***
Она решает, что то был всего лишь сон, что Вейра когда-то приснилась ей — и ураган внутри затихает. Даже дышать становится легче. Александра откидывается назад, спиной опускаясь на холодную черепицу. Над головой нависает низкое небо — серое и пустое. Будет ли на нем хоть однажды солнце? — Прохлаждаешься? — Сбоку хрустит черепица. — И тебе привет, Миранда. Размышляю о бренности бытия. — И как оно? — Девочка падает рядом. — Пока так себе. Скажи, ты знаешь, как погибли Вейра и Занден? — Знаю. Но тебе не скажу. Александра вздыхает. — Тебе тоже нельзя? — Ага. — Я его ненавижу, — сообщает Александра, и тон ее ничего не выражает. — Не понимаю я ваших отношений, — произносит Миранда. — Ты с ним была, а потом — сбежать пыталась. Но ради чего? У тебя ведь все было — деньги, почет. Да половина тех придворных куриц удавится за подобное. Александра поворачивает голову, чтобы посмотреть Миранде в глаза, и чувствует под щекой мелкие камешки. — Потому что здесь мне не нужны ни деньги, ни почет. Девочка хмурится. — Не понимаю, — повторяет она. — В чем тогда был смысл вашего романа? — Разве люди вступают в отношения только ради выгоды? — С принцем — да. Александра возвращает взгляд на небо. На щеке — она дотрагивается подушечками пальцев — вмятины от камешков. Поверх светло-серых облаков, ползет тяжелая свинцовая туча. Будет снег или дождь? Хорошо бы дождь, от снега все уже устали. — Тогда мне жаль его. Налетевший ветер приносит с конюшни резкий лошадиный запах. Интересно, думает Александра, как там лошадь, на которой она пыталась убежать? Было бы неплохо проведать ее однажды, но проход к конюшням теперь был для нее закрыт. О том, чтобы однажды вновь сесть на лошадь, она не хотела даже и думать: после прошлого раза у нее все утро словно все еще было седло между ног, отчего ни встать, ни удобно сесть не получалось, а синяки со внутренней стороны бедер не сошли до сих пор. — Еще не время для нашего занятия, зачем ты пришла? — Спрашивает она, когда свинцовая туча скрывается из поля ее зрения. — Седрик уезжает. — Понятно. Прислушавшись, Александра различает неразборчивые отсюда голоса и шумное носорожье дыхание. Неужели она так давно лежит здесь? Когда Александра пришла на крышу, во дворе было пусто. — Он должен был взять меня с собой! — Неожиданно восклицает Миранда и ее лицо загораживает небо. — Я — хороший боец. Обычно девочке требовалась секунда, чтобы сбить Александру с ног и приставить к горлу кинжал. В некоторые дни — их Александра считала удачными — требовалось две, и перед тем как упасть она, как правило, могла даже отразить пару быстрых атак Миранды. То было, разумеется, чистой случайностью, однако думать о том, что, быть может, ее тренировки имеют хотя бы какой-то эффект, было приятно. Так что теперь она просто кивает, соглашаясь. — Тогда почему он приказал оставаться здесь? — Быть может, ты больше нужна в замке? — Осторожно предполагает Александра. — Да ну как же, — фыркает девочка. — Я — шпион и солдат, именно таких людей он и набирал в этот поход. А меня оставил. Она возвращается в прежнее положение, и, помедлив немного, Александра садится рядом. Во дворе собирается небольшой отряд. Она замечает Седрика, говорящего с двумя солдатами в полном обмундировании, и Танатоса, ищущего что-то в седельных сумках высокого черногривого коня. — Я надеялась, — начинает Миранда. — Надеялась, что теперь, когда рядом нет ее, он наконец обратит на меня внимание. Как жестоко и как глупо, думает Александра, но продолжает упорно молчать. Она слишком хорошо помнит, какой длины клыки той твари, в которую может перекидываться Миранда. Седрик отдает короткий приказ, взмахивает ладонью в черной перчатке. Перед долгой дорогой он собрал волосы в низкий хвост, как делал когда-то на Земле. Есть в этом что-то родное, что-то, отчего хочется улыбаться — наверное, не