Я сам своя свобода.
Коридоры плыли перед глазами. От страха Джеку казалось, что он забыл как дышать и только бессмысленно хватал ртом воздух, пока губы не обветрились и не начали болеть. Кабинет лорда Седрика представлялся ему крепостью, которую невозможно взять. Почему-то когда принцесса Элион расписывала, какие шаги предстоит сделать, все виделось сильно проще. Шаг первый был: узнать, куда перевезли Стражницу земли. Всю зиму Джек ходил в учениках лорда. Долго не понимал, чего ради, пока ему не подменили память и не вышвырнули в город. Как ищейку. Иди по следу — приведи к малахитовым колоннам Заветного Города. И хотя сам он прекрасно знал простую истину — благородным не верь — но главнокомандующему отчего-то поверил. Оттого и разочаровываться было больнее. В кабинете он бесшумной змейкой скользнул к письменному столу и впервые в жизни искренне поблагодарил госпожу Александру за уроки грамоты. Та тоже наверняка была не проста и служила то ли принцу, то ли принцессе, то ли еще кому — но без нее не стоять сейчас Джеку здесь, в жарком, натопленном помещении, пахнущем пыльными гобеленами: их, как он знал, вешали в замке для тепла. Время не текло — бежало. Мир качался, в ушах громыхало похлеще всякой грозы, пока Джек всматривался в каждую бумажку, в каждый документ, что лежал на столе или в мелких ящичках — только бы отыскать нужное имя. От волнения написанные разными почерками слова с трудом складывались в предложения. И всякий раз запинаясь на очередном слоге или же силясь распознать букву за причудливой закорючкой прописи, Джек на своей шкуре ощущал ход времени: как движется по небосклону горячее солнце, растет на земле трава, как меняется и стареет сам мир вокруг. Но помимо этого ощущал он еще и жгучий, ни с чем не сравнимый стыд. Он довольно скоро уяснил, что при дворе не важно, кем ты являешься сам по себе — куда ценнее то, кому ты служишь. Став учеником лорда Седрика, военачальника королевской армии и правой руки принца, Джек получил некое преимущество, но до того дня им не пользовался, так как не считал себя кем-то особенным. Теперь же, шагая по коридорам как можно дальше от личных комнат своего учителя, он впервые понял, что никто даже не подумает остановить его, спросить, что подобный ему тут вынюхивает. Статус лордова воспитанника позволял многое — почему-то от этого на душе было только гаже. Вторым шагом было: донести полученную информацию до принцессы. Страх быть обнаруженным никуда не делся. Шаг тревожно пружинил, и в любом взгляде Джеку чудилось неясное нечто, означающее лишь одно: они знают. Все вокруг знают, что он трижды предатель, шпион для шпионов, лжец и трус. Оттого-то и в сад Джек спустился бегом, хоть и старался изо всех сил идти ровно. Нырнул в робкую зелень весенних деревьев, еще плохо справляющихся с тем, чтобы дарить густую тень, и почти не разбирая дороги пересек цветник. С постаментов на него глядели молчаливые статуи — и даже в их лицах он видел укор, отчего вскоре совсем перестал смотреть по сторонам. Опустил голову, а вновь поднял лишь когда песок дорожек сменился мягким полотном лужайки. Элион играла с собакой, за прошедшие месяцы выросшей из длинноухого щенка до полноценной гончей, вроде тех, что содержались на псарне. Там-то Джек и подобрал ее когда-то: упросил старшего служащего, указывая на недавно ощенившуюся суку. Псарь, высокий и тучный, долго думал, щуря рыбьи глаза, но неожиданно согласился, потребовав взамен наловить по подвалам самых жирных крыс. Мясо их он скармливал псам, а сам забирал с кухонь положенные им кости да потроха — их его жена сносила продавать на рынок. Ласковый ветер донес до ушей Джека голос Элион. Она зашвыривала палку в кусты, и мгновением позже туда же бросалась, в полете вытягивая длинное тело, гончая. Потом собака бежала обратно, лапы бугрили землю, отбрасывали в стороны клочья травы. Королевские гончии были выведены убивать, охотиться на лис да барсуков и даже — он слышал о подобных случаях — на провинившихся слуг, спасавшихся от своры на потеху двора. Но в открывшейся перед Джеком картине не было бессмысленной жестокости, столь привычной обитателям этого замка — была только принцесса и ее собака, счастливый смех и заливистый лай. Он приблизился. Издали махнул ладонью, неловко улыбнулся, чувствуя, как на место страху пришло приятное смущение, когда Элион помахала в ответ. Гончая бросилась навстречу, хвост гулко застучал по поджарым бокам, точно ладонь по обтянутому кожей барабану. Джек присел — в щеку ткнулся мокрый собачий нос. Поглаживая блестящую на солнце шерсть, Джек окинул взглядом лужайку: прогуливающиеся неподалеку нарядные фрейлины, стража, патрулирующая парк. Последние — не абы кто, а королевская гвардия, элитный отряд. С такими стоило быть особенно осторожными. Улучив момент, когда солнце выглянет из-за деревьев, лучем мазнув по лицам гвардейцев, он, нарочито увлеченный игрой с собакой, сунул между слоями ошейника записку, что все это время прятал в рукаве. Поднял глаза, наметил кивок. Элион благодарно улыбнулась — встревоженно, тонко, не показывая зубов — и поспешила к фрейлинам. Гончая послушно потрусила за ней. Шаг третий: сообщить о местоположении Стражницы земли повстанцам. Этот шаг виделся Джеку самым сложным, потому как состоял из других, куда более мелких шагов. На любом из них можно было ошибиться, а в их деле ошибка значила смерть. К главным воротам он подошел сильно заполночь, когда большая часть замка уже спала. Джек не крался, не хитрил — держа спину до болезненного прямо, как и подобает ученику лорда, он шагнул в круг света от фонаря и попросил стражу пропустить его в город. — У меня там личное дело. — Вот как он сказал, скрывая дрожь в голосе. — А не маловат ты для «личных дел»? — Один