Vivere omnes beate volunt
Александра сама не замечает, как дел становится больше. Помимо уроков с замковыми детьми — заниматься чтением можно и не вставая с кровати — она вновь отвечает за Элион на прошения, всякий раз начиная очередное письмо с дежурного «Ее Высочество принцесса Элион благодарит Вас за то, что в столь сложный час доверились короне», а также проверяет часть донесений для принца, прежде чем передать ему на подпись. Монотонная бумажная работа, от которой болят глаза и руки — писать сложно, после нападения мумий подвижность в конечностях частично утрачена — приносит спокойствие, потому как значит, что она не просто приживалка. Она еще может быть полезной хотя бы в качестве секретаря. Если Фобос решится погнать из замка, рассуждает она, то найти работу на каком-нибудь складе не составит труда. До сих пор Александра ощущает себя в подвешенном состоянии. Ей все чудится, что принц вот-вот выставит прочь, хотя всё вокруг — его поступки, то, что он продолжает приходить или что позволил кормилице Лео жить при дворе — твердит об обратном. Но он, верно, заразил ее паранойей и недоверием — а как иначе объяснить, что, стоит входной двери только скрипнуть, и Александра ожидает увидеть там отряд стражи? Чтобы быстрее восстановить подвижность пальцев, она принимает давнее предложение Элион и теперь вышивает вместе с ее фрейлинами. Кажется, последним общество Александры неприятно — а вот Марту, ее громкогласую компаньонку, они принимают как свою. Глядя на их вполне дружеское общение, Александра только укрепляется в мысли о собственной здесь ненужности. — Скажите, госпожа наставница, — начинает старшая из них. — Те слухи, что упорно продолжают ходить о Вас с принцем… Разумеется. Вот единственное, из-за чего они соглашаются ее терпеть. Свежая кровь, неиссякаемый источник сплетен. Интересно, сколько всего успела выложить им Марта? Александра кривит губы и не поднимает лица от собственной вышивки. Получается отвратительно — вместо цветочной композиции на темно-синей ткани расползаются неровные кляксы, точно бензиновая пленка на поверхности воды. Куда уж там до подушек с узорами из стеклянного бисера или золотых нитей, до подбитых мехом плащей и рыцарских гербов, над которыми работают остальные. Словно бы даже такое простое дело указывает на непричастность Александры к этому месту. — Всего лишь слухи, — холодно перебивает она, пресекая любые попытки увести разговор в русло их с Фобосом — гипотетических — отношений. О том, что принц проводит у ее постели по несколько часов в день знают лишь Деметра да ее дочь, кормилица Лео. Для остальных же они — едва терпящие друг друга люди. Однако всякий раз, стоит только размышлениям коснуться Фобоса, внутренний голос ехидно интересуется — с чего вдруг ты решила, что не обманываешь саму себя? Беда в том, что и сказать-то некому: Марта ненадежна, делиться с ней сокровенным — точно воду в решете носить; Деметра с Илаирой не поймут, как и младшие слуги, потому как заботящихся единственно о пропитании не тревожат даже собственные сердечные тяжбы. С тоской Александра вспоминает Федру — та бы наверняка выслушала и лукаво стрельнула глазами, прежде чем подсесть ближе и доверительно, как подруге, нашептать на ухо такого, от чего неизменно заалеют щеки. Но Федра мертва, а щеки алеют и без того, стоит только принцу — случайно ли? — задержать прикосновение чуть дольше обычного, не касаясь голой кожи, но обжигая даже через слой бинтов. Он смотрит прямо, а Александра — лишь когда взглядам их не грозит пересечься и после проклинает себя за нерешительность и за то, что должна его ненавидеть. Она не простила ему слишком многое, а времени прошло так мало, чтобы говорить о чем-то кроме — но тело замирает в предвкушении, а сердце срывается на бег, когда шаги его раздаются за дверью. Пропитавшая все вокруг неясность вынуждает Александру сделать то, о чем она никогда бы не подумала на Земле: начать писать мысли в дневник, окончательно запутавшись в себе. Нет, разумеется, она вела дневник когда-то — лет в двенадцать, с документальной точностью записывая туда все, что волновало девичье сердце. Хватило, кажется, на полгода — а потом одно увлечение сменилось другим, и на место личного дневника пришла музыка. И правда, зачем тратить время на собственные чувства, когда о них куда лучше спели Мадонна или какие-нибудь Backstreet boys или другие популярные бойзбенды? Это было время, когда еще модно было быть «как все», слушать одинаковую музыку, а понравившиеся строчки из песен писать маркером на стенах туалетных кабинок. Личным дневникам там было не место. С тех пор Александра редко вообще бралась за карандаш, не говоря уже о попытках описывать свою жизнь. Да и что описывать, если жизнь ее до недавних пор полнилась скукой и серой тоской? Но Меридиан, как обычно, все поменял, точно само понятие привычности всегда было здесь под запретом. Писать оказывается трудно. Казалось бы — простая