***
Илайн не лжет, когда сообщает, что вернется лишь если Элиа станет хуже. И возвращается — уже к концу следующего дня. А потом еще и еще, разменивая ранние весенние закаты. Александра кусает губы, ногти, пальцы и ходит-ходит-ходит, но не может найти успокоения. У Элиа поднимается и почти не спадает температура. Она сереет лицом, много спит и часто просит воды. Александра отказывается признавать очевидное, трясет головой, когда Илайн произносит «лихорадка» — вместо этого она читает девочке вслух, развлекает ее рассказами, поет, а когда та спит, сидит с ребенком, качая его на руках. Она не знает ни одной колыбельной, но оказывается, что детям все равно подо что засыпать, поэтому на помощь приходят Боуи, Меркьюри и сэр Элтон Джон. Луций навещает жену каждый день. Тогда Александра оставляет их наедине, осторожно прикрывая за собой дверь. Из натопленной и светлой спальни она уходит в кабинет — холодный и темный. Тяжело опускается на стул, пальцами зарывается в волосы и сидит так до тех пор, пока тело не начинает дрожать. Но даже тогда она возвращается не сразу — раскрывает окно и долго глядит в сад и на стены, за которыми, в городе, еще буйствует карнавал. Находясь в этом странном, подвешенном состоянии между жизнью и смертью, она чувствует, как понемногу отступает тревога, а на ее место приходит спокойное ожидание. Что бы ни случилось дальше, убеждает себя Александра, она сможет это принять. Но возвращается — и все происходит по новой. Деметра говорит: — Мы сделали все, что могли. Дальше только ждать — ее тело либо сможет исторгнуть заразу, либо проиграет. Александра надеется, что тихие слова не достигнут ушей Элиа, но когда Деметра вместе с другими служанками уходит, девочка зовет ее. — Вы должны сказать Луцию, — требует она. Глаза у Элиа потускнели, стали водянистыми, словно от всех собравшихся в них непролитых слез: они иногда стекали по одной и замирали на середине щеки, высыхали и оставались там бесцветной кляксой. — Элиа, перестань. — Александра почти умоляет. — Нет. — Голос девочки тверд настолько, насколько это возможно сейчас. — Он должен знать, сказать своей семье. Им заботиться о нашем сыне, когда меня не станет. — Не говори так. Ты справишься. — Не справлюсь. Мама не справилась — а я мучаюсь дольше нее, словно бы в наказание. Верно духи гневаются, что не зарезала черного петуха, не дала им крови напиться. А теперь моей требуют. Луций приходит. Элиа хватает Александру за рукав горячими пальцами. — Скажите ему! — Требует лихорадочным шепотом. — Скажите — или я скажу сама. А Александра смотрит в худое мальчишеское лицо Луция с острым подбородком, в полные неподдельной тревоги глаза — и не может. Она уходит в кабинет и впервые за последние дней чувствует, что больше не справляется сама, а оттого напивается, принимая эту позорную капитуляцию. С алкоголем проще: вино еще не успело пропитаться кислым запахом смерти как все кругом. Александра приказывает служанкам приглядывать за Элиа, запирает дверь на ключ и пьет-пьет-пьет, пока не остается сил даже на то, чтобы подняться на ноги. — Мисс Фостер, — зовут сквозь сон. Голос громкий, как колокольный удар, фейерверк в честь Дня Независимости. А потом еще раз, громче (куда уж громче?) — Мисс Фостер! — Мать твою, Элион! — Язык заплетается. Что вчера было, почему такое дикое похмелье? Она ведь никогда не пьет в будние дни. — Элион, который час? Ох, кажется я не смогу провести уроки сегодня, надо… мне надо в медпункт, там должен быть аспирин. Черт, если директор Никербокер узнает, мне конец. Привычные слова — тысячу раз за жизнь произнесенные — слетают с языка на автомате. Александра говорит их и даже не различает смысла, занятая больше тем, что барахтается в захлестнувшим ее отчаянии, как утопающий во время шторма. Скребет-скребет тревога, сжимает когтями внутренности, а причины ее Александра никак не может вспомнить. — Мисс Фостер, мы не в школе. Она раскрывает глаза и тут же прячет их за ладонью. — Выключи свет, пожалуйста. — Это окно. — Так вот почему так холодно. — Александра пытается сесть. Под пальцами шероховатая ткань и деревянные подлокотники дивана, а еще — что-то округлое и стеклянное. Она что, заснула в обнимку с бутылкой? Сплетен в учительской теперь с месяц не оберешься, это точно. Мир вокруг качается — качается и Александра. Руки мелко дрожат и отчего-то хочется плакать. До какого же состояния она напилась вчера, что и наутро ее не отпускает это мерзкое состояние раздавленной ботинком сливы? А Элион терпения не занимать. Терпения и, верно, понимания, потому что она вздыхает и произносит почти по слогам. — Мы не в Хитерфилде. Это Меридиан, королевский замок. Меридиан, помните? Мой брат, магия, порталы. — О боже мой. — Бьет осознанием, словно обухом. — Так это был не сон. Александра запрокидывает голову и трет руками лицо. Снова спрашивает себя — сколько же она выпила, раз и это забыла? Видимо, недостаточно, раз