Мечтать о счастье как смешно
Когда все в жизни решено
На ночь они останавливаются в Болингброке, посетив перед этим еще несколько деревушек, находящихся на территории герцогства Кавьяр. Тени, что отбрасывают зубчатые стены покинутого замка, неотрывно следуют за лошадьми, словно когтистые лапы незримого чудища — его взгляд Седрик явственно ощущает спиной. Ни раз и ни два ему хочется обернуться, пусть он и знает, что башни пусты, и из окон никто не наблюдает за ними. Но не только он чует это: людям его неспокойно. Все они обученные солдаты, члены элитной королевской гвардии, доказавшие отвагу свою десятками унесенных жизней, и все же — Седрик видит в их глазах этот суеверный страх, потому что прежде врагов своих они видели в лицо и знали. До этого момента никто из них не сражался с некромантами и с нежитью дел не имел. Причиной тому, разумеется, стали не только слухи — их засилье Седрик пресекал на корню. Ранее, осматривая пустые помещения замка, один из его капитанов нашел кое-что. В кабинете на вершине круглой башне за стеллажом пряталась дверь и крутая лестница из потертого временем камня. Лестница та вела вниз, в темноту и сырость, и пройдя ее до конца солдаты обнаружили подвешенные к потолку крюки и холодные плиты из потемневшего от крови гранита. А еще — запах. Подземный зал был лишен дверей и окон, воздух туда проникал с трудом, оттого ничто не могло потревожить это неподвижное зловоние, незыблемость обиталища самой смерти. Вот о чем рассказали Седрику гвардейцы. Он спросил серьезно, глядя в лицо капитана: «Неужели Вы боитесь мертвяков из сказок?». Сам-то Седрик с детства усвоил, что боятся надо живых. Духи и чудовища никогда не пугали его — в конце-концов, он и сам был чудовищем. Но когда под вечер тени удлинились, и когтистые лапы замка Кавьяр коснулись его мантии — даже он это почувствовал. Седрик ведет плечами. Единственный из них, кто мог бы знать чуть больше — это Танатос, но он молчит. Молчит всю дорогу и до этого ни слова не сказал, даже когда Седрик приставил оконечье меча к его горлу и произнес угрожающе: «Если ты что-то знаешь, но скрываешь… если водишь нас за нос — только дай мне повод, клянусь, я медлить не стану». Танатос тогда поднял подбородок и поглядел в ответ равнодушно, только на дне синих глаз еще плескалась какая-то жизнь и что-то ядовитое, стремящейся наружу. Тогда у Седрика появилось стойкое ощущение, что его крупно дурят. Внутри поселилась неприязнь к этому гордецу, едва вышедшему из юношеского возраста, а оттого и теперь он то и дело бросает на него взгляд полный недоверия. Лошадь Танатоса за поводья привязана к седлу идущего впереди конного. На всякий случай. В Болингброке, как и во всех предыдущих деревнях, они слышат все те же слова: о том, что в последнее время никто из замка Кавьяр здесь не проезжал, да и людей новых они не видали. Сам замок (в такие моменты крестьяне обычно обращают взгляды к заснеженным вершинам, за которыми практически не видно его потемневших от времени стен) они обходят стороной, но посматривают в его сторону часто, так что, если бы накануне там происходило что-то необычное, непременно бы то заметили. Седрик на их слова только досадливо отворачивается. С каждой деревней они уходит все дальше и дальше, а ответов так и нет. Люди ничего не видели и не слышали, а те крупицы информации, что им удалось получить — не более, чем старые сплетни, пересказанные в хмелю наступившего праздника. Даже календарь не на их стороне, думает Седрик. Костер горит, и пламя радостно принимает новые поленья. В ночной воздух взвиваются снопы искр и тают, становясь звездами. Опустившись на землю, Седрик прислоняется к поваленному стволу дерева и сгибает в колене ногу, задумчиво рассматривая лагерь. Отряд остановился за воротами деревни, чтобы не смущать крестьян своим присутствием. Отсюда еще слышны их счастливые голоса, но музыка, что звучала до прихода солдат, давно стихла. И хотя они не показывают этого, но Седрик видит — люди боятся их: отряд королевских гвардейцев при полном вооружении никогда не является просто так. Думается, пойди Седрик сейчас к деревенскому старосте — и тот выдаст секреты каждого местного жителя лишь из страха перед этой мантией и этим титулом. В огне щелкает непросохшее полено. Наблюдая за пляской искр в ночном небе, он вспоминает прошлогодний карнавал. Тогда он уже какое-то время жил на Земле, возвращаясь лишь для того, чтобы отчитаться перед Фобосом о поисках его сестры. Новый мир удивлял и пьянил так, что порой Седрика подмывало позабыть обо всем, позволить себе окунуться в него, впитать его в себя — хотя бы на день, на час. Но он все еще помнил о дисциплине — всегда помнил о ней — а потому держал себя в руках, словно закованный в колодки. Но в тот день, будто бы почувствовав его потаенное желание, судьба надумала пошутить. Ведущий на Меридиан портал выкинул Седрика в нескольких милях от столицы в самую гущу карнавала. Он нашел лошадь, постарался от него скрыться — но карнавал последовал за ним, и в столице закружил, подхватил и увлек. Седрик пробирался сквозь людские гущи, переулками обходил и плясунов, и торговцев, но судьбы избежать не смог. О, судьба! Порой он думал о ней, о ее жестокости и милосердии, о ее злом, извращенном чувстве юмора — и надеялся, что когда-нибудь она все же устанет мотать его по дорогам и оставит в покое, пожаловав спокойную