Я бросаюсь как в воду в объятья твои
Снова пальцы скользят по плечу
Вырвать корень твоей ядовитой любви
Ты не можешь, а я не хочу
Полуденный воздух по-летнему жарок. Высокая трава щекочет ноги под платьем. Солнце прячется за облаками, оно тусклое — но после долгих недель в тесноте спальни для Александры светит ярче сотни прожекторов и греет сильнее огня. — Здесь! — Говорит Элион, и шестеро слуг вскидывают ткань, что блестит на свету, и наскоро сооружают шатер. Конечно, принцесса просила у брата о пикнике за пределами замкового сада, но Фобос не стал ее даже слушать. До Александры доходили обрывки информации, что в последнее время дела меж ними стали совсем скверные, но, когда она спросила напрямую, принц оборвал на полуслове и попросил лишь делать свою работу. Тогда Александра обратилась с вопросом к Элион, однако и та отчего-то не спешила делиться. Прежде девочка извела бы брата просьбами — теперь же ответила почти холодно, что не хочет лишний раз его тревожить. Звучало это скорее как «не желает видеть». Замковый сад огромен, а каменные стены видны не везде. Александра пропускает меж пальцев кисточки трав и растирает оставшуюся на коже зеленоватую пыльцу. Ненадолго она забывает о золотой клетке — впрочем, с недавних пор забывает о чем-то она все чаще. — Почему бы не расположиться там, в тени? — Она указывает на ограду, увитую розами, алыми как на гербе. Они покачиваются, точно от ветра, и кажется, что поворачивают бутоны, вслушиваясь в голоса. В отличие от Александры, Элион не должна знать об этой их способности, как не должна и замечать странного в движении цветочных шапок. Но она почему-то качает головой: — Разве Вам здесь плохо? Много места, да и мешать никто не будет. — И дальше, продолжая уже с нажимом: — Никаких лишних ушей. Все это так непохоже на прежнюю Элион, что становится почти страшно. Александра не ждала, что ее ученица тоже вступит в игру интриг, где участники заранее знают правила, но делают вид, что им они не известны. Но кажется, посеянные герцогиней зерна взошли и уже дали плоды. На глазах Александры школьница стала принцессой, да так быстро, что она не успела заметить. Они садятся под сень шатра. Перед ними сладкая выпечка, орехи в меду. На жаре хочется сочных фруктов, но их еще нет — урожай ждать и ждать. Были первые ягоды: их накануне доставили в замок, но в дороге телегу трясло, и они помялись. Подавать к столу их было уже нельзя, а оттого кухня испекла пирог. До сих пор пребывая в мыслях, Александра откусывает кусок, катая на языке робкую нежность первой клубники. Она прожила на Меридиане полгода, но так и не привыкла к тому, что все здесь подчинено совершенно иным правилам. Даже двор и королевская семья зависят от того, когда взойдет урожай — да и взойдет ли вообще. И хотя где-то внутри еще теплится полутень надежды, что на самом-то деле все необходимое можно просто купить на базарной площади, сама Александра с каждым днем сильнее привыкает к тому, что даже дни при подобном укладе жизни ощущаются длиннее. Она смотрит на тени от шатра — они стали больше, протянулись к востоку. Три-четыре часа после полудня. Усмехается про себя: уже и обходиться без часов научилась. Совсем одичала. Сегодня Элион не позволяет фрейлинам присоединиться и отсылает их прочь мягким движением ладони. Да, в который раз соглашается Александра с собой же, девочка тоже привыкла, оперилась. С каждым днем в ней все меньше инаковости — быть может, Меридиан и двор все же примут ее в качестве своей королевы, она уже и ведет себя как они, и смотрит в точности как брат. Надо бы найти портреты Вейры, проверить. Но даже и без них ясно, что дочь не может быть не похожа на мать. И ее больше не смущает расставленная по периметру стража. Раньше Элион попросила бы их уйти. Когда под сень шатра входит Миранда, те фрейлины, что еще не успели разойтись, нарочито медленно растягиваясь по лужайкам или прогуливаясь в неком условно отдалении, замечают это, и — Александра чувствует кожей, потому что сам воздух дрожит как от комариного роя — передают друг другу по цепочке колкие слова. Замечает и Миранда — кривит рот и ведет плечами, точно скидывая невидимый плащ. — Крысы, охотчие до сплетен. — Да пусть, — отвечает ей Элион совершенно равнодушно. — Что им еще обсуждать? Живут в четырех стенах, скучно — брат мой ведь нечасто устраивает веселье. Так что пусть болтают, позволь им это. — Мерзко. Как будто мне даже находиться здесь нельзя. Если честно, то Александра не знает, как эти двое сошлись — просто в один момент начали общаться и быстро стали подругами. На удивление им есть о чем друг с другом говорить — впрочем, они все еще находятся в том возрасте, когда любые социальные контакты не ощущаются пыткой как в двадцать семь. Наверное, каждой из них хотелось общения с кем-то своего возраста, вот судьба и свела. Как и в случае с Седриком, Элион не подозревает об истинной сущности Миранды — а та в свою очередь делает все, чтобы принцесса не усомнилась в ее нечеловечьей преданности. И хотя для наследницы престола дружить с солдатом, к тому же еще и оборотнем, странно, Александра думает, что Миранда лучше, чем пугающее одиночество в окружении льстецов и масок. Да и паучихе компания пойдет только на пользу. — Будешь сушеные абрикосы? Их привезли с юга специально к моему Дню Рождения, но задержались в пути, вот и доставили только сейчас. — Я не ем сладкое. — Они совсем не сладкие. Ну попробуй! — Да не хочу я! — Я слышала, что Седрику они очень нравятся. — А вот и неправда! На удивление, общую влюбленность в одного мужчину девочки приняли довольно легко — хотя Александра подозревает, что это лишь потому, что ни одна из них не видела другую в его обществе: в последнее время Рик с головой ушел в работу, и Александра не встречала его с тех пор, как он вернулся в замок почти три месяца назад. Она смотрит на высокое небо в прорезях шатра, недостижимое, не огороженное стенами, и жмурится. Ей почти хорошо. У