тревога и страх никуда не делись. Широко распахнув глаза, Александра прижимает пальцы ко рту в немом выражении ужаса, оттого, что только теперь вспомнила причину скребущей тревоги. Она вскакивает на ноги и бросается в спальню, едва не упав. Мир качается и кружится. Александра спотыкается, хватается за столбик кровати и наклонился над спящей Элиа, осторожно, едва дыша, дотрагиваясь до лба девочки и спешно прощупывая учащенный пульс. «Жива!», — вздыхает облегченно. — А ребенок? — Шепотом спрашивает у принцессы. — Спит. Пойдемте, приведем Вас в порядок. «В порядок» — а кому он нужен, этот порядок? Уж точно не Александре. Но она покорно позволяет принцессе и ее служанкам увести себя, вымыть и накормить досыта. — Элион, зачем это все? — Спрашивает Александра с усталостью в голосе, когда слуги принцессы скользят гребнем по ее спутанным за ночь волосам. — Чтобы Вам стало легче. Корнелия часто повторяла, что грусть и тоска отлично лечатся хорошей ночевкой у подруги, пиццей и домашним СПА. Девочка сидит на кровати в позе лотоса и обнимает подушку. Юбка ее задралась, обнажив острое колено — так беззащитно и совсем не по-королевски. В одеяле копошится щенок, иногда напоминая о себе звонким лаем — тогда она протягивает руку и рассеянно гладит его за ушами. — Ох, Элион, — вздыхает Александра. — Мои проблемы посерьезнее, чем разрыв с парнем — или от чего там еще помогают такие подружьи посиделки? — Но как я могу помочь Вам? Вам ведь плохо и уже давно. Что мне сделать, чтобы вытащить Вас из этого состояния? Все в девочке кричит об искреннем сочувствии, желании помочь. Отмахнувшись от служанок, занятых ее волосами, что от назойливых мух, Александра поднимается с кресла и притягивает Элион к себе, заключая в благодарные объятия. — Спасибо, — бормочет ей в макушку. — Спасибо.***
Она кормит Элиа жидким супом. Комната тонет в золотом свечном свете — он смягчает углы и сглаживает выступы, делая обстановку похожей на картину художника Возрождения или же старую, пожелтевшую от времени фотографию. Слышно, как за окном постепенно сменяется караул — значит скоро придет Луций. Об этом Александра сообщает Элиа. — Я сказала ему. — Голос у девочки стал совсем тихий. — Теперь думаю, что зря. Ему было бы легче нести службу, не знай он о том, что я умираю. — Деметра говорит, что лихорадка отступает, — успокаивает девочку — или себя? — Александра. — Да и жар спадает понемногу. — Холодно. Элиа отворачивается и посильнее кутается в одеяло. Отставив миску с супом, к которому девочка почти не притронулась, Александра подбрасывает в камин поленьев. Моет руки в прохладной воде: она слабо пахнет сушеными цветами, которые придворные дамы добавляли, кажется, куда только можно. Эту их привычку ее новоиспеченная фрейлина Марта переняла уже на второй день пребывания в замке — а Александре оставалось только подивиться и молча принять тот факт, что в тазу для умывания теперь плавают лепестки розы и флердоранжа. Завернутый в чистые пеленки, заворочался в люльке сын Элиа. — А кто тут проснулся и лежит тихонько? Кто тут как мышонок? — Почему-то рядом с ним голос против воли становится на пару тонов выше. Откуда вообще в людях эта отвратительная манера сюсюкаться с новорожденными, откуда она взялась? Какие демиурги вшили в мозг программу, из-за которой Александра теперь чувствует себя умалишенной всякий раз, стоит только обратиться к ребенку? Неназванный еще, он глядит на склонившуюся над ним женщину сквозь полуопущенные веки. — Такой ты забавный, мышонок, — Александра осторожно дотрагивается до сморщенной крошечной ручки. На прикосновения он реагирует широким зевком и высовывает язык, похожий теперь, скорее, на розовую лягушку. Рядом с ним внутри рождается какое-то странное, доселе неизвестное чувство — нежность, смешанная с хрупким счастьем. От него хочется плакать и смеяться одновременно. Александра смотрит на ребенка и улыбается, так надеясь, что он улыбнется в ответ. А ведь она никогда не испытывала к младенцам положительных чувств, особенно после того, как устроилась в школу и увидела, что из них обычно вырастает. Единственной возрастной категорией, способной вызвать толику умиления, были тоддлеры с их округлыми личиками, большими глазами и сотней забавных вопросов на языке. Да и то, умиляли они ее лишь как концепт и исключительно на расстоянии, когда Александра проходила в торговом центре мимо того типичнейшего семейства среднего класса, которое неизменно возникает в голове у каждого при словосочетании «американская семья». — Холодно, — снова зовет Элиа. — Я уже подкинула полено, сейчас разгорится. — Бросает Александра, склонившись над люлькой. Ребенок издает короткое и громкое кряхтение, уже знакомое ей как предвестник скорого плача. — Ну-ну, — предостерегает Александра. Хочется взять его на руки, прижать к груди, покачать, но вместо этого замирает перепуганной ланью. Он ведь такой