Страшны врагов клинки
Не взять их по-людски
Разведка их беспощадно затянулась. С каждым днем они все сильнее углублялись в бескрайние земли герцогства Кавьяр, но не находили и следа герцогини. Это тревожило Седрика — ночами он просиживал без сна, с тревогой глядя в лица солдат, вслушиваясь в далекие шорохи и стоны ветра. Они поднялись в горы. Вокруг больше не простирались бескрайние равнины и вековые леса — вместо них были пещеры и лазы, тонкие тропы и бездонные пропасти. Седрику чудилось, что Пайдейя нарочно заманила их сюда, и бесплодные островерхие горы станут их последним пристанищем. Навязчивые мысли только множились, а он не понимал причины для подобного состояния. Седрик привык считать себя человеком крепкого разума, такого, что просто так не пошатнуть — но теперь усомнился и в этом. Проснувшись в один из дней в холодном поту и неясной тревоге, он принял решение возвращаться в столицу. «То есть сбежать», — пришло в голову язвительное, но Седрик тут же выкинул эту позорную мысль. Он собрал людей — отряд из шестнадцати человек с учетом Танатоса. Число шестнадцать считалось на Меридиане счастливым, поскольку представляло собой упорядоченность цифр, четырежды по четыре. Самое то, чтобы отправиться на охоту за ведьмой и некроманткой. Десятерым Седрик приказал продолжить путь, пересечь кривой горный хребет и добраться до границ герцогства, а затем вернуться и доложить обо всех странностях, встреченных на пути. Сам он встал во главе малого отряда и повернул назад, чувствуя при этом, как зреет в душе отвращение — ко всему вокруг, но к себе в первую очередь. Однако тревога не отпустила и позже, хотя Седрик рассчитывал на обратное. Она продолжала душить — он не видел на то причины и только надеялся, что всему виной сладковатый горный воздух, и когда они спустятся в долину, то дышать станет значительно легче.***
— Доставь это лично принцу. — Он протягивает всаднику свернутый пергамент. — Поторопись. Солдат стегает лошадь и скрывается за скалой, взметнув копытами пыль. Седрик подходит к обрыву и глядит вниз, сбив носком сапога мелкие камешки. Вскоре на змеевидной дороге показывается скачущий посыльный. Проводив его взглядом до тех пор, пока черная точка не потеряется среди замшелых валунов, Седрик отворачивается и отходит к запримеченной ранее тонкой струйке водопада. Весна в горах ощущается слабо. Снег еще лежит, белыми шапками укрывает вершины. Он приглушает шаги — порой по утрам они находят у лагеря следы крупных кошачьих лап. Горные кошки спускаются к огню, но людей боятся и оттого не подходят ближе. Мороз опостылел. Седрик вспоминает март в Хитерфилде — теплый морской бриз и цветущие магнолии. Ничего этого нет и в долине, а здесь, в гиблых горах, и подавно. Он думает, что когда вокруг станет поспокойнее, попросит у Фобоса дозволения провести парочку дней на Земле: погреть чешую и закупиться растворимым кофе. Единственная жизнь в горах — это незамерзающие реки, бурлящие потоки которых с шумом разрезают эту вязкую, тревожную тишину. Водные пряди стекаются в толстую косу, что бежит в долину, питая столицу и близлежащие деревеньки. Седрик помнит, как в детстве зима для него была еще в диковину, и они втроем с Фобосом и Цибелой сбегали из замка и рассекали толщу речного льда на остро заточенных коньках. «А я все равно быстрее», — звенит смехом в памяти собственный голос. Да, тогда все было проще. Горным рекам Меридиана нет числа, и у каждой свое название. Та, возле которой они остановились на привал, зовется Девой — потому что звонко смеется на каменистых порогах и горько плачет одиноким водопадом. А южнее лежит Нотра. Она-то, поди, замерзла — слишком мелкая и совсем не бурлящая. Спокойные реки неизбежно проигрывают морозу, чего не скажешь о реках яростных, готовых за свою свободу бороться. На Нотре они сражались тогда, во время войны. Войне этой позже придворные историки дали какое-то помпезное название, возвышенное и благородное — но Седрик слишком хорошо ее помнит, как и то, что ничего благородного там не было, только кровь и дерьмо, что горные реки потом понесли в город: рыбаки в долине до сих пор вытаскивают сетями ржавые шлемы и голые черепа — а ведь прошло уже больше дюжины лет. Верно, правы философы, все твердящие о неразрывной связи будущего и прошлого. Шум водопада Седрик слышит еще на подходе, а, приблизившись, ощущает и мелкие брызги, что колят лицо и оседают на одежде. Вокруг крошечного озерца сгрудились редкие деревья, цепляющиеся за валуны корнями длинными и тонкими, точно дождевые черви. Летом тут должно быть прохладно, в тени их густых крон, и редкий путник — одинокий крестьянин или странствующий торговец, бредущий через хребет — с радостью останавливается на привал, вознося молитвы речным и древесным духам, а также оставляя подношения для духов горных, злобных и своенравных. Не забывает он помянуть добрым словом и