяться. Правда отчего-то получается лишь криво дернуть уголком рта и резко выдохнуть. — Так вот в чем дело! Знаменитый Харим, о котором ходит столько слухов, попросту струсил. Так и скажи, что боишься за свою шкуру. В ответ на его слова Харим опасно щурит глаза, отчего вмиг становится неуютно. Они все еще стоят в порту, лицом к лицу с тремя висельниками, и кажется, посмей он разозлить наемника — и висельников станет четверо. — В страхе нет ничего плохого, мальчик, — наконец выдыхает тот, и наваждение тает. — Ты поймешь это… когда-нибудь. Если доживешь. Пойдем. — Куда теперь? Неужели поведет смотреть на очередные трупы? — Выпьем. Тебе не повредит. Заодно и поговорим. И снова красный плащ указывает путь. Калебу ничего не остается, кроме как последовать за ним, в последний раз взглянув на тела. Они покачиваются на ветру и глядят пустыми глазницами на большую воду. Он может не бояться, что птицы склюют его подношение. Кажется, им здесь и без этого есть чем поживиться.***
Он думал, что они вернутся в ту же душную таверну, но вместо этого они входят в город. Калеб опять оглядывается, крутит головой, подмечая особенности местной архитектуры: за исключением земного мегаполиса из стекла и металла он никогда не был нигде, кроме столицы и ближайших городков, застроенных одинаковыми домами из дерева или камня, порой отделанных белой глиной. Их жителям незачем строить иначе. Их жителям попросту нечего сообщать соседям. Харим ныряет в подворотню, откуда сворачивает в узкий переулок, дерггает на себя дверь, лишенную даже подобия вывески — и неотступно следующий за ним Калеб неожиданно обнаруживает себя в зале с низким потолком и печкой в углу. — Что это за место? — Спрашивает он, оглядывая малочисленных посетителей за грязными столиками. Удивительно, но женным жиром и прочим здесь почему-то не пахнет — похоже, сказалось наличие окон, пусть и совсем маленьких, расположенных под самой крышей. — «Гнездо хугонга». Лучшее место… если не нужны лишние уши. — Почему ты сразу не назначил встречу здесь? — Ты бы не нашел. Скамья протяжно скрипит, когда Харим опускается на нее и выжидающе смотрит на Калеба. Помедлив, тот садится напротив, впиваясь взглядом в темную, почти черную столешницу. Высокая темноволосая женщина неожиданно оказывается рядом с ним, нависая. Подняв голову, Калеб натыкается на ее равнодушный взгляд. — Харим! — Она отворачивается, потеряв к повстанцу всяческий интерес — впрочем, его и не было. — Тебе как обычно? — Выпить. И ему тоже, — кивает на Калеба. — Я не хочу, — пытается протестовать тот. В конце-концов вино у него еще есть — а вот денег впритык, особенно если все же придется платить наемникам вперед. — И ему тоже, — настойчивее повторяет Харим. Трактирщица кивает и разворачивается, возвращаясь к стойке. В разрезе ее платья Калеб вдруг замечает, что одна нога у женщины деревянная. Странным образом это не умаляет ее красоты, и даже наоборот. Юбки колышутся в такт неровным шагам, тонкая талия, стянутая корсетом, смуглые руки и грудь. Калеб ловит себя на том, что смотрит слишком долго и отворачивается. — Ты сказал Олдерну, что будешь говорить только со мной, — произносит он скорее потому, что должен сказать хоть что-то пока его собеседник не заметил этого странного многозначительного взгляда. — Разве я не говорил с тобой? — Спрашивает Харим, и впервые за день Калеб видит тень хитрости в его глазах. — Раз ты привел меня сюда, то хотел что-то обсудить. — Верно, — он склоняет голову, раздумывая долю мгновения. — Расскажи мне о вашей борьбе. Калеб удивленно вскидывает брови. Проводит подушечками пальцев по шершавой поверхности стола, ощущает ими каждую неровность, каждую впадинку и каждый бугорок. Почему-то именно сейчас то, о чем он готов говорить днями, о чем обычно хочет кричать — оно не лезет, застряв в горле. Он думает о висельниках и хмурится. Неужели он испугался? Нет, просто устал. Выспится — и наваждение спадет. — Мне казалось, что это очевидно. Мы хотим свергнуть принца. В тревоге оборачивается. Но Харим был прав, едва ли кому-то