***
По коридорам гуляет ветер, треплет тяжелый плащ за спиной. Танатос спрашивает: — Почему Вы не дожали ее? Готова ведь была согласиться. А назавтра может передумать. Эрмольд глядит на него и качает головой. — У нас с тобой разные методы, мой дорогой. Согласие должно быть дано на ясную голову, а иначе — грош ему цена. — На ясную голову она откажется, — он хмурится. — Нет, не откажется. Поспорим? Они спускаются в галерею. Танатос прислоняется плечом к колонне, оглядывает сад: посеребренные снегом деревья, голые кусты, темные змеи-тропинки. — И на что же? — Спрашивает не поворачивая головы. Эрмольд опускает ладонь ему на плечо, сжимает. — На моего коня. Синие глаза загораются жадным предвкушением — герцог знает, как нравится Танатосу черногривый скакун, гордость семьи Кавьяр, подарок принца. За подобного коня многие лорды готовы отдать все, что имели, а Эрмольду для этого ясноглазого юноши не жалко было бы и сотни таких. Лошади, украшения, золото — он бы отдал ему все, что имел, но Танатос был болезненно гордым — пожалуй, даже слишком для того, кто вырос в грязи меридианских трущоб. — А если проиграю я? — Интересуется юноша как ни в чем не бывало. Ничем своей жажды не выдал, даже голос — и тот не дрожит. — Тогда я попрошу что-то у тебя. — И что же это будет? — Почем мне знать? — Отвечает Эрмольд вопросом на вопрос. — Что-нибудь, что мне приглянется. Что-то, что я пожелаю. За душой у Танатоса нет ничего, и они оба это знают. Меч, плащ и быстроногий конь принадлежат семье Кавьяр. Пожалуй, Эрмольд может рассчитывать разве что на получаемое юношей жалованье, но деньги интересуют герцога в последнюю очередь. Предложить ему Танатос не может ничего, за исключением того, что и так охотно отдает почти каждую ночь. Себя. Какое-то время они молча глядят друг на друга, глазами ведут какой-то им одним понятный диалог. Потом Танатос кивает и первый делает шаг, спускаясь в сад. Каменные ступени на низкой лестнице скользкие из-за тысячи ног, до блеска отполировавших камень. Но Эрмольд не оступается и руки не протягивает, чтобы помощи попросить. Он, все же, с рождения был герцогом, а потому шагает уверенно. Юную принцессу он, как и в прошлый раз, сначала слышит. Звонкий девичий голос кажется чужим в сонном оцепенении зимнего сада. Она смеется и, вторя, чей-то смех струится следом. Эрмольд жестом приказывает Танатосу остановиться. Они выходят из-за угла, увлеченные разговором: принцесса и светловолосый мальчик, которого герцог не знает. Мальчик их и замечает, запинается на полуслове, послушно опускает глаза. Эрмольд скользит по нему ленивым взглядом, ни на чем конкретном не задерживаясь, и тут же обращается к Элион, растягивая губы в учтивой улыбке. На руках у принцессы извивается длинноухий щенок, она рассеянно гладит его по голове. — Доброго дня, моя принцесса. Ее по-детски округлое лицо несет на себе следы усталости и едва заметные отпечатки горя, но Элион приветливо улыбается, и все это исчезает, как не бывало. — Герцог! А я Вас помню, Вы — брат Пайдейи. Имя сестры царапает на подкорке сознания, заставив напрячься — то, как буднично оно было произнесено. — Сей факт неописуемо льстит мне, — он слегка кланяется. — Вы были на совете? Я хотела повидаться с братом, но мне сказали, что он сегодня весь день совещается. — Да, все верно. На совете он тоже был. Элион оборачивается и будто бы только сейчас замечает стоящего рядом мальчика. — А это Джек. Он принес мне щенка. Имя сестры все еще не дает покоя, а оттого на другое имя Эрмольд не обращает внимания. — Мы могли бы поговорить наедине? Светлые брови удивленно дергаются, но она тут же произносит невозмутимо: — Да, да