ту деву, чьи слезы, по легенде, и породили этот водопад. Преклонив колено, Седрик наполняет ледяной водой бурдюки, а затем снимает перчатки и смывает с рук застарелую грязь и резкий лошадиный запах. Он жмурится, прежде чем плеснуть водой на лицо, поскрести лоб и заросшие щетиной щеки. Перебрасывает на плечо волосы и трет шею, от холода весь уже покрытый мурашками. Чужие шаги он слышит слишком поздно. Все тело напрягается, пока Седрик просчитывает траекторию собственных движений. Звук доносится слева — и подошедший уже совсем близко. Левой рукой Седрик продолжает как ни в чем не бывало тереть шею, пока правая скользит к поясу, где висит кинжал. Вскинуть себя вверх, словно в танце развернуться на носках. Схватить подошедшего за грудки, острие упереть в тонкую кожу под кадыком. — Какого хера? Вместо ответа Танатос глядит на него безразлично — словно бы заранее знал, что Седрик вновь приставит острие к его шее. Как будто это уже, блять, традиция. — Нервы шалят, командир? — Спрашивает. В равнодушии его голоса Седрику слышится издевка. — Это все горный воздух. Я знаю, о чем говорю — с непривычки тут и не такое случается. Наверняка и спится скверно, не так ли? Седрик разжимает пальцы, державшие дублет Танатоса и отступает на шаг, явственно ощущая омерзение. Чужие слова он оставляет без ответа. Он воевал здесь, но тогда горы не вселяли тревогу. В то время он был бесконечно пьян — его пьянила кровь, что для солдата слаще вина. Сердце стучало в такт глухим барабанам, и не было ни тревог, ни страхов, ни сомнений. Когда ты солдат, ты шагаешь в строю и думаешь лишь о том, чтобы держать шаг, а если надумаешь бежать — то бежать надо вперед, а иначе свои же убьют в спину. — Что ты здесь забыл? — Седрик убирает кинжал в ножны. — Пришел вымыться. Ни ты один неделю из седла не вылезал, знаешь ли. Обойдя его, Танатос расстегивает плащ и оставляет его висеть на стволе дерева, принимаясь за остальную одежду. В мерный шум водопада вклинивается иной звук — резкий стрекот клеста. Птица взмывает в воздух, качнув голую ветвь, и исчезает за утесом. Седрик возвращается к бурдюкам, разочарованно отмечая, что уронил один в грязь, пока поднимался, и теперь речной песок испачкал горлышко. — Не притворяйся, — говорит он, выливая в снег остатки воды. — Ты прекрасно знаешь, что я имел в виду. Мы ничего не нашли. Никто в землях Кавьяр не видел ни герцогиню, ни ее людей. А перед этим ты пришел в замок и слезно молил помочь тебе отомстить за твоего господина. Гладко стелешь, да только я твою породу знаю — такие, как ты, не умеют скорбеть. Танатос презрительно фыркает, но звук этот неслышим в рокоте бегущего вниз потока. — Мне было десять, когда я впервые услышал о лорде-командующем королевской армией, о котором уже много лет ходили слухи. Кажется, еще с самого конца войны. Мальчишка вроде меня не мог надеяться даже увидеть тебя — но мог восхищаться, что я и делал. Брал в руки палку и видел в ней меч. И что же теперь? Я вырос, но вместо прославленного героя встретил кого-то недоверчивого и мнительного. Не таким я себе нашу встречу представлял, командир. На его слова Седрик только смеется и качает головой. — Вот как. — Он поднимает глаза, оставив на миг попытку смыть песок с горлышка, и встречается взглядом с Танатосом. — Что же, прости, если разочаровал. Вот только героем я никогда не был. Пальцы уже замерзли и покраснели. Седрик только дивится, обнаружив, что юноша не просто умыться решил — а разделся полностью и в озеро по пояс зашел. Ему, змеелюду, что рожден был под золотым солнцем в духоте дождевых лесов, холод приносит лишь сонливость и кусачую боль в обмороженных конечностях. Людей, способных зиму не просто терпеть, а принимать и любить, он понять не способен: как можно в здравом уме отважиться на подобное? Танатос растирает спину и плечи, смывая пот и даже не меняется в лице, сохраняя все то же надменное, скучающее выражение, столь несвойственное солдату. Должно быть, звание сильнейшего воина королевства сильно повлияло на его самомнение. — А солдаты твои все равно за глаза тебя хвалят. Говорят, мол на редкость толковый командир. Значит, только мне не повезло в опалу попасть? — На этих словах Танатос ухмыляется, впервые показав эмоции. — Зря ты так. Ты, в сущности, ничего обо мне не знаешь — а уже сделал выводы. Думаешь, не знаю я, что всякий раз, стоит только чуть от лагеря по нужде отойти, как за мной конвой выдвигается? Хворост для костра собираю, а глаза так и сверлят. Не станешь же отрицать, что твой это приказ, за мной следить? Вот только незачем мне голову тебе морочить, да и в том, что в этих горах происходит, я не виноват. Говоришь, что такие, как я, не умеют скорбеть? Так ведь мы с тобой одинаковые — цепные псы с выдрессированной верностью. Значит, что и про тебя так сказать можно? Ну же, командир, ответь: ты-то умеешь скорбеть? Подхватив наполненные бурдюки, Седрик поднимается на ноги. — Не намочи волосы, — говорит. — Если от холодной воды заболеешь, прикажу тебя у дороги подыхать оставить. Как шелудивого пса. Разворачивается и уходит, оставляя Танатоса в компании гнездовища клестов, да вечно плачущей Девы.***
