L’appel du vide
Элион возвращается не той, что уезжала. Совсем одна, в испачканном платье, с почти затравленным взглядом — она бросается к Александре, судорожно сжимая на спине ладони и мелко дрожа. — Все хорошо, — шепчет ее наставница, пальцами оглаживая абсолютно сухие девичьи щеки. — Ты в безопасности. Она понятия не имеет, что там произошло, не знает, почему принцесса вернулась одна, без стражи. Ей едва ли есть до этого дело: вернулась и ладно. Главное, что цела. В отличие от Александры, что припустилась бегом, лишь заслышав о приближении Элион, Фобос спускается по ступеням степенно. На лице его — отсутствие эмоций. Он никак не показывает, что тоже переживал. Это не так, знает Александра. Иначе бы просто не дал себя обнять. Расцепив ладони, Элион выскальзывает из объятий наставницы и торопится к нему, чтобы променять одни руки — бережные, ласковые — на другие, холодом не уступающие камню. Александра смеется над тем, какое растерянное выражение появляется на лице у принца в этот момент: непонимание, смешанное с испугом. Едва ли не первородный ужас не привыкшего к открытому проявлению чувств мужчины перед одним чересчур тактильным подростком. Но все же Фобос послушно — пусть и как-то деревянно — обнимает сестру в ответ, механически гладит по голове, а сам не сводит глаз с Александры, прикрывающей лицо длинным рукавом — как оказалось, при дворе не смеются открыто, показывая зубы и распахивая рот. Они и не знала, пока Марта не сообщила о том совсем недавно. Его взгляды снова неясные. Они ощущаются почти физически, как неспешные поцелуи или прикосновения, и Александра смущается. Куда деть себя? От всего этого — от взглядов, от тревог, недомолвок, страхов — смех вырывается наружу истерично-громким, захлебывающимся. Слезы дрожат на ресницах, в животе скручивается болезненный узел, а она все смеется и смеется, не в силах прекратить. И чувствует, чувствует взгляд. Так смотрят на божество. На произведение искусства, на кумира на худой конец. Не на женщину, которую ненавидят. Не на: «ты годишься лишь на то, чтобы греть постель». Хотя, тут же поправляет себя Александра, он ведь не ненавидит ее. Ненавидел бы — не приходил бы ночами, молчаливым присутствием прогоняя бессонницу и кошмары, не позволил бы обнять себя сегодня. Но все это было, а значит не ненависть движет Фобосом, а нечто другое. Вот только что? За размышлениями об этом она не замечает, как принц разжимает кольцо рук, отступает и уходит, не оборачиваясь, оставляя их с Элион наедине. Нужна ли девочке забота? Александра решает, что да, поэтому отводит подопечную сначала к лекарю (не ранена ли, не случилось ли чего там, в огне и пепле?), а потом и в купальни. В те самые королевские купальни, куда вход для нее, как для особы далеко не голубой крови, закрыт. И как бы не хотелось Александре узнать, что там, поглядеть хоть одним глазком сквозь позолоченные двери, навязчивая мечта так и остается недостижимой. Только и остается, что слушать рассказы Элион, да пытаться представить горячие источники по тому, как девочка рисовала их для своей наставницы. Однажды принцесса даже заикнулась про «а вот если вы с Фобосом поженитесь…» Александра тогда едва не пробила себе ладонью лоб от смеси смущения и негодования. Это же надо было о таком подумать! Замковый двор — неизменная точка во времени и пространстве. Чтобы не случалось кругом, он всегда будет одинаков. Суетятся слуги. Горит в кузне огонь. Ее еще не отремонтировали, поэтому Солдрин работает прямо на улице, благо с каждым днем все теплее. Небо серое, но не низкое, как зимой, а высокое, огромное, распахнутое. Светлое, как если бы акварель разбавили водой. Безмятежное — именно такое, какое и нужно после всех пережитых тревог этого дня. Даже не верится, что где-то там, чуть правее, только голову поверни, дымит взорванный гарнизон. Но бесконечное небо делает свое дело, и шторм внутри утихает. Александра жалеет только, что не захватила с собой на излюбленную крышу бутылку вина: так бы все стало куда лучше. Она задирает голову, смотрит на бледное солнце, которое едва-едва миновало зенит. Кошмар, думает, день в самом разгаре, а уже столько всего произошло. Александра никого и ничего не ждет. Она отдыхает. Позволяет себе один за одним распускать узелки нервов, чувствуя затем, как быстрее бежит кровь и дышать становится легче. Это там — там, за толщей стен, за переплетением улиц еще гремит народный бунт, и недовольные властью крушат лотки торговцев и нападают на стражу. А здесь, в замковом дворе, всегда было и всегда будет как сейчас. Шумно и суетно. Понятно. Мыслями она возвращается в свои апартаменты, где наверняка уже проснулся маленький Лео, оставленный на кормилицу по имени Илаира. Спроси кто Александру, и она сказала бы, что имя девушке совершенно не подходит. Дочь Деметры, крупная в мать и такая же простая, она