Место в твоих воспоминаниях

      Первое, что уяснил в этой жизни Седрик — привязываться нельзя. Правило простое, как удар хлыста, и столь же болезненное, если не запретить себе о нем думать. И если не нарушать.       Родители, армейские товарищи, Федра. Все они прошли через сердце и вышли со спины, оставив на том месте кровоточащую рану. Вот только отчего-то он снова сделал это. Нарушил.       Мальчишка-повстанец, до ужаса похожий на самого Седрика в юности — неужели не было понятно, что так оно и будет, и что Джек не сможет противиться голосу совести, рано или поздно вернувшись к мятежникам? Для таких, как он мир строго двуцветен, ведь чтобы увериться в обратном нужно время. Да только оказалось, что времени больше нет — а Седрику до последнего верилось, что его еще много, и он успеет сполна насладиться странным ощущением заботы о ком-то.       Он меряет шагами тишину комнат. Новые свечи, зажженные несколько часов назад, уже прогорели, от них остались лишь лужи воска да кривые огарки высотой в половину большого пальца. Надо бы позвать слуг, но он никого не хочет видеть, запертый наедине с бесплодными мыслями.       Пока наконец одна из этих мыслей не обретает форму и ясность. Седрик замирает настороженно, как змея, готовая к последнему выпаду. Мышцы его напрягаются, он вытягивается струной.       Такая простая, но одновременно с тем — сложная, поскольку требует переступить через себя, нарушить все правила, которыми он жил с самого первого дня на Меридиане. Но она ударила в голову шальной молнией и не хочет отпускать.       Он уже не уберег Федру. Также думал, также ссылался на дисциплину, стучащую в груди вместо сердца. И своим бездействием ее погубил. Он и есть тот кинжал, что вонзился ей меж ребер с хрустом и скрипом, и есть яд, которым она хотела — хотела ли? — отравить принца. Он позволил случиться страшному, но было ли оно неизбежным?       Возможно удастся спасти хотя бы Джека. Седрик затыкает рот всему, чему его научили году службы короне, идя на поводу у гниющих останков совести. Пока он приближается к комнате своего воспитанника, решимость внутри только крепнет.       Мальчик живет отдельно. В его спальне есть кровать и комод, медный тазик для умывания, стол. Она почти не отличается от комнат других служащих — те же размеры, та же обстановка. Пожалуй только одно выделяет ее из череды прочих: в нее можно заглянуть из соседней. Вещица, о которой в замке знает лишь пара-тройка его обитателей; тайна, всего-то одна из тысячи. За эти годы Седрик разгадал их все: какие-то по долгу службы, какие-то — почти случайно, еще в детстве бесцельно слоняясь по крышам.       Отодвинув перегородку, похожую на печной заслон, он имеет возможность видеть Джека. Сам же мальчик заметить чужой внимательный взгляд никак не может — образовавшаяся щель скрыта за гобеленом с изображением королевского замка. Гобелен старый, ткань в некоторых местах поедена молью. Она истончилась. Вряд ли кто-то обратит внимание на подобные мелочи в спальне, где порой останавливаются гонцы или живут личные слуги лордов. Впрочем, Седрик помнит парочку особо горластых — тех очень оскорблял вид нечиненного гобелена. Они даже порывались снять его, не зная, что именно он во многом служит безопасности королевства, потому как подчас слуги знают о своих господах такое, о чем те самые господа не признаются и под пытками.       Вот и теперь Седрик приникает к образовавшейся прорези и заглядывает внутрь. Джек один. Он выглядит расслабленно, читает свиток, наверняка переданный Александрой. Читает вслух, плохо, еще неуверенно. Дрожащие слоги складываются в столь же зыбкие слова: иногда он округляет рот, выдыхает или почти кричит — в такие моменты голос его напоминает бой военных барабанов, эхом разнесшийся по горам.       Даже жаль прерывать столь идиллическую картину: доселе Седрику никогда не удавалось застать своего протеже за прилежной учебой. Как и сам он когда-то, мальчик чает свободы, его манят конюшни и псарни, покатые крыши и темные закоулки подворий. В его жизни мало места для книг. В сердце его живет беспокойный дух, а в ногах — ветер.       Верно, ему жаль, что все так обернулось — и с этой мыслью Седрик задвигает заслонку, чтобы мгновением позже ворваться к мальчику подобно смерчу, напугать лишь одним появлением. Джек вскакивает, отбрасывая свиток себе за спину.       «Духи всемогущие», — усмехается про себя его наставник. — «У него там словно не скороговорки записаны, а планы осады замка».       — К чему вся эта нервозность? — Интересуется он с какой-то почти отеческой мягкостью.       — Н-нет, это лишь учебный свиток, сами взгляните!       — Вот именно — всего лишь учебный свиток. Нет нужды вести себя так, словно тебе есть что скрывать от меня, Джек. — Сказав это, Седрик подходит ближе, пока меж ними не остается и пары шагов. — Или возможно, ты хочешь мне в чем-то признаться?       Паника базарного вора, застигнутого врасплох посреди многолюдной площади — вот что еще мгновение назад читалось во взгляде мальчика, в его суетливых жестах. Но вот мгновение проходит, и на место обжигающей паники приходит едва ли не ледяное спокойствие, словно Джек и не чует угрозы, тенью промелькнувшей в ласковом тоне Седрика. А может и правда не боится. Быть может, Калеб все же выдрессировал своих псов не поджимать хвост при виде кнута.       — Не делайте вид, словно ничего не знаете. — Бледное мальчишеское лицо, унизанное пятнами веснушек, делается каким-то дерзким, отчего внутри просыпается ярость. Как смеет он дерзить, неужели не понимает, что надо бы пасть в ноги и молить о пощаде, потому как он умрет, дурная голова, умрет, если не сделает как скажет Седрик!       Тот спрашивает:       — Неужто хочешь раскрыть карты? Последствий не боишься?       — Это угроза? — Большие глаза Джека полыхают ярче всякого пламени, но в самой их глубине, в черноте расширенных зрачков все же заметен тот искренний, чистый, незапятнанный страх ребенка перед своим наставником. Чтобы добраться до него, Седрику пришлось приложить усилия, отбрасывая ненужную шелуху вроде глупой мальчишеской гордости, и теперь он цепляется за проступивший страх, точно за торчащую из одежды нить.       Мальчик оказывается совсем близко, костлявые плечи зажаты в тисках крепкой хватки. Возможно, Седрик бы порадовался, не сдерживай он не унявшуюся ярость от поведения Джека — да, он бы наверняка порадовался тому, как спустя еще один вдох и пронизывающий строгостью прищур этот кристально-чистый страх проступает и на лице; настолько явный, что нельзя не заметить.       — Да, парень, это угроза, потому что ты верно не понял, с кем имеешь дело. — Шепот его злобен, по-змеиному свистящ. — И если ты наивно полагал, что я буду смотреть сквозь пальцы на ваши с принцессой шпионские игры — то нет, не стану. Или думаешь, раз ты мой протеже, то и виселица не страшна?       Джек давится перепуганным выдохом, да так и замирает с распахнутым немом крике ртом. Не давая ему опомниться, Седрик продолжает. Пальцы его до крови вспарывают обтянутые рубахой плечи.       — Я дважды спасал твою никчемную жизнь, но ты продолжаешь делать все, чтобы как можно скорее оказаться в могиле. И поверь, сейчас все к тому и идет.       Он вновь всматривается в его лицо, ища понимания в дрожащих крыльях носа, напряженной челюсти, поджатых губах. Но вместе с тем боится в очередной раз найти там напрасное бахвальство, потому как это бы значило, что дрессура Калеба взяла верх и виселицы Джеку уже не избегнуть.       — Если только ты не пообещаешь мне укрыться так далеко как только возможно и больше никогда не появляться в столице.       — Бежать? — Непонимающе переспрашивает мальчик. Хмурится.       До чего же глубоко засело в его голове проклятое ученье Калеба о храбрости, граничащей с идиотизмом, если даже мысль о спасении собственной жизни он отторгает с выражением гадливого презрения.       — Нет, я не… Хотите вешать — вешайте.       На этих словах Седрик не выдерживает: в нем не было неприязни к мятежникам до тех пор, пока они не осмелели настолько, что стали вылезать из своих нор и устраивать представления прямо у него перед носом; но теперь она есть, и эта неприязнь находит выход в пощечине, хлестком ударе тыльной стороной ладони.       Покачнувшись от неожиданности, Джек глядит на него обиженно и как-то неверяще, опасно балансируя на границе с разочарованием. Он молчит.       — Мне похеру, чье мнение ты имеешь касательно всей это ситуации — свое, Калеба или кого-то третьего, будь это даже сама принцесса Элион…       — Она здесь не причем! — Перебивает Джек, но Седрик продолжает, не обратив внимания на его слова:       — Так вот повторю еще раз, а ты хотя бы сделаешь вид, что понял и поступишь правильно. Я дам тебе денег — ровно столько, сколько требуется, чтобы оплатить повозку до того захолустья, из которого тебя вытащили, а еще лучше — до Эалдорна, где ты наймешься юнгой на первый же торговый корабль, путешествующий через порталы, и никогда больше не вернешься на Меридиан. Потому что если я еще раз увижу тебя, я тебя убью.       