***
Голый лес вдалеке, лошадиный запах, дорога и Танатос по правую руку. Словно они снова в пути. Возвращаясь в замок, Седрик позволил себе неслыханную ранее с точки зрения солдата вольность: представил жизнь иную, свободную от приказов. Подался бы в наемники? Нет, хватит с него мечей и битв. Седрик бы отправился путешествовать, облазил сначала каждый уголок Меридиана, потом — другие миры. Может быть даже, отыскал бы родную планету, погребенную под слоем пепла. Должно же было хоть что-то остаться от того, что он почти не помнил: золотых браслетов на женских лодыжках, золотых же волос. В королевской библиотеке Меридиана хранилось множество книг, но даже среди них о своем родном мире он нашел всего одну. Трактат с длинным названием «Записки о покроенных мирах и их обитателях, собранные королевским исследователем Октавианом Публием Младшим». Что же, кем бы не был этот Октавиан, о его мире он написал достаточно: Седрик помнил, как девятнадцатилетним юношей он, читавший еще совсем скверно, беззвучно шевелил губами в полутьме холодной библиотеки, открывая для себя мир, в котором родился. Змеелюды есть народ жестокий. Кровь они ценят сильнее золота, а золотом вымощены все их улицы. Металла этого в их мире так много, что жители просто не видят в нем ценности, поскольку для ковки оружия и доспехов он не годится. Сражаются они подобно зверям, что в своей человеческой форме, что в змеиной. Однако во вторую обращаются лишь в случае крайней нужды, потому как такова природа оборотней — разум более сильный неизбежно будет господствовать над слабым. Часто становясь змеем или же желая и вовсе отринуть свою вторую сущность, змеелюды рискуют навек потерять человечность. Мне доводилось видеть таковых, одичавших. Их выгоняли за пределы селений, и в дикой местности они и вовсе превращались в чудовищ, влекомых лишь инстинктами. Что до остальных, то законы у них есть, как и правитель. Змеелюды поклоняются трем жрецам, что олицетворяют собой три головы змея, по преданию создавшего миры и населившего их своими отпрысками. Каждое полнолуние жрецы эти приносят жертвы, да такие, что при одной только мысли о них пальцы мои начинают дрожать. Напишу лишь только, что крови тогда бывает так много, что она заливает золотые улицы и держится до тех пор, пока дождь не смоет ее в ближайшую реку. Благо, дожди там идут часто. Всю часть про свой родной мир Седрик с ученическим прилежанием заучил наизусть, словно бы это могло его хоть немного приблизить к утерянной семье. Словно в сухих строчках, записанных витиеватым почерком, могли скрываться и их портреты тоже. Но разумеется их там не было. Зато исследователь подробно описал климат, растительность и местность, включая злополучный вулкан, который «как предсказывают жрецы, никогда не проснется». Жрецы, видно, попались бракованные. Благодаря этим описаниям Седрик убедился, что его воспоминания о доме реальны. Что были и заболоченные джунгли, и крошечная деревенька — правда, почему-то, совсем без золота на дорогах, возможно к тому времени завоеватели уже просто все вывезли — и женщина в роскошных браслетах «что есть, несомненно, важнейшая деталь в одеянии любой жительницы Мохос (так они себя называют), поскольку браслеты эти без слов сообщают социальный статус. Так браслеты на руках у женщины показывают ее принадлежность к среде воинов, на голове — к писарям, на шее — к глашатаям-законотворцам, потому как обращаются они напрямую к народу и несут справедливость, а на ногах — к жрецам, что должны твердо стоять на земле и быть далеки от сомнений, что одолевают сердца». Получается, мать была жрицей? Или отец, или другой ближайший родственник, о котором Седрик ничего не знал? Но наверное, если бы они занимали действительно высокое положение среди народа Мохос, его родители бы не отдали его просто так? Ведь не отдали бы? Этими вопросами он мучился уже будучи взрослым — а тревожился, словно неразумный ребенок. Долго вглядывался в руины первых воспоминаний, пока наконец, однажды ночью, не выудил оттуда всего одного, полустертое. Серая улица, косой ливень, бьющий по щекам. Чей-то грубый окрик: «живее заканчивай здесь, льет как из сучей пасти!». Серая женщина, ее отчаяние, сжимающие ее сильные руки — он скорее знал, чем помнил, что это отец. Ребенок у нее на груди. Его не забрали — слишком маленький. Забрали Седрика. — Мама! — Он помнил собственные ладони, маленькие и смуглые, протянутые к родителям с надеждой, на которую способно лишь дитя, еще не оформившееся в человека. На этом воспоминания всегда бледнели и обрывались. Все, что он помнил