конечно. Джек, еще увидимся? Щеки мальчика едва заметно розовеют — впрочем, то могут быть всего-навсего следы мороза. Он кивает, шаги скрипят по снегу, удаляясь. Щенок ворочается на руках принцессы, и она отпускает его на землю. — Так что Вы хотели? — Пройдемся? — Предлагает герцог. Они шагают рядом, сад опять погружается в молчание. Щенок носится вокруг, нюхает то полы одежды, то высаженные вдоль тропинки низкие деревья. — Моя сестра, — первый начинает Эрмольд, задумчиво глядя перед собой. — Не знал, что вы близки. — Немного, — признается Элион. — Она иногда приезжает в замок, мы пьем чай. Он лопатками ощущает тяжелый взгляд Танатоса. — И как давно? — Вы так спрашиваете, — принцесса выдыхает смешок. — Что-то случилось? — Нет, ничего, — старается заверить девочку герцог. — Просто интерес, не более. Сестра не все мне рассказывает, а хотелось бы побольше знать о ее жизни. Элион понимающе вздыхает. — Не больше месяца. Пайдейя приезжает редко, хоть я и звала ее кучу раз вышивать вместе с нами и всякое такое. Но она отказывается, говорит, что ей долго ехать. Хотя мне кажется, что Пайдейя попросту не любит моих фрейлин, как и мисс Фостер. — И что же вы, пьете чай и только? — Да, пьем чай, разговариваем. Я стараюсь узнавать как можно больше о Меридиане и придворных делах, а Пайдейя, кажется, столько о них знает. О да, невесело хмыкает про себя Эрмольд. О придворной жизни его сестра знает все и даже больше — порой ее осведомленности можно было только позавидовать. — И как Ваш брат относится к Вашей новой покровительнице? Элион отводит глаза и поджимает губы. — Он не… он не знает. Почти не принимает меня в последние недели, я все узнаю от советников. — Вот как. И что же они говорят о вашем общении? — Вы ведь тоже советник, герцог, — улыбается она. — Ах что же это я, совсем забыл, — он не улыбается в ответ. — Однако меня Вы не посвящали в подробности этих встреч. Значит, принц не знает о том, что Пайдейя наведывается в замок — он не оставил бы все просто так. Наверняка не знает и его сенешаль. Подобное возможно лишь при одном раскладе — в замке прикормыш. И не какой-нибудь вшивый стражник или мелкий служащий — нет, придворный или же советник, кто-то, кто может держать визиты его сестры в секрете. — Можно поинтересоваться? — Элион останавливается, поднимает голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Эрмольд вдруг впервые замечает в этой девочке отпечаток ее матери — не во внешности, нет, но во взгляде есть нечто такое, какая-то знакомая решимость, виденная давно еще, во времена юности. «Я не позволю», — говорила Вейра и голос ее гремел, отражаясь от стен тронной залы. А он-то думал, только сын ее эту черту перенял. — Вы ведь не просто так спрашиваете, герцог? Прошу, ответьте честно. Однако же на его памяти Вейра ни разу не просила — только приказывала. Он вздыхает и осматривается по сторонам, опасаясь чужих ушей. — Моя сестра, — начинает он осторожно, но ловит предостерегающий взгляд Танатоса. Качает головой, словно говоря «не переживай, больше необходимого я не выдам». — Скажем так, не стоит безоговорочно доверять ей. Не может же он сказать правду — сестра и мокрого места от него не оставит. Боится? Что же, возможно, что так оно и есть. — Но она, — девочка выглядит растерянной. — Не кажется мне опасной. — Я говорю лишь о том, что намерения Пайдейи не столь бескорыстны. Впрочем, не только ее: все Ваше окружение, все слуги и фрейлины так или иначе надеются получить хоть каплю Вашего монаршего внимания. — Заметив недоумение на лице принцессы, герцог усмехается. — Помилуйте, неужели Вы до сих пор не поняли, куда попали? Все это место, — он указывает