будь Александра такой сонной, то непременно сделала бы это. Проблема Миранды не в том, что она сильно его младше, нет. Вся беда ее, ее судьба и злой рок в том, что она в первую очередь солдат — а за годы войн Седрик слишком от них устал. Федра была его отдушиной, а Миранда никогда не сможет ей стать, даже когда повзрослеет. — Однажды ты вырастешь, — констатирует Александра ровным голосом. То же самое она сказала однажды и Элион. — И все это станет просто воспоминанием, не более. И тогда ты скажешь себе спасибо, если сейчас не натворишь глупостей. В левой части двора виднеется кузница. Плотники обновили сгоревшие балки и отремонтировали крышу. Теперь с той стороны доносится лишь мерное постукивание молоточков кровельщиков, да зычный голос кузнеца Солдрина, жалующегося на их нерасторопность: Александра слышала, что, пока замковую кузницу не восстановят, все заказы для армии будет выполнять столичный кузнечный цех, который и раньше брал на себя изготовление половины от всего количества мечей и доспехов, но никогда не останавливал ради этого производство изделий для простых горожан. Теперь же все в ремесленных кварталах пришло в движение от этой резкой перемены. «Интересно, если спросить старого кузнеца о том мечевщике, возлюбленном королевы, расскажет ли он? Хотя он такой неприятный человек. Лишний раз иметь с ним дело — себе дороже». Продолжая лениво сканировать взглядом двор, Александра вдруг замечает принца, стоящего у перил галереи. Все тело сжимается, словно сведенное судорогой. С равнодушным лицом Фобос наблюдает за последними приготовлениями отряда Седрика. Первый весенний ветерок чуть шевелит за спиной его волосы — Александра, разумеется, не может этого видеть, но ей кажется, что так оно и есть. Ей также кажется, что принц слегка постукивает по перилам кончиками пальцев, словно припомнив какой-то навязчивый мотив — она знает, что Фобос иногда делает так, когда уходит в себя, как знает и то, что он не может избавиться от привычки во время работы прикусывать кончик пера, а потом, словно очнувшись, раздраженно на него смотреть; или то, что он придает слишком большое значение своим ногтям, и его страшно бесят заусенцы; или что… Почувствовав на себе долгий взгляд, Фобос поднимает голову, и его левая бровь удивленно дергается, стоит ему лишь увидеть Александру, сидящую на крыше хозяйственной пристройки. Еще секунду назад расслабленный и отрешенный, он вдруг меняется, становясь собранным и холодным. Фобос выпрямляется, складывает за спиной руки — Александра уверена, что сейчас он сжимает их в замок, потому что всегда так делает. Она и сама вскидывает подбородок, как и всякий раз, когда стремится выглядеть выше и значимее, чем есть на самом деле. Фобос усмехается — он тоже выучил это ее движение, поскольку видел его сотню раз. Становится неуютно, как если бы неожиданно подул промозглый ветер. Хочется обхватить себя за плечи, чтобы согреться, но если Александра сейчас позволит себе эту минутную слабость, то проиграет принцу в игре «кто кого переглядит» означающей, разумеется, куда больше, чем простая игра. К ее удивлению, Фобос сдается первым — склоняет голову, будто бы признавая ее победу, и уходит, напоследок еще раз поглядев на двор. Александра выдыхает, только теперь расслабив сжатые мышцы, и чувствуя, как оказывается сильно дрожит все тело. Проклятье. — Миранда, прошу, мы можем сейчас приступить к занятию? Мне срочно нужно проткнуть что-нибудь кинжалом. На деле же за шутливым тоном скрывается страх. Кажется, что если она прямо сейчас не сбежит отсюда, то он сожрет ее изнутри.***