дальше, было неразрывно связано с Меридианом, его холодом и жестокостью. Октавиан писал, что это его мир был жесток. Седрик не знал, сколько ему полных лет, но за более чем двадцать из них, проведенных на Меридиане, он уяснил одно: Жестокость везде одинакова. Разница лишь в том, чем ее прикрывают. Он обернулся к Танатосу. Его он пока так и не смог принять, но за те дни, прошедшие с их совместного боя плечом к плечу, что-то внутри поменялось. Возможно, то была пресловутая солдатская солидарность, возможно — нечто иное. Танатос продолжал нервировать, и Седрик доверял ему не больше, чем еще не успевшим показать себя новичкам, только поступившим на службу. Однако терпеть его присутствие стало легче. А он, синеглазый юноша с бараньим упрямством, словно чуял это и больше не отставал. Ни на шаг. Быть может, ему просто нужен был хоть кто-то? — Наперегонки? До городских ворот. Танатос с сомнением поглядел на петлявшую меж полей дорогу, затем на предложившего Седрика и наконец — на его живот, туда, где под слоями ткани еще пульсировала живая и мокрая незатянувшаяся рана. — Нет. — Отрезал он. Седрик равнодушно дернул плечами. — Как хочешь. И стегнул коня, со степенного шага переходя на галоп. Ветер запутался в волосах, в ушах загудело, а он снова чувствовал себя живым. После того как Фобос сделал Седрика своим военачальником, советником, правой рукой, чувство это посещало его невероятно редко. Он будто бы чах внутри всегда холодного замка, искал любую возможность свалить на кого-нибудь бумажную работу, все эти распоряжения, отчеты, приказы, донесения. Всякий раз, заслышав от принца за совместной трапезой, что где-то на границах вновь засели разбойники, или мятежники грабят обозы, Седрик умолял поручить это простое дело ему. И всякий раз Фобос удивлялся: «это ведь не твоего уровня задача. Пошли солдат да и хватит». А потом только отмахивался — делай что хочешь — и прятал за кубком внимательный взгляд. Понимал своего товарища как никто другой. Тоже ведь устал. У них все было — на двоих, как бывает у братьев. Одна страсть к лошадям и скорости, одна — к свободе. Они оба ненавидели душные балы и скучные приемы, и оба в детстве были влюблены в одну девчонку, которая, по прихоти судьбы, не досталась никому. Фобос учил Седрика играть в шахматы и ходить под парусом, Седрик же показывал ему, что значит быть нужным. Они оба были лишены этого с малолетства, но отыскали в детской дружбе, пыльной, босоногой, прошедшей, несмотря на различия, через годы. Танатос нагнал его, посмотрел из-под упавшей на глаза челки так, как только он умел. Надменно. С вызовом. — У тебя брюхо проткнуто, не забыл? — Не твоего ума дело, — бросил Седрик и вновь стегнул коня. Раскисший большак ужом вился среди полей. Понемногу их сменяли редкие сады, встречались и первые крыши ферм, укрытые отсыревшей за зиму соломой. Всадники были уже в предместьях. Еще несколько минут — и город принял их в свои ворота. Внутри все напоминало о народном гневе: больше солдат на улицах, прячущие глаза женщины, сгруженные на носилки тела. Кровь на мостовой. Бунт подавили еще ночью, но город долго не сможет забыть его. Да и не захочет. Провожая Седрика тяжелым взглядом из-под лохматых бровей, кривая старуха плюнула под копыта его коня. «В рядах мятежников точно пополнится. Ни разу на моей памяти карнавал не кончался погребальными кострами. Дурной знак». Он вскинул голову и проводил взглядом грачей, с криками взмывших в небо. В замок въехал с уже открывшейся раной. Танатос ругался сквозь зубы, пока тащил его по лестнице на плече, а Седрик только посмеивался, еще ощущая седло между ног. — Совсем жить надоело, командир? Он ничего не ответил. Признаваться этому мальчишке в том, что готовился расстаться с жизнью уже бессчетное количество раз, Седрик не стал. Слишком мало знакомы. Слишком мало доверия. Слишком… все в последнее время слишком. — Дальше я сам. — Привычную холодность голосу он сумел вернуть только будучи в собственных апартаментах. Отцепил от себя чужие руки и проводил взглядом их обладателя. Прошелся по комнате, остановившись, наконец, у зеркала в темнеющей от времени тяжелой раме. Отражение было нечетким — не сравнить с зеркалами на Земле — но разглядеть себя все же удавалось куда лучше, чем в рябой водной глади. Седрик так и не поспал толком этой ночью, лишь на пару минут прикрыл глаза в кресле, так что сейчас выглядел более уставшим и осунувшимся, чем когда только вернулся в замок с задания. Под глазами залегли даже не тени — мешки, цветом напоминавшие переспелые сливы. Лицо сделалось острее. В