формула, a+b, условия известны заранее. Вот только слова ощущаются внезапно неповоротливыми, и, перечитывая позже свои же воспоминания, Александра сравнивает себя с малолетними учениками грамоте. В ней будто бы нет той особой шестерни, что позволяет людям писать книги: простейшие предложения выходят корявыми, а те, что подлиннее, вызывают тошноту. — Это все глупо, — в который раз говорит она, готовясь скомкать испорченный пергамент. — Точно. Бессмыслица. Только зря материалы переводишь. — Миранда жует плохо прожаренное мясо, сочащееся кровью, и скучающе глядит в окно. — И без всяких записей очевидно, что любить принца — гиблая затея. Как относиться к ее появлениям, Александра не понимает. Глупо ждать от паучихи дружеского участия, и все же — вот она здесь, и за привычным недовольством чудится что-то еще. Их занятия прекратились по вполне очевидным причинам: как скоро она сумеет вновь взяться за кинжал Александра не знает. Кажется, словно искалечены не только ее руки, но и что-то в сознании, потому как реакция «бей или беги» поломалась окончательно. Теперь, наверное, только «беги». Поэтому даже жаль, что об утренних пробежках пока приходится позабыть. Миранда кривит тонкие губы то ли в усмешке, то ли в презрении, и на щеках появляются впадинки ямочек. Улыбайся она чаще — была бы вполне мила. Больше похожа на молодую девушку, чем на убийцу. — С каких пор ты заделалась в эксперты по отношениям? — Вяло огрызается Александра, скорее по привычке, чем искренне стремясь оттолкнуть. — И вообще. Я его не люблю, это просто невозможно. Мы абсолютно друг другу не подходим. «Да, тешь себя этим», — проносится в голове насмешливое, когда Фобос в очередной раз переступает порог и одним своим присутствием рождает в груди бушующий ураган, смесь страхов и тревог. «Как хорошо, что он не может залезть в мою голову. Поди объясни потом, что все не так, как кажется». «Разве уж не так?». Чертов дневник не помогает, а делает только хуже. Надо бы швырнуть его в огонь, да все руки не доходят — так и лежит он, отчего-то продолжая пополняться записями о настоящем, но куда чаще все же о прошлом. Прошлое отравляет. Боль от него много сильнее физической, но вместе с тем — есть в ней нечто притягательное. Прошлое похоже на лисицу, которую когда-то в детстве увидела Александра — животное переехала машина, и останки размазало по асфальту. Мама тогда сказала не смотреть, но девочка все равно смотрела, испытывая странный, жуткий интерес к первому в ее жизни проявлению смерти. Любопытство дочери ученого и врача, стремление познать мир вокруг — теперь же оно обернулось желанием лису уберечь, обогреть. Ее мертвое прошлое, земная жизнь и родители были размазаны шинами и смыты в водосток первым же ливнем, но она продолжала смотреть, надеясь то ли сбежать в недра памяти, то ли отыскать опору, которой так не хватало на Меридиане. Прошлое неотступно. Прошлое есть не только у Александры — стенам ее комнат несколько сотен лет, и каждый предмет, каждая вещица помнит следы прежних рук. Оно таится в следах на столешнице и сколах на уголках сундуков, в потемневшем золоте чаш, ступенях и порогах, что от тысяч ног стерлись до блеска. «Интересно, а Элион тоже чувствует себя так, словно живет в музее Метрополитен?». Смеяться все еще больно, но Александра смеется. Замковое прошлое для нее пленительно подобно собственному — и столь же недостижимо. Раскиданное по комнатам, оно не дает ответов, лишь задает вопросы. Наверняка Александра бы узнала куда больше, сними она оберег, позволь магии беспрерывно втекать внутрь, устраиваться там и наводить свои порядки. Если бы она дала любопытству взять верх над разумом — и этого самого разума лишилась. И возможно, будь она все той же девушкой, что стояла у кромки портала, наблюдая, как неведомая сила затягивает внутрь жухлые листья — она бы согласилась. Неуемное любопытство бы победило, как побеждало уже множество раз. Но Александра больше не имеет права оставаться беспечной. Когда лекарь дозволяет ходить — медленно и недолго, опираясь на локоть прислуги — она едва не бросается ему на шею, наплевав на все предупреждения. Больше всего на свете ей хочется увидеть зазеленевший сад. О том, что весна уже вовсю шествует по Меридиану Александре сообщили птичья трель, запах цветущего под окнами раскидистого дерева и Марта, не перестававшая щебетать о чудесной погоде и каком-то мужчине, которому готова была отдать сердце, душу и прочие прелести. Она вовсю видела его своим покровителем, но отчего-то не раскрывала ни имени, ни деталей внешности — и Александра довольно быстро перестала ее слушать. Марта ей надоела, и часть про погоду виделась куда как более интересной. Но прошлое настигает даже когда ты просто выходишь подышать на балкон. Видимо, такова особенность Меридианского замка. Слишком уж он хочет поведать Александре какую-то историю. Цветущее под окном дерево оказывается вишней. Старое, шириной в два обхвата. Густая