Обратный путь из Эалдорна в столицу занимает у Калеба меньше времени — должно быть потому, что теперь его лошадь двигается вместе с быстрыми ручьями талого снега. Калеб возвращается на северо-восток, и весна шагает рядом, то чуть отставая, то наоборот — опережая его на несколько дней. Воздух вокруг влажный, и небо часто разрождается мелким, холодным дождем, который колет лицо и мешает развести костер. Тогда Калеб ночует на постоялых дворах, мысленно проклиная всех на свете за то, что приходится тратить лишние деньги. Но все равно — если он встречает дорожное святилище, то непременно совершает подношение духам. В заранее оговоренный час он встречается с Харимом, на постоялом дворе «Меч и корона» примерно в пяти днях пути от столицы. На вывеске его, выполненной в форме щита, изображен воткнутый в землю меч с висящей на его рукояти позолоченной короной. Местечко это оказывается довольно приятным — добротные деревянные стены с непросохшими еще смоляными подтеками, чистый пол, большой очаг и незасаленные столы из дуба или тиса. На втором этаже путников ожидают комнаты с кроватями, застланными лоскутными одеялами, и жестяные тазы для умывания. Подобное удобство манит остановиться любого путника, идущего через тракт, и вечерами в общем зале не протолкнуться от торговцев, солдат, гонцов, наемников и странствующих бардов. На глаза Калебу то и дело попадаются различные геральдические символы: синяя горная кошка на черном фоне — герб лорда Веллса, чьи земли пролегают южнее; белый петух на фоне алой королевской розы — герб виконта Дана с западного берега реки; золотой охотничий рог на зеленом фоне — герб Ландгонов, замок которого чернеет на горном хребте, берущем свое начало в паре миль к северу. От подобного окружения Калеб против воли скрипит зубами, но ничего поделать не может — нужно дождаться Харима. О том, что большую часть пути повстанец проедет один, они условились еще в Эалдорне. Иногда юношу посещают мысли, не выбрал ли наемник этот постоялый двор намеренно? У Харима явно есть какой-то собственный, неясный Калебу, план, и по этой причине полностью доверять ему мог бы только глупец. Когда позже их лошади трусят вдоль холмов, повстанец то и дело бросает внимательный, подозрительный взгляд наемнику между лопаток. Тот, к его чести, делает вид, что подобных взглядов не замечает — а может за годы такой жизни и вовсе к ним привык. Не зря же в народе говорят, что наемники и проститутки делят на двоих одну работу. Дорога петляет меж деревень и фермерских наделов. Днем от тающего снега она превращается в месиво из камней и грязи, которое, однако, замерзает обратно, стоит только ночи вступить в силу. Когда большак заводит их в лес, вокруг чувствуется запах прелой листвы, хотя она и лежит, укрытая под высокими снежными завалами. И только на подступах к столице Калеб начинает замечать первые проталины у витиеватых древесных корней. Около них встречаются и пестрые группки женщин, вооруженных ножичками и плетеными корзинками: то оказываются жительницы близлежащих деревень, пришедшие в поисках съедобных корешков. Наемникам нравится встречать в пути женщин: тогда некоторое время они могут идти вместе, общаться и петь. С женщинами в дороге становится шумно и живо. К тому же, многие из них одиноки — те, что рано овдовели или и вовсе ни разу не были замужем. Им льстит внимание и грубая солдатская ласка, пусть и недолгая. Подчас, наутро, женщины возвращаются в свои деревни и просят обождать — а после приносят остатки ужина или немногочисленные запасы из кладовых: то может быть наспех разогретый бульон из мозговых костей, запеченная в золе репа, жаренные на свином сале пресные лепешки или сырые яйца, которые мужчины позже самостоятельно готовят на костре. Когда до столицы становится уже рукой подать, людей на дорогах заметно прибавляется. Все они тянутся к городским стенам, за которыми их ждет разгульный и пьяный карнавал — две недели свободы от всевозможных запретов, дни, когда и трубочист может нарядиться начальником стражи, а сборщик налогов отплясывать с женой пекаря. И хотя на словах