Горная дорога ведет и петляет, почти не разветвляясь. Кругом высятся стены скал, ровные и отвесные, как если бы кто-то собственноручно создал это узкое ущелье, разрезал породу, как мягкий сыр. Мокро. В заснеженную тишину понемногу втекают новые звуки — звон капели, журчание ручьев, птичье нестройное пение. Земля становится влажной, и на особенно опасных участках лошади идут медленно, скользя копытами по грязи. Когда серо-голубой остроскалый пейзаж понемногу разглаживается, а тонкие деревца превращаются в корабельные сосны и разлапистые ели, Седрик надеется, что улягутся и охватившие его на вершине чувства. Ладонью он проводит по подбородку, разминает напряженно сжатую челюсть, однако успокоение все не приходит. Глаза сами находят черные стены замка Кавьяр, показавшиеся на горизонте, и провалы окон, из которых так и веет могильным холодом и зловонным дыханием смерти. К вечеру отряд подходит к нему достаточно близко, чтобы солдатам вновь стало не по себе. С щербатой внешней стены срывается в пропасть птица, пикирует и расправляет крылья, взмывая вверх. Седрик провожает ее взглядом, а потом возвращается к бессмысленному созерцанию покинутого замка. И замирает, почувствовав, как в один миг напряглось все тело. Над одной из сторожевых башен поднимается тонкая струйка дыма. Седрик вскидывает ладонь, приказывая отряду остановиться, и кивком головы указывает на увиденное. Его внимательный взгляд сам находит лицо Танатоса. Встревожен ли он? Возможно, что ненароком промелькнувшая эмоция выдаст, наконец, план этого человека. И лучше бы он у него был, думает Седрик. Проще прирезать козла отпущения, чем гадать, что здесь вообще происходит. Но лицо Танатоса, как всегда — до тошноты — беспечно. Застывшая маска невинности, за которой скрывается человек жестокий и хитрый, достойный того, чтобы слыть обладателем железного сердца. Седрик приказывает охранять лошадей. Кто бы не засел в замке, конный отряд он заметит вероятнее, чем пеший. — За стены можно попасть только через главные ворота? — Спрашивает у Танатоса. — Не только. Под замком пещеры — часть из них отдана под кладовые и склады припасов, но все они так или иначе ведут внутрь. Я знаю короткий путь. — Не сомневаюсь, — произносит Седрик сухо. — Пещерами пойдем вдвоем. Еще двое подберутся к воротам. Также кто-то должен остаться здесь и сторожить лошадей. Он лично отбирает человека для этого — хорошего ездока, который, в случае если отряд не вернется с разведки, сможет достичь столицы в кратчайшие сроки и оповестить о том Фобоса. Мягкий ветер треплет волосы. Седрик заправляет их за уши, проверяет, свободно ли выходит из ножен клинок, кивает и первым отходит, поднимаясь по каменистому склону. Ко входу в пещеру они с Танатосом приближаются в полной тишине, нарушаемой только скрипом шагов. Оказавшись внутри юноша говорит: — Не она это. Седрик скашивает на него глаза. — Отчего же? — Интересуется, едва разлепив губы. — Герцогиня не стала бы разводить костра. Да и возвращаться — тоже. Где бы она не была сейчас, — он качает головой. — Это место явно не здесь. — И ты думаешь, что она сидит сейчас в какой-то пещере, выжидая момента, чтобы напасть на королевский замок? Жжет костры и крыс жрет? — Седрик тихо фыркает. Вдоль стен тянутся ряды бочек, укрытых парусиной и пустые, местами пришедшие в негодность, деревянные ящики. Если эту пещеру и использовали когда-то в качестве кладовой, то те времена давно прошли. — Вряд ли, — отвечает Танатос. — Женщина, подобная ей… Я служил здесь достаточно долго, чтобы понять — она скорее уйдет сквозь тонкие места в Завесе, чем будет скрываться до тех пор, пока не растеряет все достоинство. Пещера спускается внутрь горы, обращается коридором длинным и узким, в конце которого путников ожидает крепкая металлическая решетка. Седрик ждет, что Танатос отыщет запрятанный среди камней рычаг или же достанет из-за пояса ключи, но он невозмутимо просовывает руку сквозь прутья, привалившись к ним плечом. Спустя пару мгновений что-то щелкает, и с оглушительным визгом, какой издает всякий насквозь проржавевших механизм, решетка начинает натужно подниматься. Отошедший на полшага назад Танатос стряхивает с ладоней грязь. — Нет нужды вешать замки на двери, которые охраняет дурная репутация владельца, — говорит он. Протяжно скрипнув, решетка вздрагивает и останавливается, отчего несколько кусков ржавчины шлепаются Седрику под ноги. — Что же, придется ползти. — Он складывает руки на груди и выжидающе смотрит на Танатоса. — Уступаю тебе право быть первым. Синие глаза вспыхивают насмешкой и тут же гаснут — словно в костер