маленький и хрупкий — того и гляди, сломаешь. И как только Деметре удается — столь лихо управляться с этим крошечным тельцем своими большими руками, мыть и пеленать, не прикладывая, кажется, никаких особых усилий? Меж тем ребенок раскрывает беззубый рот, морщит лицо и заходится пронзительным яростным плачем, неизменным спутником последних дней. Напуганная этим криком, Александра принимается напевать первую пришедшую на ум песню, но младенец лишь яростно машет ручками и жмурит глаза. — Поняла, мышонок, Green Day тебе не нравится. — Она снимает марлю с миски с молоком, достает еще одну и уже привычным жестом сворачивает в кулек. После родов Элиа порывалась кормить сына сама, однако ее состояние почти сразу ухудшилось настолько, что Деметра вместе с Илайн приняли решение пока не приучать ребенка к груди. На кону стояло здоровье новорожденного — но ему-то этого не объяснишь, а оттого он орал во всю свою младенческую глотку, ночами не давая спать ни матери, ни Александре. — Потерпи немного, — приговаривает Александра, всовывая ему в рот пропитанный молоком марлевый кулек. — Совсем скоро твоей мамочке станет лучше, и вы отправитесь домой, где она будет кормить тебя как следует. Поднимает голову, чтобы проведать состояние Элиа, но та вновь задремала. — Но если дела пойдут совсем плохо, то я уже договорилась с Деметрой — одна из ее дочерей четыре месяца как родила, а молока столько, что на двоих хватит. — Рассуждает она, снова обмакивая кулек в молоко. — Правда денег, чтобы платить ей, у меня совсем нет, но я попросила Марту сходить в город и как можно выгоднее сторговать мои серьги. Потерпев подобное кормление минут пять, ребенок принимается яростно колотить руками и ногами воздух вокруг себя. Лицо его багровеет от крика, шея вздувается. — Ой ладно, иди к маме! — Александра все же пересиливает страх и подхватывает младенца под голову, прижимая к себе. Почувствовав тепло, он поднимает ладошки к вороту ее скромного платья в бесплодной попытке отыскать грудь. Александра смеется: — Не ищи того, чего нет, мышонок. Она опускается на кровать рядом с заснувшей на спине Элиа. Лицо девочки впервые за последние дни выражает умиротворение — видно, права была Деметра, и она действительно идет на поправку. Значит ли это, что придется вскоре отпустить и ее, и младенца, к которому Александра уже так привязалась? Об этом она старалась не думать, всякий раз обрывая себя тем, что жизнь и здоровье Элиа для нее стоят выше собственных чувств. — Побудь немного с мамой, я пока там все уберу, — просит она, укладывая ребенка на одеяло рядом с девочкой. Но отходит на пару шагов, и крик возобновляется с удвоенной силой. — Да что же ты творишь, сейчас ведь ее разбудишь! Она бросается назад, наклоняется над Элиа, протягивая к ребенку руки, и только теперь замечает это. И испуганно отшатывается. Бедром задевает стул — он с грохотом падает на пол. Резкий плач все не смолкает, становясь только истошнее. Младенец, разумеется, почувствовал сильно раньше Александры, как всегда, не замечающей ничего, кроме самой себя. Почувствовал, что начавшаяся пять дней назад лихорадка все-таки унесла жизнь его матери.***
Он не зажигает свечей — за окном ярко и радостно светит солнце, с каждым днем все сильнее утверждая главенство весны. Свет наполняет овальную залу, отражается от натертого до блеска пола и гладких сверкающих стен. И все же Фобос не выдерживает этой яркости и задвигает одну из портьер, висящих здесь, кажется, еще со времен обучения магии его прабабки. Помещение это разительно отличается от других комнат замка хотя бы потому, что каждый дюйм здесь зачарован и отполирован годами магических практик. Пришедший сюда не нашел бы ни малейшего скола, выбоины или трещины в стене — а меж тем по ним прилетало едва ли не каждый урок. Это есть одна из важнейших составляющих этого места, находящегося прямиком над подземными источниками, что бьют из недр земли под замком, даруя магию ему и всем его обитателям. Фобос помнит, как большеглазым мальчишкой его привел сюда наставник — старый чародей, теперь уже седой и немощный. Впрочем, несмотря на преклонные годы, он до сих пор способен извлекать из воздуха саму суть волшебства и сплетать мощные заклинания не движением рук и силой голоса, но по мановению самой мысли. Чтобы научиться подобному, требуется целая жизнь — и Фобос уверен, что непременно овладеет этими чарами, стоит только отыскать способ отсрочить смерть. Теперь и он приходит сюда уже в качестве учителя. Потирает запястье, поправляет рукава рубашки — дублет и мантию Фобос всякий раз заблаговременно снимает, чтобы ничего не сковывало движений. Того же он требует и от Элион, поэтому на их уроки сестра приходит легко одетая, с туго заплетенными волосами. — Что же, — Фобос складывает руки за спиной, останавливаясь за плечом девочки. — Раз уж ты так стремишься отправиться в город и пообщаться с подданными, сегодня