таком состоянии Седрик куда больше походил на змея, за исключением одного «но»: у змей не бывает шерсти. У него же щеки и подбородок порядочно заросли мелким желтым волосом. Думая о бритье, он принялся было расстегивать пуговицы на мантии, как вдруг заметил в отражение два блеснувших в полумраке голубых глаза, цветом отдаленно напоминавшие его собственные. Седрик развернулся на пятках и в один шаг оказался близ большого сундука, из которого за шкирку, словно котенка, вытянул девушку с алеющими щеками. — Миранда, — строго произнес он. Ее краснота перетекла на лоб, но девушка упрямо молчала. Седрик встряхнул ее, словно котенка, и отпустил. — Что ты здесь делаешь? — Простите… — Что. Ты. Здесь. Делаешь? — У Вас рана, я слышала, я пришла… — С каждым сказанным словом ее голос звучал все тише. У Седрика сдали нервы. Он не выдержал — ударил кулаком по крышке сундука. И за сильным раздражением не почувствовал боли. — Не мямли, солдат. Отвечай четко, когда с тобой разговаривает старший по званию. Миранда тут же вытянулась. Взгляд в пол, носки сапог стоят ровно, как по линейке. — Ради чего ты проникла в мою спальню? — До меня дошли сведения, что Вы получили ранение. Долг всякого солдата помогать ближнему. — И поэтому ты пряталась в сундуке, подглядывая за мной? Румянец окрасил шею и — он не видел, но был в этом уверен — кончики скрытых черными волосами ушей. Глаз на него поднять она все так же не смела. — Я испугалась, когда услышала, что с Вами кто-то есть, — отчеканила она. Как на смотре войск. Седрик не удержался — хмыкнул. Живот дернулся, кольнул острой болью. — Боятся либо трусы, либо те, у кого помыслы не чисты. К кому ты себя причисляешь? — Ни к кому, милорд. Я — солдат. — Солдат армии Меридиана не знает страха, — напомнил он. — Простите, милорд. Этого больше не повторится. Он вздохнул. С Мирандой было… сложно: девушка обладала не самым приятным характером, так еще и была беспамятно — и безответно — в него влюблена. Разбираться с чужими чувствами Седрик не умел, да и не хотел, если честно. Он был не из тех мужчин, которым льстили множественные женские вздохи. То есть, конечно, у него были женщины, у него было много женщин, и ему нравилось, когда от взаимно вспыхнувшей страсти воздух становился жарче, чем в летний зной. Но он никогда не видел женщину в Миранде. По-мальчишески худая, плоская, узкобедрая, у нее разве только борода не росла, а так — ничем не отличить от пацанов из казарм. Даже волосы она стригла так же как и они, неровно обрезая кинжалом. Видит Кондракар, она небось и по нужде ходила по-мужски. Желать ее было все равно, что желать любого из солдат. Недопустимо. Неправильно. Дисциплина. Устав. Он это понимал. Она — нет. Миранда не прожила и двадцати лет, насколько он знал. На вид ей было шестнадцать или около того. Самый возраст для безумной влюбленности. Крышесносной, как говорили на Земле. Значит оставалось только ждать, что она это перерастет. В конце концов, похожий разговор был у него и с Элион. Принцесса восприняла все куда спокойнее, хотя тоже отчаянно краснела. Видно, во всех мирах девчонки одинаковы. — Свободна, солдат. — Он только махнул головой на дверь, чувствуя, как все шире раскрываются края раны. Надо было как можно скорее перевязать. И побриться. И поспать. И множество прочих «и».***
Вот так Миранда и оказывается в комнате Александры. И когда та входит, прикрывая дверь, только-только закончившая урок грамоты для детей прислуги, то натыкается на странно блестящие голубые глаза. — Разве уже подошло время для нашего занятия? — Спрашивает она, по привычке направляясь к шкатулке, в которой лежит кинжал. Тот, что вечность назад подарил Фобос. Тот, что на удивление оказался настолько удобен и легок, что променять его на любой другой Александра уже вряд ли решится. Шкатулка раскрывается с тихим стуком. Под пальцами ощущается приятная прохлада тканевой подушечки и гладкость смертоносной стали. Поразительное сочетание мягкости и остроты. Почти парадокс. Миранда вдруг тихо, совсем по-детски всхлипывает, а уже через минуту прячет лицо и зло утирает непрошенные слезы. Александра на это только вздыхает и садится в кресло у окна. Что же, слушать она всегда умела. — Рассказывай, — просит. «Это будет очередной долгий день». И Миранда рассказывает. То вскакивает со своего места в самом темном углу спальни, то падает обратно, лишенная сил. Заламывает руки, срывается на крик и опускается до шепота. Спрашивает, задыхаясь: — Ну почему? Почему это не могу быть я — та, с которой он ночевал под звездами во время долгих походов? С которой