возвышающийся позади замок. — Лживое насквозь. И чем раньше Вы это поймете, моя принцесса, тем легче Вам будет жить здесь. — Но я… Здесь так чудесно и… Вы наверняка ошибаетесь, герцог, — добавляет увереннее. — У Пайдейи и так есть все, что я могу ей дать. «Ох, девочка, сколь много еще тебе предстоит узнать о человеческой сущности — и как сильно разочароваться. Того, что у нас есть, нам всегда мало». — А что до остальных… — Гладкий девичий лоб рассекает задумчивая морщина. — Нет, я Вам не верю. — Доверие — интересная вещь, — произносит Эрмольд. В глубине сада слышится только шорох метлы — слуги сметают с дорожек снег — да шелест ткани в такт шагам. Носится вокруг неугомонный щенок, носом зарываясь в сугробы. Заложив руки за спину, герцог неспешно прогуливается, поглядывая на бредущую рядом принцессу. — Как и вера. Доверие и вера — это однородные понятия? — Спрашивает он. Элион усмехается, лицо ее вмиг теряет оттенки задумчивой растерянности. — Вы прямо как Фобос. Он тоже любит загадать мне задачу посложнее и смотреть, как я из нее выберусь. — Это неудивительно. Мы получили схожее образование, да и все мы здесь родственники — если быть точным, я прихожусь вам… — нахмурившись, он пытается припомнить их запутанное семейное древо. — Кажется, троюродным дядей по матери. — Ого! То есть — Фобос говорил, что у нас большая семья, но я думала, что все уже умерли. Так здорово, что у меня столько родственников. Хоть где-то, — добавляет тише, хотя еще мгновение назад светлые глаза лучились искренней радостью. Скорость, с которой одна ее эмоция сменяет другую, поражает Эрмольда. Впрочем, возможно, дело все в том, что он давно с детьми дел не имел — а с тех пор, как сам был ребенком, прошло и того больше времени. Пытается вспомнить себя в этом возрасте — и не может, только какие-то размытые образы приходят на ум. — Так значит, мы с Вами говорили о вере и доверии? — Принцесса, видимо, стремится перевести тему. — Не думаю, что между ними есть разница. Хотя… может быть вера — это больше про всякие божественные штуки? Забыла слово. «Сакральные»? И если ты веришь в кого-то, то для себя приравниваешь его к божеству? Эрмольд ведет бровью. Забавная трактовка. — И в таком случае, есть ли те, в кого Вы верите? — Не знаю, — пожимает плечами Элион. — Я верила моим родителям и в них тоже — верила — а потом они оказались совсем не теми, за кого себя выдавали. Я верила в Корнелию, считала ее своей названной сестрой. Но она меня предала, да еще и связалась с мятежниками, которые напали на замок и убили мою фрейлину. Я хочу верить в людей, а потом Вы приходите и говорите, что делать этого не стоит. И может быть Вы даже правы, герцог. Но неужели тогда мне стоит быть совсем одной? Подозревать всех, думать о том, что им от меня нужна лишь выгода? Это — бремя принцессы? — Как бы грустно оно не звучало, но так и есть. Быть правителем Меридиана — неблагодарный труд, и на этом пути человек всегда один. Вашу матушку окружала сотня придворных, у нее был доблестный муж и другие мужчины, готовые по одному ее слову отправиться на край света. Но детей она теряла почти каждый год, а при дворе плелись интриги и заговоры. Один из таких ее и погубил в итоге. — Да, Фобос рассказывал. Сказал, что когда взошел на трон, его первым приказом было казнить всех причастных к тому мятежу. И что те, кто пытался уничтожить нашу семью — они же меня и выкрали. — Элион опять поднимает на него глаза. — Скажите, герцог, а Фобос — неужели он тоже страдает от этого бремени? Он едва не смеется в голос. Нет, этот человек упивается властью, пусть она и требует его крови. Но в этом принц похож на Пайдейю — все отдаст, свое или