здесь есть дело до его слов. Калеб думает, что закричи он во всю глотку — никто не обратит внимание, занятый игрой в кости или обсуждением дел, наверняка столь же темных и запрещенных, как и то, что обсуждают они. — И все? Он хмурится сильнее. Что значит «и все»? Неужели этого недостаточно? — Разве этого недостаточно? — Спрашивает он теперь вслух. На стол опускаются глиняные кружки. Калеб поднимает голову, опять пересекаясь взглядом с трактирщицей, и сразу же отводит глаза, почувствовав жар на щеках. — Разумеется. Что потом? Калебу кажется, что Харим, верно, смеется над ним. Как «что»? Правление принцессы Элион. Благополучие народа Меридиана. Снижение непосильных налогов, улучшение условий работы в шахтах. Он сообщает об этом наемнику, сидящему напротив. Тот тянется к кружке, долго пьет, потом вытирает рот широкой ладонью. — Сколько тебе лет? — Интересуется он. По тону голоса, как, впрочем и по лицу, и не поймешь, какие чувства Харим теперь испытывает. — Шестнадцать будет. — А принцессе? — Не знаю, — честно признается он. — Она, кажется, ровесница Стражниц Завесы. Лет тринадцать-четырнадцать. — Не знаешь точно. А о ней? Что знаешь? — Она с Земли, там росла, получала образование. И может применить полученные знания здесь. — Не о том спросил. — И она носитель Света Меридиана. — Что еще? — Этого недостаточно? — С пробудившимся раздражением спрашивает Калеб. Куда клонит этот тип? Харим качает головой, а затем продолжает, оставляя вопрос без ответа: — Земля… наши проблемы ей чужды — наш мир ей чужд. Что она может знать? — Она родилась здесь! — Вскрикивает Калеб, и затылком чувствует несколько обращенных к нему тяжелых взглядов. — Я родился в месте, о котором ты даже не слышал, мальчик. Даже название произнести не сможешь с первого раза. Жил там годы, пока мою семью не убили, а меня не привезли на Меридиан — как раба. Добывал трибит в шахтах. Скопил денег, выбрался. На корабле приплыл сюда, к магам с порталами. Хотел вернуться — не получилось. Закон: только торговцы и солдаты могут сквозь порталы ходить, другим нельзя. Пошел в солдаты — не взяли: рабом ведь был. Плюнул, собрал таких же изгоев. Стал наемничать, хотя мог грабить обозы и кончить, как те бедняги в порту. И думаешь, я до сих пор принадлежу к своему миру? Я здесь две твоих жизни. Моя земля теперь здесь — не там. А принцесса этот мир, наверно, даже не помнит. Слишком мала была тогда, слишком долго прожила там. Что она может знать? — Повторяет он вопрос. — А лучше теперь всю жизнь ждать? Или что? Жить под гнетом тирании, даже не попытавшись изменить все это? Чем тогда ты лучше всех тех зевак на площади, которых и так все устраивает? Харим морщится и опять пьет. Калеб тяжело дышит, распаленный яростью, и глядит на него через стол. — Опять меня не слышишь. Разве же я что о том сказал? Юнцы слишком горя́чны. Принцесса… — После короткой заминки продолжает он. — Я ничего о ней не знаю. Никогда не видел. Новости сюда доходят плохо. Слышал, что она вернулась, но даже не знаю, как выглядит. — Светловолосая, — бросает Калеб. — А, значит не в мать. Хорошо. Рыжие — бедовые, особенно женщины. Уж не знаю, отчего так. Поднеся кружку к носу, Калеб принюхивается и, помедлив, делает глоток. По горлу растекается жар, какой был на его щеках минуты назад. Он оборачивается на стойку, смотрит на женщину, на ее смуглую шею — до тех пор, пока она не поднимает глаза. Тогда приходится отвернуться. — Получается, знаешь ее. — Харим тоже пьет. — Кого? — Глупо переспрашивает Калеб. Ему кажется, что наемник спросил про трактирщицу. — Девочку. Принцессу. — А, Элион, — он отчего-то облегченно выдыхает. — Да, познакомился с ней на Земле. Я знаю Стражниц Завесы, а она их подруга… Раньше была. — Вот как. Калеб ждет, что Харим скажет что-то еще, но он молчит. Так проходит несколько минут. Пустеют кружки. Ленивая, сонная еще муха, кружит под потолком громко жужжа. От этого звука — а может от того, что он почти ничего не ел, но выпил целую кружку местного алкоголя — усталость возвращается. Калеб ссутуливается на