И это «убью» — резкое и внезапное, точно очередной хлопок пощечины — остается меж ними подобно лесному эху и с секунду висит в воздухе.       Пахнет пылью, в стенах копошатся мыши. На один короткий вдох Седрик прикрывает глаза. Потирает переносицу, ощущая, как закостенели пальцы, до боли сжимавшие по-птичьему костлявые плечи. Выше — туда, где на них насажена голова с овальным лицом, приправленным россыпью веснушек — он больше не смотрит.       Он все не может понять, отчего пошел наперекор такому же выдрессированному, живущему внутри него тоже, чувству дисциплины, почему решился. Седрик думает: это он просто устал от потерь — или же прав был Фобос, когда сказал, дескать он испытывает тягу к мятежным душам? Может, он и сам такой?       Чтобы хоть как-то отвлечься, он отстегивает от пояса кошель и принимается отсчитывать монеты: как и обещал, ровно столько, чтобы хватило на дорогу до порта и не медяком больше. Не из жадности — дороги для мальчика и без того опасны, а одинокий ребенок с деньгами привлечет куда больше нежелательного внимания.       — Принцессе Элион Вы тоже грозились виселицей?       Рука с монетой замирает над раскрытой ладонью — Седрик не ждал подобного вопроса. Он отвлекается от пересчета денег, чтобы ответить сухо:       — Не равняй себя с принцессой.       — Что с ней будет? Она не виновата, все я придумал!       — Джек. — С искренней, неприкрытой усталостью перебивает его Седрик. — Твое стремление защитить Элион похвально, но подумай прежде о себе. Ей в любом случае опасность не грозит, а вот у тебя защитников нет.       Мальчик молчит, отчего наставник его гадает — не пошлет ли тот его, при этом надеясь, что все же пошлет, сподобится. Это будет означать, что дрессура Калеба оказалась сильнее страха перед титулом ли, армейским ли званием, и Джек не станет слепо преклоняться перед ними, по одной указке сжигая деревни вместе с жителями.       Поэтому когда Джек забирает с ладони деньги и молча принимается собираться, Седрик испытывает нечто схожее с разочарованием.       «И он тоже не смог, авторитет и страх оказались сильнее. В противном случае из него мог бы вырасти здравомыслящий человек, лишенный слепого раболепия, а так — всего-то солдат, как и я».       И следующей мыслью — понимание, ясное как день, что мальчика точно убьют. Быть может и не сам Седрик, и не бандиты на изломе горного серпантина, но свои. Не простят проведенных в замке месяцев. Ведь он наверняка сунется к ним по глупости, и тогда Калеб, для которого мир столь же дуохромный, как и для Джека, не станет церемониться. Увы, такова судьба всех шпионов, но разве он понимает!       «Скажешь ему не делать — сделает наоборот из вредности и возраста и все равно пойдет к ним. Вот и остается, что наблюдать. Быть может, страх здесь сыграет не последнюю роль, и он поспешит как можно скорее покинуть пределы города? Верно, из всех прискорбных вариантов этот кажется наиболее здравым».       Прежде чем уйти, неслышно прикрыв за собой дверь, Седрик еще наблюдает какое-то время за мальчиком: как тот собирает в заплечный мешок сменную рубаху, жестяную кружку, теплый плащ. Внутри штормует, часть Седрика требует не прощения, а наказания, но он достаточно наказывал.       Руки мальчика мелко дрожат.       — Джек? Ты мог бы стать хорошим солдатом на службе короны. Но ты выбрал путь, а значит пройди его до конца. И не оборачивайся.       Да уж, думает он с ядовитой горечью, для прощальных слов самое то.

***

      Александра проходит чередой принцевых комнат. Их у него больше, чем было в ее съемной квартирке и в родительском доме вместе взятых, и все они полупустые, слишком чистые и какие-то словно необжитые. Как будто принц для Меридиана — нечто настолько чужеродное, что даже замок стремится избавиться от него, выкорчевать, выбелить любое упоминание о его присутствии.       Куда больше ей нравится проводить время у себя. Часы, когда они сидят на ковре перед камином или в придвинутых к огню креслах, невзначай касаясь друг друга или развлекаясь легкой беседой, когда ужинают, и Фобос справляется о прошедшем дне, или она перебирает его волосы, пропуская сквозь пальцы; когда он откладывает в сторону важные бумаги, чтобы ничего не отвлекало от крупиц единения, или когда она разгребает корреспонденцию Элион, отчего пальцы потом в чернилах, и Фобос ворчит и целует каждый по-очереди — Александра знает, что все это возможно только под сводами ее комнат. Пребывание здесь же редко бывает уютным.       