чужое, лишь бы не лишиться сладкого яда правления, лишь бы все больше и больше его принимать. Впрочем, такая невнимательность маленькой принцессе простительна — в конце-концов, Эрмольд и сам не сразу то заметил. А заметив, больше не смог позабыть. — На этот вопрос Вы мне ответьте, моя дорогая племянница. Подумайте над ним — и вот еще над чем… Они давно уже свернули на неприметную тропинку, ведущую к конюшням. Все это время Эрмольд чувствовал недовольный взгляд Танатоса. Юноша как бы говорил ему, что пора ехать — солнце миновало зенит и понемногу спускалось к горизонту, что предвещало окончание короткого зимнего дня. Вот и теперь герцог почти физически ощущает тяжесть его взгляда. — В продолжении нашего разговора о вере. Спроси я Вас, и получу однозначный ответ — вы верите в своего брата, ведь сейчас ближе него для Вас нет никого. Но подумайте, моя принцесса, можете ли Вы ему доверять? А чтобы ответ нашелся быстрее — спросите при встрече, зачем ему вдруг понадобилось воссоединиться с семьей на самом деле?***
— Он же ей не скажет, — отрывисто произносит Танатос уже на конюшне. — Что? А, ты про наш разговор с принцессой. Не скажет разумеется. Да и она не спросит, потому как верит во все то, что он ей говорит: про семью, единение… — Эрмольд морщится. — Но надеюсь, что я все же посеял в ней зерно сомнения. Интересно будет понаблюдать, что из него вырастет. Танатос качает головой. — Я порой не могу уследить за ходом Ваших мыслей. Герцог хмыкает, но в ответ на его слова так ничего и не говорит, поправляя попону. — Щенок у нее забавный. Может себе тоже пару собак заиметь? Что скажешь? Взглядом, которым награждает его Танатос, смотрят обычно на умалишенных. Эрмольд замечает это: — Ну и что означает твое лицо? — Собака? — А что такого? В юности у меня были гончии — чудесные животные и невероятно преданные. — Я тоже преданный, однако обо мне Вы такого не говорите. Тихо, чтобы никто не услышал, герцог усмехается и протягивает руку, кончиками пальцев дотрагиваясь до непослушной челки Танатоса. Волосы у него кудрявые и совсем светлые, все время лезущие в глаза. То, разумеется, плохо для сражений, однако же как-то почти болезненно красиво. Ему единственному Эрмольд доверяет всецело. И верит в него — если рассуждать словами принцессы. В сестру, правда он тоже верит, но по-другому, как верят в богов пришлые из других миров. Они воздвигают им золотые статуи, приносят кровавые жертвы — да, Пайдейе это бы, несомненно, понравилось. Такая любовь. Едва касаясь, Эрмольд проводит по волосам Танатоса, убирая челку. Тени на юном лице меняются, отчего оно начинает напоминать лик мраморной статуи в храме чужих богов. Юноша прикрывает глаза, растворившись в мгновении краткой близости. Но на конюшне они не одни, а оттого герцог лишь бросает короткое: — Едем. Хочу успеть до темноты. И отдергивает ладонь.***
Вечер застает их на середине пути. Небо сначала рыжеет, потом розовеет на горизонте. Они стегают лошадей, но темнота все же опережает их, накатывает из-за спины как сошедшая лавина. Когда они въезжают в ворота замка Кавьяр, луна уже высоко, осторожно пробирается между острых горных вершин. Эрмольд поднимает голову, чтобы взглянуть на то, как они царапают ее мертвенно-бледный округлый бок, и поднимается на крыльцо. — Кто-то посещал мою сестру сегодня? — Да, мой господин. Они проходят через тяжелые входные двери. Слуга семенит следом — от чрезмерной угодливости лицо его сковало судорогой. — Человек из столицы? — Из королевского замка. — Я так и думал. Он еще здесь? — Должен был уже уехать, господин. — Но ты не уверен? — Скопившееся недовольство дает о себе знать, эхом отражается от