благородные лорды и леди считают посещения подобных гульбищ ниже своего достоинства, Калеб порой замечает и их в пестрой толпе. Когда-то он надеялся, что такое сближение двух миров пойдет простым людям на пользу — быть может, по окончании празднования землевладельцы понизят аренду или городские законотворцы уймут непомерные штрафы — но из года в год убеждался в обратном. Стоило только истечь положенным тринадцати дням — и все становилось как раньше, а порой даже хуже, и тогда, словно отыгрываясь за краткую крестьянскую свободу, корона и лорды загоняли народ в еще большую нужду. Возможно, что именно в этом году все станет иначе, и принцесса Элион принесет на Меридиан долгожданную справедливость. В детстве он любил карнавальные недели. С тех пор изменилось многое — в первую очередь он сам — но эту наивную радость при виде украшенных флагами улиц Калеб сохранил до сих пор. Когда их небольшой отряд въезжает в город, солнце уже высоко, и праздник в самом разгаре. Дребезжащая мелодия лютни плывет над головой — ей вторят бубны и дудки. Уличные плясуны и плясуньи поджидают народ уже у самых ворот, да так и норовят утянуть кого-нибудь в свой хоровод. Для Калеба это значит — только и успевай отбиваться. А еще — держать кошелек во внутреннем кармане. На всякий случай. На центральных улицах от людских толп, кажется, нечем дышать. Столько народу Калеб видел лишь на Земле. Неужели, думает он, сюда съехался весь Меридиан? За десяток монет он получает медвежью шкуру, мажет грязью лицо. Стража сегодня будет такой же пьяной, как и весь остальной люд, однако же не стоит терять бдительность. К тому же, быть может, в этом году удача улыбнется Калебу, и он выиграет звание главного шута и дурака первого праздничного дня — потешный титул, обладатель которого, однако, мог получить бесплатную кружку пива в любой таверне города. Сладко пахнет медовыми пряниками и морковными пирогами, а еще — свежей карамелью на палочке, любимым лакомством меридианских детей. Они кружат вокруг лотков, выпрашивают у родителей конфеты, а в следующий миг с визгом несутся на соседнюю площадь, где раскинулся шатер кукольника, и его творения, словно живые, пляшут на помосте, ведомые тончайшими нитями. В таких представлениях всегда есть место чести и отваге, а также настоящей, искренней любви. Глаза детей блестят от восторга, и даже Калеб против воли замедляет шаг, когда отважный рыцарь пронзает копьем огнедышащего дракона, посмевшего украсть принцессу. Жаль, думает Калеб, Корнелия этого не видит — ей бы непременно понравилось. В прошлом году Торговая Гильдия, которая и устраивала это празднество, привезла на Меридиан сотню красочных птиц, так что на тринадцатый день все жители столицы могли видеть, как их пестрые крылья рассекают небо. А если верить слухам, то и в этом году завершение будет не хуже: из фонтана напротив торгового представительства целый день будет течь отменное ржаное пиво, и любой желающий, будь то даже самый последний нищий, сможет его отведать. По одну руку от Калеба выдыхает изо рта пламя огнеглотатель, по другую — гогочет толпа, увлеченная театральным представлением о жадном градоначальнике и трех хитрых воришках. Тут же торгуют с лотка кульками с залитыми медом орехами — лакомство ценой в три медяка, самое то, чтобы перекусить во время смены декораций. Впрочем, куда ближе к сцене стоит тележка, полная сгнивших за зиму помидоров и тухлых яиц — в случае, если публика останется недовольна пьесой, их можно будет приобрести всего за медяк. На площади перед таверной кто-то невзначай задевает его плечом и, обернувшись, Калеб натыкается на широко улыбающегося Олдерна. — Рад видеть тебя в добром здравии, — галгот первым раскрывает объятия, и они с радостью хлопают друг друга по спине. — Какие новости? — Все получилось, — Калеб кивает туда, где чуть поодаль наемники