родила лишь одного, перевезла с собой в замок и теперь кормит сразу двоих, благо молока хватает с избытком. Как и с прочими женщинами из своей крошечной свиты, Александра общается с ней, пытаясь выведать больше про Меридиан: про культуру и внезамковый быт, народности, города, привычки. И если новенькие служанки отвечают чаще неохотно, почти испугано — они уже успели пропитаться нелестными слухами и к наставнице принцессы относились двояко — то Илаира не жалеет описаний, скучая, видимо, по простой болтовне ни о чем. «Не у всех есть возможность взять в дом кормилицу. Как же женщины справляются?» — Спросила как-то Александра. «А никак не справляются», — легко ответила Илаира, пожав покатыми плечами. — «С собой на работу берут, держат у груди. Или оставляют на кого, на семью или соседей, ежели таковые имеются. Кто-то молоко покупает — в предместьях у многих коровы или козы, а в самом городе разве только птиц держат. Вот, значится. Еще можно хлеба нажевать или каши и в тряпицу, так ребенку и давать. Матери уходят на весь день, оставляют такие вот тряпицы, а дети потом болеют или мрут, потому как портится оно, от жары-то. Да летом вообще с детьми несладко!» К концу рассказа тон ее сменился, стал недовольным, почти злым. «Почему? Я думала, что летом, наоборот, проще, чем зимой». «В городе отчасти так и есть, конечно, а вот в предместьях или дальше, в деревнях, летом самая работа. И если родился ребенок весной, значит летом некому будет за ним приглядывать. А зимой что, все дома, в тепле сидят, у печки. А что еды нет — так сами посудите, госпожа, когда она у нас вообще есть-то? Я вам даже больше скажу, деревне-то себя куда проще прокормить, чем городу. Поэтому у нас здесь всякий рост цен неизбежно вызовет бунт». «Тебя послушать, так на Меридиане лучше вообще не рожать детей — любое время года может обернуться трагедией». Илаира вздохнула и крепче прижала к голой груди чавкающего Лео — он колотил воздух кулачками в слепой ярости, преследующей его с самого рождения и не отступающей ни на миг. «Вот уж верно сказано, госпожа наставница, лучше не рожать. А ведь все равно рожают». Выдергивает Александру из вязкого тумана памяти раскатистый отзвук, что эхом проносится по долине. Она даже думает, что это вновь взорвалось что-то, вскидывается, тревожно вглядываясь вдаль, подобно услышавшей выстрел лани. А потом понимает, что с таким грохотом ломается и приходит в движение лед. Тут же, словно в подтверждение, во дворе кто-то из служащих со смехом бросает другому: — Ледоход! Давно пора реке уже скинуть с себя всю эту тяжесть и поскорее открыться для торговых караванов. Александра выдыхает облегченно. Некоторые вещи происходят без влияния разумных существ, сами по себе — и это прекрасно. В замковые ворота спешно въезжают всадники, отчего пришедшее в покой сердце вновь ускоряет бег. Это Седрик! А в руках его мешком с мукой болтается безвольно обмякший Джек. Седрик отдает неслышное распоряжение, и мальчика забирают, унося куда-то в сторону входа. Громкий окрик прилетает в спину слуги с твердым приказом быть осторожнее — а когда двери за ним закрываются, сенешаль буквально сползает с лошади. По тому, как нетвердо он встает на ноги, Александра понимает, что дело плохо. Она оказывается рядом спустя считанные минуты: за это время Седрик успевает перекинуться парой слов с сопровождавшим его Танатосом и отойти к бочке с водой. Когда Александра приближается, стараясь ступать как можно тише, он уже скидывает с себя и перчатки, и плащ, и побитый потом дублет, оставаясь в одной только грязной рубашке на холодном еще воздухе. Плещет водой в перепачканное кровью лицо, а следом и рубашку тоже скидывает. Он худее Фобоса, сухой и длинный как узловатое дерево в пустыне. И спина у него какая-то неправильная, с кривой лопаткой — видно, неровно сросшийся давнишний перелом. Шрамы тоже есть. У Фобоса нет шрамов, вспоминает Александра полумрак спальни. Ни одного, кроме злополучного ожога на спине, но даже тот совершенно прекрасен. А у Седрика есть. Она никогда столько не видела. И пусть будут прокляты те, кто считает, что это красиво, потому что ничего красивого в них нет и быть не может. Плохо зажившая кожа, рубцы, ожоги на плечах, словно он когда-то бросился в огонь. Колотые раны, рубящие раны, рваные раны. Энциклопедия войн Меридиана. Расширенное издание. Многотомник. — Так и будешь пялиться как на музейный экспонат? — Без тени улыбки спрашивает он. — А нечего посреди улицы раздеваться. — Как можно более равнодушно пожимает плечами Александра, а сама не может отвести глаз от правой руки, испещренной зелеными чешуйками. Их определенно было меньше, когда Седрик впервые приоткрыл перед ней завесу тайны. Значит ли это, что они растут? И что будет, когда все тело мужчины покроется ими? Она вспоминает липкий страх за друга и его тихие слова: «я даже не