старость и смерть в собственной постели. Редкий солдат мог на это рассчитывать, но Седрик все же позволял себе эту слепую и глупую веру, в которой бы никогда и никому не признался. Но дорога его, теперь обернувшаяся хитросплетением столичных улочек, вновь сделала виток, и ноги сами вывели Седрика на маленькую квадратную площадь, окруженную четырьмя домами. Посередине был воткнут колодец, а чуть поодаль, нарушая тем самым задуманную симметрию, возвышался шест с лентами. Дерево, символизирующее весну. Стайка нарядных девушек кружилась вокруг в задорном танце, резво играли скрипки и деревенские рожки. Седрик обогнул их, не отводя прямого взгляда от шпилей королевского замка, но что-то буквально заставило его повернуться — всего на миг, на крошечную долю секунды. Но этого оказалось достаточно, чтобы пропасть навсегда. Одна из горожанок — молодая, темноволосая, с тонкими смуглыми лодыжками, что мелькали всякий раз, стоило ей приподнять в танце юбки — обернулась к нему, солнечный свет засверкал в ее глазах. Поток плясуний тут же увлек девушку дальше, но этот взгляд — ох, этот взгляд Седрик запомнил на всю оставшуюся жизнь. Каково же было его удивление, когда, вернувшись с очередным донесением, он снова встретил ее, но уже в замке. Она его не узнала, но он разузнал о ней все: и то, что она давно уже работает здесь служанкой, и то, какие слухи ходят о ней в казармах. А спустя еще время выяснил и то, что должен убить ее. Воистину, судьба избрала его в качестве личного шута. Языки пламени взвиваются в ночное небо, и в их пляске он видит Федру столь же отчетливо, как и в тот день, на площади. Юбки ее развеваются в такт движениям гибкого тела, изгибается шея, маняще порхают в воздухе маленькие ладони. Пусть он и сидит чуть поодаль от костра, но сейчас Седрик явственно ощущает тепло, растекающееся по его замерзшим чреслам. Из-за особенности нечеловеческого тела от холода Седрика обычно клонит в сон, которому в подобные мгновения он даже рад. Это тихое умиротворение, полудрема с открытыми глазами — благодаря ей можно погрузиться в себя и в пляску Федры в огне. Такая красивая. Такая живая. Их отношения сложно было назвать… Да их даже отношениями назвать было сложно, чего уж там! Но несмотря ни на что он благодарен Федре хотя бы за этот танец на площади, который оказался много больше чем простым танцем, разумеется. Он был избавлением — Федра была избавлением, была гаванью, но — штормующей, а не тихой. Федра спасала его в моменты их близости, а это воспоминание грело душу в такие ночи как эта, когда вокруг лишь холод и тишина, редко нарушаемая чем-либо, кроме скрипа деревьев да негромких солдатских разговоров. Потому что, если бы не существовало того дня и того танца, той маленькой площади с весенним деревом, стоящим совсем не в центре — и память подкидывала бы в костер иные образы: горящие дома и собственные непрощенные грехи. Они тогда вышли на след дезертиров. Устав требовал догнать их и убить во что бы ни стало, поэтому, когда след привел конных в крошечную горную деревушку, в своих действиях никто не сомневался. Они потребовали у жителей выдать преступников, но те отказались. Тогда солдаты согнали их в один дом и заперли на засов дверь. — Давай, — сказал Седрику тот, кого подросток бесконечно уважал и бесконечно боялся. — Я? — Испуганно переспросил он и покосился на чадящий факел в руках мужчины. — Сделаешь — и я назначу тебя капитаном отряда. Считай это последним испытанием. Седрику пророчили стать самым молодым капитаном за всю историю Меридиана: он хорошо показал себя в битвах, да и среди других таких же мальчишек пользовался неким авторитетом. Сам он, несомненно, хотел этого. Но не так. — Так что? — Спросил мужчина. Отсвет от факела сделал с его лицом нечто странное, отчего оно стало похоже на пугающую маску. Тогда же Седрик понял, что не может отказаться. За спиной стояли другие солдаты. Многие из них годились ему в отцы, остальные — в старшие братья. Это был шанс, который выпадает лишь несколько раз за жизнь, шанс заслужить уважение старших по званию. Седрик был юн, но уже тогда понимал, что это откроет перед ним многие двери. Но люди в том доме так кричали, умоляя пощадить их. Они кричали и позже, когда он забрал факел у Страшного Человека и поднес к краю соломенной крыши. Рука его не дрогнула. Огонь занялся быстро. Мольбы стали громче. Кто-то выбил накрепко закрытые ставни, и в образовавшуюся щель женщины стали просовывать своих детей. Солдаты обнажили мечи. Вырывая младенцев из материнских рук, они убивали их на глазах задыхающихся от дыма и горя родителей, а когда все было кончено, оставили на сгоревшем доме письменное предупреждение, что так будет с каждым, кто укрывает преступников короны. Седрик знал, что они поступили правильно — он не имел права думать иначе. Но внутри все равно отчего-то было погано. Полученное вскоре звание капитана слегка притупило это чувство, а потом он и вовсе очерствел настолько, что подобные происшествия больше его не трогали. Однако даже спустя больше дюжины лет он видел в огне эти тонкие руки, просовывающие плачущих детей в разбитые деревянные ставни. Из воспоминаний о прошлом его выдергивают голоса товарищей, зазвучавшие чуть громче. Нечуткий слух ловит собственное имя. Поднявшись, Седрик вступает в круг кострового света, и собравшиеся почтительно замолкают, расступаясь. — Что здесь? — Так