нее есть сын и кров, Фобос с каждым днем оказывает ей все больше доверия, он вернул положенное ей жалование, и больше ничего не надо продавать, вот только… Задерживает дыхание, медленно выдыхает через нос. Словно мало ей было ушедшей боли в ребрах — на смену ей пришла другая, куда более сильная, режущая лоб и вскрывающая череп. Острая, как загнутые когти оживших трупов. Мигрень. Она взялась из ниоткуда. На Земле Александра редко страдала головными болями, да и на Меридиане не жаловалась, но мигрень пришла словно по щелчку пальцев или по волшебству, а вместе с ней пришли и провалы в памяти. Иногда из головы вылетали считанные мгновения, иногда часы. Недавно, обратясь к собственным записям, личному дневнику, который решила вести, Александра поняла, что не помнит многого из того, что когда-то считала важным. Не зная причины, она винит во всем опиумные настойки. И хотя она давно перестала их пить, организм наверняка выработал зависимость. Чудится, что каждым подобным приступом мозг лишь пытается получить желаемое, а значит — нужно сопротивляться. Когда-нибудь боль сойдет на нет, закончится эта пытка, которую не избегнуть. Просто ждать. И Александра ждет, стискивая зубы и впиваясь ногтями в ладони. Останутся следы, Фобос заметит, спросит — она как обычно мазнет улыбкой, отмахнется, избрав тактику беспечности. Он примет ее ложь с исследовательским блеском в глазах, а когда она отвернется — быстро запишет что-то в маленькую тетрадь, думая, что делает это незаметно, и затем наскоро спрячет все магией. Александра хочет как-нибудь выяснить, что же он пишет — или она уже спрашивала принца о том? В голове пусто, сколько не пытайся припомнить, хотя нужное воспоминание вертится на краешке мозга как на языке — забытое слово. Вытащить бы его на свет, отдернуть занавес, за которым оно прячется, но руки слепо шарят, и ничего не сыскать. — Тебе плохо? — Резкий голос Миранды слышится совсем рядом, Александра не смеет раскрыть глаз, чтобы взглянуть. Солнечный свет вдруг стал острее кинжалов. — Ты бледная вся. — Мисс Фостер? — Пальцы Элион ложатся на плечо вторя вопросу. — Все… хорошо, я сейчас. Голова пройдет через пару минут. — Перегрелась что ли? — Я пошлю за лекарем. Александра сжимает виски и давит, чтобы заглушить вдруг вспыхнувшее раздражение. — Да помолчите вы хотя бы немного! — Голос подскакивает до резкого окрика. Он похож на удар, она хмурится, поджимает губы. Приоткрывает глаза. Вокруг — молоко. — Просто дайте мне немного времени. Побочный эффект опиумных настоек, вот увидите, я в порядке. Сквозь дымку Александра видит, как девочки переглядываются, не зная, что делать. Выражений лиц не разглядеть. Лишь когда Элион наклоняется ближе, во взгляде ее, сведенных к переносице бровях, читается странная подозрительность. — Точно все в порядке? — Спрашивают они как одна позже, когда Александра уже приходит в себя и залпом осушает чашку яблочного чая. На ее толком не оформившийся кивок Миранда заметно расслабляется и взмахивает руками: — Слава Зрячему. Только с трупом твоим возиться и не хватало. Тогда эти курицы точно подумают, что это я устроила. — Расскажи. — Александра причмокивает губами, чтобы прогнать изо рта хрипотцу, опирается на выставленные за спиной руки. Ей не хочется говорить, а хочется слушать пока утихают обрывки мигрени. — Этот Зрячий. Ты говорила — он ваш бог. Голубые глаза паучихи застилает пелена памяти, она улыбается — не по-звериному скалится, как обычно, а растягивает губы до появившихся на щеках ямочек. Мелкие зубы ее слегка кривоваты, верхний клык выступает вперед, отчего девочка словно прикусывает нижнюю губу и выглядит точно застенчивая школьница. Александре приходится заставлять себе вспоминать о том, как она вгрызалась в глотки напавших на замок мятежников, как бросалась в атаку с единственным кровожадным желанием. Неужели можно вот так улыбаться после стольких убийств? У Александры за плечами всего-то одно, и она до сих пор видит желтые глаза в кошмарах — пусть уже реже. — Да, верно. — Отвечает Миранда. Живые глаза ее отражают кусочек неба. — Там, откуда я родом, все знают, что Зрячий — небесный паук. Тело у него ярко-синее, а сам он такой огромный, что небо над нашими головами — это всего лишь его живот. Когда наступает ночь, он обращает на нас свой взор, и тогда мы можем видеть восемь тысяч его сияющих глаз. Так он присматривает за своими детьми, потому как все мы вышли из чрева его. — А почему паук? — Интересуется Элион. По корсажу ее молочно-белого платья ползет изумрудного цвета жук похожий на искусно сделанную брошь. Еще один запутался в волосах. Миранда обращает нечитаемый взгляд на Александру, но тут же находится, и просто отмахивается. — Мне-то почем знать? Просто паук. На Меридиане богов вон вообще нет. Были когда-то, но не прижились — только духи остались. Сейчас тут Кондракар за богов почитают, а я вот свои корни чту. — В конце фразы в ее голосе проскальзывает самодовольство. — Не знаю, странно как-то. Пауки — они же отвратительные. За чашкой яблочного чая Элион даже не замечает, как Миранда дергается, точно от звонкой пощечины, и отодвигается глубже в тень. Из мечтательного взгляд ее делается привычно острым и каким-то по-детски обиженным. Повисшее молчание в момент становится тягостным. Александра вытягивает из череды неповоротливых мыслей первую, что попадется под руку и не глядя обращает в слова. — Ты правда считаешь, что звезды — это глаза? — А разве не так? То ли армейская выдержка сыграла роль, то ли врожденные качества — но спустя мгновение по Миранде уже нельзя сказать, что слова принцессы могли ее как-то задеть. В прищуре голубых глаз нет ни намека на обиду, только извечная привычка глядеть на собеседника будто бы свысока. Александра качает головой. — Нет. Нет, то, что ты принимаешь за глаза — это планеты, такие же, как та, на которой мы сейчас находимся. — Ерунда. Звезды в небе движутся — движутся как глаза. А если бы наш мир двигался, то