я научу тебя тому, что — будем надеяться — тебе не понадобится. Начнем с простейшего щита. Ты уже умеешь двигать предметы не касаясь их. Для создания щита или, если угодно, купола тебе понадобится та же интенция, только направленная уже не от себя, а обратно к себе. Обойдя Элион полукругом, он вытягивает руку ладонью вперед и создает прозрачный щит — воздух дрожит, как от сильного жара. — Мне удобнее закрываться им не так. — Фобос небрежно стряхивает заклинание с пальцев. — А локтем, как если бы это был настоящий щит. Но ты вольна использовать его так, как будет удобно лично тебе. Также, если твое намерение достаточно сильно, ты можешь создать купол, который будет защищать со всех сторон. Главное здесь — трезво оценивать противника и всегда быть на чеку. На последних словах растянувшийся на спине ожог отзывается тянущей болью. — В твоем случае, — продолжает Фобос не меняя сосредоточенного выражения лица. — Щит может уберечь от метко брошенного камня. — Наши подданные не будут кидать в меня камни, что за чушь! — Фыркает Элион. — Ох уж этот твой неугасающий оптимизм, — холодно улыбается он. — Повезло, что меня эта черта миновала. Приступим? У Элион получается — и довольно неплохо, отмечает Фобос. Магия, изначально забитая и почти уничтоженная двенадцатью годами на Земле, теперь дается сестре легче, чем когда-то давалась ему. Те заклинания, что он отрабатывал денно и нощно, просиживая над книгами до боли в спине и рези в глазах, сестра стала осваивает за три-четыре занятия. Часть его — та, которая тяготеет к исследованиям — хочет дать ей задачи посложнее, выяснить, есть ли у этих сил предел. Другая же часть упорно твердит, что обучать сестру сильным заклинаниям — значит самолично вручить ей кинжал, который Элион неизбежно обратит против него. — Хорошо. Как я уже сказал, он убережет тебя от мелких, но порой довольно досадных, символов народной любви. Чисто гипотетических, разумеется, — добавляет Фобос, замечая недовольный взгляд Элион. — С остальным в случае чего справится стража. Как и с мятежниками, если вдруг они пожелают воспрепятствовать твоему торжественному сошествию в народ. Продолжишь оттачивать заклинание — и оно сможет защитить тебя и от меча, и от чужого колдовства. Впрочем, сомневаюсь, что в толпе будет маг. Главное, что тебе всегда следует помнить… — Контролировать себя, эмоции — наш главный враг, — заканчивает за него Элион. Фобос улыбается — чуть более открыто. — Молодец, — говорит он, и в собственном голосе ему чудится промелькнувшая гордость. Выхватив это чувство, он придирчиво, с дотошностью ученого, разглядывает его как под увеличительным стеклом. Действительно, констатирует он удивленно, это гордость. Ему — какая странная мысль — приятны успехи сестры? Вот так неожиданность. Покопавшись в собственной голове еще немного, Фобос замечает и другую странность — желание заполучить магию Элион никуда не пропало, наоборот. Оно абсолютно спокойно соседствовало с той почти отеческой радостью за ее успехи, не затмевая ее, но и не отходя на второй план. Две этих мысли уравновешивали друг друга, и, являясь антиподами, отчего-то одна другой не противоречили. Бесспорно, человеческий мозг — удивительная вещь, способная создавать подобные парадоксы. — Фобос, — зовет сестра по окончании занятия. — Могу я тебя попросить? Тем же тоном она умоляла отпустить ее в город — Фобос слишком хорошо его запомнил. Оттого теперь он чувствует острое желание как можно скорее этот разговор оборвать. — Ну что еще? — Устало спрашивает Фобос, уже зная, что скорее всего о том пожалеет. — Мисс Фостер… Он вскидывает голову, встречаясь с сестрой взглядом. — Что с ней? — Она тяжело переживает… Ее служанка — она умерла, и мисс Фостер… — Запнувшись, Элион опускает глаза и принимается ковырять ноготь большого пальца. А Фобос все понимает даже из ее сбивчивого объяснения. Та, за жизнь которой Александра преклонила пред ним колени, все-таки умерла. Что испытывает она теперь, когда столь тяжкая жертва оказалась напрасной? На ее месте Фобос был бы зол — но эту женщину злили совершенно другие вещи, а подобные прихоти судьбы скорее лишали опоры, превращая в ту, которая была ему неприятна: в мягкую и плачущую, словно деревенская кумушка. Когда Александра становилась такой, Фобос все пытался ее оттолкнуть — но даже так безмерно ею дорожил, как дракон дорожит сокровищем. Права его матушка, неуклонно твердящая, что чувства превращают людей в безмозглых баранов, не способных мыслить разумно. Фобос решает, что к нему это уж точно не относится — а оттого отсылает Элион, отделавшись какой-то дежурной отговоркой. Но на другой день она снова приходит к нему, хотя занятий у них быть не должно, и упирает ладони в бока. — Ты — эгоист, Фобос, — констатирует она. — Я — работаю, Элион, не мешай. — Кто обещал мне вчера пойти и проведать мисс Фостер? — Об обещаниях речи не шло. Я лишь сказал, что… — Он