неудобной лавке, ставит локти на стол, упирает кулаки в щеки. — Прежде, чем я соглашусь, — из сонного оцепенения его вырывает тихий голос Харима. — И дам тебе моих ребят, хочу на нее поглядеть. Он чуть было не спрашивает «на кого», но в последний момент вспоминает, о чем они говорили. Элион, точно. Снова оборачивается на трактирщицу и мгновенно отводит взгляд. Она протирает стол. — Что это значит? — Против его воли глаза сами возвращаются к женщине, ее рукам, ритмично движущимся с грязной тряпкой в пальцах, к колыханию цветастых юбок. Но стоит ему услышать следующие слова, как он забывает о ней в тот же миг. — Решено, мальчик. Мы едем в столицу.***
Когда он выбирается на улицу, не совсем трезво стоя на ногах, и вдыхает полной грудью пьянящий солоноватый воздух, облака на небе окрашиваются в бледно-розовый. Калеб запрокидывает голову, разглядывая закат сквозь натянутые между домами веревки с сохнущим бельем. Ветер ерошит волосы, и день, в целом, больше не кажется паршивым. Через сутки они выдвинутся в столицу. Еще через две-три недели будут там, и если все пойдет как надо — не занесет дороги последним колючим снегом или повезет не наткнуться на тех, кого голод и отчаяние гонит грабить на большаках — то на коронации Харим сумеет поглядеть-таки на принцессу, зачем бы то ни было ему нужно. Поплутав в узких улочках, Калеб выходит на прямоугольную площадь, раскинувшуюся у подножия прямой, как шпиль, магической башни. Один из стражей в броне с гербом короны провожает его равнодушным взглядом. Может он что-то да и слышал об очаге сопротивления на окраинах столицы, но разве же ему есть до них хоть какое-то дело? В Эалдорне мало кто знает, как выглядит их принц — что уж и говорить о каком-то задрипанном вожаке повстанцев. Калеб насвистывает прихваченную в таверне мелодию. У стены, поджав под себя худые ноги, сидит, сгорбившись, нищий. Его узкое лицо испещрено кратерами оспин, на фоне которых теряются и рот с обкусанными побелевшими губами, и нос, и глаза. Последние же неотрывно следят за центром площади, где догорает сложенный из бревен погребальный костер с лежащей на нем грудой тел. Из распахнутых настежь дверей жилого дома стражи с замотанными лицами выносят одежду, мелкую мебель — вещи, которые можно сжечь — и швыряют в костер, отчего ленивое пламя нехотя разгорается вновь. Так борются с оспой: огнем и травяным дымом. Сжечь все, к чему прикасался больной, а что сжечь нельзя — окуривать можжевельником, да молить всех, кто способен слышать, о том, чтобы не заразиться следом. Впрочем, многих не смущает опасность, исходящая от отправившихся в костер вещей: Калеб замечает двоих, за спиной у стражи тащивших покрытое копотью зеркало, да беспризорных детей, снующих кругом, тянущих острыми чумазыми носами. Обнищавшему народу Меридиана стало все равно даже на возможную смерть в недалеком будущем — лишь бы было на что жить здесь и сейчас. Шарфом Калеб оборачивает лицо, так, что остается виден лишь прищур зеленых глаз. Напоследок повстанец оглядывается на нищего — тот так и не сдвинулся с места, даже взгляда от костра не отвел. Победивший болезнь продолжает смотреть на тех, кто такой участи оказался недостоин. Пахнет жженым мясом — даже резкий запах моря теперь не чувствуется. О том, что оно здесь есть, напоминают лишь далекие крики чаек. Дети вытаскивают из огня красную рубаху, сбивают пламя голыми пятками и убегают за угол, хохоча от бессмысленных окриков стражи. Перейдя площадь, Калеб сворачивает на широкую улицу и бредет дальше, оставляя их за спиной.***