высоких — может быть, в три его роста — стен в холле. Слуга прячет лицо в поклоне. Движения его становятся суетливее. — Я сейчас же узнаю. — Поторопись. Но пусть для начала запрут ворота — я не хочу, чтобы он смог сбежать. Шаркающие шаги слуги затихают в конце коридора. Эрмольд останавливается у лестницы, кладет руку на холодный мрамор перил. За каждым его движениям глядят сотни глаз — картинами холл завешен почти до потолка. Взгляды их пустые и страшные, даже сейчас, когда уже впору бояться не мертвых, а живых. Но они следят, следят куда не пойди — иногда он даже подносил свечу к полотнам, вглядываясь в эти глаза. Словно насмехаясь над ним, в такие моменты они замирали. — Я должен поговорить с сестрой, — говорит он. Шедший по правую руку Танатос оборачивается, взглядом находя его лицо. — Мне Вас дождаться? — День был длинным. Иди к себе и отдохни, а назавтра — как закончим с делами — поедем выбирать гончих. Танатос слабо качает головой, выражая этим то ли недовольство, то ли ревность — впрочем, и то, и другое является ни чем иным, как порождением болезненного желания чужое внимание получать всецело. — Я Вас дождусь, — упрямо сообщает он, и Эрмольд мягко улыбается, сдаваясь его упрямству. Темными коридорами он достигает комнат сестры — все это время луна неотступно следует за ним, заглядывает в окна прищуренным глазом. Скрыться от этого взгляда получается только захлопнув дубовую дверь и задвинув накрепко щеколду. В душном помещении резко пахнет серой. — Ждала тебя раньше. — Пайдейя на него даже не смотрит, не отвлекается от наблюдения за колбой, нагревающейся над масляной лампой. — Обстоятельства задержали меня, — ровно произносит герцог, стараясь вдыхать через раз. — Ну разумеется. У мужчин всегда есть некие «обстоятельства» из-за которых они не спешат домой. — Огонек масляной лампы качается от резкого смешка. — Достань мне еще свечей. Лаборатория его сестры — крошечная комнатушка с одним-единственным наглухо закрытым окном. Здесь стоит книжный шкаф, сундук и стол, на котором сейчас хаотично расставлены стеклянные сосуды всех форм и размеров. Ступивший сюда чужак едва ли заметит хоть что-то, способное поразить его — в конце-концов, алхимия на Меридиане не такая уж и редкость. Но тот, кто знает куда смотреть, обратит внимание на царапины на каменном полу и то, как неплотно прилегает к стене книжный шкаф. Там, за ним, за неприметной дверью, прячется витая лестница вниз и другое помещение — стылый зал, где целями экспериментов его сестры становятся уже не металлы, но люди. Или же то, что ими когда-то было. — Я бы хотел поговорить с тобой, — Эрмольд кладет на стол связку свечей. — Вот как. Ну, говори. — Мы можем уйти отсюда? — Недовольство его можно почувствовать кожей. — И что же тебе не по нраву? — Пайдейя, — устало выдыхает он. — Эрмольд. Она бросает на него быстрый взгляд из-за плеча, но тушит лампу одним движением и первая же выходит, оставляя стол неубранным. Камин в гостиной не горит. — Итак? — Женский силуэт на фоне не зашторенного окна. — Мой информатор в замке мертв. Нам нужен новый человек. Пайдейя едва слышно цокает языком. — Так заплати еще какой-нибудь служанке, что в этом сложного? Но прежде чем он успевает хоть слово сказать, произносит: — Впрочем, мой возлюбленный брат, служанки нынче строптивы и своевольны. — О чем ты? Эрмольду не нравится, что он не видит лица сестры — луна светит той прямо в спину. — До меня дошли слухи о том суде. Признаться, произошедшее на нем спутало мне все карты. — Так ты признаешь, что яд был твоей затеей? — Мне показалось, ты и без моих признаний уже все понял. Что же, ей хотя бы хватило ума не сознаться, кто