из караульных усмехнулся. Второй же нахмурился. — Э, брат, погоди. Не тот ли это парнишка, что за лордом хвостом таскается? — Да вроде не он. — А вдруг он? — Что, мало у нас, что ли, мальцов служит? С кухни небось — или с казарм. — Да ты на сапоги погляди. У меня племянник при кухне назначен — нет там таких сапог ни у кого. Джек послушно ждал, пока они закончат спорить. Он не встревал, хоть и знал, что с каждой секундой драгоценное время утекает быстрее, чем мелкий речной песок сквозь пальцы. — Ну значит с казарм. — Не унимался первый, которого Джек про себя окрестил «неверующим». — Я тебе говорю — сапоги. — Да чего ты все про сапоги свои твердишь? — А то, что мой племянник… В момент, когда этот разговор грозился стать похожим на выступление площадного театра — слишком абсурдно, чтобы быть правдой — к воротам подошел третий стражник. По тому, как скоро спорщики замолчали, Джек понял, что это, должно быть, был начальник караула. — Что тут за шум? — Так это, господин. Мальчик. На Джека уставились два глубоко посаженных глаза на заспанном красном лице. Глаза моргнули, а еще миг спустя лицо расплылось в улыбке. — Э, так я тебя знаю. Это же ты протеже лорда Седрика. Джек кивнул. Старший солдат чудился ему знакомым, но он никак не мог вспомнить его имя — память после вмешательства принца стала совсем слабой. На всякий случай он спросил: — Не вы меня фехтованию учили? Зимой. — Не, парень, не я. Ко мне тебя отправили полы в казарме драить, помнишь? Воспоминание послушно всплыло из недр искореженной памяти. То был один из методов воспитания, к которым лорд Седрик прибегал регулярно. Он все твердил о какой-то дисциплине, но Джек значения этого слова не знал. А когда уже хотел посмотреть в словаре — учитель привел его к принцу и отправил шпионить в город. — Что, очередное поручение? — Да. — Джек не сумел поднять на говорящего взгляд, лишь постарался, чтобы голос его звучал как можно более уверенно. — А чего ночью? — Так секретное, потому и ночью. — В памяти всплыл образ какой-то женщины с глазами, что переспелые сливы. Джек не знал точно, была ли она в реальности или же существовала исключительно в тех лживых воспоминаниях, которые создал принц, но все же добавил, протараторив скороговоркой: — Дела сердечные. Письмо надо передать. Письмо действительно лежало у него за пазухой, вот только совсем не того содержания, которое виделось начальнику караула. Тот понимающе хмыкнул и указал на деревянную дверь, едва заметную на фоне громадных — несколько метров — замковых ворот. Пригнув голову, Джек нырнул в проход, думая, что взрослые отчего-то слишком большой смысл придают любовным отношениям. А потом вспомнил лицо принцессы, вспыхнул ярче факела и окончательно запутался. Первая часть плана — покинуть замок — была позади. Теперь стоило поторопиться и обернуться до рассвета, когда вокруг станет слишком много цепких взглядов. Было темно. Тонкий месяц скрылся за частоколом гор, тучи укрыли звезды. Джек крался как волк: бесшумный и зоркий. В сапоге прятался верный нож — тот, что он стащил с кухни, и тот, что уже успел зарекомендовать себя в сражении с метрвяками. В такой темноте их он — немножко — боялся, а потому изо всех сил заставлял себя держать перед мысленным взором картину куда более страшную: тело в луже крови, лорд Седрик, рассеянный свет на смертоносной стали кинжала. «Вот, что он сделает с тобой, если не справишься». Осторожный шаг сделался быстрым. Джек вошел в город, но расслабляться не спешил. По эспланаде он крался, прячась в самых черных тенях, страшась быть замеченным — замковыми дозорными ли, бандитами, коих в последние годы развелось прилично, или же дикими животными, пришедшими из леса. Внутри городских стен поджидали другие опасности: сообщив страже у ворот, что он из замка, Джек получше спрятал письмо и, подумав, стянул с себя рубаху, переодев ее наизнанку. Служба лорду предполагала хорошую одежду, а он не хотел привлечь лишнее внимание тех, кто как мухи — на джем слетаются на запах денег. Несмотря на это, в паутине улиц дышалось легче, чем в замке. Среди них Джек чувствовал себя как рыба в воде: давно покинув родную деревню, он успел как следует изучить здесь каждый угол и каждую крышу. Так он однажды узнал, что некоторые из них — особенные. Остановившись подле осевшего от старости дома, Джек сунул руку под карниз и повел в сторону, пока не нашарил среди мха и мелкого мусора тонкую птичью кость. Это была идея Калеба: кости аккуратно вычищались и замачивались вместе с едкой краской, приобретая цвет, но главное — запах, что отпугивал кошек и крыс. Желтые, коричневые, черные — они прятались в местах, которые никак нельзя было связать с сопротивлением, и служили повстанцам тайниками. Деньги в них было не спрятать, как и драгоценности, но вот информацию — туго свернутые полоски бумаги — запросто. Именно такую полоску, содержащую в себе всего одно слово, Джек и просунул внутрь. Отверстие, толщиной с мизинец, он забил мхом и влажной грязью, затем сунул кость назад, огляделся и нырнул в тень. Оставалось только вернуться незамеченным. На широкой мостовой он приметил телегу. Близилось утро, воздух становился прозрачнее — Джек посчитал, что это везет свежий улов рыбак, и с ним он легко доберется до рынка — а оттуда рукой подать до ворот. Не думая больше, он разбежался и запрыгнул на заднюю ось. Телегу качнуло, задремавший было возница всхрапнул, недовольно стегнул лошадь и снова свесил голову на грудь. Только теперь Джек почувствовал запах, живо напомнивший ему произошедшее в крипте. Борясь с тошнотой, он приподнял край холстины и в ужасе отшатнулся. Телега была полна оспяных трупов. Не удержавшись на ногах, Джек завалился назад. Спину и ладони обожгло от встречи с булыжником, но