Харима подпирают спинами отштукатуренные стены таверны. Заметив его движение, сам Харим подходит ближе, и они с Олдерном обмениваются короткими приветствиями. — Мы будем ночевать здесь, — указывает на таверну мужчина. — К ночи там коек-то свободных уже и не останется, — посмеивается Олдерн. — Останется — для тех, кто хорошо платит. Он хитро глядит на Калеба, и тот заметно мрачнеет: не стоит сомневаться, что гулять наемники будут на его деньги, а точнее — на деньги сопротивления. Однако же о том, чтобы позволить им спуститься в лагерь в Заветном Городе не может быть и речи. — Ты ему доверяешь? — Спрашивает Олдерн, когда Харим со своими людьми растворяется в толпе. — Не больше, чем всем остальным. Идем? Повеселимся, а по дороге ты мне расскажешь обо всем, что случилось в мое отсутствие. — Ты верно удивишься, но кое-что действительно произошло. Подожди меня вон там, на углу, около торговки лентами — я мигом. И прежде чем Калеб успевает вставить хоть слово, людской водоворот затягивает и Олдерна, перемешивая со шкурами, масками и цветастыми нарядами. Шум и гвалт усиливается. К голосам добавляется музыка — резкая мелодия дудок и флейт. Привстав на цыпочки, чтобы получше разглядеть, что же там происходит, Калеб замечает длинную процессию, к которой то и дело присоединяются новые участники. Народ шествует по улицам, нестройно распевая строчки застольных песен, а во главе их, в телеге, запряженной пятью козлами, едет шут в красном колпаке. Не сводя с шествия глаз, Калеб задумчиво скребет ногтями щеку. Грязь, которой он вымазал лицо, уже засохла и теперь осыпается ему под ноги. Мимо проходит ряженый на ходулях — рукава его рубахи расшиты птичьими перьями. За ним бегут дети в желтых островерхих колпаках и катят по дороге обручи, а все вместе выглядит так, словно большая птица пришла на празднование вместе со своим выводком. — Калеб! — Вернувшийся Олдерн словно долго бежал. Дыхание его сбито. — Еле нашел тебя. — Я стоял ровно там, где ты и просил. — Калеб чуть хмурится. — Знаю-знаю, оставь это. Фух, ну и толчея. — Кошелек на месте? Но Олдерн лишь отмахивается от его вопроса. — Я не брал. Да погляди ты лучше, кого с собой привел, — и отходит в сторону, так, чтобы Калеб мог наконец разглядеть того, кто стоит за спиной товарища. Мальчишка — лет на пять младше их с Олдерном, совсем еще ребенок. Лохматый и ушастый, с широкой улыбкой и двумя отсутствующими зубами — он кажется смутно знакомым, но вспомнить, при каких обстоятельствах они могли бы встретиться, Калеб никак не может. — Это… — Вопросительно начинает он. — Он один из наших. Джек — был в отряде лучников, участвовал в засаде на тракте у Королевского леса месяца два назад. Похоже, что теперь-то он припоминает. — Думал, никого тогда в живых не осталось. — Сильнее хмурится Калеб. Вот уж не представлял он, что придется разбираться с чем-то подобным — обычно товарищи его оказывались внезапно мертвы, а не наоборот. — Так я тоже думал, что сгину. — Джек улыбается, и голос его звучит уверенно. — Мы тогда сидели на деревьях, а они как загорелись — ну я и сиганул вниз и дал деру. Бегу по лесу, чую — колет че-то. Поглядел вниз, а там из ноги кость торчит — переломал ее, а даже не счуял, так перепугался, что догонят. Меня потом деревенские нашли, говорят, я в снегу лежал, синий весь от холода. Они уже хоронить собрались, да стали снимать рубаху и дыхание услышали. Я, считай, второй раз на свет родился. Мне потом сказали, что я несколько дней в себя не приходил — а я и не помню даже, все как во сне было. — И что же ты, два месяца проспал? — Предварительно бросив внимательный взгляд на Олдрена, Калеб наклоняется к мальчику и теперь во всю изучает его лицо на предмет лжи. Тот чешет в затылке. — Почему же? Я как оклемался, сразу хотел вернуться. Так мне сказали, чтобы не дергался, в себя приходил. Нога