тень от кроны укрывает собой Крыло Наследников — ту часть замка, в которой живет Элион со своей свитой. Многие годы здесь жили и другие принцессы и принцы, сопровождающие их учителя и наставники, доверенные лица и слуги. Наверняка старой вишне порядком досталось от наследников за все годы — ближайшие к окнам ветки сухие, и цветов на них не сыскать, только редкие листья. На сухой коре видятся следы кинжалов, оставленные кем-то имена и надписи, которые и не разглядеть толком. Но Александре любопытно, она проводит время на широком балконе, дышит запахом цветов и весны, которая кажется нереальной, потому как после долгой зимы любую оттепель встречаешь со страхом. Лекарь запретил спускаться во двор или сад и долго гулять, поэтому маршрут до одури прост: из своей спальни в гостиную Элион. Точка А и точка В, с обязательной остановкой в С, где С — балкон принцессы и крупные цветки старой вишни. Задачка для третьеклассника. Сколько времени займет прогулка одной искалеченной живыми трупами женщины, если в точке С она внезапно обнаружит нечто интересное? Каменный парапет балкона шершав с одной стороны и блестяще-гладок с другой. Видно там, где ветки дерева так близко, что руку протяни — коснешься — пришедшие чаще опираются на известняк, до скользкого натирая его тканью одежд. Здесь же, в противоположном углу, едва ли будет хоть что-то впечатляющее. «Что-то впечатляющее» Александра находит почти случайно: подставляет лицо солнцу, надеясь получить хотя бы немного витамина Д, поворачивается так и эдак, избегая тени от редких облаков, а потом открывает глаза и видит надпись, остервенело и как-то зло выскребенную кем-то прямо на парапете. Следы лезвия. Ромб щита — уверенные штрихи, но с правой стороны фигура слегка кривовата. Внутри некто пытался изобразить королевскую розу, но ему явно не хватило умения. Детская попытка нарисовать герб Эсканоров. Ниже — надпись. Письмена Меридиана, фамильный девиз. «Некуда выше». И — точно ребенок передумал, понадеялся, быть может, что-то забыть, или о чем-то вдруг пожалев — надпись заштрихована тем же лезвием. Как если бы некто горячо желал от нее навсегда избавиться. Вот только эти стены помнят все, и замшелый камень так просто не отдаст то, что посчитал своим по праву. Александра проводит кончиками пальцев по перечеркнутой надписи, гладит ее, как бы желая через прикосновения познать тайну незнакомого ребенка. Ей его жалко — верно он так отчаянно стремился воспротивиться уготованной судьбе, что готов был вычеркнуть себя из семьи — или семью из себя. Она ничего о нем не знает, как и не знает, как давно здесь это послание, чей-то немой крик, безмолвное откровение. Но сколько бы не было ему лет, значит оно лишь одно: кому-то в замке было также плохо как ей. Александра приходит на балкон каждый день. Приказывает слугам устроить там люльку для Лео, чтобы и он мог видеть белое очарование вишни, увитые плющом камни и чей-то секрет в самом неприметном углу. Александра показывает сыну столько мира, сколько доступно им — пленникам красивой и просторной тюрьмы. Лишь для них щебечут незнакомые птицы и расцветает зеленый сад, упоительно пахнущий свежей листвой и нежными цветами, еще не сожженными губительным летним солнцем. Лео ничего не запомнит, разумеется. Пережив и первый — самый опасный — месяц жизни, и второй, перетерпев вздохи кормилицы, страхи матери и причитания Деметры, он уверенно растет, глядит на мир вокруг уже более осознанно, но конечно же ничего не запоминает. Поэтому Александра ждет — ждет как первого слова, как искрящегося смеха — узнавания в бездонных глазах. Точно ей все еще нужно подтверждение, что она мать для Лео. Как будто бы сам он может считать иначе. К страхам перед мертвяками, темнотой, принцем, магией, убийцами, крадущимися в ночи, самим этим замком и всем Меридианом прибавляется еще один: услышать однажды брошенное в порыве гнева бессильное, ненавидящее «ты мне не мать». И всякий раз укладывая Лео спать, Александра просит неизвестно кого уберечь мальчика от страшного открытия, хотя еще месяцем ранее твердила, что когда-нибудь непременно все расскажет. Дождь стучит по веткам, тяжелые капли сбивают нежные лепестки вишни и те падают в грязь. Первая гроза обрушивается на Меридиан внезапно. Молнии разрывают небо, а Александра чувствует небывалое спокойствие. Гроза напоминает о доме. В детстве папа, только заслышав далекие раскаты грома, рассказывал об эксперименте Бенджамина Франклина, а Александра с трудом сдерживала смех от того, что уже слышала о нем великое множество раз. У отца была прекрасная память, он читал лекции в университете и был блестящим ученым, но отчего-то именно эту историю повторял как заведенный. Это было своеобразным ритуалом, игрой, правила которой были ясны только им двоим. Абсолютно дурацкой, но — игрой. Как и то, что однажды они все же повторили эксперимент, привязав воздушного змея к гаражной крыше. Попавшая в него молния задела