Мегаполис жадно вдыхает прогорклый воздух громадными шумными легкими. Мимо с ревом проносятся машины, обдавая пешеходов вонючими выхлопами из грязных труб. От вечерней свежести, запаха асфальта после недавнего дождя не остается почти ничего уже через десяток минут ходьбы — и Калеб в который раз думает, что этот мир слишком для него быстрый. А люди здесь, кажется, этого и не замечают. А как заметить, если ты и сам не живешь, а бежишь к краю, чтобы, видимо, первее других до него добраться? Калеб только и успевает, что лавировать между ними, этими горожанами, американцами, как они сами себя называют. Торопливые, громкие, они текут по улицам, вытесняя его, чужого, медленного. Когда-то Калеб думал, что его внешний вид непременно смутит местных. Но американцам оказалось плевать на всех, кроме себя. Заметить тебя они могут, только если ты впечатаешься в них лицом к лицу и то — тогда тебя лишь обдадут ушатом словесных помоев и пойдут дальше, не отвлекаясь от разговора по сотовому. Небо изукрасила зеленоватая полоса отгоревшего заката. Калеба обдало духами прошедшей мимо красотки с такими объемными волосами — кажется, они зовут это химзавивкой — и едва не сбило с ног пролетевшими мимо скейтбордистами в джинсках-трубах и кепках, надетых козырьками назад. Из раскрытого окна проехавшей машины донеслась музыка, от которой содрогнулась земля — по крайней мере внутри Калеба, где-то в районе горла, что-то задрожало под ритм. Он мельком заглянул в магазинчик с неоновой надписью на витрине, где высокий темнокожий торговец зачерпывал мороженое круглой металлической ложкой, пнул смятую банку из-под содовой, пересек дорогу, когда на светофоре загорелся белый человечек — и неожиданно вынырнул из человекопотока прямо к дверям «Серебряного дракона». Внутри прохладно и, наконец — тихо. Калеб блаженно прикрывает глаза, уставшие от мельтешения цветов, фигур, и вдыхает запах соуса, чеснока и жареной лапши. В прошлом году, впервые попав на Землю, он пытался здесь работать. Но, честно сказать, запомнить карты и планы королевской стражи оказалось много проще, чем все позиции основного меню. — Калеб! — Дрожащий от старости голос Ян Лин добирается до его слуха. — Рада тебя видеть. Что-то случилось? Обычно ты пользуешься служебным входом. — Немного спешу. Моя земная одежда еще у Вас? — Решил задержаться? — До утра, не дольше. Они спускаются в подвал, где по соседству с заготовками и горой стульев для летней веранды он и жил какое-то время. Кажется, они с Хай Лин тогда придумали какую-то легенду про одноклассника, ссору с родителями, проблемы его отца с алкоголем — и на удивление мистер и миссис Лин позволили ему ночевать на жестком диване в обмен на помощь в зале. — Как дела в королевстве? Что слышно? Калеб вспоминает хриплый голос Харима и желтые стены таверны, на фоне которых все мельтешила ее хозяйка — и решает ни о чем не рассказывать Ян Лин. В конце-концов, у нее тоже есть свои секреты. Правда у Калеба в последнее время их скопилось слишком много. От Стражниц, от товарищей — кажется, еще немного, и появятся секреты от самого себя. — Живем, понемногу, — беспечно отвечает он, прежде чем укрыться за спасительной дверью в душевую. Одна из немногих вещей, за которые он готов был полюбить Америку — это горячая воды в любое удобное время. Наскоро обтеревшись полотенцем, взъерошив мокрые, пахнущие какими-то химическими цветами, волосы, он влезает в джинсы и кофту с капюшоном, название которой он никак не может запомнить, но кажется, оно каким-то образом связано с толстяками. — Ты голоден? Суп на столе дымится и пахнет… чем-то. Определенно, иного описания Калеб отыскать едва ли способен. Он даже не смотрит на эти палочки, которыми по каким-то причинам предпочитают пользоваться некоторые люди на Земле, а попросту прижимается губами к краю тарелки, и горячая маслянистая жидкость стекает по горлу вместе с лапшой, кусочками мяса и перьями зеленого лука. — Возьми еще баоцзы. Ох, накинулся. — Ян Лин смеется. — Почаще заходи, а то в своей борьбе совсем отощал. Хоть где поешь нормально. Когда-то давно он узнал о том, что пища дает всем живущим существам энергию — но почему-то сейчас ему хочется завалиться на спину и лежать, а может даже уснуть. Изнутри вылезает позабытая усталость и липкими конечностями оплетает тело, делая его тяжелым и неповоротливым. Он ведь собирался пойти на конюшню и отдохнуть перед предстоящей дорогой. Но услышав от проходящих стражников про портал неподалеку не мог не попытаться увидеть Корнелию хотя бы мельком. Калеб изо всех сил жмурится, словно