знаю, не будет ли следующее обращение последним». Нет, он человек, человеческого в нем больше! Даже с острой чешуей, изуродовавшей кожу, даже… Сердик вздыхает и поворачивается к ней полностью, так, чтобы стало видно то, что до этого скрывалось в тени. Кровоточащая рана выше пупка, покрасневшая и сочащаяся гноем. Александра коротко вскрикивает, прижимает ладони ко рту. — Мать твою, Рик! Тебе лекарь нужен! Ты… не смей этой водой промывать, заразу занесешь! — Посрать, — коротко бросает он, но Александра хватает его за грубые ладони и строго смотрит как на провинившегося школьника. — Какое наплевательское отношение к собственной жизни! Поразительная беспечность. Поучился бы что ли себя беречь, а не то… — Алекс. Только теперь она замечает, что он усталый и злой, пахнущий дорогой и кровью, загнанный едва ли не сильнее хрипящего пеной коня. И что, как бы не ценил он их дружбу, ее суетливая, почти материнская забота ему сейчас не нужна. — Элион добралась? — Спрашивает он, краем смоченной в воде рубахи принимаясь смывать засохшую кровь с поджарого живота. — Да, с ней все хорошо. Что там было? Что с Джеком? Откуда он вообще там взялся? Седрик морщится, выдыхает через плотно сомкнутые зубы. Александра снова осторожно предлагает помощь лекаря. — Нет времени, сначала надо разобраться с делами. Может быть вечером. Да на мне все как на собаке заживает, это я так. Запустил рану в дороге, вот и результат. Он пытается улыбнуться, но выходит скверно, он и сам это понимает. Сдается, отбрасывает рубаху на край бочки и соглашается на лекаря. Пока рану промывают и шьют — здесь же, на улице, пока Седрик полусидит на лавке и поторапливает, ругаясь сквозь зубы — Александра пьет вино, которое обычно нужно, чтобы успокоить больных. Но сейчас ей нужно успокоиться самой. Седрик на это говорит только: — Спиваешься. — Есть такое. — Она разводит руками. — Ну, — продолжает он. — Рассказывай, что было, пока меня не было. — У меня теперь есть сын, — меланхолично произносит Александра, запрокинув голову и разглядывая небо. Седрик копирует ее позу и долго молчит, поэтому она продолжает осторожно, не зная, как преподнести еще одну новость, куда более важную. — А еще сегодня утром в замок приходила герцогиня, так что ваши поиски не имели никакого смысла. На миг воцаряется острая тишина, а следом ее нарушает колючий смех на грани истерики. Седрик хохочет, отчего его живот ходит ходуном, мешая лекарю шить. — Отличная новость! — Произносит он с интонацией, которой Александре еще не доводилось слышать из его уст. — Именно то, что нужно после долгой дороги — узнать, что все это не имело смысла! Успокоившись, он бросает опустошенно: — А ведь я не планировал возвращаться, должен был идти дальше со своими людьми. — Может, они все же найдут что-то. Пропавших из замка, например. — Она пытается его успокоить хотя прекрасно понимает чувства, которые обуревают Седрика. Не глядя он забирает пузатую бутылку из ее пальцев и делает большой глоток, но тут же кашляет. В уголке обветренных губ алеет так похожая на кровь капля — мужчина снимает ее кончиком пальцев и долго смотрит. Видно, не одной Александре пришло на ум подобное сравнение. — Гадство. И как вы это пьете? — Через силу, Рик. Через силу.***
Прохлада спальни, с которой не справляется даже давно зажженный камин. Запах пыли от тяжелого покрывала и полога над кроватью. Белый свет из окна. Слегка влажные волосы Элион вьются и лезут в нос. Она переключает песню, и музыка в наушниках затихает, на миг погружая комнату в пустую тишину. Затем ее разбивают первые аккорды электрогитары. Александра вздыхает, поправляя пластиковую капельку в ухе. Она и не думала, что от наушников можно отвыкнуть. — Это кто? — Спрашивает она. — Аврил Лавин, — отвечает принцесса. — Вы не знаете? — Нет, ни разу не слушала. Она рассеянно почесывает за ухом щенка, что задремал на подушке между ними. Сами же девушки — ученица и наставница — лежат поперек кровати и слушают музыку в плеере, доживающем свои последние часы. Батарейки уже садятся, и звук иногда прерывается. Последняя связь с землей. Этот плеер и фиолетовая школьная сумка, что так и стоит на столе, словно водруженная на алтарь памяти. — … а потом он сказал, что знал маму, — продолжает Элион прерванный ранее рассказ о том, что произошло за стенами замка. — Тебе стоит попросить стражу разыскать его. Ты ведь знаешь имя. — Я уже распорядилась. — И в одном этом предложении столько спокойной уверенности, что Александра ненароком поворачивает голову, вглядываясь в лицо принцессы. Все верно, она изменилась. От той школьницы, что хихикала с подружками да списывала на тестах по физике почти ничего не осталось. Но отчего же тогда Элион так продолжает цепляться за земное? Девочка вытаскивает наушник из уха, чтобы дотянуться до тумбочки с оставленным на ней поссетом. Щенок лениво приоткрывает