отвлекается на донесение, которое читал до того, как его наглейшим образом прервали. — Элион, я действительно занят, давай побеседуем позже. И с удивлением замечает, что сестра действительно оставила его в покое. Он дочитывает донесение, откладывая его на край стола, и принимается за проверку казначейских отчетов по расходам за февраль. Закончив и с ними, он собирается было перейти к увесистой пачке писем, когда случайно поднимает взгляд и натыкается на светлую макушку сестры, что уютно устроилась в кресле у камина. — Ты все еще здесь? — Жду, пока ты освободишься, — она складывает руки на груди. — Учти — я умею быть настойчивой. Фобос откидывается на спинку кресла и обреченно вздыхает. — Скажи на милость, чего именно ты ждешь от меня в этой ситуации? Некромантией я не занимаюсь. Элион раздраженно закатывает глаза. — Ты опять все прослушал. Я говорила о поддержке, Фобос. Между прочим, это основа здоровых отношений. — Боюсь, ты не совсем понимаешь… — пытается вставить слово он. — Ну нет, это ты не понимаешь. — Элион вскакивает с кресла и наставляет на брата указательный палец, отчего тот растерянно моргает. — Только о себе и думаешь! Почему бы тебе не побыть мужиком и не сделать первый шаг, чтобы исправить весь тот кошмар, в котором, между прочим, вы оба виноваты? Да, и ты тоже! Верно, она пыталась сбежать, но ты должен был понять ее, а не запирать в темнице и морить голодом! И сейчас, когда мисс Фостер так плохо, ты сидишь здесь и ничего не делаешь! Ты — отвратительная задница, Фобос! Последние слова она буквально выкрикивает и тут же испуганно жмурится, затыкая ладошками рот. — Ой! Прости, — прячет взгляд. — Элион, — вздыхает Фобос, потирая переносицу. — Какой кошмар. Я несколько месяцев плачу твоим учителям, в том числе и учителям этикета, чтобы ты так себя вела? Подобное поведение абсолютно недопустимо для принцессы — я распоряжусь, чтобы твои занятия проходили чаще. — Ты совсем ничего не понял, да? — С толикой разочарования смотрит на него сестра, а потом разворачивается и уходит. Проводив Элион взглядом, он ставит локти на устланный бумагами стол. Одним взмахом ладони Фобос приводит его в порядок: две покосившиеся стопки писем и документов разлетаются по разные стороны, а лежащие под ними планы тайных ходов замка аккуратно сворачиваются в трубочки. На изучение последних он потратил несколько дней, а этим утром вызвал к себе кастеляна и начальника стражи, отдав распоряжение все ведущие внутрь замка ходы завалить камнями. Фобос опускает плечи, как если бы на них обрушилась вся тяжесть мира, и зарывается пальцами в волосы. Сестра опять лезла не в свое дело, так еще и надумала ему приказывать — да только какая-то часть его все кричала, что надо с ней согласится и пойти, притянуть, утешить. Поддержка… Он отродясь подобного не делал. В четко регламентированной жизни не было места для искренних сожалений, а в подобной ситуации требовалось лишь принести соболезнования — сухие и формальные. Будь на месте Александры другая женщина, и она бы это поняла и не ждала того, чего требовала от него Элион. Но на месте Александры всегда была Александра — один только этот факт до невозможности усложняет все происходящее между ними. — Проклятье, — произносит Фобос в тишину кабинета и поднимается спешно, чтобы не успеть передумать. — Они меня в могилу сведут. Обе! Миновав две смежные комнаты, он останавливается перед с виду ничем не примечательной стеной и отодвигает гобелен, за которым прячется крепкая дубовая дверь. Фобос отпирает засов, проржавевший за те годы, что никто не пользовался этим ходом, и ступает в полумрак узкой винтовой лестницы, ведущей вниз. Однако вскоре останавливается, чувствуя, как по лицу ползет недовольство. Там, где должна быть дверь в комнаты, когда-то принадлежавшие его старому учителю, теперь возвышается… шкаф? — Ах, дорогая, неужели ты сама его двигала? — Мрачно усмехается Фобос и проводит рукой в сторону. Шкаф неслышно отползает влево. Он давно не был здесь. Навещая сестру в ее апартаментах, Фобос никогда не заглядывал в комнаты Александры. Замедлив шаг, он позволяет себе осмотреться, сравнить настоящее с прошлым. Еще слишком хорошо помня, как было здесь во времена его наставника-чародея, Фобос мгновенно подмечает перемены — отсутствие тех многочисленных оберегов, что по заверению учителя должны были уберечь от всякого зла и дурного глаза, более скромная обстановка, пусть и украшенная под женский вкус. Но как нельзя полностью стереть с холста краску, так и прошлого обитателя не вытравить из жилища, и он все еще здесь: в оставленных на стеллажах безделушках, многие из которых до сих пор несут на себе отпечатки его магии, в сундуках с двойным дном, о существовании коих Александра почти наверняка не догадывается, в незаметных с первого взгляда полустертых знаках на каминной кладке. Но как бы не хотелось Фобосу предаться воспоминаниям о прошлом, сейчас