Муха бьется в закрытое окно, шелестит ткань зеленого платья из тонкой шерсти — лето на Меридиане не умеет быть жарким, это твердят все вокруг. Даже на южных берегах температура редко поднимается выше 80°, что уж говорить о долине, скрытой в тени вечноснежных гор. Так что Александра носит зимние платья, лишь только уменьшив количество нижних юбок и сменив шерстяные рукава на более легкие, из невесомого сатина, расшитого мелкими цветами. Их для нее купила в городе Марта, как и несколько новых комплектов белья и чулок, различных лент для украшения волос и одежды, тонких костяных гребней. Она же отнесла на починку сапоги, которые за зиму поизносились. Одним словом, когда у Александры вновь появились деньги, жить стало в разы приятнее.       Веренице комнат нет конца — под покои правителя отдан практически весь этаж, отчего найти этого самого правителя становится задачей едва ли выполнимой. Александре кажется, что в них она потеряла счет времени, и прошел не один час. А может и правда так было — спросить-то не у кого, все безмолвные слуги принца как сквозь землю провалились.       Любопытный взгляд сам, точно живой, падает на мелькнувшую на периферии приоткрытую дверь. Оттуда тянет сквозняком, и Александра вновь ощущает нечто, рожденное в ее душе при виде портала, а на деле же — гораздо раньше. Какую-то нечеловеческую жажду познаний, неправильный интерес, голосящий громче разума.       Оглянувшись для надежности, она ныряет в неизведанный полумрак. И тут же живо вспоминает, как когда-то бессловесный слуга привел ее похожую комнатку, сплошь заставленную сундуками. Там хранились вещи покойных короля и королевы, и, если честно, Александра думала, что Фобос скорее избавится от них — по крайней мере после того, что рассказал об их отношениях. Здесь же обнаруживается еще один чулан: пара шагов в длину, косая трещина в стене, откуда внутрь просачивается ветер. И десятки картин, накрытых потемневшей от времени тканью.       Дыхание перехватило. В очередной раз она оказалась в месте, для ее глаз не предназначенном, но как всегда испытала ни с чем не сравнимый восторг то ли первооткрывателя, то ли антиквара.       Александра сдергивает ткань с ближайшего полотна. Портрет, неизвестная женщина с изношенным лицом. Картина вышла откровенно неудачной — немудрено, что оказалась здесь. Только и остается гадать, что стало с незадачливым художником, не нашел ли он смерть где-то в подземельях.       Сама собой вспоминается расположенная этажом ниже длинная галерея, до самого потолка увешанная портретами членов семьи Эсканор. Александре нравится иногда прогуливаться там, рассматривая застывшие во времени глаза, обращенные в вечность — глаза королев и военачальников, советников и герцогов. Наверняка там висят лишь лучшие из полотен, а такие, как это обречены скрываться здесь, во тьме.       Удивительно только, что для портретов прошлой королевы и короля-консорта места в галерее будто бы не нашлось. Александра силится вспомнить, видела ли она вообще их изображения хоть где-то в стенах замка и приходит к выводу, что лишь в кабинете Элион для них выделили уголок, да и то — наверня раньше никакой картины там не было, и ее повесили специально к прибытию принцессы. Значит ли, что до того их общий портрет также пылился здесь?       Она стаскивает ткань с края тяжелой позолоченной рамы. Вздрагивает, отступая на шаг. Темный фон, пронизанный невесомым, неясным внутренним светом — Александре не доводилось видеть раньше, чтобы чернота настолько отливала золотом, точно позади холста кто-то зажег желтую лампочку. От подобной игры света глаза в цвет морской зелени кажутся глубже. Они смотрят пронзительно, с тем же надменным полуприщуром, с которым он и в жизни глядит на всех — холодно, властно. Портрет коронационный, Фобос на нем не старше Элион, во всем еще — мальчик. И только глаза такие же, как и тринадцать лет спустя.       Слишком взрослые.       