это, милорд. Девки пришли. Но он уже и сам их заметил. Трое — ближайшей к нему нет и двадцати, хоть из-за тяжелой работы она и кажется старше. Свет падает на широкое лицо и пшеничного цвета волосы, перевязанные атласной лентой. Простое платье выкрашено в оранжевый цвет — а может, это отсветы от костра играют со зрением злую шутку. Под одеждой легко угадываются очертания тела: широкие бедра, небольшая грудь, которую не держит корсет, отчего она ровно вздымается в такт дыханию девушки. Седрик уверен: в близлежащих деревнях она считается первой красавицей и наверняка не раз и не два становилась весенней королевой, традиционно избираемой в последний день карнавала. Он отводит взгляд, обращая его на двух других, стоящих чуть поодаль. В ночной синеве их и вовсе не различить, можно лишь догадываться о цвете волос или платьев — несомненно, в честь праздника таких же нарядных, как и у первой девушки. Заметив, что они стали объектом его внимания, селянки прижимаются ближе друг к другу, погрузившись в яростные перешептывания. — Ради чего бы вы не пришли, встаньте к костру — ночами еще морозно. — Седрик намеренно не повышает голос. Знает — они услышат. И действительно, на миг девушки замолкают, но уже через секунду принимаются перешептываться с куда большим рвением. — Скажи им, что здесь нечего бояться, — обращается он к той, что в оранжевом платье. — Мои люди вас не тронут. — Они не потому не идут, что боятся, — говорит она. — Это я прийти захотела, а они лишь следом увязались. — И добавляет решительно: — Я Вас знаю. — Вот как, — мрачно усмехается Седрик. Он в курсе тех слухов, что ходят о нем среди простого народа. Любого из них достаточно, чтобы не просто не приближаться к нему — за десяток миль по дуге обходить. А эта, значит, пришла. Либо тупая, либо помешанная. Девушка кивает. Глаза ее при этом лучатся чем-то, что Седрик усиленно пытается принять за отсветы от костра, но не может. Проклятье, думает он, все-таки второе. — Да. Вы лорд Седрик. И Вы… Вы наверное не помните, но четырнадцать лет назад Вы освободили эти земли от захватчиков. Мой отец служил под стягом Кавьяр, он… — Участвовал в битве на Нотре? — Перебивает он, и она снова кивает. Седрик хорошо помнит то сражение. Тогда Меридиан уже четвертый год вел затяжную войну с захватчиками из другого мира, и все земли объединились под знаменем алой королевской розы, чтобы дать им отпор. Битва на Нотре изменила ход войны. Противник, подошедший почти вплотную к столице, потерпел поражение в узких ущельях, и мелкая горная речушка окрасилась кровью. Но без войска Кавьяр этого бы не случилось. Пять сотен копий подоспели в последний момент, чтобы отбросить врага назад, к порталам, из которых они пришли. Армия Меридиана неотступно следовала за ними, наступая на пятки и попутно освобождая города и деревни — те, в которых еще осталось что и кого освобождать. Война, война — кругом война, куда не посмотри. В его памяти ли, или в реальности — она ревнивой женщиной гналась за Седриком, словно не желая отпускать из своих кровожадных объятий. Меж тем девушка низко клянется. Кончики волос ложатся на вытоптанный снег и кажутся растекшимся светом. — Я поблагодарить Вас пришла. Ежели не Вы, остались бы от нашей деревни одни головешки. Тлеющий скелет дома. Искореженные пожаром тела, еще тянущие обугленные руки к тому месту, где раньше были ставни. — Хватит, — обрывает он голосом ничего не выражающим. — Я принял твою благодарность, а теперь уходи. Но она не двигается с места. — Ежели Вам нужно чего… — И даже в неярком свете костра он видит проявившийся на щеках румянец. Усмехается горько. Конечно, и как он раньше не понял? — Ты старостина дочка? Верно, он решил таким образом умилостивить меня? А те двое — они нужны, чтобы засвидетельствовать, что я принял дар или тоже присоединятся? Или они для моих людей? — Я сама пришла! — Возмущенно кричит девушка, притопнув ножкой. — Разумеется, — качает головой. — Возвращайся к отцу. Скажи, что мы уйдем с рассветом. Вашей деревне ничего не угрожает. Да, слухов о нем ходит много, но добрых слов в них не сыскать. Глупостью было бы полагать, что они вдруг найдутся здесь, пусть он и освободил и эту деревню, и многие соседние. Прошло слишком много времени. Народ всегда быстро забывает хорошее и долго помнит плохое. А война научила деревенских жителей откупаться малой кровью, подкладывая под проходящих солдат тех, кто слабее: детей и женщин. — Расходитесь, нечего тут смотреть, — бросает Седрик столпившемся гвардейцам. Он уже надеется вернуться к своему месту и поесть в тишине, нарушаемой лишь редким треском костра, когда его окликает тихий голос: — Забавное представление ты нам устроил, командир. — Лица Танатоса не видно. Он сидит вне желтого круга света, отчего возможно различить лишь его очертания. — А девок мог бы и оставить. Не себе, так о людях своих бы подумал. Седрик останавливается всего на миг. Разговаривать с этим человеком у него нет никакого желания. — Тебе-то какое дело до девок, — выплевывает он и продолжает путь, ни на кого больше не глядя.***