телевизионную антенну и стоила целому району отключением электричества — но жертва эта определенно была оправданной. Александре живо помнился последующий ужин при свечах, которые, за неимением подсвечников, они воткнули в стеклянные бутылки из-под Кока-колы, и холодные сэндвичи с арахисовой пастой и джемом. Мама тогда очень ругалась — отключение электричества лишило ее возможности посмотреть эпизод любимого сериала. Чтобы загладить вину, папе пришлось несколько последующих ночей проводить перед экраном, окруженным полупустыми кружками растворимого кофе. Только когда ему удалось записать на кассету повтор нужной серии, от начала и до финальных титров, включая рекламу миксера и электрической вафельницы — лишь тогда мама его простила. — Замерзнешь. — Знакомый вкрадчивый голос заставляет вынырнуть из плена воспоминаний. События прежних дней и лет меркнут, уступая место настоящему. Александра моргает, и прошлого больше нет — только первая гроза и запах дождя, отличный от Хитерфилдского. Одежда намокла. Александра ведет плечами, протягивает вперед раскрытую ладонь, высовывая ее из-под козырька замкового балкона навстречу синему вечеру. Длинный рукав платья тут же ловит крупные острые капли, и они становятся узорами. Фобос вздыхает. Не оборачиваясь, она слышит, как он уходит в комнату, а затем, пару минут спустя, возвращается, и тяжелое одеяло опускается на замерзшие плечи. Становится ощутимо теплее. Якобы невзначай его ладонь остается на спине Александры. Даже сквозь толщу ткани она чувствует как невесомое касание сползает ниже, пока не замирает на талии. — Одеяло ведь промокнет. — Равнодушие в голосе слишком наигранное, и они оба это понимают. — Хочешь пойти внутрь? Она качает головой. — Меня уже тошнит от сидения в четырех стенах. Шутка ли — почти два месяца постельного режима, пока не срастутся чертовы ребра. — Да уж, представляю. Как-то в юности я использовал слишком большое количество магии за раз и потом не то, что с кровати встать — есть без чужой помощи не мог. Александра наконец оборачивается, встречаясь взглядами с принцем и тут же отмечая про себя, насколько чужеродно он смотрится на этом широком балконе. Выражение лица у него такое, какое обычно появляется у взрослых, вдруг попавших в собственную детскую: вроде все знакомо, а деть себя некуда. Только и остается, что пялиться куда-то в угол, делая вид, что тебя оно не касается. — Какой кошмар. — Александра взмахивает руками. — И как твое самолюбие пережило столь унизительное положение? — О, это было просто невыносимо. — В глубине зеленых глаз, где-то за завесой памяти, пляшут искорки тщательно скрываемого смеха, которые с каждой секундой разгораются все ярче. — Сразу после мне пришлось выторговать у отца дозволения провести лето в его резиденции у моря, поскольку только соленая вода могла смыть весь тот позор, что пал на мою бедную голову. Шутить с Фобосом удивительно легко — столь же легко, как и его бояться. Шея все еще помнит стальную хватку изящных пальцев, но Александра упорно гонит подобные мысли прочь. — Ладно, пойдем, — просит она и берет принца за руку. — Не хочу потом под мокрым спать. Она заводит его в спальню и запирает дверь. Фобос молчит — он вообще удивительно спокоен, что для Александры совсем не вяжется с воспоминаниями о том, каким еще он умеет быть. Возможно, получи она шанс забыть об этом, начни все заново… Усмехается. Будто бы это возможно. Будь у неё такой шанс, она бы исправила куда более давнее прошлое, избегнув множество глупостей. Капли дождя мерно барабанят по мутным стеклам, трещит в камине огонь. Александра качает люльку со спящим Лео, и тихий скрип убаюкивает. — Где кормилица? — Голос Фобоса доносится как через толщу воды. — Пусть отдохнет. Мне неловко ее каждую ночь беспокоить. Краем глаза она замечает, как принц морщится. — Она на жаловании, а у тебя ребра еще не зажили. Усмехнуться в ответ удается с трудом — сонливость одолевает все больше. Тело не слушается, становится тяжелым, точно чужим. — С моими ребрами все в порядке, принц. Прохладные ладони касаются ее талии и мягко направляют в сторону кровати. — Ты шатаешься. — Ерунда, — отмахивается Александра и тут же широко зевает. — Я целыми днями лежу, совсем не устала. — Значит от голода. — Ну надо же. Сам меня кормить запрещал, а теперь заботишься. Невероятно. Глядишь — такими темпами я и извинений дождусь. Он укладывает ее на кровать и долго смотрит в глаза, прежде чем ответить равнодушно, будто бы не было сейчас ничего, никакой хрупкой нежности. — Спи. И отстраняется, готовый, как всегда, уйти, исчезнуть в темноте тайного хода, скрытого за шкафом. Забота у Фобоса строго регламентирована, как и все в замке, как и сама его жизнь. Он проведет подле Александры ровно столько времени, сколько положено, а потом растает с первыми лучами рассвета, подобно зыбкому сну. И неясно, чьих злых слов, чьих косых взглядов боится он больше — двора или своих собственных. Да и