пытаясь загнать глазные яблоки внутрь головы, а затем рывком поднимается с дивана, пересиливая себя. — Как я уже сказал — спешу. Отдохну потом. Ян Лин провожает повстанца до дверей, не переставая при этом причитать о том, что тот совсем себя загонял, а на прощание сует в руки пакет теплых еще баоцзы и смятую десятку. — А то я не знаю, ради кого пришел, — хитро подмигивает она. — Ох, молодежь. Иди уже. — Машет ладонью, когда Калеб пытается что-то сказать. — Хай Лин не буду говорить, что заходил, так что про портал они от меня не узнают. Он благодарит ее немного растерянно, потому что из всех встреченных ему землян Ян Лин — одна из самых странных в своей суетливой доброте и заботе, которой в его жизни толком и не было. И, двинувшись к дому Корнелии, высокому и стеклянному, как и все здесь, он первым делом находит цветочную лавку. Хотя, если перестать врать самому себе, то окажется, что первым делом он пошел и стрельнул сигареты у группы парней, расписывающих стену вонючими красками из баллончиков, которые они постоянно трясли, прежде чем выстрелить цветом на скучный, серый бетон. Но букет он тоже купил, правда позже, когда шел через парк. Лужайки были уже зеленые, хотя стоял февраль, но травы на них будто бы и не было — словно это землю покрасили яркой краской из все тех же баллончиков. Газон, вот как они зовут это нечто, подстриженное столь коротко, что непонятно даже, зачем оно вообще нужно. В сочетании с голыми еще деревьями так и вообще — странная картина. У цветочной лавки пришлось покрутиться, выбирая. Впрочем, оказалось, что выбор-то у него совсем не велик — букеты стоили минимум двадцать пять, так что Калеб со своей мятой десяткой в кармане мог рассчитывать разве что на пару ромашек, лишенных каких бы то ни было украшений. Не самый плохой выбор, решил он и, отказавшись от обертки — без нее торговка скинула немного от общей стоимости, так что хватило еще на один цветок — взял букет прямо так, за мокрые ножки. Пять ромашек и два с половиной доллара в кармане. Пять ромашек с длинными стеблями, крупными белыми лепестками, два с половиной доллара — и газета, которую кто-то сунул ему в руки у остановки. Кажется, это была какая-то религиозная организация, вещавшая про Спасителя, но Калеб подумал, что из этого выйдет неплохая обертка для букета. Он собирался взять еще одну газету, чтобы укутать цветы поплотнее — тогда вода с них перестала бы капать ему на джинсы — но до того приветливый человек, раздавашвий их, погнал его прочь, лишь только заслышав об этом. Но у него все равно был букет, теперь завернутый в бумагу — чернила на ней местами поплыли — и сэкономленные деньги, на которые он купил две банки вишневой содовой, чтобы запить баоцзы. Так что в дом Корнелии он поднялся уверенный в себе, пусть и слегка встревоженный тем, как она его примет по прошествии стольких дней. Повезло — в дом заносили диван, и общая дверь внизу была открыта. Калеб втиснулся между грузчиками и невозможно пошлой, обтянутой бархатом спинкой в форме ярко-алых губ, бегом влетел на нужный этаж, как и раньше игнорируя само существование лифта, перевел сбитое дыхание и постучал. Дверь ему открыл ребенок. — Ну надо же, — произносит светловолосая девочка прежде, чем он успевает что-либо сказать. Она придирчиво оглядывает Калеба с ног до головы, останавливает взгляд на пяти ромашках в мокрой газете, потом опускает на торчащие из переднего кармана кофты банки содовой, медленно переводит на бумажный пакет с баоцзы. — Кажется, ты к Корнелии. — Да, она дома? — Впихивает он быстрые слова в ее ленивую речь. Девочка тянет слоги, как иногда делает Корнелия, когда ей становится скучно говорить с кем-либо. — Ты ее сестра? — Типа того. Так что ей передать? — Скажи, что это Калеб. Она поймет. — Угу. Очередной неудачник, который помогает ей с физикой или как? Она не говорила, что сегодня кто-то придет. — Я ее друг, — исправляет он, скрывая раздражение. Сражаться с королевскими стражниками оказалось проще, чем терпеть скучающий взгляд этого ребенка. — Угу, я так и поняла. Учти, тебе