мальчик этого даже не заметил. Он поднял руки и принялся судорожно оглядывать сначала их, потом тело, ноги — ему казалось, что теперь он тоже заболеет. Телега уехала дальше, растворилась в сизой дымке, а он все сидел, колотимый дрожью. Лишь когда улицы начали оживать, наполнились звуками — криком петухов, стуком открываемых ставен — Джек тоже отмер, вскочил на ноги и побежал. Теперь уже два страха гнали его, потому как он знал, что болезнь делает с мальчишками вроде него, теми, кого не будут ни лечить, ни оплакивать. К живым трупам прибавились другие: изрытые оспинами, раздутые, мягкие. На подходе к замку он не выдержал и заплакал. Спрятался в тени, обратно вывернул рубаху, а потом долго тер ей сначала лицо — от слез — а потом и руки. Спустился ко рву, где нарвал камыша и, смочив его в стоячей, заиленной воде вновь скреб себя до красного. Ему нельзя было умирать, он был нужен принцессе. И только внутри, во дворе едва пробудившегося замка, Джек облегченно выдохнул. Караул не сменился — те же стражники, что обсуждали дороговизну его сапог, встретили приветственными кивками. Все вокруг было таким же, что и ночью, за небольшим исключением — с кухни доносились голоса. Туда-то он и направился — на кухнях грели воду для мытья, а значит можно было упросить кого-то из слуг уступить черпак или два, или даже получить горячего вина к завтраку. Джек продрог до костей, но мысль о том, что вскоре он сможет вымыться и согреться рождала на лице робкую улыбку. Ровно до тех пор, пока его не окликнул знакомый — до ужаса — голос. — Гулял? — Лорд Седрик приблизился бесшумно, как и всегда. Джек спрятал глаза. Тело сковало страхом — он едва нашел в себе силы на слабое, почти неслышимое согласие. — Отчего же ночью? — Голос наставника был мягок. — Мне не спалось. — Собственный же напоминал, скорее, воронье карканье. — Вот как. — Лорд Седрик обошел его кругом. Джек кожей чувствовал цепкий, почти немигающий взгляд. Слишком непохожий на человеческий. — В другой раз лучше погуляй в саду. Или можешь заглянуть в мой кабинет: в верхнем ящике стола лежит снотворное. Впрочем, об этом ты наверняка уже знаешь. До смерти перепуганное сердце замерло, а потом рухнуло вниз. Джек впился в ладони ногтями чуть ли не до крови. Он знает! Знает, что он был в его кабинете, что читал документы и письма. И за это убьет его. Но наставник только хмыкнул, точно догадываясь, о чем думает его ученик. — Хорошего дня тебе, Джек. Отдохни. И ушел, а Джек так и не отыскал в себе сил на него поглядеть.***
Корнелию увезли из замка сразу после того, как к ней пришла Элион. Сонную, ее грубо растолкали, выволокли во двор и усадили в карету, что по ощущениям напоминала скорее ящик: окон в ней не было, сидений тоже. На полу не лежало даже соломы, отчего Корнелия с грустью вспоминала подбитый горностаем плащ, который отдала ей Элион. Он остался где-то там, в сырости темниц, точно еще один след, способный привести к ней. Вот только — придет ли кто? Она думала о Калебе и о том, что он наверняка спасет ее, не может не спасти. Но также, подпрыгивая на ухабах, она размышляла еще кое о чем. Сумеет ли она спасти себя сама? Будь силы при ней, и деревянный ящик не стал бы преградой. Нет, он бы превратился в оружие, покорное ее рукам. Но руки были закованы в медь, нагретую теплом тела и тонкой магией, что таилась внутри — из-за нее крылья висели безвольными тряпками, а в теле ощущалась небывалая тяжесть. Корнелия долго думала, что это, пока не поняла — так чувствует себя человек, неспособный летать. Ехали долго. Лишенная возможности видеть небо, Корнелия считала часы по количеству остановок, голосам снаружи и тому, как часто кто-то из конвоиров колотил в стену, проверяя, на месте ли пленница. Единожды ей, точно собаке, кинули хлеба и бурдюк кислого вина. Выйти не позволили ни разу. Когда карета вновь остановилась, Корнелию мутило. Дорога пошла в гору, и от дикой тряски сил не хватало даже чтобы встать на ноги или хотя бы сесть, опершись о стену. Так она и лежала, прислонившись лицом к тонкой щели под дверью, единственному источнику свежего воздуха. Этого было мало, кислое вино просилось наружу. На сей раз Корнелия не услышала приближения голосов, а может — просто не придала им значения. Распахнутая настежь дверь стала сюрпризом. Стражница приподняла голову, взглянула наверх на чьи-то размытые лица. На какой-то короткий миг ей показалось, что это Калеб, и сопротивление смогло отыскать ее — а потом Корнелию вырвало. Голоса замолотили по ушам. В том, что это не сопротивление, она убедилась довольно скоро: размытые фигуры подхватили под руки так, как никто и никогда к ней не прикасался. Было слишком шумно. Корнелия попыталась вырваться, но не могла даже самостоятельно переставлять ноги. Тогда она захотела возразить, высказать им все, что думает — вместо голоса остался лишь хрип, да и тот затребовал каких-то невероятных усилий. Корнелия закашлялась, согнулась пополам от боли и вновь подступивший к горлу тошноты, а потом, наверное, потеряла сознание, потому как на следующий раз открыла глаза уже в камере. От замковой эта отличалась — снова — отсутствием окон. Но зато здесь была постель (если это отсыревшее тряпье можно было так назвать). И кажется, убивать Корнелию никто не планировал. В новой темнице кормили чаще, чем в карете, пусть еда и была в большинстве своем отвратительной. Здесь было не так зябко, как в прежних подземельях, а еще кто-то из стражников сжалился над девушкой и принес ей второе одеяло. От него же она узнала название этого места. Замок Кавьяр, до недавних пор принадлежавший древнему роду, а теперь перешедший в пользование короны. Здесь ее должны были продержать до получения дальнейших указаний от лорда Седрика, но скорее всего — так