мы бы ощущали это. Чувствовали бы ветер или тряску. Я была во многих мирах — все они неподвижны. Элион не выдерживает первой и прыскает со смеху. Даже Александра опасливо улыбается сверкая зубами. Взвившись волчком, Миранда в одно движение оказывается на ногах. Лицо вновь становится штормовым, ей неприятно — не хочется сидеть с теми, кто считает ее отвратительной и глупой. Она самолюбива, ей явно приходилось много и часто доказывать собственную значимость, да и наверняка приходится до сих пор, потому как в королевской армии наберется едва ли пару десятков женщин, а женщин-оборотней — еще меньше. Миранда бросается откинуть полог, но Александра ловит ее за штанину. Тянет к себе, просит сесть рядом. — Стой, погоди. Я не хотела… — Обращается к Элион, находит на лице ее виноватую полуулыбку. — Мы не хотели тебя обидеть. Я могу рассказать, как же так получается, что ты не чувствуешь движения планеты, на которой находишься. Хочешь? Если тебе это действительно интересно, то приходи ко мне — чай попьем, поболтаем. Ждет — откажет. Это же Миранда, у нее в крови пламя прошедших войн и бой барабанов, она метает кинжалы, сражается на мечах, убивает в один укус и пьет кровь, она как будто бы не существует вне бесконечных битв. Это она учит, а не ее, это она смотрит свысока и смиряет этот взгляд лишь когда надо, потому что это то, чего от них требуют в армии — делать как велено. У нее наверняка нет собственных желаний. Уж точно у нее нет времени на астрономию. Так думает Александра до тех пор, пока Миранда не соглашается — неуверенно, боязно. Какой была вспоминая дом. Какой наверняка и является, там, под слоями пережитого ужаса, под загрубевшей кожей и шрамами. И была бы такой, останься она жить в бесконечно далеком родном мире, вдали от Меридиана и короля Зандена, решившего, что отрывать детей от материнской груди — хорошая идея. «Всего лишь очередной ребенок, которому было бы лучше не здесь. Жаль, что выбора нет — ни у них, ни у тебя». Из печальных мыслей вырывает звонкий голос Элион: — Ну вот, розовый сорбет растаял. Мисс Фостер, Вы будете? Он еще немного прохладный. Съешьте — вдруг поможет от головной боли. Александра благодарно принимает миску из рук принцессы. Что же, по крайней мере, в этой тюрьме есть мороженое.***
После солнца коридор кажется слишком темным. Миранда проходит сквозь широкую дверь, но чудится, что попадает в иной мир. В нем чадят масляные лампы, и вместо густого аромата садовых цветов — смесь запахов прогорклого жира и старого камня. А на узкой лестнице, ведущей к покоям лорда Седрика и того хуже: расцветшая по весне влага обернулась плесенью, расползлась по ступеням и теперь щекочет нос своим мерзким зловонием. Сквозь крошечное окошко поступает немного свежего воздуха, и виден осколок закатного неба. Ярко-оранжевое — оно напоминает о горячих песках Кимберийской пустыни. Свой мир Миранда помнит хорошо — успела как следует подрасти до того, как ее забрали. В памяти легко воскрешаются и борозды морщин на смуглом отцовском лице и бабушка, прявшая нить. Глаза у нее были полностью белые, сощуренные от колючего ветра. Когда Миранда как-то спросила, отчего же бабушка слепа, та ответила с усмешкой: — Когда мы становимся немощны, наше зрение нам больше не в надобность. Зрячему глаза нужнее — у него множество детей — вот он и забирает наши. Я всегда знала, что однажды мне придется принести эту жертву. Теперь знаешь и ты и, когда придет время, будешь готова. Слова бабушки напугали девочку. Она не хотела лишаться возможности видеть, хоть и смотреть в Ниме — деревушке, в которой она родилась — было решительно нечего: округлые хижины, сплетенные из ветвей редких деревьев, красные камни, желтые барханы и сухие шипастые кустарники, об которые Миранда царапала руки всякий раз, когда искала змеиные яйца. Тогда она украла кинжал у отца и днями напролет училась метать его. Мысль о потери зрения пугала, но если уж подобная судьба ждала всех арахнид, если это — плата за силу, что живет под тонкой человечьей кожей — значит стоило научиться обходиться без глаз вовсе. Ее жертвами были скорпионы и змеи. Она начала попадать в цель с пяти шагов, потом — с десяти. Скорпионы и змеи не хотели умирать, они бросались в ответ, угрожая ядом — Миранда научилась убивать их до того, как они заметят ее приближение. Потом стала завязывать глаза. Отныне она полагалась исключительно на слух, танцевала под музыку воющего ветра, двигалась в такт песчаной поземке, различала щелканье скорпионьих клешней и дрожь змеиного хвоста. За этим ее и заметил прибывший с Меридиана отряд во главе с самим королем. Миранда кончила танцевать, стянула с лица повязку, тяжело дыша. Пот градом катился с острого девичьего лица, на мокрые щеки налип песок. Светловолосый мужчина смотрел прямо на нее. Лошадь его устала, дышала хрипло, пеной, но ему было все равно. Глаза его были холодными как лед, которого Миранда никогда не знала, и даже издали ей стало страшно. Она побежала в деревню, но громокопытный конь настиг в два счета, и вот уже ее подхватили и перекинули поперек седла. В тот день они забрали еще нескольких детей, но до королевского замка с острыми шпилями дожила только Миранда. Остальные погибли в пути: одни от жажды, других же измотала дорога. Светловолосого мужчину Миранда видела редко. Он возглавлял отряд, а они — пленники — плелись в хвосте, пешком, думая только о перевязанных жесткой бечевкой кровоточащих запястьях. А когда наконец смогла разглядеть, он уже обращался к солдатам с балкона, одетый совсем по-иному. Тогда-то Миранда и узнала, что он король. А через месяц его сын, во время речи стоявший от Зандена по правую руку, поднял мятеж. Король погиб, но его наследие — дети, точно скот ввозимые из соседних миров — они продолжали жить без какой-либо возможности вернуться домой, потому как спустя годы на чужбине были не нужны даже собственным родителям. Те давно уже позабыли о них, нарожали новых и только