Девушки, которых привела Деметра, выстраиваются перед Александрой в шеренгу. Девятеро из них облачены в коричнево-серые платья прислуги, с повязанными поверх чистыми фартуками, и только последняя, десятая, отличается, чем сразу бросается в глаза. Наряд у нее простой, но из хорошей парчи, а яркая ткань и отсутствие заплат выдают его явно высокую стоимость. Разглядывая девушку, Александра отмечает ее совсем не выразительную внешность: невнятный подбородок, круглые глаза и жесткие, туго заплетенные волосы, структурой и цветом напоминающие проволоку. Кто-то из служанок тихонько хихикает и взгляд тут же смещается влево — туда, где в самом начале шеренги обмениваются задушенными смешками двое в белых фартуках. До слуха Александры долетает ее имя и брошенная следом нелестная характеристика, что уже не один месяц сквозняком гуляет по замку. — Правило первое, — по-учительски строго произносит она. — Если хотите получить здесь работу, научитесь держать языки за зубами. Смешки испуганно замолкают. Не глядя на них больше, Александра склоняется над письменным столом, обмакивая перо в чернильницу. — Я попрошу каждую из вас представиться — громко и четко. Одно за одним она записывает имена девушек, двое из которых вскоре станут ее новыми служанками. Когда же очередь доходит до последней, ухо само цепляется за то, что отличает ее от остальных. Фамилия — отличительная черта аристократов. — Марта Богун, — представляется нарядно одетая девушка. — У меня есть сопроводительное письмо. От матушки. — Видно, как она пытается держать лицо и контролировать голос, чтобы он звучал размеренно, вот только от переживаний все время сбивается с темпа и говорит чуть быстрее, чем следует. Из висящего на поясе бархатного мешочка Марта извлекает запечатанный свиток, идеально помещающийся в ладонь. Раскрыв его, Александра читает первую строчку и тут же хмурится. — Ты должна была стать фрейлиной принцессы, Марта Багун? Та кивает. — Все верно, госпожа. Однако из-за шторма наш корабль сбился с курса, и я прибыла в столицу слишком поздно. Принцесса уже выбрала себе фрейлин. «И она пришла к тебе». — Отчего же ты не вернулась домой? Взгляд бегает по строчкам, заполненным мелким рукописным шрифтом. Долгие слова преждевременной благодарности перемежаются с витиеватой семейной историей и почти что слезными мольбами принять девушку ко двору. — Матушка наказала в столице остаться, — вздыхает Марта. Дочитав письмо, Александра поднимает глаза на ее поеденное морем лицо. — Какая ты в семье по счету? — Четвертая, госпожа. Дочь начальника порта, Марта Богун могла рассчитывать на безбедную жизнь и выгодный брак, однако лишь в том случае, если бы была в семье первой или второй. Но четвертому ребенку рассчитывать не на что, оттого единственной надеждой ее матери оставалась столица и королевский двор, где фрейлины имели почет, уважение и шанс на сытое будущее. Однако лишь в том случае, если они служили принцессе или другой влиятельной даме. Никак не такой, как Александра. Как называют ее? «Пришлая шлюха?» Подле нее Марта ощутит все то же, что терпит она сама — насмешки и холодность двора. — Все это время ты жила в городе? — Да, госпожа. Я сняла дом, но… — В ее речи возникает чересчур резкая пауза. — Моих денег не хватит, чтобы оплатить следующий месяц. — Наскоро заканчивает Марта. Скорее всего, размышляет Александра, взвешивая все «за» и «против», девушка попросту не в курсе ее шаткого положения при дворе. Она лишь услышала о том, что наставница принцессы набирает прислугу, и решила попытать счастье. Однако стать фрейлиной при даме может лишь та, чье положение ниже — никак не наоборот. — Я не благородная леди, Марта. — Вы наставница принцессы. Этого достаточно. «Я получила этот титул только потому, что Фобос не хотел отдавать его Пайдейе Кавьяр», — едва не произносит она. Оставить ее — значит обречь на всеобщее презрение. Как скоро Марта возненавидит ее за это? А еще, если Александра согласится, то у двора появится новый повод для насмешек: она ведь взяла к себе ту, что отвергла принцесса. Как назовут ее теперь? Мусорщицей? Побирушкой? Ни одной из них это решение не принесет счастья. Да и на кой черт ей фрейлина? Вместе вышивать гобелены? Вести неторопливые беседы за чаем? Отвечать на приглашения, которые все равно никто не пришлет? «В кабаке пиво разносить — все равно что телом торговать». — Вспоминаются слова Деметры, и Александра опускает руки с зажатым в них письмом. Если она откажет Марте, та пойдет в город искать работу. Что, если по ее вине с девушкой случится несчастье? — Хорошо, — отчего-то хрипло произносит Александра. — У тебя есть прислуга? Вас поселят в этом крыле в соседних со мной комнатах. За этим сходи к Терентиусу, только… — Что делать, если кастелян откажет? Она вообще имеет право на помощников? За все это время Александра так до конца и не поняла всех своих обязанностей. — Если возникнут проблемы, возвращайся, пойдем к принцессе. Марта благодарно улыбается. В ее низком поклоне чуется облегчение. — Что до остальных… «Ну и зачем тебе столько людей вокруг себя?» — Я возьму двоих, как и договаривались. Будет нечестно, если одна из вас останется без повышения только из-за моего поспешного решения. Так, посмотрим, — она обращается к списку, перед этим еще раз пробежавшись глазами по шеренге девушек. Взгляд против воли задерживается на двух сплетницах и, быстро макнув кончик пера в чернильницу, Александра вычеркивает их имена. — Ты, — кивает в сторону стоящей по центру девушки. — И… пусть будет… Да и ты тоже, — смотрит прямо на крайнюю справа. Она ничего о них не знает, но Деметра обещала, что все служанки толковые и работящие, а значит, решает Александра, она