С трудом согнув одеревеневшие ноги, Александра садится напротив, устраивая подбородок на прижатых к груди коленях. Нет, размышляет она, такому портрету явно не место здесь, он должен висеть в галерее, для которой и был написан. В щель на стене, точно кровь из раскрытой раны, хлынул лишайник, так что не ровен час — и он повредит небрежно прижатый к стене холст. Будет больно утратить такую красоту, запечатлевшую границу, переходный момент между мальчиком и мужчиной. Как художнику удалось передать ее, выписать до мелочей: излом бровей еще без залегшей меж ними морщинки, гладкий подбородок, но уже каменные плечи, напряженная осанка, призванная больше скрыть, чем показать, уже поджатые губы и зачаток усталости под нижними веками. Александра никогда не знала его таким, ей просто не довелось знать, но вместе с тем отчего-то она уверена — она уже встречала этого Фобоса и не на страницах летописей. Лоб хмурился, губы двигались, выплевывая слова. Да, она видела его — только не помнит, когда.       Из интереса она открывает следующую картину, стоящую впритык к портрету юного принца. Будь здесь больше света, и он бы выхватил жар огненных волос, выделил их и заставил зажмуриться. Однако без него у Александры есть возможность смотреть прямо, не щурясь и не отводя глаз как от солнца — и даже с условностями не фотографической точности видеть почти стопроцентную схожесть между матерью и сыном.       «Вейра Боадицея», — гласит надпись на раме. Александра гладит ее пальцами.       Вейру она тоже помнит, хотя не должна. Так порой воскресают в памяти дальние родственники, увиденные единожды в далеком детстве.       «И то точно не был портрет из кабинета Элион».       Такой Фобос ее и находит: задумчиво сидящей перед двумя полотнами, переводящей цепкий взгляд с одного на другое.       — Что ты здесь делаешь? — Спрашивает он.       Только после этого Александра замечает его. Она обращается к нему и не может не сравнивать увиденное, не скользить по лбу-глазам-губам. Она находит его рот приоткрытым, волосы — чуть растрепанными, а зрачки затянутыми поволокой. Александра смотрит ниже. В руке Фобос опустевший кубок, последние алые капли срываются вниз, пачкая мыски его сапог.       Если уж ему все равно на это, решает она, значит он действительно пьян.       — Опять перепутал меня с матерью? — Она вопросительно приподнимает брови.       Взгляд Фобоса прыгает на портер Вейры и тут же возвращается к Александре. Одним шумным выдохом позже принц качает головой.       — Нет, сейчас я знаю, что это ты.       — Хорошо, — кивает в ответ Александра, не торопясь подниматься на ноги, хотя сидеть в присутствии правителя неприлично и для иных подобно смерти. И добавляет, не то интересуясь, не то утверждая: — Ты пьян.       — Брось. — Фобос на это только отмахивается. Кубок очерчивает в воздухе полукруг, новые капли падают на пол. — Лишь удалился для раздумий.       — Затянулись твои раздумья, принц, я не видела тебя с вечера. Ты все это время пьешь? Да, если судить по вчерашней одежде. Что-то случилось?       Александра часто наблюдала его пьющим, но еще никогда — таким: осунувшимся, с заострившимся от голода лицом, с красными пятнами на щеках и лбу.       «Так вот о каких срывах предупреждал однажды Рик».       Фобос отводит глаза. Наверняка ему не хочется, чтобы она знала о его слабостях, сталкивалась с ними лицом к лицу. Быть может он даже сожалеет, что позволил этой встрече случиться.       А Александра думает, что он ведь совсем не такой, каким показывается перед придворными. Впервые увидев его в тронной зале когда-то, она и помыслить не могла, что представший пред ней принц, насмешливо-высокомерно взиравший на всех свысока — что он будет скрывать собственный военный подвиг и прятать в чулане коронационный портрет, то ли стыдясь, то ли ненавидя его — себя? — за что-то. Что он будет тайком мечтать об уединении в стенах лаборатории, предпочитая его увеселениям в кругах знати, и столь же тайно напиваться, пропадая на несколько дней.       — Ты не ответила на мой вопрос.       — Ты тоже.       — Свой я задал первым.       Александра смеется, поднимается на ноги и подходит к нему. Фобос держится за дверной косяк. Она кладет пальцы поверх прохладной ладони.       — Я искала тебя. Ну знаешь, люди иногда так делают, когда их партнер внезапно пропадает почти на сутки без какого-либо предупреждения.       — Что-то… случилось? — Он дотрагивается до виска и жмурится. При этом его слегка ведет в сторону, отчего хватка на косяке двери крепнет до побелевших костяшек.       — Да так. — Александра успевает уцепиться за его локоть, чтобы удержать. — Соскучилась. И мы вроде как договаривались пообедать вместе, а ты не пришел.       