пил из одной фляги и смеялся на равных? А потом: — Ни одна из его женщин не делала столько, сколько я! Это я прикрывала ему спину! Шла в авангарде, только чтобы быть ближе, не думая об опасности! Посмотри, посмотри, сколько шрамов оставили на мне эти сражения! Посмотри! Миранда в одно движение срывает рубаху, оставаясь по пояс голой, тощей и — действительно — исполосованной шрамами так же, как и Седрик. А может даже хуже. У Седрика спина не была испещрена глубокими бороздами от кнута. Александра уже знает, что так наказывают провинившихся солдат их командиры — довелось видеть и такое за эти месяцы. Ужасное зрелище. — Я была рядом с тех самых пор, как вышла из возраста оруженосца! И всю свою жизнь посвятила ему, так почему он не может дать мне хоть четверть того же? Почему? Захлебывается в истерике и падает на колени, комкая в пальцах рубаху и прижимая ее к красному от слез лицу. Александра на это думает лишь, что столкнулась с еще одним сломанным ребенком. Неужели такова судьба всех вскормленных Меридианом детей — бесконечно страдать? Она опускается рядом и кладет пальцы на дрожащее плечо. — Я уже отвечала тебе, — почти шепчет. — Когда мы впервые встретились. Ты говорила про Седрика, я же возразила, что слишком хорошо знаю чувство, которое ты испытываешь. И знаю, что испытаешь в будущем. Потому как к тем, с кем смеются на равных, с кем пьют и кому во время этих попоек открывают сердце — с ними не встречаются. Мужчины с такими лишь дружат или спят, а потом уходят к тем, кто не видел их пьяных слез. Такова уж человеческая природа. — Но мы с ним не люди. — Разве? По-моему, это так по-людски — страдать от разбитого сердца. Александра гладит Миранду по волосам и прижимает к груди, баюкая в руках. Не верится, что когда-то эта самая девочка грозилась убить ее. — Твоя проблема не в том, что ты влюблена, — начинает она, подбирая слова. — Нет, не в том. Тебе просто хочется отдать часть ответственности, которую взвалили на твои плечи с самого детства. Найти кого-то, кто облегчит ношу. А Седрик очень удачно подошел на эту роль. — Звучит отвратительно, — шмыгает носом Миранда. — Почему? — Потому что это слабость, а я солдат. Солдат не может быть слабым. — Каждое живое существо имеет право на слабость. Зубы девочки, мелкие и острые, крепко сжимаются и верхняя губа ползет вверх в необъяснимой злобе. — Я не имею. У меня есть долг и устав. А что до… Она отстраняется и смуглые ладони, держащие рубашку, сжимаются в кулаки. — Я не слабая. Мои чувства — мое восхищение им — искренние. И они… это… — Просто признай, что каждый из нас хочет быть чьим-то, — мягко продолжает гнуть свое Александра. — Нет! Хватит! То, о чем ты говоришь, звучит отвратительно. Я не надушеная благородная курица, я не такая, и я не сдамся. Это ты хочешь быть чьей-то, это ты — слабая и ни на что не способная сама по себе. А я не такая. «Кого ты в этом стремишься убедить?» В одно движение оказавшись на ногах, Миранда натягивает рубашку и прячет под плотной тканью и иссеченную спину, и совсем еще детскую хрупкость, не исчезнувшую даже с появлением неуверенных, подростковых мускулов. Она смотрит на сидящую на полу женщину с выражением непонятной обиды. Хотя нет, думает Александра, ее чувства вполне понятны. — Зря я вообще сюда пришла, — презрительно выплевывает девочка, прежде чем бегом броситься к двери, так и оставив Александру прокручивать в голове этот разговор. Она бы с удовольствием расспросила Миранду о другом. О ее мире, о путешествиях, опасностях, которые встречались ей на пути. Но настроение девочки всякий раз меняется так быстро, словно погода на побережье, что Александра не может угадать, что будет завтра. Кинется ли на нее Миранда с оскорблениями или же вновь прильнет в ожидании заботы? Каждый из нас хочет быть чьим-то. В том, что это утверждение применимо к Миранде, можно было не сомневаться. А что насчет самой Александры? Хочет ли вновь вверить себя в чужие руки? Улегшись на спину, она гладит ладонями короткий ковровый ворс и смотрит в потолок, на грязно-серый камень и пару косых деревянных балок, устроенных тут для надежности. Сколько бы не думала она об этом, все так или иначе сводилось к одному и тому же: в одиночку да еще и с ребенком на руках на Меридиане ей не выжить. И хотя Александра не сомневалась, что Элион не оставит в беде свою земную учительницу, мысль о том, что Фобос в любой момент может выставить ее за порог по причине недоверия никак не отпускала. Как бы печален не был вывод, здесь и сейчас их с Лео благополучие зависело от него. А значит пришла пора первой идти на уступки.***