положится на ее выбор. Или положится на судьбу. — Не беспокой меня какое-то время, хорошо? — Просит она Элиа, после того, как комнаты снова пустеют. Даже не раздеваясь, Александра валится на кровать и зарывается лицом в подушки. Ее вернувшаяся бессонница окончательно извратила и без того сбитый режим сна. Нужно всего каких-то пару часов отдыха, а иначе она не сможет вечером позаниматься с замковыми детьми. Александра ерзает и блаженно улыбается, прикрывая глаза. А когда открывает их вновь, то первое, что видит — это ее маленькую служанку, судорожно собирающую вещи. — Что ты делаешь? — Мне надо… надо домой. — Элиа вся дрожит. — Только не говори мне что… — Оно началось. Ничто другое не могло бы напугать Александру сильнее, чем эти два произнесенных слова. — Давно? — С утра, — пристыженно опускает голову служанка. — Я сначала думала — просто съела что-то не то, а потом поняла, но не знала, как Вам сказать. Паника медленно ползет по ногам, поднимаясь выше. Александра пытается с ней совладать, но не может. — Так, — выдыхает она. — Так, сейчас. Сейчас нам надо… Воды уже отошли? Элиа трясет головой. За исключением мертвенной бледности и выступившей на лбу испарины выглядит она как обычно. — Хорошо. Значит все пока не так страшно. — Я могу пойти домой? — Осторожно спрашивает Элиа. — Ни в коем случае. Ты останешься здесь. — Александра шумно дышит, пытаясь унять поступающую тревогу, словно это ей сейчас предстоит рожать. Мать твою, она ведь действительно думала, что Элиа вернется домой, но не во время же схваток! — Я пошлю кого-нибудь за Илайн, а ты пока… — она замолкает, не зная, что предложить Элиа. В фильмах роженицы обычно ходят по больничной палате, вцепившись в руку мужа и тяжело дыша. — Постарайся не нервничать. Хочешь, я позову Луция? Заслышав имя мужа, Элиа отводит глаза и бормочет отказ. Сейчас она выглядит настолько потерянной и напуганной, что Александра не может не ступить ближе и не сжать ободряюще ее ладони в своих. — Все будет хорошо, — заверяет она. — Я вернусь через пару минут и буду с тобой. И действительно возвращается, а потом крепко держит Элиа за руку и по себя считает минуты между схватками, испытывая облегченную радость от того, что они пока не слишком частные. — Сильно больно? — Спрашивает. — Нет, — отвечает Элиа. — Как женские боли. Паника ползет выше, словно прибывающая в комнату вода. Она хватает Александру за колени и сжимает бедра. — Мама говорила, что это не страшно, — произносит Александра в пустоту. — И иной раз в туалет ходить больнее. А сама думает, что слова ее матери могли быть применимы к Америке конца семидесятых, но никак — к псевдосредневековому Меридиану, лишенному базовых представлений об асептике. — Мы не думали, что так получится. — Спустя непродолжительное молчание стыдливо сознается Элиа. — Потому что я была сверху. — Погоди. — Смысл слов ее медленно доходит до Александры. — Только не говори мне, что вы и правда считали, что в этой позе нельзя забеременеть. Щеки Элиа розовеют. — Ну так вытекает ведь, — отводит глаза девочка, на что Александра только хлопает себя по лбу. Видимо, помимо уроков грамотности, ей придется учить замковых детишек еще и основам полового воспитания. От необходимости продолжать этот резко ставший неловким диалог ее спасает пришедшая Илайн. Выглядит ведьма почти такой же, какой ее запомнила Александра: посеребренные сединой каштановые волосы, зеленые глаза над по-девичьи округлыми яблочками щек, алыми с мороза. В этот раз на Илайн льняного цвета шаровары, заправленные в высокие сапоги, и надетое прямо поверх видавшее виды платье. На шее все так же болтаются амулеты из камней и желудей, выкрашенных алым, а на лице пестрят угольные узоры. — Вот и свиделись снова, — смотрит она на Александру, перекатывая во рту глухие слова. Затем переводит взгляд на Элиа и кладет руку ей на живот. Лицо Илайн приобретает задумчивое выражение, отчего она еще больше становится похожа на птицу. — Девочка. Говорила я тебе осторожнее быть, да себя беречь? Лежать да вязать одеяльца? Ребенку надобно подольше с матерью оставаться, а ты из себя его раньше срока исторгнуть решила. Подступающая паника от этих слов только усиливается. — Что это значит? — Глухо спрашивает Александра. — Элиа? — Я не… Мы ведь уборку не закончили, а я подумала — негоже оставлять так, вот и… — И без того слабый голос служанки затихает. Александра чувствует страх и собственное бессилие. — Элиа, я ведь просила, — как-то разочарованно произносит она. Вновь подползает вина, неприятно щекочет над сердцем — не оставь она Элиа, не подумай опять о себе, и сейчас ничего бы не было. — Сильно рано? — Спрашивает она у Илайн. Та качает головой: — Дюжину дней бы ему еще внутри побыть, но ладно, пусть. Захотело дитя мир повидать, значит уже для него готово. Приготовим все да можно приступать. Схватки давно? — С утра, — повторяет Элиа. — Ну значит скоро уже и потуги начнутся. Ну-ка, где там травы мои… Огонь в очаге резво вспыхивает, когда из плетеного мешочка в него сыпятся сушеные коренья и травы. Чтобы не стоять столбом, Александра уходит за полотенцами, а когда возвращается, то сталкивается лицом к лицу с одной из своих новых служанок, вносящей в спальню нагретую воду. Силясь вспомнить ее имя, Александра едва ли не пропускает мимо ушей слова о том, что девушка уже позвала Деметру, чтобы и та помогала при родах. Паника