ничего не светит. Не в толстовке из GAP. А там что? — Между фразами, вылетающими из ее рта, почти что нет пауз. Девочка указывает на бумажный пакет. За ее спиной, в глубине квартиры, приглушенно шумит фен. — Паровые булочки из «Серебряного дракона». Могу поделиться, если позовешь Корнелию. И в первые в ее глаза появляется, пусть и слабая, заинтересованность к тому, кто стоит напротив. Девочка смотрит на пакет, на Калеба — и кивает, с грохотом захлопывая дверь прямо перед его носом. «Толстовка», — произносит он про себя, выдыхает и прислоняется спиной к стене. — «Вот как оно называется». Четырнадцать толстовок спустя дверь снова распахивается. Корнелия одета в полосатую пижаму. Светлые волосы еще тяжелые на концах — на шелке остаются мокрые пятна. От нее едва ощутимо пахнет миндалем и цветущей вишней. — Что ты здесь…? — Это тебе. — Калеб сует ей в руки уже порядком помятый букет и неожиданно смущается. Одно дело — встречаться на равных, проводить время в обсуждении планов и общих проблем и совсем другое — вот так, в других обстоятельствах, в холле перед лифтом, когда она в пижаме, а он в толстовке и перепачканных джинсах. Словно нет и никогда не было ни Стражниц, ни Меридиана, ничего. Смог бы он жить вот так — покупать содовую, а потом решать вместе школьные задания? Видеть Корнелию в пижаме и смешных тапках с заячьими ушками? Наверное, нет. Потому что даже в тапках и пижаме в ней было больше от Стражницы земли, чем от простой девушки. Корнелия оборачивается так, как оборачивалась всегда на их совместных вылазках — торопливо поглядев за плечо, отточенным движением откинув с лица волосы. Она быстро заглядывает в квартиру, потом обращается к нему, выдыхает «жди» — как и когда они караулят в засаде, и она собирается заставить корни плясать, опутывая напавший на след сопротивления отряд стражи. И закрывает дверь, так и не приняв букет. Калеб шумно выдыхает, ладонью взлохмачивает волосы и тут же приглаживает их обратно. Внутри бьется бешеная энергия, отчего повстанец принимается ходить туда-сюда, не в силах сопротивляться ей. И куда делась усталость? Дверь опять открывается. Обернувшись, Калеб ожидает увидеть Корнелию, но натыкается только на скучающий взгляд ее сестры. — Я жду, — она требовательно протягивает руку. Замешкавшись, он не сразу понимает, что от него требуется. А догадавшись, протягивает бумажный пакет. — Ты что здесь делаешь? — Мелькает в проеме недовольное лицо Корнелии. Она собрала волосы в хвост и накинула поверх пижамы вязаный кардиган. — Он обещал мне булочки. — А ну марш внутрь. — Как скажешь. — Девочка протискивается мимо Корнелии, бросив напоследок: — Жених и невеста. А мама знает, с кем гуляешь, пока их нет? — Пошла прочь, говорю. В наступившей тишине Корнелия громко вздыхает и утыкается лбом в закрытую дверь. — Извини, — произносит она. — Что тебе пришлось слушать наши разборки. Предки уехали, заставили следить. — Понимаю. Я тоже хорош, даже не предупредил. Надо было позвонить от Хай Лин. — Вы виделись? Калеб неопределенно пожимает плечами. — Заходил в «Дракона», — говорит он. — Видел ее бабушку. — Ясно. Проезжает лифт, останавливается этажом ниже. Слышны голоса, шорох пакетов, звон ключей. Калеб ищет слова, чтобы заполнить повисшую между ними тишину и неловкость, но не находит — вместо них на ум приходят какие-то ошметки речи, глупые и несуразные. — Вообще-то я хотел, — он прочищает горло. — Вот. Это тебе. Тут еще содовая. Были баоцзы, но ты видела, я отдал их твоей сестре и… — Калеб, — неожиданно мягко произносит она, и повстанец поднимает глаза. Их взгляды встречаются — Корнелия смущенно улыбается, не растеряв при этом и толики своей надменной красоты. — Все в порядке. Я рада, что ты пришел. И цветы очень красивые. Спасибо. Они поднимаются на крышу. Она держит его за руку, прижимая букет к груди, и лучшего завершения этого дня Калеб не мог себе даже представить. — Я иногда сбегаю сюда, когда все совсем достает. — Корнелия опирается о парапет, вдыхая запах вечернего города. — Музыку слушаю. Он кивает. Слишком