дал ей его — а иначе мы бы с тобой сейчас не беседовали. — И что ты будешь делать теперь, когда твой план провалился? Верно, пытаться заполучить себе принцессу-марионетку, чтобы дергать за удобные тебе ниточки? — О, так ты и об этом знаешь. Как проницательно, Эрмольд. И что же? Только не говори, что тебе ее жаль, — она смеется, углядев что-то в его глазах. — Ох, тебе действительно жаль нашу маленькую принцессу! Отвратительно. Ты мне отвратителен, Эрмольд. В полумраке он едва может разглядеть ошметки брезгливости на когда-то красивом лице сестры. — Кто твой прикормыш, Пайдейя? — Голос отчего-то хриплый, словно в горле что-то застряло. — Кто снабжает тебя информацией? — Нет, — насмешливо тянет она. — Кто помог тебе так близко подобраться к девочке? Она все смеется, и волна нечеловеческой ярости захлестывает Эрмольда с головой. Как он устал от нее, от ее игр и планов, от мерзкого запаха разложения, впитавшегося в кладку их родового замка. Сам не ведая, что творит, он бросается вперед, хватая сестру за плечи, намереваясь как следует приложить ее затылком о стену или задушить наконец. Столь сильного гнева он никогда еще не испытывал — он обжигает живот, поднимается выше, отдаваясь в теле резкой болью. Сестра смотрит на него внимательными черными глазами, пока пальцы Эрмольда крепче сжимают ее тонкую шею. — Ты хотел знать, — шепчет она. — Имя? Это Терентиус. Придворный управляющий. Кастелян. — Он здесь? — Говорить почему-то больно. — Вы разминулись. Но когда-нибудь непременно свидитесь. Мокрый кашель рождается в глотке — Эрмольд не может его сдержать. Что-то темное пачкает лицо сестры. Это… кровь? — Что… — Он подносит руку к своему рту, дотрагиваясь до нижней губы, чувствуя на пальцах влагу. Отступает на шаг. Опускает глаза. На плотной ткани дублета расползается чернота, из центра которой торчит рукоять кинжала. — Это… — Он не может поверить собственным глазам. Качается, потеряв равновесие, и неуклюже хватается за кресло. — Пайдейя… — В последние время ты все чаще разочаровываешь меня, Эрмольд. И ты хотел убить меня. Не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, он бросается на нее снова, теперь уже и вовсе не сдерживаясь. Затылок сестры сталкивается со стеной. Женщина шипит и поворачивает застрявшее в животе лезвие. Перед глазами темнеет от резкой боли, но Эрмольд не опускает рук. Он воевал когда-то — что для него один вшивый кинжал, клинок не толще шпильки? — Убить меня следовало другим способом. — Слова булькают в горле. Сестра улыбается — широко и бесстыдно, отчего у Эрмольда опять внутри все закипает. Вложив в удар все имеющиеся силы, он прикладывает ее затылком раз и другой в надежде размозжить эту мерзкую голову, расколоть, как круглый лесной орех. Кинжал выходит из живота с коротким чавкающим звуком. Рана пульсирует, выталкивая кровь, и Эрмольд разжимает пальцы. В их танце смерти они поменялись — теперь Пайдейя ведет, шагает вперед и вонзает кинжал под ребра. Герцог давится то ли вскриком, то ли вздохом. Кровь пачкает пальцы, пачкает подбородок, вытекая изо рта. Пайдейя останавливается перед ним — тяжело дышащим, с выступившей на лбу испариной — кладет ладони на плечи. Почти невесомое касание сейчас кажется Эрмольду неподъемным грузом. Ноги подкашиваются, медленно он сползает по стене на пол. Сестра смотрит на него сверху вниз — черный силуэт, только в глазах отражается холодная луна. — Мне правда жаль тебя, мой возлюбленный брат. Ты мог бы получить все, но оказался лишь никчемным дураком с раздутым самомнением. Оттого ты больше не нужен мне, Эрмольд. Дальше я справлюсь сама. Последнего удара кинжалом — точно в сердце — он уже не переживет.