говорил стражник, молодой, безусый, совершенно очарованный видом Корнелии — потом ее отвезут в тюрьму Кавигор. О ней она слышала как-то: Калеб рассказывал, что сбежать оттуда невозможно. А значит делать это предстояло сейчас. Для начала она стала откладывать куски хлеба, что приносили дважды в день. Их она прятала меж одеял и даже во сне ощупывала ладонью, точно боясь, что они исчезнут. Замок находился в горах — это было то немногое, что Корнелия знала об этом месте — так что вряд ли за стенами ее бы ждали райские кущи. Здраво рассудив, что воду среди безжизненных камней найти будет попроще, чем еду, она собирала черствый хлеб в тряпичный узелок, надеясь продержаться благодаря ему как можно дольше. Настоящим же чудом было бы снять магические кандалы и вернуть себе силы — но об этом она не смела даже мечтать. Возможно когда-нибудь, когда она доберется до нескончаемых залов Заветного Города, Оракул сумеет разрушить их. Пока же следовало сосредоточиться на том, что происходило здесь и сейчас. В камере, куда ее поместили, в полу была решетка для слива отходов. Скорее всего туда скидывали еще и тела таких же пленников, не доживших до встречи с палачом. Ночи напролет Корнелия проводила за тем, что, не жалея ногтей, ковыряла держащие решетку крепления. Когда однажды ржавое железо поддалось, пальцы стражницы были изодраны в мясо. Из рассказов Калеба об устройстве меридианских крепостей, Корнелия знала, что где-то там должна была быть река. Отодвинув решетку, она нерешительно смотрела вниз, на темный полузатопленный тоннель. Что, если нет никакой реки? Что, если дальше не будет воздушного кармана, и она просто задохнется? Сомнений было слишком много. Но вот за спиной раздались шаги, по коридору поползло робкое эхо далекого разговора стражи — и Корнелия поняла, что медлить больше нельзя. Бросив последний взгляд на скомканное одеяло, которому она попыталась придать форму спящего человека, и которое было способно обмануть лишь слепца или идиота, Корнелия сунула узелок с хлебом за ворот кофты и спустилась вниз. Как можно тише задвинула решетку. И поползла на четвереньках, разбрызгивая нечистоты. Когда тоннель пошел под откос, она обратно достала хлеб. Дальше следовало плыть, а портить единственный источник пропитания не хотелось. Гребя одной рукой, почти по-собачьи, Корнелия продвигалась дальше, с кислой усмешкой думая про Вилл. Вот уж кому бы не составило труда преодолеть эти несколько метров вплавь. Потом она сунула узелок меж зубов, но все равно едва справлялась с течением, била по мутной жиже руками и ногами, жалко и беспомощно. Чернота каменных стен давила, но желание жить оказалось сильнее страха. Когда силы почти покинули ее, Корнелия заметила вдалеке тусклый свет, что по мере приближения становился ярче. Тоннель, ведущий из темницы, был завален камнями, и только пара тонких лучей блеклого лунного света с трудом проникала внутрь. Будь на месте Корнелии какие-нибудь матерые головорезы, и они без особых усилий сдвинули бы булыжники, чтобы выбраться наружу. Да что там — вернись ее прежние силы, и она сама бы разделалась с преградой в два счета. Но в нынешнем положении, слабая и голодная, она вряд ли могла сделать хоть что-то. Истерика подступила почти незаметно. Для подобного не было ни времени, ни места, но Корнелия позволила себе дать волю слезам. Давясь, она затыкала ладонями рот, чтобы эхо не разнесло лишних звуков, и плакала, ненавидя весь мир. Нет, все миры. Сейчас Корнелия готова была проклинать и Ян Лин, и Кондракар, и даже Элион. Не будь их, ничего бы этого не было: ни тюрьмы, ни страха. Она жила бы спокойной и яркой жизнью, которая была у нее до — но вряд ли будет после. Чудесная жизнь без магии. Руки в медных браслетах дрожали. Корнелия поднесла их к лицу, произнесла одними губами ошеломленное: «без магии». То, о чем она так мечтала с того самого дня, как Ян Лин открыла перед ними тайну Стражниц Завесы — оно сбылось, превратилось в явь. Вернуться бы домой, сделать вид, что ничего этого не было. Только вот сможет ли? Скисший воздух пронзил долгий горн. Тревога, ее побег обнаружили. Утерев слезы и даже не обращая внимания на то, что пачкает лицо, Корнелия подняла с земли камень — плоский и острый с одного конца. Времени жалеть себя больше не было, плакаться о судьбе — тоже. Здесь и сейчас она поняла, что больше не отделима от Стражницы Завесы, второй себя. С того момента не оставалось никаких «она» и «я», никаких «если бы» и «вдруг». Мир сделался четким и точно осязаемым, как и дальнейший план действий. Закусив губу, Корнелия просунула плоскую сторону камня под теплую медь левого браслета. Нашарила рядом второй булыжник, ударила, потом еще и еще. Тусклая пластина, зажатая меж камнями, звенела, но не поддавалась. На ней не было ни шва, ни замка — но должен же был он хоть как-то расстегиваться! Корнелия рассчитывала разломать браслет при помощи грубой силы, но тщетно. Надрывный плач горна повторился. Эхо приносило далекие голоса и топот сотен ног где-то наверху. Надо было уходить — в ярости отбросив бесполезные булыжники, Корнелия из последних сил навалилась на каменную преграду, отделяющую ее от свободы. Она либо сбежит, либо умрет здесь, пытаясь. Злое «не сегодня» билось перед глазами в такт слишком быстрым ударам сердца. Кровь шумела в ушах. Валуны поддавались с трудом — но они поддавались. Когда зашатался самый верхний, Корнелия позволила себе победно улыбнуться. Наружу она вывалилась вместе с потоком нечистот и тут же упала в воду. Ледяная горная река приняла в свои объятия, понесла течением, обещая, нашептывая. Она умоляла поддаться ей, расслабиться, позволить утянуть на глубину. Наверное, умей Корнелия плавать чуть лучше — и она бы послушала. После темных затопленных