долго пробыл на Земле и запомнил, что слушать музыку здесь — не то же самое, что на Меридиане. Правда сам пока так и не привык к ее звучанию, громкому, рычащему электрическими гитарами и гремящую барабанами. В этом, несомненно, было что-то притягивающее, что-то, что влекло Калеба, но искоренить из себя другой мироуклад он не мог — не столь быстро. Подхватив пригоршню прошлогодних листьев, ветер гонит их по крыше. Оглядевшись, Калеб бросает взгляд вниз, на сверкающую огнями улицу с сотнями гудящих машин и уставших пешеходов. Стремительно темнеет, и на крышах небоскребов ровно мерцают редкие огни, словно звезды, которых здесь не бывает. — Как дела вообще? Как Тарани? — Спрашивает Калеб, хотя собирался узнать совсем другое. — Нормально. Она теперь проводит больше времени с бабушкой Хай Лин, говорит с ней… о том, что произошло. — Остальные? — И опять не тот вопрос. Хотел ведь спросить — «как ты?». — Неплохо. Мы все, — опускает глаза, затем добавляет тише: — пытаемся жить дальше. Но знаешь, это ведь такое лицемерие. — О чем ты? — О Стражницах. То есть — мы делаем вид, что все как раньше. И неважно, что Тарани среди нас нет. Неважно, что теперь мы почти не ходим на Меридиан, а только и делаем, что закрываем эти порталы здесь, хотя там наша подруга и… Знаешь, что самое отвратительное? То что я это приняла. Как будто не дружила с Элион с четвертого класса. Сначала ругалась с Вилл, а потом просто — просто приняла это. Согласилась с ней, что мы ничего не можем сделать. Хотя даже не пыталась, если честно. Почти сразу опустила руки. И что я за подруга такая после этого? Обхватив себя за плечи, она отворачивается, спрятав лицо от ветра. Калеб мнется мгновение — рядом с Корнелией бывает сложно отыскать в себе решимость — и дотрагивается до ее локтя. — Твоей вины в этом нет. Есть вещи, которые мы изменить не в силах. — Если бы я проводила с ней больше времени, она бы не ушла. — Но ты нужна была Стражницам. — И зачем? — Она горько усмехается. — Зачем мы существуем? Ради некого баланса во Вселенной? Почему именно мы? Кто это решил? Бабушка Хай Лин? Кондракар? Да пусть рухнут все миры разом, только верните мне мою подругу! Осмелев, Калеб подходит ближе и прижимает ее к себе, заключая в неловкие дрожащие объятия. — Есть вещи, которые мы не выбираем. Надо быть сильной. — Слова даются тяжело, Калеб произносит их будто бы через силу, потому что дыхание сперло, стоило Корнелии обнять его в ответ. — Я устала быть сильной, — крепче сжимаются на спине ее тонкие прохладные ладони. Он жмурится, как от счастья, и запоздало думает, что у него в переднем кармане лежат две банки содовой, и Корнелии может быть неудобно, но попытаться исправить это — значит разорвать объятия и почти наверняка вступить в неловкий диалог, наполненный обоюдными попытками как можно скорее перевести тему. Поэтому он оставляет все как есть и спрашивает: — Что будешь делать? — Понятия не имею. Наверное — чаще приходить сюда и слушать музыку? — Она поднимает голову и слабо улыбается ему в лицо. Интересно, подходящий ли это момент, чтобы поцеловать ее? — Утром я вернусь на Меридиан, — вместо этого говорит Калеб. — Познакомился с одним человеком, он наемник, и его банда может помочь сопротивлению. Но прежде он хочет увидеть Элион. Не знаю, что там за план, но через пару недель мы будем в столице и… — Я с вами, — горячно произносит Корнелия прежде, чем он успевает закончить. — Если есть шанс хотя бы увидеть ее, то я пойду. Вырывается из объятий, отходит на пару шагов, подтягивая кардиган на острых плечах. Калеб качает головой, ощущая внутри зародыш противостояния, явственное желание поспорить, остановить ее. — Корнелия, ты не знаешь, о чем говоришь. Даже я ничего толком не знаю, это может быть опасно. — Я Стражница, Калеб. — И вдруг и правда становится ей, позабыв мимолетную слабость, отчего сердце повстанца пропускает удар, и приятная истома разливается по телу. Все же, перед этой — другой — ее частью он устоять не в силах. — Могу за себя постоять. Надо быть сильной, помнишь? Я сумею.