боится ли? — Останешься? — Пальцы гнутся плохо, рукав черной мантии легко выскальзывает из их хватки. Александра досадливо кривит губы. Даже на это теперь не способна. — Я здесь. — Нет. — Она качает головой. — Не… я имею в виду — на ночь. Останься на ночь. Фобос вопросительно изгибает бровь, отчего Александра против воли краснеет. — У миледи сломаны ребра… — Дурак озабоченный, — зло шепчет куда-то в сторону, на что он только смеется. — И заканчивай называть меня «леди». У меня даже титула нет. — Хочешь — пожалую. — Фобос опускается на край кровати. Александра хочет привычно отмахнуться, но вдруг замирает, закусив губу. Титул леди предполагает землю. Земля, поместье, доходы с аренды, но главное — их с Лео понятное будущее, в котором наконец-то появится определенность. Думать об этом оказывается так заманчиво и сладко, что она позволяет еще немного: о том, как наймет людей следить за домом, станет разводить овец и поставлять на продажу шерсть, как на долгих лугах, заросших вереском и осокой, будет гулять с подросшим Лео под сенью синих гор. Если только — вечный маятник качается, кренясь в иную сторону — Фобос позволит ей хотя бы малую частичку этого. — Я подумаю, — бросает Александра, не поднимая взгляда от прутьев золотой клетки, что смыкаются и давят. Что, если приняв новый титул, она лишь сменит одну тюрьму на другую? — Спи, — прерывает ее размышления Фобос и укрывает одеялом, еще помнящим как пахнет дождь. На другой раз она распахивает глаза, когда надрывный младенческий плач прорезает густой воздух. Вскакивает, морщась от резкой, пронизывающей боли в позвоночнике, отбрасывает одеяло. — Тише, маленький. — Руки подхватывают Лео, прижимают к груди, пока глаза методично обшаривают пространство спальни. — Все хорошо, я здесь. Дождь еще шелестит на улице, и где-то вдалеке бурчит гром. Гроза уходит за горы, чтобы доползти до моря и обернуться бушующим штормом. Фобоса она находит в кресле у камина, лузгающим орехи. Ноги он закинул на табурет, скорлупки методично отправляются в огонь. — Утром я лично распоряжусь увеличить сумму, полагающуюся на твои расходы. Можешь нанять хоть тридцать кормилиц, по одной на каждый день месяца, но я против, чтобы этот ребенок все время находился при тебе. — Тон у него недовольный и тихий, как бормотание грома. — Думала — ты спать будешь. Он надменно морщится, когда Александра принимается менять сыну пеленки. — Я отдыхаю. — Кровать большая. Я не против поделиться. Конечно же глупо было бы ожидать, что стена из взаимных подозрений, недоверия и страха рухнет вот так скоро. Фобос может сколько угодно прикасаться к ней, а она бросать неясные долгие взгляды, когда он не смотрит, но ясно одно — ни один из них не двинется дальше. Его нежность основана исключительно на факте беспомощности Александры — а тот в свою очередь значит, что она больше не опасна для его растревоженного разума. Для нее же возникшая тень прежних отношений всего лишь залог того, что у них с Лео будет на что жить хотя бы в ближайшее время. Ни о какой любви речи, разумеется, не идет, что бы не твердила Миранда, в силу возраста или еще каких причин отказывающаяся признавать, что существуют на свете и другие вещи, способные удержать двух людей рядом. — Девушке твоего положения не пристало самой заниматься ребенком, — холодно произносит он, проигнорировав предложение поспать. — Какого положения, Фобос? — Александра не сдерживается и закатывает глаза. — Я одеваюсь на распродажах и вырезаю купоны из рекламных журналов. Ты правда думаешь, что у людей вроде меня есть хоть какой-то вес в обществе? — Я не имею в виду Землю. Очевидно, что здесь все иначе. «Вот уж точно, все иначе». Протяжно выдыхает. Кажется, пришло время обговорить то, что мучает ее вот уже какую неделю. — Послушай, я хотела обсудить с тобой нечто серьезное… Стоя к камину спиной, Александра не видит лица принца, но чувствует, как пропитанная дождевой влагой атмосфера в комнате становится тяжелее. — Во имя Кондракара, надеюсь, ты не собираешься «осчастливить» меня новостью о том, что ты в положении? — Она почти слышит, как на этих словах он снова поморщился. Против воли Александра вздрагивает. Лео крутится на руках и причмокивает, требуя грудь, но его мать едва ли способна обратить на это внимание. Вся она цепенеет. В их единственный раз никто не заботился о контрацепции, да и во второй — неслучившийся — тоже, так что она вполне могла бы быть беременна, не распорядись судьба иначе. Что бы сделал Фобос в таком случае? Выставил бы ее за ворота, откупившись хорошей суммой и титулом — или же заставил выпить какую-нибудь мерзкую настойку, чтобы спровоцировать выкидыш? Рука сама тянется к шее и вверх, к подбородку, скуле, еще хранящим на себе застарелые следы его недовольства. — Я слушаю. — Снег на горных вершинах — и тот много теплее ледяного тона принца. — Александра? Он даже имя ее произносит иначе, не как другие. И никогда не сокращает