тоннелей, где воздух был спертым, а ноги то и дело касались чего-то на неровном дне, кристально чистая река под бескрайним звездным небом мнилась спасением. И все же Корнелия нашла в себе силы воспротивиться и выбраться на каменистый берег. Шумели сосны. Где-то высоко виднелась неприступная крепость Кавьяр, слышался горн. Бежать, и как можно скорее — но Корнелия не могла даже пошевелиться. Конечности налились свинцом, одежда промокла и неприятно липла к телу. Хлеб, который она с таким трудом берегла, был безнадежно испорчен и годился разве что на корм рыбам. Хотелось спать — хотя бы немножечко, каких-то пару минут, на этих жестких камнях и мягких сосновых иголках. Короткий отдых, прежде чем она двинется дальше в надежде отыскать путь к Оракулу и потом… Мысль о «потом» заставила испуганно распахнуть глаза. Проводя ночи в камере, кутаясь в отсыревшее одеяло, вонявшее плесенью, она всякий раз думала о семье. Родители и Лилиан наверняка места себе не находили — еще бы, безвести пропала их дочь и старшая сестра. Скорее всего отец оплатил лучшего частного детектива, а когда тот ничего не нашел — еще одного, более дорогого и опытного, но и он лишь развел руками. Но отчего-то в камере подобные мысли не рождали столь сильное чувство вины, как сейчас. Будто бы лишняя секунда отдыха стоила семье десятка лет зыбкой неизвестности. Гонимая сожалением, Корнелия поднялась на ноги. Сосновый лес голосил десятком пугающих звуков, полнился тенями и шорохами — и все же она двинулась вперед, с трудом разбирая дорогу. Мокрая одежда липла к телу, за спиной трепыхались бесполезные крылья. Они легли на выступающие лопатки, укрыли их, подобно плащу, но, увы — не грели. Прозрачные, как у стрекозы, они стали для Корнелии очередным напоминанием: вот какой была ее жизнь до магии. Не стоило туда возвращаться. Она никогда не была в горах ночью, так что теперь пред ней предстал новый, неизведанный, страшный мир. Сквозь темные сосновые шапки не пробивался свет холодных звезд, отчего любой шаг мог стать последним. Мелкие камни под башмаками так и норовили утащить к обрыву, поэтому Корнелия двигалась почти перепрыжками, от одного соснового ствола к другому, вцепляясь в них, как в последнюю надежду. Точно желая успокоить, деревья мягко шелестели ветками и приятно пахли свежей смолой. Наконец выйдя из леса, она нашла ровную площадку, острый выступ в скале, и едва ли не ползком, ощупью, подобралась к краю. Корнелия надеялась увидеть город, деревню — да что угодно, хоть далекий огонек одинокого охотничьего костерка — но не увидела ничего. Луна и звезды освещали долину, на фоне неба выделялись игольчатые горы, блестела лента реки, но не было ни единого намека на хотя бы какое-то поселение. Потребовалось несколько минут удушливой паники, чтобы понять — они есть. И города и деревни — все они были перед ней, раскинулись, как на ладони. Не было лишь привычного ей земного освещения, способного сделать день из самой глубокой ночи. Корнелия почувствовала укол тоски. Две ее сущности не хотели уживаться вместе, и та, что была простой школьницей, каталась на коньках и собирала все выпуски «Вог» — она вновь завыла от всепоглощающего одиночества и страха, яро желая сейчас оказаться в светлой квартире с чашкой горячего шоколада и ощущением успокаивающих маминых объятий. Вторая же приказала первой заткнуться. Корнелия — Стражница Завесы, дьявол его дери! — прикусила губу и развернулась на пятках в твердом намерении продолжать путь. Развернулась — да так и застыла. Из темноты на нее, не мигая, глядели зеленые глаза горной кошки. Корнелия мало что понимала в биологии — забавно, учитывая тот факт, что она умела повелевать растениями. В школе она выбрала курс, включавший в себя точные науки, потому как не до конца определилась, кем собралась стать по ее окончании. В список возможных вариантов, сразу после актрисы и модели, попали и спортивный врач и, возможно, пластический хирург — и то, последний только потому, что все мамины подруги как одна начали увеличивать грудь, отчего Корнелия решила, что на этом можно хорошо заработать. Но к концу первого же года на биологи и — упаси боже — химии с физикой, она твердо поняла, что ошиблась. Никакие миллионы, заработанные на чьей-то маленькой груди и комплексах, не стоили тех мучений, что предполагал курс точных наук в Шеффилдской средней школе. За этот учебный год на биологии она успела узнать что-то про опыление, немного про строение цветка — скучища дикая, зачем ей это знать, если она может вырастить хоть сотню подобных цветов и без всякой науки — а потом, кажется, и вовсе перестала вникать. Поэтому она не могла сказать наверняка, водятся ли в горах львы, а если и водятся — то что с ними делать. В данной ситуации подобное знание было бы для Корнелии в разы полезнее, чем весь раздел размножение растений. Блин, да она даже передачу с Беаром Гриллсом не смотрела! Так что шансы спастись от наверняка голодного горного льва примерно равнялись нулю. Впрочем, он не учел одного — Корнелия Хейл отчаянно хотела пережить эту ночь. И она закричала. Не тонко и испуганно, нет. В ней пробудилась неукротимая ярость валькирий, древних амазонок, крестоносиц, бросавшихся в бой. Корнелия чувствовала, как кипит внутри кровь, а вместе с ней и запертая в теле магия. Она билась о зачарованную медь, не в силах найти выход, но она была там — Корнелия это знала, поэтому смело шагнула навстречу зверю. Ты ведь тоже ощущаешь ее, спрашивала она одним пылающим взглядом. Неужели не боишься? Выбирая между «бей» или «беги» Корнелия выбрала бить. Магия перелилась через край, стражница снова закричала — но уже от боли. С окрестных деревьев взмыли в небо птицы, а лев попятился. — Убирайся! — Для верности она размахивала