После своего первого — и до этого момента единственного — посещения лаборатории принца, Александра совершенно не горит желанием прикасаться с зачарованной двери, которая в прошлый раз закинула ее в непонятные зеркальные лабиринты. Но делать нечего, и поэтому, собрав волю в кулак, этим самым кулаком Александра неуверенно стучится. «Ты уверена, что поступаешь правильно?» «Абсолютно нет. Но ради Лео я должна наладить с ним контакт». — Александра? — Фобос распахивает дверь и вопросительно смотрит на пришедшую. Она смотрит в ответ, растеряв все заранее заготовленные слова. Вместо привычной темной мантии на нем сейчас простая зеленая туника без рукавов, надетая поверх белой рубашки и невзрачных штанов из темной ткани. Волосы он собрал в непривычную косу, отчего лицо его приобрело вид античной статуи, светящейся изнутри какой-то неведомой силой. — П-привет. — Дрогнувшим голосом произносит Александра. — Привет. — Фобос приподнимает брови, но тут же оборачивается и недовольно хмурится, мгновение спустя исчезая в глубине лаборатории. — Я могу войти? — Чуть громче спрашивает Александра, не решаясь пересечь порог его святилища. Он отвечает приглушенно. Слышится какое-то шипение, словно на раскаленную сковороду плеснули воды или масла. Промявшись в дверях еще миг, она все же шагает внутрь и кашляет, когда удушливый дым достигает носоглотки. Не теряя больше ни секунды, Александра бросается к окну и распахивает его настежь, впуская спасительный свежий воздух. — Что это? — Спрашивает, когда дышать становится легче. — Aqua regia. — Фобос появляется из клубов дыма, прижимая к носу какую-то тряпку, которую, впрочем, отбрасывает в сторону, стоит ему только оказаться у окна. — Растворяю золото. — Знаешь, я даже спрашивать не буду, зачем оно тебе надо. — Почему же, я готов рассказать. Видишь ли, я стремлюсь получить вещество, которое Парацельс называл «питьевым золотом». Александра складывает руки на груди. — Жидкое золото? Ты его плавишь что ли? — Как ты представляешь себе прием внутрь расплавленного золота? — Усмехается Фобос и копирует ее позу, бедром опираясь о край столешницы. — Мне-то откуда знать, что тут у тебя за заморочки, — она пожимает плечами. — Нет, с плавкой этот процесс не имеет ничего общего. Я превращаю золото в соль, а уже с ее помощью изготавливаю напиток, описанный Парацельсом. Как утверждается, он способен сделать человека бессмертным, омолодить тело и излечить все болезни. — Знаешь, может я тебя разочарую, но пока что ты все еще выглядишь бледновато. Может тебе лучше больше времени проводить на улице, а не торчать тут, вдыхая токсичные пары? — Твоя забота о моем здоровье льстит, но сдаваться я не намерен, — Фобос хитро сверкает глазами, на что Александра только фыркает и отворачивается к окну. «Ты сама пришла сюда, так что вперед. Дерзай». Легко сказать, а как сделать, особенно когда он так пристально смотрит? — Я подумала… — неопределенно начинает она. — Что же, похвально. Пришла похвастаться? Александра закатывает глаза, в тысячный раз напоминая себе о том, что должна помириться с принцем ради сына. — У тебя слишком хорошее настроение. — Удивительно, не так ли? Учитывая все произошедшее в последние дни. Наверняка причина кроется в том, что Фобос вновь смог улизнуть от государственных дел и запереться здесь, в своем детском убежище, проживая жизнь, к которой всегда стремился. Александра помнит, какой восторг скрывался в его словах и жестах в ее прошлый визит. Он искренне любит это место — и мысль о том, что вот уже второй раз Фобос впускает сюда и ее, несмотря на все трения, теплее пухового одеяла. — Мы могли бы продолжить наш эксперимент с философским камнем. Помнишь? — Так и не поглядев на него продолжает Александра. — О, вот в чем дело. Занятно. Продолжить нам не удастся, к сожалению — когда ты уснула, жидкость довольно быстро выкипела, не оставив даже осадка, так что я отметил тот рецепт как очередное, ни на что не годное шарлатанство. — В голосе принца слышится тень разочарования. — Что же… Она судорожно ищет причину остаться, чтобы подвести разговор к теме возможного примирения. Но не скажешь же: «эй, принц, кстати, давай перестанем дуться друг на друга и забудем обиды?». Нет, нужно зайти издалека. Вот только где это «далеко» Александра так и не поняла за те несколько часов, что вынашивала в голове пестрящий белыми пятнами план. — Раз уж я все равно здесь, может попробуем сделать что-то другое? Я все еще испытываю интерес к алхимии. Чисто… исследовательское любопытство. И оборачивается к нему, впиваясь