как, например, Седрик. Неизменно полное, неизменно на выдохе и всегда — вот, как сейчас — звучащее подобно приговору. Свистом топора и ударом о дерево. Глухим падением отрубленной головы. — Нет. — В горле пересохло настолько, что отвечать больно. — Нет, не в положении. Хотя косвенно это касается того вопроса, который я хочу поднять. Если я вдруг окажусь беременной, надоем тебе или чем-то еще стану неугодна — что ждет нас с Лео? Обернуться страшно. Она горбит плечи, слушая, как Фобос садится ровнее и ставит ноги на пол. — Подобные вопросы обычно не возникают на пустом месте. — Пойми, у меня есть причина опасаться… — От ее громкого голоса младенец на руках принимается беспокойно хныкать. Александра укладывает его в колыбель и натянуто улыбается, ласково поглаживая пучок черных волос. Продолжает куда тише: — Я больше не имею право думать только о себе. И не проще ли будет… чтобы избежать… позволить нам вернуться… на Землю. Под конец фразы она скатывается на виноваты шепот, едва различимый за треском огня в камине и песней дождя. Однако глупо надеяться, что он не расслышит. — Вот, оказывается, в чем дело. — Фобос поднимается с кресла и идет к ней. — Ненадолго же хватило твоего обещания не сбегать больше! — И я его не нарушила! — Пальцы вцепляются в деревянный каркас люльки. Александра почти чувствует, как Фобос вновь хватает ее за шею, а пелена гнева затмевает зелень глаз. Страх слишком велик для той, кто давала слово не бояться. — В ногах у меня валялась, клялась, что и мысли о Земле у тебя больше не возникнет. — Ядовитейшей из змей его шепот обвивает тело, просачивается в уши и ноздри, отравляет изнутри. — Неужели я не имею права даже на справедливые опасения за благополучия сына? Я не знаю, что будет с нами завтра, почему ты не хочешь понять? — Он тебе не сын! Ради чего, скажи на милость, ты устраиваешь весь этот спектакль? Отросшие за месяцы бездействия ногти в остервенении царапают дерево, пока из-под них не начинает сочиться кровь. — Он мне сын больше, чем кому-либо. Я принимала роды, я сделала все возможное, чтобы он появился на свет. И ты прав, в ногах у тебя валялась тоже ради него. От ее громкого шепота Лео заходится плачем — а может быть потому, что чувствует вмиг накалившуюся атмосферу. Фобос молчит, пока Александра качает ребенка, напевая под нос какую полузабытую земную колыбельную. Она слышит дыхание принца, и то, как он ходит по комнате, все еще оставаясь вне поля зрения. Лишь когда Лео засыпает, Фобос продолжает спокойно: — Ты не можешь уйти хотя бы потому, что младенец, которого ты сейчас держишь на руках — маг. На Земле ему просто не будет места. Смысл сказанного упорно не хочет доходить до Александры. Несколько долгих секунд она тупо пялится в стену напротив, пока слишком громкий порыв ветра не ударяет об оконные стекла, тем самым вырывая ее из оцепенения. — Как…? Нет, не может быть, ты ошибаешься! Его родители не умели колдовать, они были обычными людьми. — На Меридиане нет «обычных людей», — перебивает Фобос и наконец становится так, чтобы видеть ее лицо. — Ты — единственная и посмотри, что из этого вышло. Для «обычных людей» наш мир ядовит. А что до мальчика — он родился в замке. Кем бы ни были его родители, ему было не избежать тех сил, что обитают в самих этих стенах. Страх и тревога напару сковали в живот, впились подобно кинжалам. — Этого не может быть. — Александра слышит себя словно со стороны. — Мой сын нормальный. Последнее слово повисает в воздухе. Прежде чем она успевает найти ему оправдание, Фобос дергает уголком рта в подобии усмешки. — Магия не делает своего носителя ненормальным, Александра. Безумие прорастает совсем по иным причинам. — Неужели нельзя как-то его, я не знаю, излечить? — Она будто не слышит затаенной горечи его слов, как и всегда слишком занятая собственными чувствами. — От того, что не является болезнью, лекарства нет. — Но как же… — Сердце упрямо твердит искать выход. — Постой, ведь есть Стражницы. Они живут на Земле — и при этом колдуют. Фобос кивает, точно соглашаясь, и складывает руки за спиной, как делает всякий раз, когда принимается за долгие разъяснения. — Их магия исходит от самого Кондракара, это он выбрал их. А мальчик, как я уже сказал, родился в замке, и точно ткань — воду впитал часть его сил. Появись на свет он в другом месте — в деревне, городе или даже в столице, пусть она и совсем рядом — и подобная судьба избегла бы его. Впрочем, она не терпит сослагательного наклонения, так что смирись. Тело каменеет. Тяжелым грузом Александра падает в кресло, на миг позабыв обо всем, даже о боли — и та тут же спешит о себе напомнить: под легким начинает колоть, дышать становится тяжело. Глядя на ее попытки глотнуть воздуха Фобос только хмурится и отходит за склянкой с опиумной настойкой. — И что теперь будет? — Ложка задевает зубы, когда принц осторожно поит Александру. Та послушно открывает рот и молчит, стоически выдерживая гадкий привкус. — Разве не