глаз, но под ласковыми поглаживаниями почти сразу засыпает вновь. — Я хочу узнать о родителях больше, — решительно говорит Элион. — Мне кажется, что все в этом замке скрывают от меня информацию о них. Но этот Харим может знать. Думаю, если хорошо заплатить ему, он расскажет. — А не думаешь, что он может солгать, чтобы заслужить твое покровительство? — Зачем ему это? — Принцесса ложится обратно и непонимающе смотрит на наставницу. — Сама посуди. Ты — наследница. Будущая королева. Будущее Меридиана. Элион морщится. — Я отрекусь. — Пальцы ее находят плеер в складках покрывала и принимаются спешно переключать песни. — Не хочу быть королевой. Ну серьезно, мне только исполнилось четырнадцать. Кто вообще в здравом уме в этом возрасте захочет взвалить на себя такую ответственность? Вот Вы чего хотели в четырнадцать? Александра усмехается, забирая плеер, чтобы, наконец, унять эту какофонию звуков в ушах и остановиться на чем-то одном. — Мне тогда поставили брекеты, так что моей самой заветной, самой отчаянной и дикой мечтой был сочный гамбургер с картошкой. Их тихий, девчачий смех, подобно клинку рассекает пыльный воздух. Подумав немного, Александра продолжает, чувствуя себя почти подростком на пижамной вечеринке. — Ну и еще… знаешь, наверное, мне хотелось быть красивой. Смотреть на себя в зеркало и видеть что угодно, кроме этих ненавистных железок во рту. Элион понимающе кивает. Быть красивой — заветное желание всякой девочки в переходном возрасте. Нравится прежде всего себе, а потом уже — миру, который не принимает и не понимает. Кажется, что если ты красивая, то найти свое место в нем будет проще. — Если хотите знать мое мнение, то Вы… вполне себе. — Вполне себе? — Александра фыркает и вскидывает бровь. — Черт, Элион. Это звучит не как комплимент, а как попытка ободрить занявшего последнее место. — Неправда! — Принцесса возмущенно краснеет до кончиков ушей, но ее наставница только отмахивается, давая понять, что не обиделась всерьез. Отношения с собственным телом у нее всегда были неоднозначные. Александра любила себя периодами. Например, как когда к окончанию школы все же сняла брекеты. Или в колледже, когда из нескладного тощего подростка постепенно оформилась в стройную и высокую девушку, способную привлечь такого парня как Рей. А уж в отношениях с ним она и вовсе расцвела и в зеркало смотрела его глазами. Он называл ее милой, чудесной, невероятной — а она с каждым днем все сильнее свыкалась с мыслью о том, что таковой и была. После аварии смотреться в зеркало Александра не могла. Вместо чудесной и невероятной теперь была красная и опухшая. Потом пустая. Снова опухшая — после сеансов с мозгоправом, на которых она первое время только и делала, что ревела. Заново любить себя Александра начала уже во время работы в школе — впрочем, почти сразу же перестала. Работа тянула из нее соки, а дети оказались теми еще энергетическими вампирами. Кожа истончилась, от нервов начала шелушиться. Волосы были редкими и выпадали. Александра думала, что прийти в себя поможет отпуск — а потом оказалась на Меридиане. И неожиданно пришла в гармонию с собой, ловя долгие взгляды принца, словно сошедшего с книжных страниц. Долго вглядывалась в зеркало, чтобы понять, что же он нашел в ней — в небольшой груди и костлявых бедрах, в секущихся волосах, совершенно обычных скучно-карих глазах, во всегда перепачканных чернилами пальцах и дурацкой привычке горбить спину. Но чем дальше заходил их роман, тем меньше недостатков она видела в себе. Вместо худобы была теперь лебяжья стройность. Обычные, совсем не пухлые губы, вдруг стали казаться манящими, а глаза — горящими решимостью и страстью. Делая шаг Фобосу навстречу, Александра сводила лопатки и вскидывала подбородок, получая в ответ такое искреннее, ни с чем не сравнимое восхищение… Которого не видела до сегодняшнего дня, когда впервые после побега принц посмотрел на нее как раньше. Александра вновь возвращается к мысли, которая, будто червяк, точит сознание вот уже пару часов. И сколько бы не думала она о Фобосе, сколько бы не крутила в голове их неясные отношения, к единому выводу прийти так и не могла. Непонимание. Болото. Иди — не иди, а все равно увязнешь. — Дерьмо, — шепчет она и ловит удивленный взгляд Элион. — Забудь, это не тебе. Но девочка, похоже, приходит к совершенно иному выводу. Она подскакивает на кровати и садится, впиваясь в Александру недовольным взглядом. — Нет, правда. Вы красивая. А когда краситесь, так вообще обалденно выглядите — я же помню, как вы на Земле на школьные праздники приходили. О, я знаю! Давайте закажем вам косметику! Прежде чем принцесса успевает развести бурную деятельность, ее осаждают выставленные вперед ладони и сведенные к переносице темно-рыжие брови. — Стоять! Элион… — Александра потирает переносицу. Последнее, что она хочет в этой жизни — так это наносить цинковые белила на лицо и ртутную помаду на губы. — Не понимаю причину Вашего возмущения. Мне кажется, так будет лучше. И Фобос… — Да причем здесь вообще он? — Шипит Александра. — Моя жизнь что, теперь крутится исключительно вокруг него, раз уж мы разок переспали по глупости? Кривится. Это же надо было — сказануть подобное при своей несовершеннолетней ученице! «Совсем уже перестала видеть грань в отношении Элион». Она наматывает наушники на плеер с вконец севшими батарейками и шумно выдыхает, отбрасывая его куда-то в подушки. Длинное ухо щенка дергается, он приподнимает голову и сонно глядит на источник шума. — Я имею в виду… твой брат… да, он поддержал меня после смерти Элиа, но не думаю, что этого достаточно для того, чтобы я простила его и мы снова сошлись. Усмехается. «Снова». Как будто до этого они были вместе — в понимании, привычном для Александры. Скорее уж, они были «как-то». А еще точнее — «кое-как». Кое-как сблизились, кое-как отдалились. Ничего не понятно. И тогда не было, а сейчас — тем более. Разве же это отношения? Разве же будут так вести себя симпатичные друг другу люди? Лицо Элион удивленно вытягивается. — Постойте… Фобос что, приходил к Вам? Правда послушал меня? Александра мрачно кивает. — Еще как приходил. И не один раз — каждую ночь с тех самых пор. «Интересно, придет ли сегодня? Вряд ли — кажется, за этот день тебя в его поле зрения было слишком много». Вслед за этой мыслью ее настигает разочарование, запрятанное где-то глубоко внутри. Присутствие Фобоса странным образом влияло на нее. Она не могла спокойно спать подле него, но и без него не могла, мучимая кошмарами, которые не смели появляться в присутствии принца, слово, как и все в замке, опасаясь гнева. — Обалдеть! — Восклицает девочка. — Вот уж не думала, что он правда сделает это. В глазах ее вспыхивает лукавство, отчего Александра лишь прячет лицо в ладонях. Ох, уж эти подростки с их вечным желанием свести между собой двух людей, совершенно друг другу не подходящих! «Хотя, — вспоминает она некоторых своих коллег, что за чашечкой кофе с упоением обсуждали тайный роман учителя истории мистера Коллинза и мамы кого-то из учеников. — Кажется, иногда это зависит вовсе не от возраста». Отняв руки от лица, Александра падает обратно на кровать, взметнув тем самым в воздух тучу пыли. Щенок вскакивает с подушки и, недовольно тявкнув, спрыгивает на пол, чтобы затем и вовсе скрыться за пределами комнаты. Видимо, шумные девушки и их сплетни его порядком утомили. — Знаешь, — негромко начинает Александра, когда Элион ложится рядом, сворачиваясь калачиком под боком. — Фобос и правда переживал за тебя сегодня. Кажется, он привязывается к людям куда сильнее, чем хочет показать.***
Он привязался к сестре куда сильнее, чем планировал изначально. Фобос начал понимать это еще раньше, но сегодня все окончательно встало на свои места, когда он спустился во двор и увидел Элион, отчего на сердце заметно полегчало. Словно сестра действительно была дорога ему. Была настоящей семьей, а не чужим человеком, с которым они схожи лишь внешне. Выход в город должен был стать для нее уроком. Очередным «я же говорил», крошечным винтиком в идеально выстроенном плане. Одним из. А стал, отчего-то, уроком для самого принца. Только вот он о нем не просил. Фобос меряет шагами пространство спальни, чувствуя, как подкрадывается к горлу скребущая тошнота. Отвращение прежде всего к самому себе. «Словно примера Терентиуса тебе было мало. Сколько еще их тебе нужно, чтобы уяснить, наконец, эту простую истину: в сердце правителя места для привязанности нет!» Пальцами давит на виски, стремясь заглушить голос матери, но сам не замечает, как повторяет последние слова шепотом. «Места для привязанности нет, привязанности нет, не привязываться, не привыкать, не…» «Ты так и не повзрослел. Глупый мальчишка, который с чего-то решил, что справится с ролью, для которой не был рожден». Она кружит вокруг подобно морскому чудищу из легенд — холодная и резкая, точно зима. Такая, какой он ее и запомнил. «Этому ли я тебя учила? Вспомни, сколькими сыновьями я пожертвовала ради моего королевства? Скольких передушила собственными руками? Я не оплакивала ни одного своего ребенка…» «Ложь! — Фобос вскидывает голову, встречаясь с матерью пылающим взглядом. — Над моей памятью у тебя нет власти, мама. И когда умерла Сотейра, ты скорбела по ней даже сильнее, чем того требовали приличия. Мне ли напоминать тебе, что ты даже не вышла провожать нас с отцом на войну. Мне едва исполнилось двенадцать, а моя собственная мать не вышла провожать меня на войну, на которой я мог погибнуть! Почти погиб, если ты помнишь!» Все же срывается. Не замечает, как дрожит весь, от плеч и до кончиков пальцев, и не находит себе места, продолжая все так же ходить по спальне, рваными, широкими шагами. Вцепляется в