взглядом в искрящиеся весельем глаза. — Исследовательское любопытство, — повторяет Фобос, словно смакуя на языке это словосочетание. Почему-то Александре это кажется похожим на флирт. Он вдруг хлопает в ладоши, отчего она вздрагивает, и соглашается, бросая: — Хорошо. И следом: — Раз уж я занимаюсь экспериментами с солями золота, можешь помочь мне провести пару опытов и записать полученные результаты. Справишься? — Спешу напомнить, что из нас двоих именно я окончила колледж. И умею завязывать шнурки тоже я. Факт неумения Фобоса — великого и ужасного принца Меридиана, который одним лишь упоминанием собственного имени внушал жителям страх — справляться с такой простой, по мнению Александры, вещью как шнурки выяснился совершенно внезапно, на втором месяце ее пребывания в замке. Тогда они гуляли по саду, и она — еще не привыкшая к неудобной кожаной обуви и по привычке носившая кроссовки — наклонилась, чтобы потуже затянуть расслабленный узел. Для этого она поставила ногу на бортик фонтана и приподняла подол платья. Фобос же, очевидно пожелавший полюбоваться на ее лодыжки, неожиданно скосил глаза еще ниже и спросил, не отрывая прямого взгляда от проворно снующих пальцев: — Что ты делаешь? Правда подобное умение не спасло Александру и Фобоса от очередной алхимической неудачи, когда, смешанные с аммиаком и хлором, соли золота вдруг рванули со страшной силой, вновь погрузив лабораторию в удушающую дымную завесу. Александра кашляет, пытаясь проморгаться и не сразу замечает стоящего почти вплотную к ней принца. За его спиной тлеет деревянная столешница и валяются закопченные стеклянные колбы. «Он что, закрыл тебя от взрыва? Довольно неожиданно». Впрочем, судя по выражение лица Фобоса, он и сам не ожидал от себя подобного героизма. Александра помнит, как еще пару минут назад они беспечно работали, перекидываясь дежурными, ничего не значащими фразами, как вдруг за спинами зашипело — и вот уже принц вырос перед ней, вжав в край стола. — Тебе когда-нибудь говорили, что ты приносишь несчастья? — Спрашивает он охрипшим от кашля голосом, отчего дыхание обжигает скулу. Александра качает головой. Вот он — тот самый идеальный момент, чтобы сделать шаг навстречу! Так почему же она медлит? Откуда взялось смущение, душащее даже сильнее, чем дым? Опустив глаза, она переводит взгляд на беспорядок за спиной принца: разбитый перегонный куб, разбросанные книги — и замечает то, что привлекло внимание еще во время первого посещения лаборатории. Желтоватая черепушка валяется на полу, расколотая надвое. — Бедный Йорик, — насмешливо произносит она, разряжая обстановку. — Я знал его, Горацио. И совсем не ожидает, что Фобос обернется на череп и подхватит монолог, продолжая без запинки: — Это был человек бесконечного остроумия, неистощимый на выдумки. Он тысячу раз таскал меня на спине. А теперь это само отвращение и тошнотой подступает к горлу. Александра пораженно вскидывает брови. — Скажи, в этом мире есть хоть что-то, чего ты не знаешь? Взгляд принца возвращается к ней. — Ты же сказала — я не умею завязывать шнурки. — Откуда ты вообще… то есть — Шекспир? Серьезно? — А что такого? — Фобос пожимает плечами. — У меня есть книги. С колючей завистью она думает, что читать книги и помнить наизусть монологи оттуда — это не одно и то же, но не успевает сказать и слова, как Фобос продолжает, вернув в глубину зрачков лукавство: — Я скорее удивлен, что ты знаешь. — Эй! — Играя обиду, Александра пихает его в грудь и тут же замирает, внутри сжавшись от страха. Она еще помнит цепкую хватку на собственной челюсти и плещущийся в глазах гнев. Но секунда проходит, следом другая, а Фобос не двигается с места, и руки его спокойно лежат на столе по обе стороны от бедер Александры — сама она только теперь замечает, что полусидит и ноги ее едва касаются пола. Принц смеется с придыханием, наклоняясь ниже и почти касаясь лбом женского плеча, которое на это расслабляется. Получилось. У нее получилось, шаг сделан, и лед треснул не только на реке, но и меж ними. Неужели скоро все снова станет как раньше? «Я просто устала бороться и против него тоже». Это ради Лео? Нет, ради себя. — Помню кое-что из школьной программы, — продолжает Александра. На самом же деле она просто знает. Есть такие вещи, которые ты просто знаешь. Непонятно откуда. Просто знаешь, что на Земле шесть континентов, что Е = mc2, а планет в Солнечной системе ровно девять. Вот по такой же логике все вокруг знают, что Йорик неизменно бедный, а после следует обращение к Горацио — хотя вот кто это такой, Александра уже не помнит. — Хотя