он лишь проходит вперед, в спальню, где в луже воска догорает одинокий свечной огонек и слабо тлеют в очаге покрытые золой угли. Александра спит, распластавшись на широкой кровати. Фобос думает, что столько раз уже видел ее спящую, столько раз глядел в черты лица, расслабленные и умиротворенные, что выучил их наизусть — непостижимые, ни на чьи на Меридиане не похожие. Наверное лучше уйти, решает он, но вместо этого опускается на самый край кровати почти не дыша. Рядом с Александрой у него поступки не сходятся с мыслями — собирается сделать одно, но неизбежно поступает иначе. Отвратительное качество для правителя, которое Фобос никогда раньше в себе не замечал. Он вновь мысленно соглашается с маминым утверждением про влюбленных и их умственные способности, а потом приказывает себе о ней больше не думать, чтобы ненароком не привлечь сюда, в покой и умиротворение, ее язвительный призрак. — Фобос? — Александра привстает на локте, открыв глаза. Он ждет, что она испуганно отшатнется — модель поведения, в его присутствии ставшая для нее привычной — но она лишь сонно моргает. — Давно же ты мне не снился, — шепчет. — Раньше снился? — Спрашивает, удивленно дернув бровью. — Еще как. — Она протягивает руку, чтобы дотронуться до его лица — и теперь приходит черед Фобоса податься назад, чтобы не рушить для нее иллюзии бесплотной дымки. На мгновение замерев в воздухе, женская ладонь безвольно падает на кровать. — Может хоть ты знаешь, что мне делать. — Александра отворачивает лицо. Глаза ее сверкают в полумраке, взгляд их направлен на стоящую у края кровати детскую люльку. — Ответь, Фобос. Неужели вот это моя судьба — всех вокруг бесконечно терять? Я ведь и тебя потеряла, — добавляет тише. Он молчит и кажется, даже не дышит, разглядывая ее — такую хрупкую сейчас, хрустальную. К ней и прикоснуться-то страшно. Как Элион предлагала утешать ее, разве это возможно? Седрик, вспоминает он, Седрик делал что-то, когда мальчишкой Фобос потерял родителей и взвалил на себя неподъемную ношу правления, отчего также хандрил. Но время неизбежно стерло эти воспоминания лучше всякой магии — как их теперь отыскать? Но что-то же Седрик сделал, как-то же вытащил его из черной апатии? А раньше, когда и сам Седрик нуждался в спасении после первых в его жизни сражений, после смертей товарищей, огня и крови — как они с Цибелой возвращали его обратно в жизнь? Шутками да играми? Нет, до того было что-то еще, что-то, чего Фобос теперь не может вспомнить, сколько не пытается. — Я — Смерть, Фобос, — шепчет Александра, не отводя взгляда от спящего ребенка. — Или проклята кем-то, не знаю. Зачем тебе такая нужна? — Снова будешь проситься домой? Надолго же хватило твоего обещания, — ядовито произносит он. — Не хочешь — не отпускай. — В голосе ее ничего нет, и ему вдруг становится так отвратительно стыдно за свои неуместные слова, что он чувствует себя нашкодившим мальчишкой. — Ты не проклята хотя бы потому, что проклятия оставляют на теле следы. На тебе их нет. — Сказав это, Фобос чувствует себя чуть лучше. Разговор на миг вернулся в знакомое русло, покинув эту странную, слишком лиричную полусонную беседу, переполненную непонятными чувствами и неприятными эмоциями. — А ты, как всегда, все знаешь, да? Ребенок просыпается: издает один отрывистый всхлип и тут же принимается голосить. Мигом позабыв об апатии, Александра подскакивает и в одно движение оказывается у колыбели, что-то бормоча нараспев. Фобос отворачивается, устремляя взгляд на стекло в окне, толстое и мутное, в котором отражается одинокая свеча и тонкий женский силуэт. — Ты правда пришел, — тихо произносит Александра. Лопатками он чувствует ее когтистый взгляд. — Правда пришел, — подтверждает Фобос, не оборачиваясь. — Почему? В отражении она ходит туда-сюда, баюкая на руках младенца. — Элион умеет быть… убедительной. — О, это у вас семейное. Александра качает и кормит ребенка, поет — Фобос прикрывает глаза, и голос ее ощущается как теплое одеяло в стужу. Он вспоминает, как не раз и не два выходил на балкон и слушал ее пение, льющиеся в сад сквозь раскрытые окна. После побега она перестала так делать — а он не хотел признаваться даже себе, что скучал. Подкинув в камин пару поленьев, Александра еще долго шуршит трутом, заново разжигая огонь, да так и остается стоять, не в силах, должно быть, вернуться к кровати. — Так и будешь там сидеть? — Спрашивает она. — Предлагаешь мне лечь? — Фобос холодно усмехается и наконец поворачивается к ней. — Опять язвишь. А ведь это первый раз за месяц, когда мы пробыли в одной комнате не меньше получаса и не поругались. Я уж думала, ты сможешь продержаться дольше — да верно не судьба. — Элион уверяла меня, что ты страдаешь. Что же, рад видеть, что это не так, и моя компания тебе не требуется. — Он поднимается и направляется к выходу, когда на середине пути его ловят за рукав женские пальцы и сжимают