спинку кресла, ногти царапают сухое дерево. «И когда меня доставили в замок, — голос опускается до надломленного шепота. Глаза прикованы к матери, внимательно следят, не изменится ли ее отстраненное лицо. — Когда я наконец пришел в себя, когда даже есть самостоятельно не мог, настолько был слаб — я первым делом пошел к тебе, мама. Потому что всегда стремился к тебе, несмотря ни на что. Твой собственный сын. Единственный. Первый. Добрался до твоих покоев, едва переставляя ноги, ты это помнишь? И что было потом — помнишь? Потому что я помню слишком хорошо. Как мне передала служанка — даже, сука, не пустоголовая фрейлина, нет, ты выпнула за дверь девку, что чистила камины и выносила горшки. Она-то и сказала мне, что королева еще не оправилась после потери дочери, хотя прошел уже год. Потери дочери! Когда я едва не погиб! А ты даже не вышла ко мне. Даже не справилась о моем самочувствии. Потому что тебе было — всегда — посрать на меня, мама. Так что не смей сейчас поучать меня жизни». Фобос холодно усмехается, скрывая за ухмылкой не отболевшее. Как он и думал, лицо матери не меняется. Красивое, точеное, аккуратное — и холодное и неживое, как у статуи в саду. Столь же пустое. «Мне жаль тебя». — Последнее, что она говорит, прежде чем исчезнуть, раствориться в свечном дыму, словно и не было никакой Вейры. А может и правда, не было. Не способный совладать с нахлынувшими эмоциями, Фобос кулаком ударяет о поверхность зеркала, что в миг покрывается трещинами. Боли он почти не чувствует, ощущая лишь тошноту. Становится только хуже. «Мне жаль тебя». Неужели, вот он какой? За всем напускным безразличием, под маской потомственного аристократа и принца он — жалкий? Он смотрит на себя в отражении разбитого зеркала, где десяток лиц и сотня свечных огней, не замечая, как мелко дрожит. Прерывисто вдыхает, почти захлебываясь и слыша бешеный стук сердца. Выходит. Запирает дверь. Никто не должен видеть моменты слабости, даже слугам непозволительно, только самым близким, тем, которые не по своей воле молчаливы. Фобос на ходу извлекает осколки из рассеченной руки и мягким движением отводит ее за спину, встречая на пути мелкого служащего. — Передай приказ в темницы, — бросает он ровное, скучающее. В глазах служащего — привычный страх. Фобос склоняет голову и улыбается, отчего у того забавно дергается губа и подбородок на миг становится похожим на пожухлую сливу. Размашисто написанный приказ (выходит не совсем ровно из-за раны на ведущей руке) он скрепляет кольцом-печатью и наскоро перечитывает, прежде чем отдать. Именем закона… предательство короны есть особо тяжкое государственное преступление, и последующее за ним наказание определяется как четвертование… Приговор в исполнение привести незамедлительно. Он думает, что сама мысль о наказании для Терентиуса сможет вернуть его состояние в норму, но отчего-то тошнота только усиливается. Кровь стекает по пальцам, собираясь в лужицу на полу, и с каждой последующей каплей, что неслышно плюхается в центр, мысли принца уходят все дальше и дальше. О том, что теперь придется искать нового управляющего. А до тех пор — кто будет следить за слугами? И кому доверить корреспонденцию? Следом они принимают какой-то совсем иной, неясно откуда взявшийся, оборот. Фобос вдруг отчего-то вспоминает двор и рыжеволосый смех — наверное, пока мысленно перебирал достойных кандидатов на замену, сам не заметил, как включил и ее тоже. Сердце тоскливо сжимается, а перед глазами снова и снова встает знакомый до мелочей портрет: прикрытое рукавом лицо (раньше она так не делала), алые щеки (она всегда краснеет, когда смеется, должно быть, кровеносные сосуды расположены слишком близко к коже), растрепанная (ну неужели сложно как следует заплетаться?). Абсолютно не та, что должна быть рядом. Неправильная. Чужая. Совершенно прекрасная и живая из-за этого. Неизведанная. Александра. Он и не знал даже, что можно испытывать столь противоречивые чувства, но, как оказалось, жизнь преподносит сюрпризы там, где их не ждут. Фобос смотрит в окно, пока в душе его борются человек и принц, желание и ненависть. Вряд ли он сможет когда-нибудь простить Александре побег — нет, память об этом, о лошади, что петляла меж заснеженных деревьев, останется с ним на всю оставшуюся жизнь. Как и недоверие, плотным коконом окутавшее сердце. Подозрение. Сомнение. Но вместе с тем — ни с чем не сравнимая алчность. Как аристократы окружают себя дорогими вещами, камнями и золотом, так и Фобос жаждет получить ее без остатка. Чтобы смех, подобный тому, что зазвенел во дворе — лишь для него. Взгляды, касания. Ее непокорность, живость и — как раньше — несломанность, неслезность. Всю ее сделать его. Он бы обрядил ее в шелка и бархат, отдал бы все, что имел, а чем не обладал — сумел бы достичь. Любое желание этой женщины Фобос готов бы был исполнять