над головой руками. — Пошел прочь или моя сила разорвет тебя! Сейчас эта сила почти разрывала саму Корнелию, потому как не могла получить выход, но горный лев об этом не знал и только стегал себя хвостом по впалым бокам. Когда он ушел — запрыгнул на камень и растаял в темноте, бесшумный, точно и не было — не до конца отошедшая от страха Корнелия коснулась мочек ушей и поднесла собранную влагу к слезящимся глазам. На пальцах чернела кровь. В тот же миг все вокруг смолкло, а потом вдруг пошатнулось и утонуло в забытье. Тело осело на жесткий каменный выступ, но Корнелия этого уже не почувствовала — сознание ее покинуло. Очнулась она от песни сверчка над ухом и не сразу поняла, где находится. Помещение не было похоже на осточертевшие за последние недели тюремные камеры: оно было больше и теплее, от покрытых глиной стен веяло домашним уютом. Корнелия скосила глаза, затем повернула голову — она лежала у печи, зола в ней местами алела. Коснулась уха. Крови не было. Входная дверь скрипнула, за ней на долю секунды мелькнул изумруд травы, дорога, а следом показалась девушка примерно одного с Корнелий возраста, сильно ниже, с каштановыми волосами, убранными под косынку. Когда она приветливо улыбнулась, Корнелия заметила щербинку меж двух ее передних зубов — такую широкую, что, когда девушка заговорила, язык ее едва заметно выступал изо рта. — Ты пришла в себя! Лежи, не вставай. Сейчас родителей кликну — там и расскажешь, что с тобой приключилось. Так Корнелия попала в горную деревушку Болингброк и познакомилась с семьей крестьян-бортников. Старшую их дочь звали Дженни, и девушки действительно оказались ровесницами. Она-то и объяснила Корнелии как на рассвете ее, лежащую без сознания на выступе скалы, нашли охотники и принесли сюда. Стражница все ждала, что родители Дженни скажут хоть что-то — но когда они вошли в дом, невысокие, с измученными лицами, пахнущие пчелиным воском, то не проронили ни слова, только поглядывали на стрекозьи крылья у нее за спиной. Тогда же Корнелия догадалась, что ее боятся. Она попыталась уйти. Неловкость вперемешку с легким раздражением толкали ее вперед. Она заправила мешающиеся волосы за уши — непривычно короткие, они высохли и теперь пушились и лезли в глаза — поблагодарила за заботу, как вдруг мать Дженни приказала остаться. Отец промолчал — позже Корнелия узнала, что с десяток лет назад бывшие хозяева этих земель отрезали ему язык в наказание за дерзость. Впрочем, тяжелый взгляд его был красноречивее всяких слов. — Сбежала? — Голос женщины звучал по-странному влажно, как если бы ее мучала скопившаяся в горле мокрота. — Из замка-то. Корнелия кивнула. — Мне надо к Оракулу, в Заветный Город, — и кивнула на медные браслеты. Дети — те, что постарше, топтавшиеся за родительскими спинами — яростно зашептались. Лицо женщины сделалось хмурым. — Обожди пару деньков. Пешком все равно не дойдешь — путь не близкий, да и ищут тебя наверняка. Схоронись пока. К концу недели кузнец наш в столицу поедет, с ним и отправишься. — И не дав Корнелии вставить и слова, продолжила с той же интонацией: — Ты ведь Стражница Завесы, так? Корнелия снова кивнула, шепотки стали громче. — Значит, правдивые вести из столицы приходят. Происходит что-то. Мир меняется. Да убережет нас Кондракар. — Женщина хлопнула ладонями по коленям, укрытым слоями юбок, и зычно прикрикнула на детей: — Ну-ка, за работу, паршивцы поганые! Неча тут уши греть! Дженни! Помоги девочке с одежкой-то. Не ровен час, опять солдаты к нам явятся. Спрятать ее надобно, особливо — крылья эти. И голову ей покрой, чтобы не видели, что острижена девка! — Идем! — Теплые глаза Дженни хитро блеснули в полутемной комнате, и Корнелия тут же почувствовала в этом взгляде нечто знакомое: ни то призыв довериться, ни то — желание открыться самой. В узкой комнатушке кисло пахло козами. Когда Корнелия указала на это, Дженни лишь рассмеялась и ответила, что зимой они и правда держат скотину и птицу в доме, поближе к теплу. Как ни в чем не бывало она стряхнула с крышки сундука засохший куриный помет вперемешку с перьями и достала невзрачное платье, а когда оно оказалось слишком коротким — ноги обнажались на целую ладонь — позвала мать. Та недовольно поцокала языком, порылась в том же сундуке и вынула поеденную молью шаль, ловкими движениями пришивая ее к подолу, а потом отправила девушек мести пол. Живот Корнелии сводило от голода, но она согласилась, проглотив все колкости. Вскоре выяснилось, что ее присутствие было для местных чем-то вроде праздника. Пока они с Дженни мели утоптанный земляной пол, в незастекленных окнах крестьянского дома то и дело мелькали любопытные лица, а когда Корнелия вышла на крыльцо — нужно было избавиться от старого аира, которым устелали все помещения в доме и разложить новый — с косой крыши дома напротив ей засвистела группа молодых парней. Дженни прислонилась к покосившемуся дверному косяку. — Видишь самого высокого из них? Это Гуго, пастух. Я хочу за него замуж, но родители против. Через два года мы сбежим и поженимся тайно. — Она обратилась к Корнелии: — У тебя есть возлюбленный? — Есть. — Она смотрела на небо. — Значит тебе надо дождаться, пока он не явится за тобой. — Не уверена, что он вообще знает, где я, меня увезли тайно. Разве только случится какое-то чудо. Потом сели обедать. Корнелия была настолько голодна, что по ощущениям могла бы разделаться с целой коровой. Она с грустью вспоминала хлеб, прихваченный из темницы — узелок с мокрой кашицей она решила оставить в лесу, то ли на корм птицам, то ли на радость духам. Но теперь даже та кашица виделась желанной. Перед ней поставили миску с жидким бульоном с морковью и копченой рыбой. К нему — половину лепешки из грубой желудевой муки. Вторая