куда больше мне нравятся сонеты, — добавляет она, поддерживая очередной разговор ни о чем. — Вот как? «Не говорите, что он еще и их читал». — И какой помнишь? — Фобос довольно быстро разгадывает ее маневр и перехватывает управление. Теперь он направляет эту беседу, лишенную всяческого смысла, но для двоих приятную в своей легкости. Александра может сравнить ее, разве что с поездкой на велосипеде с горки после того, как ты на эту самую горку волочился из последних сил. Нахмурившись, она пытается вытащить из закромов памяти хоть что-то, но на ум приходят только строчки песен, какие-то формулы, имена коллег и учеников. Мешает еще и то, что расстояние между ними с принцем едва ли больше двух выставленных друг перед другом ладоней. — Сто тридцатый, — наконец отвечает она. Разочарованный стон почти срывается с ее губ, когда в глазах Фобоса мелькает узнавание. — Только не говори мне, что… — Ее глаза на звезды на похожи, — вкрадчиво произносит он ей на ухо, и Александра жмурится теперь уже совсем не от разочарования. — Нельзя уста кораллами назвать. — Его дыхание смещается ей на губы. — Не белоснежна плеч открытых кожа. — Пальцы ложатся на плечо, разглаживают ткань и проникают под нее, оглаживая рябую от веснушек кожу. Ток бежит по венам вместо крови и дышать становится физически невозможно. — И… рыжей проволокой вьется прядь. — Пальцы смещаются к уху, касаются волос, ползут дальше, к скуле и щеке. — С дамасской розой, алой или белой, нельзя сравнить оттенок этих щек. Она подается назад, потому что вдруг вспоминает, какая строчка следует далее. Фобос же в ответ приближается, отчего меж ними теперь всего одна ладонь. Александра крепче жмурится, уже полностью сидя на столе. Проклятые пальцы касаются коленей, скрытых слоями юбок, и она почти вскрикивает. — А тело пахнет так, как пахнет тело, не как фиалки нежный лепесток. — Выдыхает в шею, вызывая табун мурашек. — Ты не найдешь в ней совершенных линий. — Пальцы на коленях. — Особенного света на челе. — Губы едва касаются мочки. — Не знаю я, как шествуют богини, но милая ступает по земле. Александра распахивает глаза, и в этот же миг их взгляды встречаются. Она облизывает пересохшие губы и скомкано завершает охрипшим голосом: — И все ж она уступит тем едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали. Что дальше, хочется спросить. Вопрос так и крутится на языке и почти выскакивает из приоткрытого рта, почти — потому что она душит его, как душит и желание податься вперед и прижаться, столкнувшись зубами от нахлынувшей страсти, душит, слишком хорошо помня мягкое «не стоит», когда она в прошлый раз потянулась к нему. «Не стоит» — и жгучий стыд, от которого горят уши. «Не стоит» — как будто ей одной нужна эта близость. Интересно, если теперь уже она обронит эту фразу — как отреагирует Фобос? Он наклоняется к ее губам раньше, чем она успевает закончить эту мысль. Александра резко выдыхает — он крадет это дыхание своим, рушит последнюю преграду меж ними и бросается в пучину бездумных поступков. Пальцы с силой сжимают колени. Александра охает, и Фобос углубляет поцелуй, сильнее подаваясь вперед. Локтем она задевает что-то, что падает на пол, разбиваясь с грохотом, но им двоим все равно, потому что эти-чертовы-пальцы как-то слишком быстро оказываются под юбкой и сильнее разводят колени. Это все аммиак, думает Александра. Или хлор. Или ртуть — там ведь была ртуть, да? С мыслью о парах ртути она выгибается в спине и комкает ткань на спине Фобоса. Вспоминает все, что когда-либо читала о побочных эффектах различных веществ, ногами обвивая его талию. Фобос проводит языком по зубам. «У меня выпадут зубы. Точно». Александра стонет ему в рот, впервые жалея о том, что человечество изобрело одежду. Он отстраняется и смотрит диким взглядом, от которого внутри все стягивается в узел. — Спальня. Сил на ответ Александра не находит, поэтому только кивает. Коридор. Лишь бы никто не встретился. Лестница. Дверь. Кажется их заметили слуги. О чем они думают? Еще одна дверь. Какая разница, о чем подумают, если ее уже и так считают потаскухой. Кровать — но до нее они не доходят, потому что Александра прижимается спиной к холодной стене, а Фобос наклоняется ближе, руками опершись по двум сторонам от ее головы. Носом он зарывается в волосы, скользит к уху и жадно припадает к шее, сминая губами тонкую кожу. Александра вскрикивает, чувствуя не то укус, не то засос, и в отместку сжимает ладони на его плечах с такой силой, будто бы желает разорвать мешающую рубашку. Добирается до губ и тоже кусает, накидываясь со всей