подбросили полено, и тем взметнули в воздух сноп искр. Танатос ничего не говорит и в два движения оказывается на противоположной стороне, несмотря даже на висящий на поясе меч и длинный фиалковый плащ с гербом Кавьяр, который он так и продолжает носить. Теперь они смотрят друг на друга через ржавую границу. Свет давно уже не проникает в пещеру, и все, что находится дальше вытянутой руки, едва возможно разглядеть, но на юноше столь много ярких деталей — глаза, волосы, вставки на одежде — что он весь будто бы светится изнутри. — Оставить бы тебя здесь, где тебе самое место, — насмешливо произносит Седрик, прежде чем нырнуть следом. — В сыром подземелье? — Спрашивает Танатос, когда тот выпрямляется и смахивает с перчаток ошметки ржавчины. — За решеткой, — отрезает Седрик и ступает в темноту, тем самым давая понять, что разговор окончен. Вскоре за спиной раздается шипение пламени. Длинные тени падают на рыжие от факельного света стены. Впрочем, хватает его ненадолго — отсыревшая тряпка быстро начинает тлеть, а затем и вовсе только чадить, источая мерзкий запах тухлой воды. — Тут впереди лестница, — сообщает Седрик, в темноте видящий чуть больше, пока Танатос безуспешно пытается отыскать еще факелы или оставленные масляные лампы. Как назло, все крепления в стенах пусты и затянуты паутиной. — Да, все верно. По ней мы попадем на нижний этаж донжона, а оттуда выйдем к крепостной стене. — Он замолкает. Седрик, уже успевший подняться почти наполовину, оборачивается. Танатос ступает ощупью, держась за стену. Двигается он, словно слепец — выставляет ногу, неловко шевелит ей в воздухе, затем осторожно опускает на ступеньку, для уверенности притопывая раз и другой. — Пока ты доверху дойдешь, я уже состариться успею, — бросает Седрик, прежде чем бегом спуститься к подножию лестницы и подхватить юношу под плечо, как, бывало, делал всякий раз, стоило только кому-нибудь из товарищей упиться до свинского состояния. — Не всех из нас природа наградила животным зрением, командир. — О, это не награда. — Седрик переводит на него взгляд, отмечая сведенные к переносице светлые брови и застывший на упрямом лице невысказанный вопрос. Усмехается. — Что, удивил я тебя? Ну так, сам ведь говорил — мои подчиненные обо мне исключительно хорошего мнения. Смотри, докажешь, что могу доверять тебе, и, быть может, возьму в гвардейцы. Или даже в личную охрану, кто знает. На верхней площадке он отпускает Танатоса и оправляет смятый край дублета, прежде чем толкнуть дверь кончиками пальцев. Больше они не разговаривают. Если меж ними и повисла некая неловкость, то Седрик ее не ощущает. До выхода во двор добираются спокойно. Внутри донжона никого нет, только свистит ветер, сквозняком залетевший сквозь трещины в оконных рамах. На нижнем этаже располагаются кладовые и комнаты прислуги — Седрик осматривает их мимоходом, но не обнаруживает ничего, что могло бы пролить свет на загадку пропажи герцогини. Быть может, думает он, искать стоит выше, в апартаментах Пайдейи, но со двора доносятся голоса, и мысль обрывается. Потом, все потом. Он припадает к окну, вслушиваясь. Голоса мужские — разговаривают трое, друг друга периодически перебивая. Кто это? Замковая стража? Вернувшиеся с охоты егеря или слуги, что в момент пропажи всех обитателей были на рынке? — Четверо, — одними губами шепчет Танатос, выглянувший наружу. — Здесь. Еще несколько у конюшен — не разглядел точно, может столько же. — Ваши? — На этот вопрос юноша лишь качает головой. — Разбойники. — Дерьмово справляется дурная репутация, смотри-ка. — Он жалеет, что не взял в дорогу лук. Даже если предположить, что люди, которых он послал к воротам, уже там и ждут знака, чтобы дать бой — какова вероятность, что отряд из четырех человек справится с минимум восемью? — У них лошадь, — шепотом сообщает Танатос. — Посыльного, которого ты отправил в замок. И тело его там же, у столба на конюшне. — О чем они говорят, ты слышишь? Танатос замирает у щели в ставнях. — Не могу разобрать. О неком человеке, все время повторяют его имя. Это могут быть мятежники? — Кто бы то ни был, они убили королевского гонца. Отряд из четырех человек может и не справится с теми, у кого численным перевес. Отряд из трех человек и одного змея — вполне. Седрик поднимает голову к потолку — достаточная ли здесь высота, чтобы перекинуться? — а потом обращает требовательный взгляд к Танатосу. Хочет было что-то сказать, да вместо этого только кивает на дверь. Свидетели обращения ему ни к чему. Однако же он не получает ответа, на который рассчитывал: упрямо мотнув головой, Танатос буквально впивается в Седрика взглядом выжидающим и жадным. — Выйди я сказал. Это приказ. — Лишь после этих слов юноша нехотя подчиняется и бесшумной тенью скользит наружу. Седрик расстегивает дублет и стягивает сапоги, оставляя их у подножия широкой лестницы в увешанном картинами холле. Ему