Бледные губы неслышно шепчут проклятие, Фобос вновь отводит глаза.       — Я не… тебе не следовало видеть меня таким.       — Да ладно тебе. Я тоже не без греха, чего уж там. Другой вопрос, что от меня не зависит судьба целого королевства и все такое. Но ты не подумай, я тебя не виню. Подумаешь, чуть перебрал, с кем не бывает. — Все это она говорит ему по дороге в спальню, но уже там, в полумраке из-за задернутых партер понимает, что «чуть перебрал» явно не относится к принцу.       Кресло у камина, которое обычно стоит симметрично соседнему, сейчас сдвинуто и этим бросается в глаза, выбиваясь из общей картины. Подле него громоздятся пузатые бутылки из темного стекла. Одна лежит на боку, остатки содержимого пачкают ковер. К запаху вина примешивается резкий запах спирта. На чайном столике свалены в кучу какие-то лабораторные пробирки.       Фобос освобождает локоть из пальцев Александры и падает в кресло, от этого движения жалобно заскрипевшего. Рука его дергается было к бутылке, но он — и это видно по тому, как исказилось его лицо — заставляет ее остановиться, замереть в воздухе. Становится заметно, как крупно дрожит его узкая ладонь.       — У меня есть Совет, так что я могу иногда позволять себе… слабости. — Он запрокидывает голову, устраивая ее на спинке кресла, закрывает глаза, кладет руку на лоб.       — Что, голова трещит? — Не может удержаться от насмешки Александра, до того словно бы замершая посреди всего этого хаоса, не знавшая, куда себя деть, а теперь приблизившаяся к чайному столику и подхватившая одну из склянок. Ее она подносит к носу, принюхивается и тут же кашляет, точно подавившись этим резким, царапающим слизистую запахом. — Если ты вот это пьешь, то я не удивлена.       — Оракул, я больше десяти лет выслушивал нотации от Седрика, если ты собралась делать то же самое, то можешь даже не пытаться.       — Ты пьешь больше десяти лет? С шестнадцати?       — С четырнадцати. Хотя я и раньше пробовал вино, но крепко пить начал сразу после… — Здесь Фобос замолкает и жмурится. Лицо его при этом приобретает странное, почти мученическое выражение. Вдруг он добавляет каким-то другим, серьезным, тоном: — Ты должна уехать.       Александре чудится, что она не так поняла или не расслышала правильно — все же, речь принца звучит чуть приглушенно из-за количества выпитого.       — Прости, что?       — Уехать. — Он не раскрывает глаз, ладонь прижата ко лбу, голова запрокинута, ноги вытянуты. — Ты и твой сын. Поживете в Тризе, в отцовском поместье, к вашему приезду все подготовят. Пробудете там до весны, потом, как снега на дорогах растают, вернетесь назад.       — Ты отсылаешь меня почти на год? — Сердце ухает в район солнечного сплетения, а следом по всему телу ледяной водой растекается тревога.       Все страхи, неуверенности, сомнения — все оно вылезло наружу, сжало Александру в тисках. Он отсылает ее со двора, она больше не нужна. Что будет с ней и Лео в этом страшном мире, полном жестокости и магии, если она лишена и того, и другого?       — Давай без скандалов, прошу тебя. Я бы не стал этого делать, если бы твоей жизни не угрожала опасность.       — Опасность? И что же мне угрожает?       Фобос медленно поднимает голову и смотрит ей прямо в глаза. У него нечитаемое выражение лица, но на какую-то краткую долю секунды Александра успевает углядеть за ним нечто, похожее на раскаяние и… страх? Ей вдруг кажется, что еще немного, и он скажет: «я».       — Оспа, — сухо отвечает Фобос. — С эпидемией справится не удается, я боюсь, что ты можешь пострадать.       — Почему еду только я? Как же Элион?       — Элион тоже приедет туда. После коронации.       — А мы, значит, уедем до? Серьезно? — Она горько усмехается и взмахивает руками. — К чему подобная спешка?       — Я же сказал.       — Оспа на Меридиане уже полгода, но вопрос об отъезде встал только сейчас. И более того — ты мог отпустить меня раньше, когда я умоляла тебя сделать это. Вернуть домой. Неужели тогда оспа не страшила тебя?       — Потому что ты приедешь обратно, — повторяет он, понемногу теряя терпение. — И пока ты на Меридиане, я уверен, что так и будет.       — Так вот оно что. Так и скажи, что считаешь меня игрушкой, с которой можно делать все, что захочется: захотел — убрал на полку, захотел — достал поиграть. Я думала, мы с Лео будем жить здесь. Ты обещал, что сделаешь его своим воспитанником — или больше эти слова ничего не значат?       — Хватит! — Фобос ударяет кулаком по столу, отчего часть склянок по со звоном падает на пол. Он поднимается на ноги, битое стекло хрустит под сапогами. Александре кажется, что он подойдет к ней, но принц проходит мимо, останавливается в паре шагов и вновь сжимает виски.       — Я не могу допустить, чтобы ты пострадала. — Теперь он говорит так тихо, что Александра, стоящая за спиной, едва ли слышит. — Возможно я ошибся, и мне не стоило… нет, это было правильным решением, иначе бы ты просто… все казалось так легко, но теперь Дор умер, и я сомневаюсь, понимаешь? Что, если я подвергаю и твою жизнь опасности, и мне и правда стоит отпустить тебя?       Фобос оборачивается: глаза широко распахнуты и еще затянуты пьяной дымкой, дыхание сбилось. Он выглядит безумно. Александра не понимает, о чем он говорит, но на всякий случай кивает.       — Послушай, — мягко произносит она. — Если ты хочешь, чтобы мы уехали, потому что правда боишься — хорошо, мы уедем. Но ведь я волнуюсь совершенно по иной причине. Я не хочу, чтобы ты терял ко мне интерес.       — О, поверь, мой интерес к тебе не ослаб.       И отчего-то от его слов тревога Александры только усиливается. Что-то в них — за ними, если быть точнее, в интонации ли, в заложенном смысле или же ощущении, словно она опять что-то забыла — таит в себе неясную угрозу, отчего ноги делают крошечный шаг назад.       — Значит, дело лишь в оспе? Только и всего?       — Только и всего. — Фобос медленно выдыхает, чтобы успокоиться.       — И мои провалы в памяти тут не причем? Он замирает на следующем вдохе. Обращает к Александре нечитаемый взгляд, склоняет голову к плечу.       — Провалы в памяти? — Переспрашивает.       — Я бы даже не заметила. На повседневной жизни никак не отразилось, а вот старые воспоминания словно… стерлись. Как с жесткого диска. Не так давно я начала вести дневник, записывала туда всякое, а недавно взялась перечитывать и поняла, что не помню больше половины. Как будто все это было не со мной. Причем я ведь знаю, что все это было: жизнь в Хитерфилде, родители, колледж. Просто как будто теперь за этим знанием ничего нет. Ты понимаешь, что я хочу сказать?       — Да, я понимаю. — Голос его спокоен, но почему-то странная тревога Александры только растет. — Скажи, зачем ты взялась документировать события прошлого?       — Не знаю, — искренне отвечает она и пожимает плечами. — Как-то вот решила. От скуки, наверное.       — Или потому, что пытаешься восстановить утраченные воспоминания?       — Да нет, не думала об этом. Хотя звучит как неплохая идея, знаешь. А то однажды встану утром и не вспомню, как меня зовут.       Сдерживать бушующую внутри ледяную тревогу становится все труднее.       — Это вряд ли.       Чего Александра точно не ждет, так это того, что Фобос позовет прислугу. Молчаливая тень неслышно возникает у двери, склоняется в почтительном полупоклоне. И если своих служанок она воспринимает как людей, то его безголосых слуг — лишь как функцию. Инструмент, в данном случае — для достижения цели.       — Где ты хранишь эти записи?       — Что? — Рот кривится в ухмылке и рождает смешок. — Фобос, это смешно. Зачем они тебе?       — Где ты их хранишь?       О да, Александра действительно знает его настоящего — но почему-то иногда забывает, что настоящий он имеет больше одной грани, и что помимо вещей, за которые она в него влюблена, до сих пор существуют вещи, которых она боится. Потому что бояться Фобоса действительно есть за что и даже сейчас, когда тембр его голоса звучит ровно и почти беспристрастно, она ощущает фантомные пальцы, до боли сжимающие челюсть. Пытается сбросить их, убедить себя, что он обещал заботиться о них с Лео и не поднимет на нее руку — и не может.       — В шкатулке на письменном столе, — произносит она севшим голосом.       Губы его трогает тень довольства.       — Умница.       Взмахом руки тень слуги отсылается прочь, чтобы, впрочем, возникнуть в комнате снова уже через пару минут. За это время никто не сказал ни слова. Подошвы Александры словно приросли к полу, она не двинулась с места, опустила голову и пыталась заверить себя, что опасаться нечего. Но тугой узел в животе скручивался только сильнее, когда она думала о том, что будет дальше.       