яростью, на которую только способна. Их первый раз был полный взаимного изучения. Нынче же они мстят друг другу за все пережитое, и Александра отбрасывает ненужную тунику куда-то в сторону, а Фобос расправляется с ее платьем слишком быстро для того, кто никогда не имел дел со шнурками. — Ауч! — Вскрикивает она, когда грудь болезненно обжигает. Фобос прекращает шарить у нее под нижней рубашкой и протягивает вопросительное: «м-м?» — Током бьешься. Вскидывает бровь. — Я не специально. Не нравится? Александра хмурится и прислушивается к себе. — А знаешь… давай-ка еще раз. К ее удивлению магия, искрящаяся на пальцах принца, привносит в их совместное времяпрепровождение множество неизвестных ранее эмоций. Странное чувство разливается сначала по груди, а следом струится за его ладонью, очерчивает выпирающие ребра и спускается по животу, пока наконец не проскальзывает внутрь сразу по три фаланги, выбивая задушенные всхлипы. Ноги дрожат и подгибаются, отчего Александра, до этого стоящая на цыпочках, буквально повисает в руках Фобоса. Он перехватывает ее поудобнее и наконец несет в постель — почти полностью одетый, в то время как сама она успела потерять где-то не только платье, но и нижние юбки, оставшись в одной только рубашке, чулках и сапогах. Последние, правда, довольно быстро исчезают под кроватью. Александра закидывает руки ему на шею и притягивает ближе. Заглядывает в глаза, гладит по скуле, зарывается пальцами в собранные волосы, оттягивая их на затылке и царапая кожу ногтями. Ему нравится — он прикрывает глаза и рвано выдыхает, сжимая в пальцах ее бедро и к этому же самому бедру прижимаясь своим возбуждением, отчего у Александра сердце ухает куда-то вниз, а на языке рождается куча пошловатых фразочек, словно сошедших со страниц бульварных романов. Горячим дыханием она опаляет его шею и шепчет что-то бессвязное, смысл чего даже сама не до конца может понять. Он вдруг отстраняется, и сквозь пелену желания на нее смотрят ледяные глаза. — Что не так? — Голос Александры еще не утратил игривости, но разум понемногу начал осознавать, что что-то не так. Пальцы, что еще пару минут назад дарили наслаждение, теперь ложатся на тонкую шею с совершенно иными намерениями — сжимают и не дают отстраниться, вдавливая в кровать. — Что ты здесь делаешь? — С безжалостным спокойствием спрашивает Фобос, склонившись к уху. Вместо ответа Александра только хрипит и царапает его ладонь. Все ведь было хорошо, почему он начал вести себя, словно она — враг? — Отвечай! — Он повышает голос. Страх, который Александра усиленно гнала из себя, и который совсем пропал за сегодняшний день, вернулся вновь. — Ради чего ты затеяла это? Что тебе нужно? — Совсем… свихнулся? — Говори! — Я тебя не понимаю! Пальцы разжимаются. Александра кашляет, потирая шею, и вглядывается в его лицо, стремясь отыскать там ответы — но видит только ни с чем не сравнимое подозрение. И впервые ей становится страшно, что помимо этого в глубине чужих глаз она может найти и следы затаенного безумия. — Прошу, давай поговорим, — она тянет к нему дрожащие от ужаса руки, хотя желание убежать куда сильнее. Шея пульсирует болью, и сердце колотится с бешенной скоростью. — Уходи. Александра вздрагивает, подскакивает на кровати и сползает на пол, принимаясь собирать вещи. Чувствует, как Фобос следит за ней исподлобья, и взгляд этот ощущается многотонной гирей, грозящейся раздавить в любой момент. Догадка рождается мгновением позже, и Александра замирает, так и не подобрав скомканное платье. — Ты подумал, что я делаю это из каких-то корыстных побуждений? Что я замышляю что-то против тебя? — Ты единственная, в чья память для меня закрыта, — глухо отвечает он. — И уже однажды предала меня. — Почему-то в лаборатории это тебя не волновало! — Это было ошибкой. Обернувшись, она вскидывает подбородок и смотрит на принца с вызовом. — Я предала тебя, но пришла исправить то, что натворила. Что мы натворили вместе. Потому что хочу, наконец, зажить спокойно. Но нет, ты решил снова все испортить! Горькая обида царапает горло, и Александра потирает шею. — Не я виновата в том, что твой кастелян оказался предателем и теперь тебе всюду мерещатся враги. Не приходи ко мне больше. — И с этими словами уходит, неся себя с достоинством, на которое только способна женщина в чулках и нижней сорочке на голое тело, вышедшая в многолюдные коридоры замка. К утру все, от поломоек до советников, будут знать, что принц выставил вон свою нерадивую любовницу, и ее положение вновь пошатнется. «В одном он был прав — ты действительно приносишь несчастья».