ткань. — Нет. — Глаза Александры лихорадочно блестят. — Нет. — Что — «нет»? Она качает головой. — Мне требуется твоя компания. Пожалуйста. — Хочет сказать что-то еще, но замолкает. Нет, решает Фобос, Вейра ошибалась. Потеряй он голову настолько, что не смог бы мыслить трезво, то непременно посчитал бы, что между ними все изменилось, стало как раньше. Вот только это было бы наглой ложью. Александра все так же боится его, а ее жест — не более чем попытка забыться, выгнать из головы мрачные воспоминания. Поэтому когда она медленно, осторожно приподнимает голову и тянется к нему, не отводя взгляда, Фобос не отвечает, но и не отстраняется, словно окаменев. Александра мелко и часто дышит, своими губами касается его. Ничего не изменилось, напоминает он себе. — Не стоит, — говорит ей. Фобос остается с Александрой, пока она не заснет. Они больше не разговаривают, только смотрят друг на друга в слабом свете камина, думая каждый о своем. Он обязательно последует совету сестры и сделает первый шаг к перемирию, решает Фобос, но когда-нибудь потом. «Когда-нибудь потом» оказывается хорошей заменой «никогда». Звучит, по крайней мере, лучше. А потом он уходит, на обратном пути замерев у колыбели, чтобы повнимательнее рассмотреть то, что ранее уже привлекло его внимание, но на что он предпочел не тратить время. Над спящим младенцем висит, покачиваясь, оберег. Подцепив камень двумя пальцами, Фобос чувствует исходящую от него чужую магию, вязкую, как сырая земля или мокрая листва. Колдовство ведьм отличается от его собственного — хотя бы разницей в подходах. Рожденные в знатных семьях маги могли рассчитывать на то, что получат всеобъемлющие, фундаментальные знания. Они умели читать, были знакомы с теоретическими трудами чародеев прошлого, наизусть зубрили формулы, необходимые для плетения заклинаний. Подобное обучение почти никогда не ограничивалось одной только магией. Медицина, алхимия, математика, астрономия — за одним неизбежно следовало второе. Ведьмы же редко были хотя бы немного грамотны, а знания свои передавали преемникам на словах. Их колдовство не влияло на мир напрямую, скорее — сам мир был их колдовством. Ведьмы знали, какие травы следует собирать и когда, ведали тайные тропы лесных духов и часто с ними общались. Они умели обернуть слово в проклятие или пожелание счастья, сотворить из камня оберег или же помочь в излечении недугов — как людей, так и животных. Принцу подобное колдовство казалось пережитком прошлого, тех времен, когда люди еще не пришли на Меридиан, а жители его обитали в густых лесах, словно звери. Но сколь бы скептически не относился Фобос к ведьмовскому делу, оно продолжало жить, а он позволял это, никак не препятствуя, хотя когда-то Совет и предлагал ему усилить контроль за подобными проявлениями магии. И вот теперь оно вдруг оказалось в его руках. Его учитель скупал подобные безделицы у каждого встреченного на рынке торговца — и из десяти едва ли парочка действительно была зачарована, остальные годились разве что в качестве искусных побрякушек. Висящий над люлькой оберег, однако, побрякушкой не был и действительно обладал магией. Должно быть, Александра почувствовала ее, раз повесила рядом с ребенком — к удивлению Фобоса эта женщина, напрочь лишенная собственных сил, имела способность чужое колдовство ощущать кожей. Интересно, как скоро она обнаружит тот факт, что спящий подле нее младенец уродился магом?***
А когда она просыпается, его уже нет. Александра даже почти убеждает себя, что Фобос ей приснился, но одеяло на кровати примято, а в воздухе витает слабый запах миндаля и увядших роз. Он действительно был тут этой ночью. Когда она разожгла камин, в спальне стало светлее, так что теперь Александра могла разглядеть его. Тогда же она отметила, что он изменился, но довольно скоро поняла, что изменилось, скорее, ее к нему отношение. Когда она была влюблена, то почти не видела в принце недостатков — а теперь не могла их не замечать, как не могла не замечать скол на подаренном ведьмой обереге. Фобос был бледен, но то, что раньше казалось ей аристократической, благородной бледностью, теперь казалось признаком болезни и нехватки солнечного света. Они стояли к друг другу так близко, что Александра разглядела и мешки под глазами, и голубые линии сосудов на веках. Раньше она посчитала бы их последствиями глубокой усталости, сейчас же поняла, что это порождения не самого здорового образа жизни, который он вел. А когда Фобос заговорил, обратила вдруг внимание на то, что нижние зубы у него чуть кривоваты. Все эти несовершенства она накладывала на недостатки его характера, рисуя в голове абсолютно не притягательный портрет — но даже так, лежа без сна и глядя на сидящего на краю кровати принца, чувствовала, как заходится в бешеном темпе сердце. Ведь он пришел, он пришел — а ей было так плохо и тошно, так одиноко, что все нутро само рвалось к нему, несмотря на протесты