ежесекундно… Если бы не одно «но». Зернышки сомнений, что посеяли в душе ее поступки, уже проросли: Фобос чувствует, как тревожно они царапают грудь. В последнее время вокруг слишком много предателей, слишком много тех, у кого в головах обнаруживаются вещи, далекие от верности короне. А ее сознание — единственное, которое ему не подвластно. И Александра это знает, более того — нагло этим пользуется, в этом принц уверен. Но доказательств у него нет, поэтому все, что остается Фобосу — бесконечно сомневаться, искать ответы в карих глазах, слушать и ждать. Ждать, пока чаша терпения не переполнится через край, и он не сорвет этот проклятый оберег с тонкой шеи, тем самым обрекая женщину на муки, а себя — на ответы. Непослушные мысли сваливаются в кучу, так, что в итоге и не разобрать, где начало одной и конец другой. Перед мысленным взором проносятся события последних дней — Месяцев? Лет? — восстания и бунты, старые заговоры, попытки герцогини Кавьяр взойти на престол, предательства, Стражницы, Сердце Кондракара, магия Элион и его собственная, питаемая народом Меридиана и источниками под замком, Александра, ее недомолвки. Фобос сжимает виски холодными пальцами, словно это может помочь разобраться с бардаком в голове, но разумеется он никуда не исчезает. Никогда не исчезнет. Поэтому Фобос пьет. Как и всякий раз вино помогает сердцу уняться, а тревогам — отступить. Они вернутся, он знает это, вернутся усиленные стократно, забарабанят по голове, словно по крыше — дождь, но сейчас внутри будет пьяно и пусто, беспроблемно и столь хорошо и спокойно, как не было ни разу за двенадцать лет, а может и дольше. — Ты опять пьешь, — не спрашивает — констатирует Седрик, опершись о дверной косяк и сложив на груди руки. У него усталое лицо, покрытое двухнедельной щетиной, синяки под глазами и заметная дрожь в пальцах. Ему бы отдохнуть, но на это предложение сенешаль лишь отмахивается. — Потом. Мне нужна твоя помощь. Если ты в состоянии, разумеется. Язвительную колкость Фобос пропускает мимо ушей и отставляет пустой уже кубок. — Я слушаю. — Что с рукой? — Вместо объяснения интересуется Седрик, бросив короткий взгляд на поврежденное запястье. Фобос делает то же самое и будто бы только теперь замечает, что так и не смыл кровь, не перевязал раны. Сжимает кулак и морщится, когда хрупкая корочка трескается и поверх засохшего почти коричневого выступает свежеалое. Он поднимается и долго моет руки в тазу, проверяя, не осталось ли где стекло. Сам же перевязывает, зубами придерживая край бинта — неудобно ужасно, но не Седрика ведь о помощи просить. Повернувшись к нему Фобос, наконец, без интереса произносит: — Так что там? — Помнишь паренька, которого мы заслали в ряды мятежников? Джек, невысокий такой. — Дождавшись неуверенного кивка он продолжает. — Так вот он в замке. Верни ему память. Светлые брови удивленно приподнимаются. — Прошло — сколько? Пару недель как он там? Думаешь, этого достаточно для сбора информации? — Плевать мне на информацию. Тебя не было там, за стенами, а я был. И детям там не место. — Он солдат, — холодно напоминает Фобос. «Как и ты. Поэтому не смей нарушать приказы», — но это он уже не произносит вслух, хотя по лицу Седрика становится ясно, что он догадался о ходе мыслей принца. — Я несу за него ответственность и отзываю с задания. Информацию можно добыть иным путем. — И ты пришел сообщить, что самовольно ослушался моего прямого приказа? На его месте другой бы уже упал принцу в ноги, моля о прощении, но Седрик только соглашается. — Все так. — Это измена. — Продолжает спокойно. — Я обвиню тебя в сговоре с мятежниками, и ты отправишься на четвертование следом за Терентиусом. Сенешаль пожимает плечами. Фобос вздыхает, трет переносицу и спрашивает, уже наперед зная ответ: — Ну и зачем? — Помнишь, когда ты взошел на престол, что ты сделал? Что я попросил тебя сделать? — Упразднил военную подготовку для детей из покоренных миров. — Да. Потому что двенадцать лет — это слишком мало, чтобы видеть весь тот ужас, что видели мы. Он вспоминает дым костров и ощетинившиеся стяги, звонкий горн, топот копыт, тяжелый шаг пехоты. Отец сказал — это для того, чтобы он стал мужчиной. Стал ли — или так и остался напуганным мальчиком, которого чудом не убили? — Не сравнивай. — Фобос разлепляет пересохшие губы, чувствуя, как заходится сердце. — То, что пережили мы, не идет ни в какое сравнение с мелким недовольством горожан. Они успокоятся через пару дней. — И за эти пару дней особо активных успеют перевешать. А у пацана мозг размером с лесной орех, он не из тех, кто будет отсиживаться. — Кого-то мне это напоминает, знаешь? — Ухмыляется Фобос, и Седрик, помедлив немного, отвечает тенью улыбки. — Сам как? — Держусь. Ты вернешь ему память или нет? — Вот заладил. Я тут пытаюсь проявлять участие — основа здоровых отношений, между прочим — а ты