Когда стопка бумаг оказывается в руках у Фобоса, он пробегает взглядом по строчкам и хмыкает. Его снова слегка ведет, и на этот раз чтобы не упасть он хватается за каминную полку. Александра видит, как глаза его обращаются к прогоревшим поленьям, как вспыхивает в них что-то, похожее на сытое довольство. Он швыряет записи в распахнутый рот очага и щелкает пальцами, следом отправляя настоящий огонь, появившийся словно из ниоткуда.       — Нет! — Бросается было Александра, но замирает на полпути, глядя, как гибнут ее воспоминания. — Зачем?       — Поверь, тебе так будет лучше.       — Что это значит? Почему я сама не могу решать, что для меня лучше?       Фобос не отвечает, взгляд его прикован к пламени, нетерпеливо пожирающему мелочи из ее прошлого, радостные либо грустные, или важные события — словом то, что делает человека человеком.       — Тебе стоит начать собирать вещи, — наконец вздыхает он, но Александра уже не слышит.       — Почему у меня начались провалы в памяти? — Смотреть на Фобоса она не в силах, оттого сверлит взглядом нижний край его повседневной мантии. — Ты ведь знаешь.       — Мы уже говорили об этом. Я не знаю.       — Но ты сжег записи как только решил, что они нужны мне, чтобы вспоминать. Что там? Что такого в моих воспоминаниях, что так тебя тревожит?       Резкая, пронизывающая боль, похожая на сотни игл, что одновременно впились в голову — только успев договорить, Александра складывается пополам и сжимает виски.       Она знает, что мигрень утихнет со временем, надо только подождать, вдыхая сквозь крепко стиснутые зубы. Однако на место облегчения сейчас приходят полустертые образы. Та же комната, и он, дающий отвар, он, задающий вопросы, он — глаза в глаза, неприкрытое подозрение, следом — столь же пронзительная головная боль.       — Что ты сделал со мной? — Хрипит она, теперь уже захлебываясь в страхе и панике.       Фобос вздыхает где-то совсем рядом.       — Ну почему ты такая?       Он тяжело подхватывает ее на руки и прижимает к себе. Ему самому не очень хорошо, так что будь Александра в ином состоянии — и она бы опасалась, как бы они оба не грохнулись на пол. Но она только шумно дышит ему в плечо, не находя сил даже на то, чтобы сопротивляться.       Его руки опускают ее на стул. Слышатся шаги, потом кто-то открывает крышку то ли сундука, то ли шкатулки. Звон стекла. Опять пьет? Нашел время.       Всего этого Александра не видит, пусть глаза ее и открыты. Головная боль настолько сильная, что слепит, и все, что остается — это из последних сил держаться за жесткое сидение стула, стараясь не упасть.       Когда прохладные пальцы касаются челюсти и давят на щеки, она начинает кричать.       — Успокойся и пей. Ну же! — Губ касается что-то похожее на горлышко бутылки, стукается о зубы. Наверняка Александра бы почувствовала резкую боль, если бы ее уже не перемалывало в мясорубке агонии.       Он наклоняет ей голову назад и заливает жидкость в рот, удерживая так, чтобы ей ничего не оставалось, кроме как проглотить. И обессиленно падает рядом, усаживаясь прямо на пол подле нее. Небольшой стеклянный пузырек выскальзывает из пальцев и катится по полу.       — Все хорошо. — Александра слышит его голос как сквозь вату. — Воспоминания скоро стихнут, и ничего больше не причинит тебе боль.       Она качает головой, глядя в пустоту перед собой и чувствуя, как ползет по щеке одинокая слеза.       — Ее причиняешь ты, Фобос, как ты этого не понимаешь?       — Это для твоего же блага. И поверь, я не допущу, чтобы с тобой случилось то же, что и с Дором. Ты будешь жить.       Когда Александра вновь обретает способность видеть, мигрень все еще мучает ее. Фобос сидит на полу, руки сжимают пузатую бутылку из темного стекла. Он пьет из горла, что так не похоже на него — принца с вышколенным воспитанием. По крайней мере, при ней он никогда так не делал.       Почувствовав ее взгляд, Фобос поднимает голову, отчего лица их оказываются совсем близко друг к другу. От него сильно пахнет вином — это явно не первая бутылка. О том же говорят и глаза, сделавшиеся маслянистыми, и чуть растрепанные волосы, особенно у висков — как если бы он часто хватался за них, судорожно зарываясь в пальцами.       — Ты пьян, — то ли спрашивает, то ли утверждает Александра.       — Брось, всего лишь удалился для раздумий.       — А я?       — А ты помогаешь в моих раздумьях.       — Ничего не помню. — Она качает головой, на что Фобос только хмыкает, но как-то вымученно, тянется и целует ее в лоб.       — Что ж, значит пить тебе больше не следует.