радовались, когда узнали, что больше никто не станет тревожить их налаженный быт. Грохот королевской конницы, громоподобный, железный из-за подкованных копыт — для них он стал всего-то сном или же и вовсе растворился в реке лет. А Миранда осталась здесь. Одна из последних, толком никому и не нужная, не знающая, что делать дальше. В жизни ее так и не появилась цель, хотя прожила она уже достаточно зим, чтобы определиться. Но нет, и она позволила течению времени уносить ее все дальше и дальше, в путь без смысла и цели. От света что-то делается со зрением: когда Миранда обращается обратно в полумрак лестничного пролета, перед глазами на пару мгновений встает пугающая темнота, живо напомнившая о бабушкиных пророчествах. Девочка хватается за шершавую стену, опускает взгляд в пол и ждет, пока зрение не вернется, не появятся собственные ноги в сапогах, заправленные в них широкие солдатские штаны, перетянутая тонким поясом туника до колен. Все хорошо, убеждает себя, она не ослепла, это просто солнце обожгло ей глаза в наказание за то, что она на него долго смотрела. Неуверенным шагом доходит до вершины лестницы, находит комнату Седрика. Стучит в ритм — два быстрых раза костяшками о дерево, а затем еще один, короткий, отрывистый, но лишь мигом позже. Миранде редко позволяется входить сюда, но если уж случается, то она всегда дает знать о своем присутствии задолго до того, как мужчина позволит войти. За то время, что она возится с дверью — открыть, потом запереть на щеколду — Миранда успевает заставить себя не испытывать позорной слабости сердца при виде командира. Но когда оборачивается, челюсть сводит неясной болью, которая затем опускается в живот и расцветает там искренним, дрожащим счастьем. Миранде от этого плохо, и она способна лишь тихо радоваться, что не умеет краснеть. Должно быть она слишком много змей убила когда-то, отчего Змеиный Бог проклял ее. По-другому объяснить эту неправильную влюбленность она не может. Главное, он ведь знает — не может не знать, слишком проницателен — оттого и пользуется ей беззастенчиво. Множество раз Седрик посылал ее шпионить, подслушивать, подсматривать, убивать во имя короны, караулить в комнатах, таиться в тенях, подбрасывать компромат и красть его. Могла ли она отказать, зная, что после он положит руку ей на голову, посмотрит в глаза и похвалит, пусть и скупо — но эту скупую похвалу и этот взгляд она потом будет воскрешать в себе месяцами, жить ими и ими питаться? Вот и теперь мужчина спрашивает: — Как продвигается с Элион? И Миранда уже готова все ему выложить, доказать, что она лучшая среди его шпионов. Она говорит: — Принцесса ни о чем не подозревает и считает меня своей подругой, милорд. Даже ее наставница не догадывается. А у самой сердце так и скачет. Приемная комната большая, богато украшенная, хотя Седрик совсем не похож на человека, живущего роскошью. Она освещена свечами и закатным солнцем, но Миранда не замечает этого света, для нее он весь сосредоточен на нем. Седрик стоит у окна, золотые волосы рассыпаны по плечам, горят в сочетаниях оранжевого и розового. На лицо падают тени, залегают в морщинах у бровей, но ни в коем случае не делают хуже. Миранда смотрит, силясь запомнить в мельчайших деталях, чтобы потом унести и спрятать, рассматривая ночами как самое дорогое сокровище. — Ты узнала, связана ли Элион с повстанцами? — Тот мальчик, о котором Вы говорили… они общаются. Мы с принцессой выпускали соколов поохотиться, но ее не вернулся назад, а потом его принес этот мальчик, точнее — тушку. Сокол погиб. Когда принцесса забирала завернутую в ткань птицу, я услышала, как внутри хрустела бумага. А еще я смогла осмотреть его — это не тот же сокол, что мы выпускали. Другой, меньше. Я думаю, эту птицу прислали мятежники, и что так они обмениваются информацией. Седрик обращается в виду за окном и задумчиво молчит. Миранда ждет. По-хорошему бы поймать мелкого мятежника на горячем, они оба это знают и думают об одном, но можно еще пытать — пытать, пока сам не сознается, потому как боль творит с человеком невиданные чудеса. Он предатель, он крыса, Миранда уже его ненавидит, хотя видела только мельком и издали. Но она также понимает, что Седрик может не позволить ей этого, он жесток лишь с чужими — и даже в таком случае она не посмеет ослушаться. — Она заплатила ему за птицу? — Что? — Миранде кажется, словно она ослышалась. — Если крестьянин, слуга или вассал находит павшее животное или утерянную вещь господина и приносит ему, то нашедший должен получить плату. Она ему заплатила? Приходится напрячь память, чтобы припомнить, как принцесса отдавала мальчику деньги. — Да, она… отстегнула кошель с пояса и вручила ему. Я тогда еще подумала — не много ли, всего лишь за птицу, к тому же — дохлую. Но она принцесса, поэтому говорить не стала. Седрик хмыкает. — В кошельке было второе письмо, сейчас оно уже у них. Впрочем, глупо полагать, что и денег там не было. Подумать только — принцесса королевства Меридиан поддерживает тех, кто это самое королевство ведет к разрушению. — Вы доложите? — Нерешительно спрашивает Миранда. Седрик поворачивает к ней голову, взгляд его на этих словах становится холодным, точно каменным. Острый страх пригвождает к месту, Миранда не находит сил даже на вдох. — Со своим протеже я разберусь самостоятельно, солдат. Нет нужды тревожить принца из-за такой мелочи, как беспочвенные подозрения. — И добавляет, гипнотизируя взглядом: — А что Александра? Ее бывшая служанка призналась в службе на сопротивление да и сама она близко общается и с Джеком, и с Элион. Есть ли что-то, о чем стоит беспокоиться? Горло обжигает, когда Миранда резко и шумно вдыхает. От этого она позорно долго кашляет, потом утирает рот рукой прежде чем ответить: — Не замечала. Разве что в последнее время ее мучают мигрени. «И она предложила мне…», — но мысль обрывается, так и не обретя завершения. Седрик прав, Миранда прежде всего солдат, у нее нет прав на нормальную жизнь, на уроки познавания мира. Она обоюдоострый кинжал и, раня других, также всего вредит себе. Для нее неведомы искренние привязанности и человеческие отношения — просто потому, что солдат не может быть человеком. Потому она молчит. — Мигрени не угрожают безопасности короны. Продолжай наблюдение. — За ней? — За всеми тремя. — Он поворачивается к окну, но вдруг замирает, подняв в воздух указательный палец. — Впрочем, постой. Проблему с Джеком я решу самостоятельно, не утруждайся. Можешь быть свободна. — А… — Миранда раскрывает рот, но не находит сил сказать. Ей хочется получить хотя бы тень прикосновение, дабы не уходить ни с чем, не изводить себя домыслами будущей ночью. Ладони комкают край туники, отчего он быстро становится совсем измятым. — Твоя плата в ящике на столе. — Он даже на нее не смотрит.***