кажется, словно сотня глаз следят сейчас за тем, как он раздевается — словно это какое-то извращенное представление. Дернув плечом, он развязывает штаны и, повозившись с ними немного, бросает на перила. От резкого движения рукав нательной рубахи задирается, обнажая кожу. Чуть ниже локтя, там, где белеют полосы старых шрамов, пробиваются зеленые чешуйки, следы слишком частых обращений. Что оставит ему это? Когда сегодня он вновь станет человеком — исчезнут ли когти, поменяют ли глаза цвет и форму зрачков? Как скоро Седрик обнаружит, что больше не может спокойно жить среди людей из-за внешнего с ними несходства? Верно, настань такой день — и ему придется оставить пост и уехать в поместье. Долгожданный отпуск, пусть и слегка омраченный одним значительным нюансом. Оставшись полностью обнаженным, Седрик втягивает носом прохладный воздух, пахнущий пылью, и сводит лопатки. А в следующий миг позвоночник пронзает болью, как если бы его пытали, растягивали на дыбе. Ноги сводит судорогой. Он заваливается вперед и хватается за каменные перила. Жмурится и крепче сжимает пальцы, а когда все заканчивается, и Седрик раскрывает глаза, то обнаруживает, что от перил в этом месте осталось лишь каменное крошево. Седрик медленно моргает. Больше не человек — змей. Скрипят, раскрываясь, деревянные двери. Он успевает заметить глаза притаившегося в кустах Танатоса, но отворачивается прежде, чем в них всмотреться. Глядеть на людей в облике змея вообще скверная затея. Кроме страха да отвращения все равно ничего не увидишь. Те, что во дворе, принимаются кричать. Они вскакивают со своих мест, хватаются за оружие и так сладко, так безнадежно пахнут бегущей в жилах кровью. Запах этот пьянит. Тем, кто не воевал, кто не убивал также, как он, этого не понять. Седрик рассказывал об этом однажды одной из женщин, что надумала спросить, каково это — воевать. Он ответил честно, но ей не пришлись по душе те слова. Солдаты ей нравились лишь в золотых турнирных доспехах, красивые и ненастоящие. Как человек Седрик мог еще контролировать эту жажду. В конце концов, в той форме он убивал мечом или луком, издали. Отдавал приказы заряжать пушки и катапульты, посылал в атаку конницу и пехоту — и тогда даже не чуял этого запаха, убивая словом, а не делом. В обличье зверя он разрывает жертву зубами да когтями. Кровь стекает по подбородку, капает на грудь, а змей утробно рычит и смеется, наконец выпущенный на волю. Если даже люди в битвах теряют человечность, что взять с того, в ком ее меньше на половину? Свободно. Впервые за последнее время внутри нет тревог и сомнений, нет презрения и ненависти к самому себе. Все то, что сжирало его, что выливалось в бессонные ночи, подозрения и тяжесть в груди — оно исчезло. Человеческое исчезло, осталось только звериное. Но самое главное, больше нет тоски и скорби. Разум змея не знает любви, как и не знает потери. Для этой формы Федра была лишь женщиной, потому что змеи не придумывают себе богинь. Седрик вдыхает полной грудью весенний воздух и бросается вперед — сорвавшийся с цепи пес. Разум плывет, перед глазами стоит пелена. Он едва видит своих солдат, тоже ринувшихся в атаку. Он был прав — они бы не справились без вмешательства его второй формы, слишком уж много тут собралось разбойников. Не восемь, как они думали раньше, и даже не десять. Почти две дюжины, пяток из которых засел на стенах. — Луч-щники, — ревет Седрик, когда метко пущенная стрела вонзается в живот и застревает между чешуек. Его люди, прошедшие с ним не одно сражение, понимают командира с полуслова и бросаются наверх. Рана пульсирует, но эта боль едва ощутима в сравнение с той, что была ранее, когда ломались кости под натиском звериной формы. Оставив стрелу торчать, Седрик бросается наперерез разбойникам, что пытаются взять его в кольцо. Разорвать, растерзать и впиться, выдернуть оружие из ослабевших рук или вместе с руками, жадно отрывать мясо кусками, пока все кругом не превратится в месиво из грязи и крови, а воздух не нагреется до такой степени, что снег начнет таять, и грязно-бурые ручьи потекут по двору. Подле себя Седрик успевает заметить некое движение — быстрое и отточенное, вытренированное годами сражений. Фиалковый вихрь. Кудрявые волосы упали на лицо — Танатос отбрасывает их мотнув головой и бежит вперед с мечом на перевес. Его противников двое. Неумелое обращение с оружием те компенсируют грубой силой и клинки держат так, словно навоз лопатой бросают. Танатос бьет одного с разворота, второму подрезает под коленями и тут же сносит голову. Похоже на танец. Красиво. Бой заканчивается скоро и скомкано — не так, как того желал змей. Он давно сидел взаперти, занятый бумажной, человеческой, работой: разбирал отчеты из дальних гарнизонов, сверял продовольственные учеты, посещал скучные собрания королевского Совета. Его природа, задавленная, покоренная армейской