поднимается выше, дотрагивается до пупка холодными пальцами. — Руки, — хрипло произносит Александра, прежде чем совладать с голосом и приказать уже четче: — вымойте руки, прежде чем начинать. Какое дурацкое слово она выбрала, думает. «Начинать» — как будто это уже не началось. Твою мать, оно ведь и правда началось, здесь и сейчас Элиа родит, и этого не отменить, не избежать. Как же страшно — до дрожи в ногах, затаенного в горле крика. Может уйти, пока еще есть время, переждать бурю тишине библиотеки? Словно почуяв ход ее мыслей, Элиа ловит взгляд Александры: — Вы ведь не уйдете? — Просит жалобно. Александра кладет ладонь ей на голову и ласково проводит по волосам. — Нет, — обещает и чувствует, что не врет. — Я буду с тобой. А потом каждую секунду жалеет о сказанном. Схватки усиливаются. Женщины поют, и Элиа вторит им прерывающимся голосом. Терпко пахнет травами и маслом, которое Илайн нанесла между ног роженицы. Все вокруг приходит в суетливое движение, и только застывшая у изголовья Александра от страха не может двинуться с места. «Что ты делаешь, уходи отсюда, они справятся сами!» Элиа крепче сжимает ее ладонь. — Все хорошо, я здесь, — шепчет ей Александра. — Я не уйду. Она смотрит перед собой, но не видит, как корчится в судорогах Элиа на мокрой перине, как наклоняется над кроватью Деметра с заботливым «начинай понемногу тужиться», как Илайн протягивает роженице теплый отвар из ивовой коры, бормоча при этом «таз слишком узкий, тяжело будет». За эти слова Александра и цепляется, выныривая из того моря паники, что бушевало вокруг. — Как? — Мертвенно спрашивает она в бесстрастное лицо ведьмы. — Элиа не сможет родить сама? — Сможет, куда денется — каркающе отвечает Илайн. — Но тяжело. Первенец всегда выходит в муках, а здесь… Но Александра уже не слушает. Срывается с места, захлопывая за собой дверь, минует и приемную, и гостиную. Навстречу ей выбегает встревоженная Элион. — Я слышала крики, — говорит она, и будто бы в подтверждение этих слов сзади доносятся приглушенные стоны. — Это Элиа? Роды начались? — Не ходи туда, — просит Александра. — Не смей. — А Вы…? — Я за помощью. Бегом преодолев многочисленные переходы и коридоры замка, она достигает, наконец, заветной железной двери. — Помогите! — Барабанит в нее кулаками. — Вы же лекарь, помогите ей! Какое-нибудь средство для облегчения родов — должно же оно быть у него в конец-то концов! — Уходи! — Он даже не открывает ей полностью: в узкую щель видно лишь половину лица придворного лекаря. — Знаю, для чего пришла. Не буду я прислуге помогать, так еще и с родами — ишь чего удумали. Повитуху зови! — Дрянь! — Кричит Александра в запертую дверь. — Да чтоб ты сдох, вшивая погань! Страх и отчаяние подступают к горлу, отчего кажется, что еще немного — и Александра заплачет. Нет, думает она, лучше пусть будет злоба, слепая и бессмысленная ярость, потому что последняя хотя бы способна заставить двигаться дальше и искать спасение. Потому что если она ничего не сделает, Элиа умрет — почему-то это осознание приходит с внезапной четкостью. Но наверное, отчаяния в ней все же больше — только оно и способно толкнуть Александру к дверям Фобосовых апартаментов. — Прошу, помоги, — просит, замерев посреди его спальни, где Фобос сидит в кресле у камина и, закинув ногу на ногу, читает книгу. Он даже не поднимает на нее глаз. Нет, мысленно кричит она, нет! Наори на меня, прогони, оттолкни — верни мне ту живую ярость, что способна вдохнуть жизнь. Только не молчи, а иначе я вновь стану молящей и напуганной, тревожной, плачущей — а такая я ничего не смогу. Сейчас я должна быть сильной ради Элиа и ее ребенка, так заставь меня тебя ненавидеть или помоги, но только не игнорируй, прошу! — Фобос. Он шумно вздыхает. — Я слушаю, говори. — Но книги не откладывает и даже глаз не отрывает от строчек. — Элиа рожает, — осторожно произносит Александра. Она вдруг понимает, какой должна сейчас стать — не яростной, но и не молящей, а такой, какой он сам просил ее быть. Благоразумной. — Кто это? — Спрашивает Фобос. — Моя служанка. Ты ее видел. — И что же? Разве я похож на повивальную бабку? — Нет. — Голос вновь начинает дрожать. — Разумеется нет. — Тогда ради чего ты пришла ко мне? Сколько холода в его тоне и этой закрытой, отстраненной позе! Опять подступает паника, требует: «быстрее, быстрее!» — но Александра осаждает ее, до боли впиваясь в ладони короткими ногтями. — Ведьма, которую мы позвали для помощи, сказала, что роды будут тяжелыми. Возможно, у тебя есть что-то… — Она все же срывается на нервный смешок, но тут же прикусывает язык. — Что-нибудь, чтобы как-то облегчить боль. Вряд ли в личных запасах принца найдется зелье для легких родов, но обезболивающее ведь должно быть. Как-никак не так давно он получил ожог в половину спины — а такую боль самому не стерпеть. Но его лицо кривит тонкая ухмылка полная презрения. — Дай ей вина, — произносит Фобос, переворачивая страницу. Словно в комнате нет никакой Александры, словно ее и не было рядом с ним никогда. — Возможно. — Она подходит чуть ближе. — Я могла бы что-то предложить взамен на твою помощь? «С тем, чтобы греть мне постель, ты действительно неплохо справляешься». Захочет ли он ее сейчас — некрасивую из-за бессонницы, еще не пришедшую в себя после длительной голодовки, в платье, перепачканном околоплодными водами Элиа? Но он был прав тогда — кроме себя