Апрель, пятое. Подопытный показывает хорошую реакцию на внешнее вмешательство в память. Нарушений состояния не выявлено. Май, девятнадцатое. Ввиду успеха эксперимента с датурой принял решение продолжить его с А. Результаты, как и прежде, будут записываться. Май, двадцать седьмое. А. переносит влияние новой сыворотки лучше, чем было с первым образцом. Потери сознания зафиксировано не было. Пока что я могу наблюдать лишь участившиеся мигрени. Мне стоит придумать, как с ними бороться. Июнь, третье. Попытки вновь усовершенствовать рецепт сыворотки не дают результатов, головные боли подопытного Т.Д. до сих пор не проходят. Пока нет возможности избавить А. от мигреней, я приказал лекарю мазать ей виски лавандовым маслом. Возможно ее страдания облегчатся, если ускорить процесс? Из не относящегося к делу: Элион становится подозрительной. Не думал, что до этого дойдет. Дата коронации уже назначена, и я не могу ее изменить. Признаюсь в мучающем меня тайном страхе. Старые подозрения никуда не ушли, к ним прибавились новые. Я бросил эксперименты с ртутью, но лучше не становится. Я никому не могу доверять, уверен лишь в Седрике. Он не допустит заговора. И все же стоит увеличить количество охраны.***
— Ты все время проводишь в лаборатории. Нашел что-нибудь? Раннее утро, его спальня. Фобос и не помнит, как же так вышло, что они поменялись местами, и теперь уже Александра все чаще остается на ночь в его постели — но признается, что так в разы удобнее, и ребенок не будит посреди ночи отчаянным плачем. Ему нравится хрустальная тишина собственных комнат, царящая в них прохлада и строгость. В них много воздуха, много места. Хотя в последние дни он и правда появляется в них лишь для того, чтобы поспать или поработать. Прошлой ночью они поужинали вместе, и Фобос попросил Александру дождаться его, а затем ушел в лабораторию: поставленный там на огонь тигель требовал двенадцати часов нагрева, двенадцати — и не часом больше, а свеча с зарубками к тому моменту прогорела почти полностью. Он и подумать не мог, что задержится. Как и в прочие дни, алхимия увлекла, утащила в недра запретных знаний. Очнулся Фобос только когда рассвет постучал в окно заливистой птичьей трелью. Александра к тому моменту уже спала. Он не хотел будить, ушел мыться, потом облачился в новое, сняв одежду с налетом свинца. Думал не ложиться вовсе, но сам не заметил как, прилегши ненадолго рядом, погрузился в сон глубокий и тревожный. Разбудило его ощущение чьих-то объятий. Александра прижималась со спины, ровно дыша меж лопаток, отчего мучавшие его неясные страхи сделались незаметнее. Он долго лежал просто глядя перед собой, ничего и никого не высматривая, дыша в унисон с женщиной и наслаждаясь тем, какое чувство дарили ее тепло и близость. А когда осторожно повернулся, то оказалось, что она и не спала вовсе и тоже смотрела, тоже впитывала в себя утреннюю хрустальность, тихое спокойствие, столь редкое в их отношениях. Потом она кладет голову ему на плечо и спрашивает, нашел ли он что-нибудь. Словно он имеет право сказать. — Прости, мне не стоило заставлять ждать. — Фобос находит ее ладонь, подносит к губам, целует основание большого пальца. — Нет, дело не в этом. Но неужели тебя правда настолько занимают поиски вечной жизни или что ты там…? Скажи мне, Фобос. Александра приподнимается на локте, заглядывает ему в глаза. Внутри просыпается острая тревога — неужели догадывается? — но быстро успокаивается, пусть и не до конца. Ей неоткуда знать, никто не знает о том, что за план у него, и что за мысль полная эгоистичного желания держать эту женщину при себе поселилось в душе у Фобоса. Поэтому он только улыбается мягко. — Всего лишь постигаю бытие. Вопреки его ожиданием Александра не успокивается. Она не одаривает его в ответ понимающей улыбкой, не ложится обратно, чтобы сердца их бились в максимальной близости друг к другу, не утягивает на подушки, вовлекая в ленивый утренний секс. Вместо этого она смотрит — смотрит внимательно и цепко, одним взглядом препарируя внутренности. — Почему ты так боишься смерти? — Все боятся. Неужели для этого нужна особая причина? Вокруг черных зрачков у Александры — теплый коричневый с золотыми крапинками. Настоящая осень, которую он горячо любит с детства, когда все деревья горят без огня, а воздух с каждым днем все прозрачнее и холоднее. Покрытые первым льдом ручьи, тоскливые караваны птиц в небе, укрытые туманом вершины гор — такова осень на Меридиане и таковы ее глаза, бесконечно прекрасные, в которые он упал однажды, да так и не выбрался. — Разве ты не боишься? — Спрашивает он у этих глаз. — Я боюсь за других больше, чем за себя. — О, я заметил. Подобная безрассудность однажды тебя погубит. — Иначе не могу. Я запретила себе быть эгоисткой — от этого всем вокруг только беды. Утро не располагает к искренности. Утром слишком ярко, суетно, оно располагает либо к жизни, либо, наоборот, к лености. Для искренности и страхов нужна ночь, желательно тихая и лунная, чтобы шепот растворялся в треске огня. В темноте легко прятать эмоции. Утром же, наоборот, легко проявить то, за что после