половина была у Дженни. Корнелия вдруг поняла, что каждому члену семьи полагалось по целой лепешке, но теперь они были вынуждены отдавать ей часть чьей-то порции. Голод стыдливо притих: съев бульон, Корнелия разорвала свою половину на две и передала под столом сидящим рядом Дженни и ее маленькому братцу. У последнего от голода кожа была совсем тонкой — посмотри на свет и увидишь косточки, хрупкие, как у рыбы. Когда он благодарно улыбнулся и едва заметные наметки морщинок разбежались от уголков глаз, Корнелия испугалась, что от подобного движения кожа и вовсе может порваться. И должно быть именно тогда она поняла, отчего Калеб и остальные повстанцы с такой горячностью призывали к свержению власти Фобоса, отчего готовы были гибнуть за зыбкое, туманное будущее для этого пропащего мира. — Почему бы не забить курицу? — Спросила она шепотом, низко наклонившись к Дженни. — У вас ведь их много. — Крестьянин ест мясо либо когда он болен, либо когда скотина больна. — В ответ она сверкнула широкой улыбкой. — Не думай о нас. Летом в полях дозреют посевы, но поздней весной здесь всегда голодно. Мы привыкли. Спать в тот вечер Корнелия ложилась еще более голодной, чем в темницах — жизнь одной ценной узницы была важнее десятка крестьянских. Ночью ей снились любимые блюда, походы в рестораны всей семьей, пижамные вечеринки с пиццей, отчего проснулась она с полным ртом слюны — и горячей, тяжелой, как металлический таз, головой. Прогулка в мокрой одежде и ночь на продуваемой всеми ветрами скале все же не прошли даром и обернулись простудой. После завтрака (кружка парного молока и кусок вчерашней лепешки) Дженни с семьей ушли в поле — единственный клочок плодородной земли в этом гиблом горном краю. На нем выращивали репу, пастернак и турнепс. Больше здесь ничего не росло, местные спасались от голода дарами леса, охотой и рыбалкой. Корнелия не понимала, как можно так жить — и как можно не желать ежесекундно эту жизнь изменить. Когда в доме стало жарко — обмазанная глиной каменная кладка нагрелась под лучами полуденного солнца — Корнелия задремала. Пустой металлический таз, в который превратилась ее голова, гудел, точно по нему хорошенько приложили палкой, мысли сделались вязкими, жужжали роем злобных пчел и не приносили облегчения. Барахтаясь в них, она пыталась избежать размышлений о вещах самых неприятных — но как назло они никак не хотели исчезать. А потом ее схватили и принялись тормошить, стаскивая с кровати. Еще не отошедшая ото сна, Корнелия вспомнила темницы, деревянный ящик, руки конвоиров, то, как они волочили ее будто бы вещь. Она закричала, царапнула воздух, пнула — ее прижали к чьему-то маленькому телу и зажали рот ладонью. — Тише. — От взволнованного шепота Дженни Корнелия вмиг проснулась. Спиной она чувствовала, как тяжело вздымается костлявая девичья грудь. — Сюда едет отряд под королевскими стягами. Если они найдут тебя здесь — сожгут всю деревню. Так что молчи! Не теряя времени они спустились в подпол. Пришлось пригнуться — потолок погладил горячую голову. — Сюда. — Дженни указала на грубо сколоченный стеллаж, на котором в беспорядке лежали какие-то свертки и полупустые корзины с овощами, что еще остались с осени. Она толкнула его, навалилась со всей силы — шкаф скрипнул, покачнулся. Корнелия подхватила упавший сверху мешок сухого гороха, прижала к себе, точно мягкую игрушку и заглянула в образовавшуюся щель. — Здесь тебя не найдут, если будешь тихой. Лезь, ну же! — Дженни отобрала у нее мешок и схватила Корнелию за плечи, потом испуганно дернулась, стянула с ближайшей крынки серое полотенце. — Вот. Заткни нос, чтобы не текло, и лезь. И Корнелия полезла. Сунулась в рваную рану земляной стены, зажмурилась. Обратно открыть глаза смогла лишь когда шаткий стеллаж встал на место, открыла — но не увидела разницы, настолько в погребе было темно. Спустя еще пару мгновений заскрипела лестница — Дженни ушла. Стало совсем тихо. Они не заставили себя долго ждать: спустились в подпол, когда Корнелии только-только удалось успокоить вусмерть перепуганное сердце. Она слушала их голоса и пыталась сопоставить с голосами тех, кто вез ее в замок Кавьяр, и кто охранял там. Один или два показались ей отдаленно знакомыми — других же она не знала. Всего солдат было четверо. Среди них была женщина. — Мед? — Мужчина, звучащий как один из ее конвоиров, кажется взял с полки горшок. Тот самый, ненакрытый, полотенцем с которого Корнелия затыкала себе нос. — Да, господин. — Ответила Дженни. — Наша семья занимается бортничеством. Дважды в сезон матушка ездит торговать медом в столицу. Иногда берет меня с собой. — Вот уж не думала, что в этих гиблых горах водятся пчелы. — Это сказала единственная среди них женщина. Ей ответил незнакомый мужской голос: — Тебе стоит чаще отвлекаться от фолиантов и выходить на улицу. В мире существует не только твоя магия. Сердце Корнелии пропустило удар. По ее следу шли не только солдаты Фобоса, но и маги, наверняка способные, точно ищейки, унюхать ее силы. Дрожащие пальцы нащупали медь на запястьях и сжали — почти благодарно. Если бы Корнелия сумела тогда снять их, теперь бы ее присутствие наверняка обнаружили. Подобно потревоженной жабе мысль скакнула дальше. Если в поисковых отрядах есть маги, значит лишенные замка браслеты можно расстегнуть — а иначе зачем таскать с собой лишний рот, в иной ситуации бесполезный? Или же они полагают, что могут наткнуться на остальных Стражниц? Что, если они уже встречали их? Что, если Корнелию ищут? Когда позднее Дженни помогла ей выбраться из-за стеллажа, именно эта мысль держала на плаву до приезда Калеба. В тот день, когда жар в голове уже сошел, а насморк еще мучал, Корнелия и Дженни собрали мох с гладких скал и сосновых стволов. Его