в том заключалась суть твоего первоначального вопроса? Он отставляет лекарство на табурет, а сам остается сидеть на корточках. Кончики длинных пальцев едва касаются деревянных подлокотников кресла. Женщина перед ним молчит, бесцельно глядя в камин, и потому он продолжает: — Что будет с вами, если… — Фобос делает небольшую паузу. — Моя воля вдруг переменится. — Я ведь даже не знаю, кто для тебя. — Все так же пряча глаза выдыхает Александра. — Ты уделяешь мне слишком много внимания как для наставницы твоей сестры, и слишком мало — как для официальной любовницы. Так кто же я? Пальцы с подлокотников перемещаются на сцепленные в замок сухие руки, оглаживают по очереди каждую костяшку, задерживаются на свежем выпуклом шраме на ребре ладони — всего-то одном из великого множества. Александра спешит вырваться, но он не позволяет. — Скажи, откуда в женщинах такая нужда в бессмысленных наименованиях? Но если тебя это успокоит, мы можем остановиться на фаворитке. Признаю, что некая доля симпатии по отношении к тебе у меня все же осталась. Против воли Александра улыбается. Взгляды снова встречаются. — Наглый лжец. Она подается вперед, но все же медлит, когда между их лицами остается пара дюймов. Дыхание ее — она знает наверняка — пахнет опиумной настойкой. Болото затягивает глубже. Александра окончательно теряет опору, уже осознавая, что теряет себя. Фобос целует первым, и от этого поцелуя голова кружится так сильно, словно она приняла целый пузырек лекарства. — Я лишь хочу быть уверенной, — шепчет, и прижимается лбом к чужому лбу. — Хочу знать, что мы в безопасности. — Положись на меня.***
Он просыпается, когда небо за окном только начинает сереть. Если судить по догоревшей свече да остывшей золе в камине, отдыхал он часа четыре. По ощущениям же — и того меньше. Фобос потирает болезненно вспухшие веки и только теперь замечает женские ладони, сцепленные у него под грудью. Боясь разбудить, он осторожно переворачивается на правый бок. Долго гладит Александру по щеке, наблюдая за спокойными чертами лица, едва тронутыми затаенной тоской и старыми, уже запылившимися кошмарами. Она спит. Затянутая плотными повязками грудь мерно вздымается, медная коса разметалась по подушке. И пока он лежит рядом, вслушиваясь в непрерывную музыку ее дыхания, в голове все ярче расцветает мысль, давно уже пустившая корни, а теперь вот окончательно выросшая. «Положись на меня», — повторяет как заклинание. Он знает, что делать. Он знает, как оставить ее рядом с собой как можно дольше. Возможно даже — навсегда. Небо еще не успевает посветлеть, когда Фобос уходит, искренне желая оказаться как можно дальше до первого крика младенца. Старые комнаты Крыла Наследников будоражат память. Ненужные мысли, давние, полустертые воспоминания. Здесь проходили занятия с нанятыми матерью учителями, и долгие часы наказаний — тоже. После того как Элион поселилась в этих комнатах, Фобос посещал их с десяток раз, но отчего-то только теперь — в зыбком голубеющем утре, еще хранящим отпечаток ночной грозы — он вдруг живо, как на старых портретах, увидел прошлое и не смог ему воспротивиться. Ноги сами несут сквозь коридоры. Неслышно ступая по пыльным коврам, Фобос проходит сквозь гостиную (здесь их с Цибелой собрали, чтобы сообщить о помолвке) и сворачивает на широкий балкон, опоясывающий приземистую башню. Побитые дождем ветки вишни тяжело ложатся на парапет — а он почти слышит смех, когда слишком много лет назад они втроем выбирались по ней в сад, избегая внимания приставленных учителей и стражи. Там, где кору ободрали подошвы их сапог, цветы никогда больше не росли. В одном месте старая башня сильно просела, отчего дальний угол балкона оказался как бы ниже остальных. В нем скапливается вода, полы теплой мантии мокнут и тяжелеют. Фобос прикасается к замшелому камню так, как подчас не касался женщин. Он уже позабыл — а теперь вдруг вспомнил, повинуясь нелепому мановению судьбы, как долго сидел в сооруженном специально для него кресле, вдыхал чистый воздух и видел перед собой чад военных костров. Как пели в сознании горны, взывающие на первую в его жизни битву, а он — маленький принц, который и не должен-то был участвовать в сражении, но который почти что отдал жизнь в одном из них — царапал кинжалом семейный герб, пока ненавидящие слезы катились по щекам. «Ради чего все это было тогда, скажи, отец? Что принесла нам та война кроме непрожитого горя?» Лошадиное ржание, стук копыт — неужели вернулись за ним призраки безумной вражеской конницы? Он вскидывается, подобно дикому зверю обращается в слух — но то лишь отзвуки от замковых ворот, где проверяют прибывшие телеги. Королевский замок никогда не спит. Привыкший к периодическому ночному бодрствованию принца, он, подобно муравейнику, также не затихает полностью. То тут, то там все время кипит жизнь. Сменяют друг друга караульные, стражи принимают повозки с продуктами, которые уже утром окажутся на столах