будет стыдно. Фобос выбирается из-под одеяла. Он не хочет открываться, не сейчас. Куда проще позволить этому разговору повиснуть в воздухе еще одним недосказом. Быть может когда-нибудь потом… «Потом» наступает слишком уж скоро. Они в ее комнатах, в прохладе ночи, в спокойствии после долгого дня. Активно идет подготовка к коронации, ноги гудят, головы тяжелы. Александра упросила устроить пышное празднество с музыкантами и факирами, жонглерами и танцорами, с крупным пиршеством и украшенным залом — и сама же взялась все это организовывать. Траты уже выходят непомерные, чего стоит только птица для пира: лебеди и павлины — а ведь их понадобится не меньше дюжины. Но пускай. Пускай делает, благодушно размышляет Фобос, пускай находит радость в его позволении, а когда позже узнает правду, когда после коронации спросит в слезах, зачем же он так поступил с Элион — он просто сотрет это воспоминание из ее памяти или заменит иным. Сестра отправится жить в отцовское поместье, отошедшее ей после его смерти, а Александра останется при дворе в счастливом неведении. Быть может потом она и вовсе забудет, что у Меридиана вообще была принцесса. Так что пусть, пусть веселится. У него хорошее настроение, несмотря на то, что сегодня был суд: один из слуг украл форель из замкового пруда и продал на рынке. Фобос приказал дать ему плетей и без жалования гнать прочь — при его дворе ворам нет места. Они играют в шахматы, из распахнутых окон веет еще не остывшей после жаркого дня землей. Голова кружится от сладкого вина и пьянящего запаха садовых трав. Даже младенец не вызывает недовольства — сегодня он впервые по-странному булькающе засмеялся, чем привел Александру в бешеный восторг. До сих пор она умильно поглядывает на колыбель, сохраняя на лице новое для нее выражение приторной материнской нежности. Это не его ребенок, он не станет угрожать короне, не станет однажды требовать, как когда-то требовал Фобос, полыхая кострами поддержавших его вассалов. Этот ребенок не имеет власти, он не опасен для измученного подозрениями сознания принца, а оттого тот предлагает лениво: — Твоему сыну понадобится хороший учитель, чтобы из него вырос сильный маг. Когда он достигнет необходимого возраста, я сделаю его своим воспитанником. Хлеб, который до того отщипывала и ела Александра, выпадает из ее пальцев на пол на радость мышам. Рот приоткрывается от удивления. — Как, зачем? В вопросах слышится затаенный страх, но Фобос только пожимает плечами: — Мой придворный маг стар, а в одиночку отвечать за все я не могу. Лет через двадцать мальчик станет мужчиной, способным принять на себя это бремя. Почему нет? Да и разве я не говорил, что буду о вас заботиться? Александра трет руками лицо. — Мне до сих пор сложно поверить, что он маг. Целыми днями слежу за ним, но ничего такого не вижу. Нет никакого свечения, никаких парящих вокруг предметов. Лео обычный мальчик, и я… — Опускает ладони на колени, сжимает кулаки до побелевших костяшек. — Черт, я так за него боюсь. Словно и без этого нам было мало проблем. — Магия — не причина для страхов, а избавление от них. Она одна не знает смерти, всегда была и всегда будет. От его слов она невесело усмехается. — Опять ты об этом. Я все меньше верю, что это простой страх перед конечностью жизни. Нет, здесь что-то другое. Чего именно ты боишься? Почему пропадаешь в лаборатории ночи напролет, травишь себя парами ртути в бесплодных попытках? Ты гоняешься за чем-то, у чего нет цели, но должен же быть у этого чего-то корень, должна же быть причина? — Через стол Александра касается его руки, успокаивающе гладит пальцы. Продолжает уже с другой интонацией, опускаясь до полушепота: — Прекрати быть закрытой книгой. Я изо всех сил стремлюсь понять тебя, нам же от этого будет только проще. Я обещала жить с тобой, быть твоей, но я должна знать тебя, понимать твои страхи и сомнения. Видеть рядом с собой человека, которого так часто теряю под маской принца. Пожалуйста, Фобос. А он вдруг тоже теряется. Все годы правления он только и делал, что лепил из себя живой памятник собственному величию, представая перед Меридианом несокрушимым принцем, могущественным и страшным. Он хотел, чтобы его уважали, чтобы боялись, слушались — но кажется впервые за двадцать шесть лет захотел, чтобы поняли. То, чего не делали даже собственные родители. Забавно, что попросила об этом та, доверие к которой до сих пор оставалось шатким. — Я буду продолжать настаивать на том, что страх смерти присущ исключительно всем живым существам, но если уж тебе нужна первопричина именно моего страха… Не буду скрывать — он есть. Больше всего на свете я боюсь смерти, потому что она всегда означает поражение. Потерять жизнь, потерять магию значит для меня буквально расписаться в собственном проигрыше. Александра позволяет себе тонкую улыбку, но тут же прячет за рукавом. Из совместных шахматных партий она знает, что Фобос ненавидит проигрывать. — Так было не всегда, разумеется. Ребенком я ни о чем таком и не думал, хотя уже тогда смерть поджидала меня на каждом шагу. На замковых крышах, куда мы лазили просто ради веселья, в слишком холодных зимах, копытах быстроногих лошадей. Я мог выпить некипяченой воды и сгореть за три дня, да что там — не будь я первым сыном своей матери, и она задушила бы меня, как и прочих, когда поняла, что проклятое чрево не способно произвести на свет столь необходимую ей наследницу. Однако более одиннадцати лет первородный страх смерти был мне неведом, а потом отец решил, что близость ко двору никогда не сделает из меня того, кого он желал видеть, и забрал с собой на войну. Меридиан тогда разительно отличался от нынешнего. Мама вела агрессивную захватническую политику, многие вассальные миры были завоеваны за время ее недолгого правления. Отец был только рад, разумеется: ему дым походных костров был куда желаннее брачного ложа. Хотя, зная ее характер, я подозреваю, в чем именно была причина. К моменту моего