разума. Зажмурившись, она без сил падает на кровать и долго лежит так, вдыхая остатки его присутствия до тех пор, пока, проснувшись, не заходится плачем ребенок. Александра прижимает его к себе и качает на руках, уткнувшись носом в макушку, что сладко пахнет молоком — и запах этот помогает успокоить разодранное присутствием Фобоса сердце. Она никогда и не думала, что в ее жизни может появиться ребенок, но вот он здесь — а она стольким пожертвовала ради этого, что теперь готова бороться, волчицей от других его защищать. И когда на пороге появился Луций, Александра рвется показать клыки. Но он опускается перед ней на колени, и сам просит малыша уберечь. — Дайте ему лучшую жизнь, — говорит едва слышно. Плечи его подрагивают. — Это ведь твой сын. — Его слова удивляют Александру, отчего она мигом утрачивает всю свою решимость. — Куда мне с ним? — Он даже запинаться перестал. — У матери сейчас моя сестра живет — у нее самой семеро по лавкам, кормить нечем. Я им жалование раньше посылал, потом перестал, когда Элиа… — Луций замолкает, а потом продолжает глухо. — У нее же и не было никого, мать умерла, отец тоже — он долго болел, едва успел нас благословить. Мы думали, станем в ее доме семьей жить, а теперь-то… Я службу не оставлю, так что же мне, ребенка в казарму с собой брать? А при Вас у него будет шанс на лучшую жизнь при дворе. Пожалуйста. Ради нее. Он поднимает на Александру взгляд — растерянный мальчишка, ребенок, вынужденный так рано повзрослеть. Она кладет ему руку на плечо и сжимает, словно надеясь придать сил. — Ты сможешь видеть его, когда захочешь, — обещает ему Александра. — Нет. Утром я подал прошение, чтобы меня перевели в гарнизон подальше от столицы. Его уже подписали — завтра я отправляюсь в путь. Сколько решительности в его голосе и сколько затаенной боли. Ни у кого из семнадцатилетних подростков на Земле Александра подобного не встречала. — Хорошо, — говорит она. — Можешь быть уверен, что твой сын ни в чем не будет нуждаться. Это не обещание — она больше не будет их давать. Но ради этого ребенка и правда сделает все возможное, хотя бы потому, что уже начала. — Могу я…? — Потерянный взгляд Луция обращается к колыбели. — Да, конечно. — Александра отходит в сторону. — Он спит, аккуратнее. Чтобы не смущать Луция, она покидает комнату и запирает дверь, как делала всякий раз, когда он приходил к Элиа. В кабинете Александра выдвигает ящик стола, откуда достает перевязанный бечевкой кошель, доверху набитый монетами — деньги, отложенные для кормилицы. Высыпав половину, она взвешивает его в ладони, а потом кладет сверху и тонкий золотой браслет, который когда-то ей прислал столичный ювелир в качестве рекламы. — Вот, возьми, — говорит Луцию, возвращаясь. Глаза у него красные как от слез. — Не в-возьму. Не н-надо. — Он опять начал заикаться. — У твоей сестры семеро по лавкам, — припоминает ему Александра его же слова. — Куда бы тебя теперь не отправили — вряд ли твое жалованье будет до них доходить. А здесь хватит на еду, хлеб и мясо. Да и одежда детям нужна, до лета еще далеко. Бери. — С-с… С… Уголок его рта нервно дергается. Александра кладет ладонь на его дрожащие пальцы и произносит спокойно и ласково, чувствуя себя матерью и для этого юноши тоже: — Я поняла. Береги себя, Луций. Она с теплотой обнимает его, и он всхлипывает ей в плечо, обнимая в ответ. А потом отстраняется, забирает деньги и уходит, больше не обернувшись. «Даже имя сыну не дал», — понимает вдруг Александра, но догонять его сейчас, когда он в таком состоянии, она не смеет. Наклоняется над люлькой — младенец еще спит. Одеяльце, что связала ему когда-то Элиа, немного сползло. Александра поправляет его, подтыкает края. — Когда-нибудь, — начинает она тихо, покачивая люльку. — Я обязательно расскажу тебе, кто твои настоящие родители. Расскажу, как твоя мама учила меня торговаться на рынке, вышивать и танцевать — вот прямо здесь, в этой комнате. Как твой папа безмерно ее любил — и в результате этой любви на свет появился ты. Я ничего от тебя не скрою, но все это будет потом. А пока я буду заботиться о тебе, мой сын. Произнесенный слова повисают в воздухе. Александра испуганно замирает, прежде чем произнести их еще раз и еще. «Мой сын», — осторожно. «Сын», — не в силах поверить. — Мы вместе справимся со всеми трудностями на пути. А когда ты вырастешь, я расскажу тебе еще и про Землю, про твоих бабушку и дедушку. Расскажу про большие города, полные света, про машины и самолеты, про ракеты, рассекающие космос. Ты непременно захочешь увидеть все это, я знаю — потому что будешь таким же отчаянным и любопытным, как и я, как и твой дедушка — величайший ученый из всех, кого я когда-либо знала. Ты будешь таким же умным, будешь смелым и решительным, и никого во всех мирах не убоишься. Ты непременно вырастешь во всем лучше меня. А пока спи, мой маленький мышонок, спи. Мой сын — Леонард Артур Фостер.