свиты, не гасят печей, выпекая и жаря, многочисленные кухни. Впрочем, все оно где-то там. А покидая Крыло Наследников и возвращаясь к себе, Фобос чувствует себя призраком, способным лишь мельком коснуться мира живых. Где-то далеко — внизу или во дворе — шумят голоса. Вокруг него же — тишина такая плотная и вязкая, что даже дышать становится сложно. — Позови кого-нибудь, я готов слушать доклады. — Задремавший у стены слуга испуганно вскакивает и бегом припускается к дверям. Те, кто приближен к принцу, должны быть готовы приступить к работе в любое время суток, неважно, день то или ночь. Двустворчатые двери вновь распахиваются, когда Фобос уже снял влажную мантию и переоделся в чистые штаны и рубашку, застегнув поверх короткий, до середины бедра, коричневый дублет. — Войдите. — Служащий (кто-то из Совета, лицо кажется знакомым) нерешительно мнется в дверях, поэтому принц торопит его, впрочем, слегка лениво поскольку занят тем, что собирает волосы в косу. Советник замирает за спиной, становясь в паре шагов от плеча, и смотрит на чужое отражение. Отражение кивает, без слов приказывая зачитать отчеты. — Нами начат ежегодный сбор налогов с населения. Длящийся полгода, он будет завершен до первого снега. С учетом последних реформ, регулирующий поступление в казну денежных средств, будут собираться подушные, поземельные, а также налоги на имущество. — Проследи, чтобы крестьяне на этот раз отдавали деньгами, а не урожаем или скотом. После летней коронации казне потребуются значительные средства. — Да, мой принц. Касательно коронации… — За спиной шуршат бумаги. — Вы распоряжались лично выбрать, кому подготовкой заняться. Уже и приглашения пора рассылать. — Оставшиеся приготовления поручите наставнице моей сестры. Полагаю, куда логичнее будет передать это дело свите Элион — все же грядет день ее триумфа. — Так точно, мой принц. Здесь также доклад о завершении ремонта внешней стены. И мы получили извещение от мастеров с юга: первая партия пушек для обороны замка изготовлены, к осени их доставят в столицу. Фобос позволяет себе довольно улыбнуться услышанной новости. — Славно. Остальное оставьте в кабинете, ознакомлюсь позже. Он потуже затягивает кожаный шнурок в косе и поднимается с кресла. — Прикажите до обеда меня не беспокоить. — Да, мой принц. Будут ли еще какие распоряжения? Властный взмах ладони как знак окончания диалога. Советник коротко кланяется и пятится к дверям. — Постойте. — Фобос окликает его уже у выхода, будто бы что-то вспомнив. — Вы ведь в Совете недавно? Лицо не выглядит надоевшим. — Все так, мой принц. Я здесь по поручению леди Араи. Мое имя — Маркус Новаль. Поселившаяся внутри паранойя твердит заглянуть в недра его памяти, рассмотреть, изучить, препарировать каждую частичку, каждое, даже самое крошечное, воспоминание. Фобос твердит ей замолчать, но все равно сдается под натиском бьющих в набат мыслей. Мгновением позже он отводит глаза и произносит как ни в чем не бывало: — Я всегда рад новым лицам на службе — старые все чаще… разочаровывают. Не разочаруйте меня, Маркус, и у Вас есть шанс остаться при дворе в положении более выгодном, чем простой наместник от Торговой Гильдии. Хорошего дня. Вещи, которые он любит — власть и трон, игра в шахматы, верховая езда, женщины — с каждым годом все быстрее приедаются. Фобосу думается, что он устал, но не понимается, от чего. Порой полагает — от жизни. Но как может устать от жизни тот, кто чает жить вечно? Единственной отдушиной, как и в детстве, становится алхимия. Одинокая тихая башня, отсутствие титула и врожденного долга; книги. Он — вечный мальчик, сын своей матери, сбегающий от учителей и невыносимых семейных обедов. По судьбе ему было предначертано стать Советником, всего себя посвятить науке, но Фобос никогда не верил в судьбу. В четырнадцать лет он переломал ей хребет и взял вожжи в свои руки. И все же — вдруг правы те, кто твердит, мол, от судьбы не убежишь? А иначе как объяснить так и не утихнувшую тягу к знаниям, подчас темным и запретным, но таким соблазнительно-прекрасным? Ни один совет, ни одна клятва верности не сравнится с ощущением погружения в глубины неизведанного. Особенно когда у тебя при себе ручная крыска. Дор, кажется, окончательно смирился. Бессчетные вторжения в разум оставили на нем свой след, но самого разума не лишили. У Фобоса дрожат руки, он почти счастлив — Дор жив, он связно говорит и решает арифметические задачки, пишет левой рукой и самостоятельно ест. Зрачки его реагируют на свет как должно — правда, порой в них проскакивает нечто безумное, но Фобос убеждает себя, что это игра света. Ведь в целом кузен совершенно не изменился, пострадала лишь его память, а точнее — те ее части, который принц стряхнул как сухую грязь. Эксперимент успешен, а значит — сердце бьется быстро и шумно — значит он может продолжить. Значит Александра останется рядом с ним навсегда потому как… Зачем возвращаться в мир, о котором не помнишь?