Александре и правда нечего больше предложить. — Как самонадеянно — полагать, что мне хоть что-то от тебя нужно. Но это так в твоем стиле, знаешь? Замерев перед ним, Александра тяжело дышит. Колени подгибаются и она медленно, как во сне, опускается на пол, комкая в пальцах край юбки. — На коленях молю — помоги, — шепчет, не поднимая глаз. Страшно, ей так страшно — неужели Фобос не видит этого? Носок его сапога, который до этого чуть покачивался, замирает. — Надо же, какая покорность. — Александре чудится промелькнувшая в голосе принца заинтересованность. Она слышит, как с глухим звуком он захлопывает книгу и как шелестит тяжелая ткань мантии, когда Фобос поднимается с кресла. Александра жмурится и как-то вся сжимается, стоит ему остановиться перед ней. Она приказала себе его не бояться, но тело не слушается и мелко дрожит, выдавая ее с головой. Страх оказывается сильнее самообладания. Александра не выдерживает повисшего в комнате напряжения, натянутого, как гитарная струна. Она шумно выдыхает и дотрагивается до челюсти, словно бы стремясь защититься, если Фобос снова надумает схватить ее. Быстрое, неконтролируемое движение — она тут же отдергивает ладонь, но он уже увидел. — Встань, — холодно произносит он. — И уходи отсюда. — Фобос, пожалуйста! — Александра вскидывает голову, чтобы обжечься о смесь раскаянья и презрения, что плещется в его глаза. Он качает головой и уже собирается покинуть комнату, когда она на четвереньках бросается следом и хватается за край мантии. — Постой! — Хватит! — Рявкает он. — Ты мне отвратительна, я видеть больше тебя не могу. Убирайся! «Прогонит. Не поможет. Ты ему отвратительна». — Я останусь на Меридиане, — произносит Александра с решительностью висельника. — Что? — Должно быть, Фобос не расслышал. Она крепче сжимает темно-алую ткань его мантии и больше не прячет взгляд, упрямо глядя принцу в глаза. — Останусь на Меридиане, — повторяет Александра и облизывает пересохшие губы. — Ты ведь этого хотел, да? Я останусь в замке и больше не буду убегать. Да что там — я и думать перестану о побеге! Только дай мне того, о чем прошу. Но он все еще неверяще всматривается в ее лицо. — Захочешь, чтобы я твоей была — буду, — шепотом продолжает она. — Не пожелаешь, погонишь — уйду куда скажешь. Убить решишь… — Тут голос ее подводит, но она продолжает через силу. — Убивай. Что хочешь со мной потом делай, но сейчас — помоги. Наконец Фобос наклоняется к ней. Краем глаза Александра видит, как он тянет руку к ее лицу. Ударит? Схватит? Она опять вся сжимается, стремясь избежать этого, и чужая ладонь замирает в нескольких сантиметрах от ее лица. — Ты так стремилась обратно. А теперь всем жертвуешь. И ради чего? — Все равно не поймешь, даже если расскажу. — А ты попытайся. Александра отводит взгляд, устремив его на отражение комнаты в темном окне. — Я больше не могу, Фобос. Я же себя не прощу, если еще кто-то умрет по моей вине. А родители… мама, она… быть может — ей будет легче, если такая дерьмовая дочь и вовсе никогда не вернется домой. «А может, ты просто сдалась?» — Беременность прислуги — не твоя вина. — Я обещала Элиа, что все будет хорошо. — Что же, это станет тебе уроком не давать обещаний, которые не можешь выполнить. Она горько всхлипывает. Не поможет, он не поможет. Элиа умрет, пополнив собой личное кладбище Александры. Меж тем Фобос продолжает все тем же равнодушным голосом: — Что же до твоего предложения — мне не нужна рядом женщина, которая меня боится. Пальцы дрожат так сильно, что уже не могут удержать ткань мантии. Холодно. Александра чувствует, как от сидения на каменном полу коченеют ноги, обутые в легкие домашние туфли. — Дай мне время, и я научусь снова тебя не бояться, — говорит она, сжимая кулаки, чтобы разогнать кровь и хотя бы немного согреться. — Это обещание? — В голосе принца ей чудится издевка. — И встань уже наконец, замерзнешь. Она послушно поднимается на ноги, едва не упав. Боится, что Фобос попытается подхватить ее, но он не двигается с места. Хотя бы за это она ему благодарна. Он смотрит на нее с нечитаемым выражением лица. Откажет, думает Александра. Она ведь ему отвратительна — потому что боится, потому что слабая и дрожащая, потому что все меньше похожа на ту женщину, которая ему понравилась. Фобос слишком большой эгоист, чтобы терпеть подобное от кого-то. Он никогда не был похож на заботливого или понимающего — ни для кого, кроме себя. — Идем, — неожиданно приказывает он. — Что ей уже давали? Александра едва поспевает за его широким шагом. — Отвар из ивовой коры, — отвечает на бегу. — Хорошо. То, что я дам, сильнее, чем ива. Но в этом его опасность — если твоя служанка впадет в беспамятство, то схватки прекратятся. Давай только в крайнем случае и не все, а лучше разведи с водой. Поняла меня? Он протягивает ей бутылек из темного стекла. Александра кивает, осторожно принимая его из холодных рук. — Что-то еще? — Спрашивает она. Фобос качает головой. И все же она ему благодарна, решает Александра. Несмотря ни на что, он не выставил ее за дверь… Впрочем, тут же обрывает себя, он ведь пытался. И помог не бескорыстно — да и разве можно ждать бескорыстной помощи от такого как он? Ладонь уже дергается вверх, но Александра приказывает себе не трогать челюсть. «Однако ты останешься здесь навсегда, теперь уже по своей воле. Все то, к чему ты так стремилась, превратится в пустые