двенадцатилетия война шла уже несколько лет. Запасы были на исходе, войска — малочисленны. Все понимали, что грядет решающее сражение, и мы либо выиграем этот бой, либо падем, оставшись только на страницах летописей. Лишь я не понимал этого. Как и многие мальчишки моего возраста и положения я грезил рыцарством, зачитывался историями о сражениях, о сияющих доспехах, о чести и доблести. Не понимал, почему Седрик так мрачен — ведь его выделяли в армии, какой-нибудь именитый рыцарь вполне мог выбрать такого мальчика в оруженосцы. И когда отец сказал, что я поеду с ним, за пеленой страха у меня все равно таилось счастье. Я наконец-то мог приблизиться к идеалу, заслужить… — Он запинается. Глубоко запрятанное отчаяние резануло по сердцу, и теперь оно болит. Но все же Фобос заставляет себя продолжить. — Заслужить признание родителей и в особенности — мамино. Доказать, что я не разочарование. Надеялся, что в день отъезда она хотя бы выйдет на балкон проводить нас, что ненависть к отцу и ко мне окажутся слабее чего-то, чему я не знаю название. — Она вышла? — Севшим голосом спрашивает Александра. — Вышел слуга. Сообщил, что Ее Величество скорбит по почившей дочери — наследнице, в отличие от меня. Не проси описать, что я тогда почувствовал — этого я не знаю. А вот отец был в бешенстве, но месяцы вдали от этих стен быстро привели его в чувство. Я никогда не видел, чтобы он столько пил — оказывается, я вообще мало что о нем знал. Во всем этот человек был мне чужим, даже имя рода перешло мне от матери. Знаешь, я бы не удивился, узнай, что и вовсе не был его сыном: с каждым годом количество маминых любовников только росло — так почему бы и мне не родиться от одного из первых? Но нет, слишком уж велико было внешнее сходство. Даже жаль. Легче было бы объяснить, почему я к нему ничего не испытываю. Мы миновали горы и встали лагерем на бескрайних пустошах. Вдали чернело поле битвы — я и сейчас помню его до мельчайших подробностей: крик воронья, тела, которые никто не забирал, и никто не хоронил. От крови и разложения земля тоже стала мертвой, и все, что на ней когда-то росло, к тому моменту давно погибло. Тогда же погибла и последняя живущая во мне детскость. Я осознал, что толстые стены замка надежно ограждали меня не только нищеты и болезней, но и от неприглядности самой жизни, от самых мрачных ее сторон. Сотни мужчин жили в лагере, и все они готовились пополнить горы тел на тех черных полях. У них не было золотых доспехов и павлиньих перьев как в книгах, они много пили, ругались, от них воняло, в ближайших деревнях не было не единой непорченной ими девушки или девочки. Они как будто уже были мертвы, а потому все правила живых, воспитание и мораль были им чужды. От этого часть меня хотела, чтобы никто из них не вернулся с той битвы. Битва… У нее есть название, но я не хочу произносить его, ты уж прости. Пусть это будет мой второй страх — слишком суеверный для образованного человека, каким я себя считаю. Точно если я назову его вслух, то призраки павших придут за мной, потому что на самом деле — я тоже должен был там остаться. Тогда-то и родился мой главный страх. Тогда-то я и понял, что жизнь будет стоить всего: бесплодных поисков, ртутных паров, погони за слухами — все равно. Если есть хотя бы крошечный шанс жить вечно, никогда больше не испытать животный ужас от осознания собственной смертности — значит я буду пытаться. — Что там было? — Задает вопрос Александра, но Фобос не слышит. В ушах у него трубит рог, призывая солдат к оружию. Голос его звучит все глуше. — Все началось на рассвете. Небеса только начали светлеть, но горизонт вместо розового сделался вдруг синим. Ты ведь помнишь портал — так вот представь тысячи их, огромную рваную рану неба, сквозь которую на тебя движется вражеская армия. — Неужели Занден послал тебя сражаться с ними наравне с другими солдатами? Ты ведь был еще ребенок! — Седрик тоже был ребенок, и это не мешало ему уже через год возглавить собственный отряд. — Но Седрик… — Теперь приходит очередь Александры запинаться. — Дай угадаю, не принц? — Фобос ядовито фыркает. — Все верно. Отец мой, полагаю, думал также, потому как мне было приказано оставаться в лагере под охраной кучки гвардейцев. Наверное это решение в итоге нас и спасло: бесцельно слоняясь по лагерю и искренне желая рассмотреть происходящее на поле битвы, я вдруг заметил еще однин вражеский отряд, шедшую сквозь горное ущелье. Их было от силы пара сотен, но мне показалось, что они заполнили собой все, от одного края неба до другого. Солдаты как один были конные, они двигались быстро и мы могли только гадать, как скоро они возьмут оставшихся в живых в кольцо и задавят, подобно гигантской волне. Никто из нас не успел бы даже предупредить их, что со спины движется угроза. И тогда ко мне пришло озарение. Оракул свидетель, я всегда был любопытен сверх меры, и наставники жаловались матери, что скучным урокам я предпочитаю тайные знания из королевской библиотеки. Но так оно и было, и тогда же я понял, что могу всех спасти. Я схватил лошадь и поскакал навстречу коннице. Земля уже ходила ходуном, мне казалось, я могу различить их дыхание, увидеть пламя ярости в их глазах. Когда между нами осталось с милю, я спешился и приготовился их встречать. И вдруг позади меня послышался топот копыт. Ранее мне стоило больших трудов уговорить отца приставить Седрика ко мне в охрану, но в тот момент я тысячекратно пожалел об этом. Я понимал, что не смогу объяснить ему все — времени было мало — поэтому вместо этого я просто вытянул перед собой руки и начал читать заклинание. Седрик замер у меня за спиной. Он слышал каждое мое слово, хоть и не понимал значения, потому как-то было древнее заклинание на меридианском наречии. Даже для меня оно было трудным. Несколько раз я едва не сбился, но упрямо заставлял себя продолжать, каждый звук, каждое слово произнося идеально. Отступать было уже некуда, начать заново я бы просто не успел, да