дисциплиной вырвалась наружу, вспомнив жизни тысячи предков, столь же диких и яростных. Когда-то они возжелали существовать как люди, и тем подписали себе смертный приговор. Нет, он больше не вернется к слабой и хрупкой человеческой оболочке, вместо этого отдавшись дикости и ярости, свободе и пьянящему чувству вседозовленности. — Говори. — Доносится до ушей далекий голос, и Седрик оборачивается. Танатос склоняется над лежащим на земле человечишкой. Утянутая в укрепленную кожу сапога нога юноши давит покоренному на грудь, а кончик носка упирается точно в кадык, отчего тот сдавленно хрипит. Седрик подползает ближе. Слегка отклонившись назад, Танатос ослабляет напор. — Что вы забыли здесь? Человек молчит. Кровь перепачкала ему лицо. На виске свежая рана — нет куска кожи вместе с волосами. Глаз с этой стороны покраснел. — Будешь молчать, и я выпущу тебе кишки, — спокойно сообщает Танатос. Седрик переводит на него взгляд. Людям свойственны подобные слова — чтобы запугать, придать себе же уверенности. Однако мало кто действительно решается на подобное. К его удивлению, Танатос решается: юноша опускается на корточки и достает кинжал. Со знанием дела он принимается отпарывать пуговицы, а когда лежащий в грязи человек пытается сбросить его с себя, отвести ищущие крови руки, изворачивается и вонзает острие в ладонь, пригвождая ту к земле. Человек втягивает носом воздух, но попыток вырваться не оставляет. Когда Танатос выдергивает кинжал, он пытается броситься на него вновь, но Седрик в одно движение оказывается рядом. Он хватает человека за руку, сжимает когти и держит, только теперь замечая, как мастерски Танатос обездвижил вторую, поставив ногу поперек запястья. Как люди обычно свежуют рыбу, юноша раскрывает полы чужой стеганки. Оконечье кинжала упирается в солнечное сплетение. — Говори, — повторяет он, а Седрик думает, что дальше-то он точно не зайдет. Человек молчит, и тогда Танатос делает надрез. — Поверь, — спокойно говорит он, пока сталь вспарывает плоть. — Я мог бы сделать это иначе, но не буду. Мне, в частности, все равно, признаешься ты или нет. Осознание того, что здесь не будет погани, вроде тебя и твоих дружков, для меня куда ценнее. Однако же твои слова могут приоткрыть нам некоторые тайны, не так ли? Например, кто убил посыльного? Человек голосит. Танатос убирает кинжал, любуясь на разрез длинный и глубокий. На него падают тени — то подошли оставшиеся солдаты их отряда. Все уцелели. Они останавливаются рядом и молча наблюдают за происходящим. — Похоронитс-се С-себас-стьяна, — приказывает Седрик, кивая на посыльного с перерезанным горлом. Танатос вновь проводит кинжалом и раскрывает теперь уже не куртку, но кожу человека, являя миру хитросплетение внутренних органов. — Последний шанс. — Юноша склоняет голову на бок, и в синих глазах его нет ничего, кроме чистейшей, почти что детской невинности. — Тебя еще можно попытаться зашить. Но если промедлить, ты истечешь кровью, так что лучше тебе ответить на мои вопросы как можно скорее. — Я скажу, — причитает человек срывающимся голосом. — Все скажу! — Что ты со своими дружками делал здесь? — Мы… мы ехали в столицу, остановились в деревушке в двух днях пути отсюда. Местные говорили… что только прошел отряд, королевские гвардейцы спрашивали про этот замок. Мы решили, что должно быть приключилось что-то, раз за дело взялось войско короны, а не местные силы. Приехали, а тут и нет никого. Еда вся на месте, кладовые полны вином, а людей нема. — И вы решили остаться. Верно, такой лакомый кусочек — и даже не страшно, что где-то неподалеку бродит до зубов вооруженный отряд. — Мы приставили дозорных следить за трактом. Когда показался конный, они увидели на нем королевский герб и захватили. Мы его… допрашивали, он рассказал про депешу. — Ш-што с-с ней с-стало? — Спрашивает Седрик. Человек бледнеет лицом и жмурится, когда змей наклоняется ближе. — Пожалуйста, — всхлипывает он. — Убейте меня. Прошу. — Пис-сьмо, — повторяет Седрик. — С рассветом мы отправили его в столицу. — Кому? — Голос Танатоса тверд. — Нашему предводителю. Калебу. — Вы тож-ше ш-шли в с-столитс-су? — Да. — Зачем? — Танатос поудобнее перехватывает кинжал. — В последний день карнавала… принцесса Элион выйдет к народу. Калеб попробует захватить ее и тем самым начать штурм замка, чтобы возвести принцессу на трон. Он уверен, что если она будет с нами, то королевская стража не посмеет напасть. Ему не докладывали о том, что к столице стягиваются подозрительные отряды. Впрочем, думает Седрик, Калеб выбрал время донельзя удачное — в карнавальную пору в город прибывает бесчисленное множество народу. И пусть караульные у ворот и проверяют все въезжающие повозки, но пеших путников они не досматривают. Нет, противится змей. Оставь эти мысли, скучные, человеческие. Убей его, убей, перекуси артерию, чтобы снова почувствовать на языке горячую