воспоминания». Пусть так, думает она. Пусть так, лишь бы больше никого не терять, не смотреть мертвецам в глаза. В какой-то степени это правильный поступок — а она должна всегда поступать правильно. Тепло от поселившегося в груди огонька надежды понемногу отогревает замерзшее тело. — Я сдержу свое слово, — обещает Александра. Он кривовато улыбается. — Periculum in mora. Поторопись. В противовес комнатам принца, в ее апартаментах жарко натоплено. Крики Элиа — уже слабые от изнеможения — она слышит еще на подходе. — Это поможет облегчить боль? — Спрашивает у Илайн и сует ей под нос откупоренный бутылек. Женщина деловито принюхивается и кивает со знанием дела. — Хорошо. Дай ей немного. Мокрые от пота волосы Элиа прилипли к ее красному, покрытому испариной лицу. Александра подносит к ее бледным губам чашу с разведенным в воде лекарством, и девочка жадно пьет. Жидкость стекает по подбородку, капает на застиранную нижнюю рубаху, торчащую из-под задранного платья. Резко пахнет кровью. — Развязывайте узлы, — говорит Деметра. — Не видите что ли — не идет ребенок-то. А ну развязывайте все, кому говорю! Снять пояс и подоткнуть рукава, чтобы не мешались. Вместе со всеми узлами в комнате расправиться и с закрытыми замками — на сундуках и ставнях, на скрипучей печной заслонке. Александра все глядит с тревогой на муки Элиа, периодически посматривая на бутылек в своих руках — не слишком ли мало она дала, не надо ли было больше? Но слова Фобоса так напугали ее своей холодной расчетливостью. Если схватки прекратятся, то умрут оба — и мать, и дитя. — Госпожа Александра, — в бреду зовет девочка, и Александра послушно опускается на пол у кровати, дотрагиваясь до тонкого запястья. — Я здесь. — Я больше не могу, — хнычет Элиа. — Больно! — Еще немного осталось, — говорит, а сама ловит взгляд Илайн, посылая той немой вопрос. Ведьма тяжело кивает, скручивая валик из полотенца. — Я здесь, я с тобой. — Вижу головку. — Сквозь шум в ушах доносится зычный голос Деметры. — Ну-ка, девочка, поднажми. — Голову ей к груди прижми! — Потревоженной птицей кричит Илайн, и Александра не сразу понимает, что слова эти адресованы ей. — Ну же! Да не так! Оказавшись рядом, она давит на затылок Элиа, так что та подбородком упирается в грудь. — Тужься! Опять крики — все слились в один. — Головка вышла. — Ну теперь недолго осталось. Подтащив себя к изножью кровати, Александра бросает короткий взгляд на то, что именно представляет из себя «чудо рождения» и тут же брезгливо, почти испуганно отворачивается, лишь заметив торчащую из промежности Элиа синеватую, покрытую сгустками крови младенческую голову размером с грейпфрут. «Своих детей… никогда!» Свернутым в жгут полотенцем Илайн продавливает живот Элиа, пока Деметра придерживает за затылок… то, что в перспективе должно быть ребенком, но пока что его совсем не напоминает. Александре кажется, словно она вот-вот потеряет сознание. По ощущением прошел уже не один час, а темнота за окном лишь подтверждает это. На Меридиане стоит глубокая ночь, готовая вскоре смениться предрассветной дымкой. Александра отползает к ближайшему креслу и обессиленно падает в него. На лоб тут же ложится смоченная в холодной воде тряпка — благодарно улыбнуться новенькой служанке, в изнеможении выдохнуть, прикрывая глаза. Открыть спустя один слабый вскрик боли и облегчения. Деметра держит на руках ребенка — фиолетово-синего, с торчащей из живота толстой пуповиной, похожего на инопланетное чудовище, а не на человека, но — ребенка, вышедшего из Элиа, а значит она смогла. — Ты молодец, — возвращается к девочке Александра и аккуратно обтирает ее влажное от пота лицо. — Ты справилась. А потом оборачивается, почуяв неладное. — Почему он не кричит? — Спрашивает испуганно. И срывается на крик: — Почему не кричит? Александра подбегает к столпившимся женщинам, заглядывает через их плечи в сморщенное младенческое личико. У ребенка черные волосы, слипшиеся от родильной влаги — торчащий из макушки пучок — и по одной реснице на каждом глазу. Он был бы невероятно смешным, этот младенец, если бы только не молчал. «Закричи, закричи!» — Молит Александра. — «Мы столько сделали, чтобы ты появился на свет! Если твои легкие не раскроются сейчас, значит все это было зря». А он такой серьезный — сканирует склоненные над ним лица большими темными глазами, будто без слов обвиняет их в страданиях матери. Кажется, словно он заранее зол на весь этот мир: Александра никогда не видела таких недовольных младенцев. На фотографиях их крошечные личики излучают лишь покой и умиротворения, а этот совсем не такой. Словно бы подтверждая ее мысли ребенок наконец начинает плакать. Нет, не просто плакать — орать, широко раскрывая беззубый рот, яростно и громко, с ненавистью, которую неспособно вместить в себя столь крошечное тело. «Откуда в тебе столько злобы?» — Спрашивает Александра, принимая его из рук Деметры. Осматривает его синюшное тело, только теперь замечая, что это мальчик. — Элиа, — зовет она. — Это мальчик. У тебя сын! Элиа тяжело перекатывает голову по подушке, находясь на грани между беспамятством и реальностью. — Мальчик, — облегченно выдыхает она. — Как хорошо. Ему никогда не придется испытать этих мук. Как же повезло ему. Мой мальчик! Александра осторожно опускает ребенка на материнскую грудь. Они оба живы — вот что хорошо. Она сумела сдержать обещание. Все было не зря.