долго заживала-то. — Ну пройдись. — Калеб складывает руки на груди. — Он не врет, — произносит Олдерн. — А ты, смотрю, любому поверить готов. Джек послушно доходит до закрытой на время праздника лавки пекаря и, не хромая, шагает обратно. — Когда мелкие врут, это заметно. Да и где он по-твоему был? — Да где угодно! — Взмахивает ладонью Калеб. — За это время можно было и не такую легенду сочинить. Он смотрит на подошедшего Джека. — Расскажи про ту деревню. Где она, какое у нее название. — Я сюда пешком пришел — это, значит, дня четыре у меня заняло. Но я медленно шел, да и ночами прятался — лук-то свой я где-то в лесу и потерял, а новый откуда взять? Вот. — Он покачивается с пятки на носок. — А деревня та — Хембури. Я название хорошо запомнил, не подумайте. Голова-то у меня — во, — и он вскидывает руки, чтобы показать, какого именно размера его голова. Калеб кривится. — И что ты там делал? Все два месяца кулем лежал? — Почему лежал? Как нога зажила, так я сразу помогать начал. Дрова носил, — Джек загибает пальцы на руке. — Старшим помогал с хозяйством, снег счищал, дичь свеживал, заячьи туши разделывал, корзины с другими детьми плел — это уже сколько дел получается! — Чуть шевеля губами, мальчик неслышно пересчитывает загнутые пальцы. — Больше пяти! Калеб все не сводит взгляда с его порозовевшего от мороза лица. Глаза Джека так и лучатся искренностью — Олдерн прав, дети не так врут. Товарищ его не первый год в сопротивлении и год за годом учился читать людей, понимать их истинные чувства. Обычно их могли выдать нервные подергивания или же наоборот — излишнее спокойствие и неестественная зажатость. Но мальчик ведет себя так, как и ведут себя дети его возраста — подвижные и неусидчивые. Он то и дело поглядывает по сторонам, то на закружившихся в танце плясунов, то на продавца пряников, и на лице его написано явное нетерпение. Видно, что только некое уважение перед старшими не дает Джеку убежать и раствориться во всеобщем праздновании. — Меня там крепко любят, в Хембури значит. За мной все это время женщина одна приглядывала, я у нее жил, так она такой хлеб вкусный пекла. — Он счастливо жмурится. Калеб тоже жмурится, только вот отнюдь не счастливо. Выученная подозрительность никак не позволяет поверить мальчику, не говоря уже о том, чтобы позволить тому вернуться. — И что, ты хочешь к нам назад? — На всякий случай спрашивает он. Когда Джек кивает (преисполненный радости) Калеб со вздохом глядит на Олдерна. — Сходи поиграй пока, — говорит он мальчику, не отводя глаз. А стоит ему уйти, наконец обращается к товарищу: — Где ты его нашел? — Здесь и нашел. Точнее он меня — заметил у помоста, когда я смотрел представление. — И тебе это не показалось подозрительным? Столько людей кругом, а он просто так взял и нашел тебя? Олдерн прислоняется к стене расположившегося за их спинами деревянного жилого дома. Не долго думая, Калеб следует его примеру. — А что такого? Он сказал, что специально к празднику в город шел, чтобы нас найти. А кто ищет, тот всегда найдет. — Олдерн поворачивается к другу и речь его становится более торопливой: — Послушай, ну что в нем такого, что ты боишься? Он ведь все равно ничего не знал — и сейчас не знает. Пускай возвращается. У нас после осады каждый человек на счету, а ты так просто готов его погнать. Подняв голову, Калеб смотрит на башни замка, возвышающиеся над городом. С этого ракурса видна только часть стены и мелкие, едва различимые окошки. Да, Олдерн прав — еще один лук для них сейчас совсем не лишний. Да и никто из новобранцев о местонахождении Заветного Города не знает, так что… — Решено — пусть возвращается. — В конце-концов, решает он, такой малец может стать отличными ушами сопротивления на рынках и площадях. — Да, пускай возвращается. А мы пока пойдем выпьем: негоже в такой день оставаться трезвым.