использовали для обеззараживания ран — его, и мед. Корнелия никогда не думала, что кто-то в здравом уме решится использовать подобные ингредиенты при перевязке, но в Болингброке ей на многое открыли глаза. Простая жизнь, лишенная земных технологий, далекая, непритягательная — она повернулась совсем иным боком, показалась во всей своей тихой красе. И глядя на то, как над горами собирались облака, как бежал по траве теплый ветер, Корнелия думала, что все еще не готова принять ее настолько, чтобы осесть в подобном месте и растить каких-нибудь овец, но возможно, что она чуть больше начала ее понимать. По крайней мере, народ Меридиана с этих пор не виделся ей чужим. На дороге, ведущей к деревне, показался всадник. Еще помнящие об отряде в подполе, рыскающем по горшкам и ящикам, точно беглянка могла спрятаться среди подгнившего турнепса, девушки укрылись в кустах, и в Болингброк вернулись перебежками, почти ползком. Прижимаясь к задним стенам домов, они были уже рядом с нужным им, как вдруг до ушей Корнелии донесся отзвук родного голоса. Она дернулась, ноги сами понесли — но Дженни крепко сжала ее ладонь в своей. — Что ты делаешь? — Зашептала она. — Пусти, это Калеб! — Корнелия не стала и слушать. Вырвавшись, она побежала. Подол нырнул под подошвы, слабо пришитая к нему шаль оторвалась да так и осталась валяться в дорожной пыли. — Калеб! — Корзинка выпала из рук. Бесполезный теперь мох рассыпался, позже его смыло прошедшим дождем. Калеб держал коня под уздцы, а когда она позвала — обернулся и, так же как и она, не поверил своим глазам. Вытянул руки, подхватил, прижал. Корнелия почувствовала, что вот-вот заплачет, но вместо этого только сильнее уткнулась ему в шею, шумно дыша. — Мы думали, что тебя надо спасать, — прошептал он. Она покачала головой. — Я спасла себя сама. Он отстранился. В глубине его глаз сверкнуло на солнце раскаяние и какая-то даже печаль — мальчишеская тоска по несовершенному подвигу, почти обида, за которую наверняка стыдно. Его широкая ладонь легла на косынку, стянула, коснулась криво остриженных волос, не доходивших даже до подбородка. Корнелия попыталась его успокоить: — Не зубы — отрастут. — Хотя несколько ночей проплакала над своей главной гордостью. И тут же сменила тему: — Девочки? — В порядке. — А Элион? Что с ней? Мазнув взглядом по местным, что собирались в неуверенную, редкую толпу, Калеб ответил: — Она с нами, подробности потом. Мы с парнями укрылись в пещере неподалеку, сюда я заехал купить еды. Наш информатор передал, что тебя держат в замке Кавьяр, мы планировали пробраться туда со дня на день. — Он отчего-то запнулся и продолжил уже не слишком уверенно, больше сухо: — Тебе лучше как можно скорее вернуться домой. Тебя ищут, родители сбились с ног. Девочек почти не выпускают из дома, весь Хитерфилд на ушах. Ты третья пропавшая без вести за последние полгода — говорят, делом заинтересовалось ФБР. Уже пошли слухи о маньяке. Корнелия устало прикрыла глаза. Чувство вины перед семьей никуда не ушло — а теперь усилилось тысячекратно. Ей пришлось призвать все свое мужество, чтобы отрезать, оторвать этот пластырь: — Я не вернусь. Не сейчас, когда моя лучшая подруга до сих пор в опасности. — Голос окреп, зазвучал увереннее, громче. — Мы спасем ее, ее — и всех, весь этот мир. Нам понадобятся рации, чтобы поддерживать связь. Если все правильно рассчитать, то нам даже не нужно будет единовременное присутствие на поле всех пятерых — достаточно будет нанести по паре ударов и тут же вернуться на Землю, пока их родители не начнут бить тревогу. Если Элион будет с нами, то именно ее сила поможет свергнуть Фобоса. Нужно придумать подробный план, чтобы не допустить серьезных жертв с нашей стороны и… почему ты улыбаешься? Калеб сложил руки на груди и насмешливо вскинул брови. — Значит теперь это не — как ты там говорила — «просто игра в революцию»? — Неуместный сарказм оставь на потом. Едем. Нельзя терять времени. — Постойте! — Из-за чужих спин выглянул высокий рыжеволосый парень, выступил вперед. — Возьмите меня с собой! — Гуго! — Корнелия увидела как Дженни, подобно птице, забилась в крепкой хватке отца. — Нет! Пусти, отпусти меня, я пойду с ним! Гуго! Ее мать, которую Корнелия так и не разучилась бояться, отвесила дочери крепкую затрещину. Воздух дрогнул. — Совсем ополумела? Помирать собралась? — Корнелия тоже уходит! — Всхлипнула девушка. — Девчонка — Стражница Завесы! А ты дура деревенская! Взгляд отца Дженни сделался неожиданно мягким. Отпустив дочь, он приблизился к Гуго и сжал тому плечо под широкой рубахой. Кивнул — парень со всей серьезностью кивнул в ответ, точно меж ними только что состоялся безмолвный диалог. Дженни завыла уже в голос. — Если кто еще захочет бороться за свободный Меридиан, приходите в пещеру ниже по течению. — Калеб оглядел собравшихся. — Мы будем там до рассвета. Корнелия успела испугаться — не стоило сообщать настолько точное местоположение, крестьяне могли сдать их властям — но обернулась к суровому лицом отцу Дженни, которому солдаты сделали лишь плохое, к трусливому, почти жалкому деревенскому старосте и поняла, что они не сдадут. Не захотят — или просто не смогут. Она залезла на лошадь, прижалась к луке. Куда более уверенным движением Калеб запрыгнул следом. Корнелия прислонилась к его груди, запоздало подумав, что нормально не мылась все те недели, проведенные вне дома, и что волосы ее отвратительно пахнут. Прежняя она наверняка бы попыталась скрыть это, пошла бы пешком. Но новая — та, что не жалея сил сбегала по канализации, которая готова была к борьбе со зверем и человеком, которая задумала наравне с Калебом вести за собой сопротивление и свергать власть — она только устроилась поудобнее и позволила себе раствориться в объятиях.