еще кровь. Не в силах противиться природе, он бросается вперед, впиваясь клыками в плоть и тем самым обрывая предсмертные муки этого человека. Возможно, что даже проявляя некое извращенное благородство. А когда возвращается в донжон, вновь становясь не змеем, но королевским военачальником, он падает на лестницу и рвет рубашку, чтобы наскоро перевязать рану. Она оказывается куда глубже, чем он полагал изначально: обычно стрелы и вовсе не способны пробить чешую. С ног до головы перепачканный кровью, Седрик еще чувствует во рту привкус сырого мяса, ощущает пульсацию бьющей струей крови. Поднимает дрожащую руку, пальцами касается языка — человеческий, мягкий. Просовывает дальше и давит, пока его не выворачивает под ноги, и вкус крови не сменяется кислой желчью. В глазах двоится. Седрик жмурится, часто моргает. А когда зрение, наконец, обретает прежнюю четкость, замечает, что чешуек стало больше: они распространились уже почти на всю руку и нестерпимо чесались, прорезая кожу. Он одевается. Накидывает камзол поверх рваной рубашки и, не застегивая, выходит во двор. Перешагивает через тела и их ошметки, чувствуя, как вязнут сапоги в жидкой грязи. Резко пахнет кровью и талым снегом. Лошади не хрипят в конюшне. Тихо. Солдаты смотрят на него, ждут, что сенешаль скажет. Те двое, что ходили с ним во многие походы, к подобным картинам привычны: Седрик нечасто дает волю своей второй форме, но если делает это, то не сдерживает себя в проявлении жестокости. Пожалуй, она могла бы напугать лишь Танатоса, однако же то, как умело и равнодушно вскрывал он живот мятежника, указывало на невозможность подобного. Поравнявшись с ним, Седрик произносит хриплым еще голосом: — Если таким образом ты рассчитывал заполучить мое доверие, то ты явно безумец. Он пожимает плечами. — Может и так. Я лишь делаю свою работу — как и ты, верно? Если бы у него хватило на то сил, Седрик бы рассмеялся сейчас. Он неопределенно хмыкает и говорит: — Мы отправляемся в столицу немедля. Я не рассчитываю на то, что удастся перехватить гонца с письмом, но мы можем предотвратить все то, что планирует Калеб. — До столицы не меньше четырех суток пути, а последний день карнавала уже послезавтра, — отрезает Танатос. — Мы не успеем. — Успеем. — В голосе Седрика слышится болезненная решимость. Чужая кровь подсыхает на коже, образуя корку, и от боли он едва может стоять на ногах, но Седрик только качает головой, словно отрицая все неприятные ощущения собственного организма. — Не имеем права не успеть. Ради принцессы Элион и благополучия короны. Мы обязаны сделать все, что в наших силах, а потом извернуться и сделать в два раза больше.***
В начале вечера в столичных тавернах обычно душно, а народу столько, что не протолкнуться. Пахнет мясом и пивом — или мясом, тушенном в пиве — хлебом, а если таверна та побогаче — специями. Иногда слышна музыка, флейта или лютня, но чаще — забористая ругань игроков в кости. К середине ночи все успокаивается. Трактирщики отпирают ставни, чтобы холодный воздух разбавил густую духоту, и тогда все накопившиеся за вечер запахи, жирные и хмельные, устремляются наружу к голодному неудовольствию жителей соседних домов. Барды и менестрели уходят спать, заработав за ночь себе на теплую постель, а порой — и на женщину, что ее согреет. Расходятся и игроки в кости, унося с собой победы и поражения. Под утро в таверне едва ли можно отыскать неспящих посетителей. На тракте такое еще возможно — там путники проходят круглые сутки, и всадник, что скакал целую ночь, а теперь заглянул сменить лошадей да набить желудок, никого не удивит. Однако же редко увидишь подобную картину в таверне в самом центре столицы. Вот и трактирщик удивился, когда в окно их с женой спальни постучали. Он не открыл — постучали настойчивее. — Чего надо? — Рявкает он, приотворив ставню. За окном чернеет фигура, укрытая капюшоном. Широкий разворот плеч, высокий рост — мужчина. — У тебя здесь гостит постоялец по имени Харим. Впусти, поговорить с ним надобно. Нет, думает трактирщик, не мужчина — мальчишка, голос еще ломается. — Закрыты мы, — ворчит он, потирая бороду. — Уебывай давай. Он хорошо знает того, о ком говорит мальчишка в плаще. Харим остановился в таверне не один, а с небольшим отрядом, и нужно быть крупным дураком, чтобы не понять, что отряд то — наемничий. А трактирщик, вот уже второй десяток лет держащий столичную таверну «Королева Матильда», дураком себя никогда не считал. Он слыхал, зачем приходят ночами фигуры в плащах к тем, кто продает свой меч. Наемный солдат и наемный убийца — для многих может показаться, что оно едино, да только разница есть. «Верно, не угодил кому Харим, вот и заказали его». — Мне проблемы не нужны, — добавляет трактирщик, уже прикрывая ставню, как вдруг перед ним падает на подоконник кожаный кошель. Монеты соблазнительно звякают внутри. — Поговорить нам