не ценишь. — Ты угрожал мне четвертованием, — напоминает Седрик. Но атмосфера между ними уже окончательно меняется и из холодной превращается в шутливую, какая бывает исключительно около старых друзей, выросших вместе и вместе же прошедших сквозь жизненные невзгоды. — Учти, если он совсем пустой — останешься без жалования на полгода. — Сидя на корточках перед вусмерть перепуганным мальчишкой предупреждает Фобос. Седрик на это лишь тонко хмыкает. Джек их не помнит. Измененная магией память исключила из податливого детского разума и жизнь в замке, и его обителей. Седрик для него сейчас — не опекун и наставник, а окутанный слухами генерал, в жестокости не уступающий принцу, а то и его превосходящий. Поэтому затравленный взгляд бросается с одного на другого, а губы мелко дрожат. Фобос на это только глаза закатывает — а еще солдат называется. Деревенский мальчишка и только. Раньше ему не доводилось ставить эксперименты на детях, поэтому сейчас принц с затаенным любопытством ждет, что же будет дальше. Вернется ли к мальчику память или он так и останется жить с измененным сознанием и твердой повстанческой верой в то, что все замковые обитатели — враги? Прежде чем проверить это, провести рукой и развеять морок, Фобос ловит запуганный взгляд и ныряет в память, бегло просматривая события двух недель, проведенных в городе. — Тебе повезло, — говорит он, обращаясь к Седрику, и тот удивленно вскидывает голову. — Жалование остается при тебе. — И что же там? — Калеб ему не доверял, а вот его товарищ-галгот оказался куда глупее и выдал мальцу местоположение одного из повстанческих укрытий. — Я пошлю отряд. Фобос кивает и вновь переводит взгляд на мальчишку. У того красный нос, и в глазах плещется раскаяние — конечно же, он ведь «предал своих», сдался врагу, хотя должен был принять яд и унести секреты сопротивления в могилу. Заинтересованно склонив голову, принц щелкает пальцами, возвращая Джеку настоящую память. Долгие мгновения ничего не происходит, а следом глаза его стекленеют, становясь похожими на две льдинки. Еще через миг взгляд обретает четкость, скачет от Фобоса к Седрику и обратно, ищет что-то, ищет. Мальчик хватается за голову, жмурится. У него в голове сейчас две памяти — настоящие воспоминания и созданные магией принца, реальность и вымысел, прикрытие для мятежников. — Ты в порядке? — Взволнованно шагает к нему Седрик, но Джек только отшатывается, покачнувшись на стуле. — Не стоит, — коротко произносит Фобос, про себя отмечая, как похожи между собой мальчик и сенешаль, словно отец и сын или больше, зеркальные отражения. — Дай ему время прийти в себя. Он еще не понял, какое прошлое реально. Но по тому, что раскаяние из его глаз никуда не делось, становится понятно — то, что он теперь предатель, малец осознает отчетливо.***
Когда брусчатка улиц сменяется расхлябанным трактом, Корнелия замедляет шаг и переводит дыхание. За городскими воротами тянутся предместья, которые дальше сменяются полями. Там, на краю одного из них, прячется покосившийся домик, что всю зиму пригибался к земле под тяжестью снега. Укрытие, в котором, по давнему уговору, она должна дождаться Калеба, если они вдруг разделятся. Притаившись в глубокой тени, Корнелия скидывает плащ и поводит плечами, разминая примятые тканью крылья. Еще раз оглянувшись, убеждаясь, что никого рядом нет, она отталкивается от земли и взмывает в небо. Ветер обжигает лицо, внизу мелькают крыши и печные трубы, из которых поднимаются тонкие струйки дыма. Вдалеке чернеет лес, и Корнелия направляется к нему. Об Элион она старается не думать, но упрямые мысли снова и снова обращаются к ней. Если бы у них только появился еще один шанс поговорить — наедине, без лишних ушей и свидетелей. Неужели это такая сложная просьба? Кондракар, мироздание, кто-нибудь — ей всего-то нужно объясниться с лучшей подругой. Всего одно заветное желание. Когда на глаза попадается нужное строение, Корнелия опускается к земле и тут же почти по щиколотку проваливается во влажную грязь. Брезгливо поджимает губы, с детства не любя все эти деревенские прелести, вроде отсутствия нормальных дорог и сухого асфальта. Еще одна причина по которой она не была счастлива, узнав, что их миссия — спасать средневековое захолустье. Почему не Майами? Почему это никогда не Майами? Прогнившая дверь протяжно скрипит. Внутри холодно и сыро, свет едва пробивается сквозь заколоченные окошки. Давно погасший очаг, пара лавок у стен, шорох мышей под полом. «Не дом, а мечта», — язвительно думает Корнелия, а следом чьи-то руки хватают ее поперек туловища и зажимают рот. Магия вырывается инстинктивно. Деревянный дом приходит в движение, лавки оживают, ведомые девичьим разумом и железной волей, бросаются на нападавших — но не успевают достичь, потому как в висок ударяет что-то тяжелое, и на Корнелию наваливается грузная темнота.