и прятаться в ущелье было негде. На лбу выступил пот, перед глазами все плыло, но я читал — читал то, что никогда доселе не использовал на практике, темное и мрачное, найденное в древней библиотечной книге. Именно такое заклинание могло остановить то, что надвигалось на нас. Заклинание, лишающее разума. До того мне не приходилось размышлять о том, как устроен организм живых существ, хотя анатомию знал. Но мозг… разум — хрупкий, но такой важный объект в нашем теле. Знаешь, я почувствовал небывалую власть, когда понял, что одним своим словом, одним движением руки могу запросто лишить противника самого понимания жизни, оставив только бесцельно существующую оболочку. Нет, не только величайших страх подарила мне та битва, но и величайшее желание. И больше никогда я не был прежним. Лишь одного я не учел: когда заклинание подействовало, вся та небывалая конница никуда не делась. Вражеские солдаты обезумели, глаза их сделались пустыми, а сами они теперь напоминали безвольных кукол — но лошади их продолжали свой ужасающий бег. Я тоже побежал. Знал, что не смогу избегнуть закованных в латы копыт, но телу моему не было дела до этого знания. Все во мне жило лишь одной мыслью: выбраться. А значит надо было бежать. Лошадь свою я отпустил, за что потом — и до сих пор, бывает — корил себя невероятно. Наверное верхом убежать было бы проще, но я был мальчишкой. Не умел думать о последствиях. Была, конечно, надежда на лошадь Седрика, но и она растаяла у меня на глазах: увидев перед собой нескончаемый табун, животное взвилось и бросилось наутек. Мы остались одни перед сотней ликов смерти. То, что произошло дальше, навсегда сделало Седрика моим названным братом, отчего позже я пожаловал ему и титул, и земли. Я приблизил его к трону насколько возможно и приблизил бы еще — да ближе уже некуда. Потому что в тот день он спас мне жизнь. Когда мы поняли, что не убежим, сколь не пытайся, он прыгнул на меня, перекидываясь в воздухе, и вжал в землю. Он говорил тебе, что чешуя змеелюдов прочнее стали? А про то, что каждое обращение для них может стать последним — говорил? Но в тот краткий миг он думал лишь о первом, и оттого закрыл меня собой. Конница проходила над нашими головами, я слышал, как тяжелые копыта, точно крупные яблоки, стучат по его спине. Несмотря на врожденную крепкость их вида, избежать перелома Седрику не удалось — левая лопатка его так и не срослась как надо. А я вместо благодарности позорно потерял сознание, отчего ему пришлось еще и волочить меня на себе до самого лагеря. Последующие события я помню не очень ясно — думаю, ты понимаешь. Сознание то возвращалось ко мне, то покидало вновь. Неизвестное заклинание истощило мое тело, отчего отец стал считать меня калекой и окончательно разочаровался. Когда мы ехали обратно, то он даже не приближался к телеге, в которой меня везли: считал, что я ослушался его приказа и полез в самую гущу битвы, где получил по голове то ли обухом, то ли железной перчаткой и навсегда теперь останусь слабоумным. — Разве он не знал, что ты всех спас? — Какое громкое слово. — Губы его трогает горькая усмешка. — Да нет, потом наверняка узнал. Я не говорил, разумеется, да и Седрик молчал, но ведь в лагере были еще гвардейцы, они все видели. Маме тоже скорее всего доложили — впрочем, ее ко мне отношение не изменилось ни капли. — Но почему? Я читала летописи, о тебе, о воинах, о которых ты рассказываешь, но нигде, ни в одной из них не было даже строчки о том, что именно ты сделал. — Потому что это неважно! — Прикрикивает Фобос и смотрит на Александру почти строго. Выдыхает, чтобы успокоиться. — Те события никак не влияют на мое нынешнее правление, они ненужные. Та битва положила конец многолетней войне, грозившей уничтожить Меридиан, она положила конец кровопролитию, был заключен шаткий мир. Моя задача сейчас сводится лишь к тому, чтобы не допустить подобного вновь. А самолюбие свое я тешу иным образом. На последних словах он вновь усмехается, потом смягчает улыбку, взгляд. — Перестань. С тех пор столько воды утекло. Оно не стоит того, правда. — Укради с Земли какого-нибудь мозгоправа, потому что иногда я совсем тебя не понимаю, — Александра качает головой. — Что именно тебе нужно? Резко подавшись вперед, Фобос вдруг хватает ее за руки — за время их беседы она встала из-за стола и принялась ходить по комнате — и тянет на себя, отчего Александра мешком валится ему на колени. — Ты мне нужна. — Зарыться носом в мягкость волос, пахнущих травяным настоем, прижать ее к себе, обнимая, выравнивая дыхание. Прошлое в прошлом, теперь уже и он другой, и мир. Но если женщина хочет знать и эту сторону его жизни — пусть знает. И он легко признается, закрыв глаза: — Мне нужна ты. Надеюсь, ты сможешь понять, почему я делаю это. — Делаешь что, Фобос? — Неважно. И это правда неважно. Даже жаль, что она никогда не узнает, отчего на самом деле забывает собственное прошлое, никогда не услышит о чувстве нечеловеческой жадности, что поселилось в сердце принца. Она не сбежит, потому что ей некуда бежать, у нее больше не будет жизни кроме как с ним — и впервые его болезненная жажда тепла, его одиночество, желание быть понятым и любимым — все это найдет удовлетворение в ней и с ней. Она сделает то, чего не смогли другие, даже мать не смогла. Ради этого он окончательно простит ее. Они станут жить счастливо: у Фобоса щемит сердце, он никогда не мыслил собственное счастье с кем-то еще, но теперь все само собой стало очевидно. Да и в конце концов, разве не заслужил он этого в награду за тринадцать лет правления и столько же лет унижений, что преподносила ему жизнь? Заслужил, думает он, обнимая Александру за талию, чувствуя, как мерно колотится ее сердце. И сегодняшняя ночь, теплая, летняя, станет всего-то одной из тысячи, из мириады таких же ночей. Так думает он. А на утро узнает, что Тассилион Дор — его кузен и подопытный — умер. Датура сделала свое дело, и мозг его прекратил работать.