надобно, — повторяет ломающийся голос. Трактирщик хватает кошель, взвешивает в ладони, прощупывает пальцами. Монеты-то есть, а какие — серебро или золото — не разглядеть в темноте. Впрочем, вряд ли убийца платил бы серебром: всем известно, что за чужую жизнь наемники берут дороже. Он велит ждать и зажигает свечу. Жена приподнимает с подушки голову, спрашивает сонно, кто пришел. — Спи, — бросает. — Неважно. Находит домашние туфли и спускается в зал, промерзший от давно остывшего очага. Трактирщик зябко ежится, ставит свечу на стол у входной двери, наспех завязывает штаны. Кошель он так и держит в руке, словно боясь даже на миг оставить. — На третьем этаже вторая слева, — говорит он фигуре в плаще пока возится со связкой ключей, снимая с кольца нужный. — Вот. И комнаты гляди не перепутай. Черной тенью мальчишка проходит мимо, взлетает по лестнице — не слишком то и тихо для убийцы. «Видать новенький совсем. Странно, че ж это его тогда на такого бугая послали? Тьфу, дерьмо собачье». Он идет отлить, потом разжигает очаг — а сам все слушает, не донесутся ли сверху отзвуки драки. Тогда придется за стражей бежать, сам-то он туда не сунется, ну уж нет. Но таверна все также тонет в тишине. Разгорелся уже очаг, пламя весело пляшет, согревая — а на лестнице и нет никого, мальчишка не возвращается. Ужель и правда, только поговорить пришел? Уже чуя скорое разочарование, трактирщик высыпает монеты на стойку и досадливо сплевывает: все они медные, и ни то, что золота — серебра среди них не видать. А чтобы он не догадался, лежат в кошельке и обманки, сделанные из тяжелого, но дешевого металла. Всем ведь известно, что серебро да золото на вес отличить от меди легче потому как этого самого веса в них попросту больше. «Вот проходимец, шельма. Как знал, что надо было при нем кошель проверить. Увидал бы сразу, что там медь-то одна — не впустил бы, ох не впустил». Лестница скрипит и шатаются деревянные перила. Он минует один пролет и другой, и крадучись приближается к заветной двери на третьем этаже. Та, к его сожалению, плотно закрыта. Стараясь не шуметь, трактирщик опускается на четвереньки и ухом прижимается к единственной щели, что внизу, где дверь неплотно прилегает к полу. Становятся слышны приглушенные голоса — тот, что приходил в плаще, говорит торопливо, объясняет что-то; Харим рокочет в ответ недовольно. «Еще не ссорятся, но уже близко». Он выхватывает отдельные слова и целые фразы: «перехватили донесение», «змей», «не успеет», «уже сегодня», «принцесса Элион». На последних словах трактирщик пододвигается к щели ближе, и буквально вжимается в дверь, силясь расслышать больше. Харим обращается к пришедшему по имени. Тогда трактирщик хмурится — где-то он его уже слышал, да только где? Была бы тут его жена, непременно подсказала бы. Уж она-то все про всех знает, старая шельма. «Опосля ее спрошу», — решает он. Как он и думал, разговор переходит в ссору. Харим все пытается втолковать что-то мальчишке, да тот не слушает. — Хватит уже медлить! — Звенит голос где-то рядом с дверью, отчего трактирщик испуганно отшатывается. — Народ Меридиана ждет решительных действий! Верно, он сейчас выйдет, решает трактирщик, но голос затихает, и он переводит дух. Приподнимается, вставая, когда чья-то тяжелая ладонь падает на плечо и сжимает рубашку. Дверь раскрывается и его забрасывают внутрь, словно щенка. — Вот. — Доносится из-за спины. — Эта мразь подслушивала под дверью. Трактирщик вскакивает на ноги и оборачивается на того, кто поймал его, как нашкодившего школяра, и тут же сжимается в страхе. То один из наемников Харима, косой шрам на лысом черепе. После такого удара обычно не выживают, а раз этот выжил, значит есть в нем что-то, чего стоит опасаться. — Спасибо, Джустус. Но мы нашу беседу уже закончили. — Харим обращается теперь к мальчишке, снявшем, наконец, капюшон, словно в комнате и нет никого постороннего. — А ты, Калеб, послушал бы меня. То, что ты задумал, девочку только напугает и от вас отвратит. Только теперь трактирщик узнает его. Да ведь это его портреты висят по всем улицам столицы, крича о розыске! Коль стража узнает, что вождь повстанцев был у него этой ночью, несдобровать ему, ох несдобровать. А если кто его видел? Ох, беда — денег не хватит, откупаться-то. Мальчишка раздосадовано сплевывает под ноги, бросает что-то Хариму, да выходит, перед этим остановившись подле трактирщика. Тот еще весь дрожит — трусливый да жадный, он никогда не мог похвастаться ни внутренней силой, ни стойкостью, ни решительностью. Он все еще думает о том, что будет, если вождь повстанцев приведет след. «А если они теперь тут постоянно ошиваться будут? Ох, чтобы меня собаки драли, ежели я еще раз…» — Ты никого не видел, — говорит Калеб, прежде чем натянуть капюшон и хлопнуть дверью. Трактирщик моргает, обнаруживая в руках еще один кошель. И на этот раз внутри настоящее золото.