Летний лес шумит десятками древесных крон, и Корнелия на себе чувствует каждую из них. Всякий листик, всякая травинка, камушек — будто здесь она не одна больше, словно размножилась, развалилась на части да и стала всем. Так в древних мифах из одного божества рождаются целые миры. Так Корнелия ощущает возвращенную магию.
Под сапогами гудит земля, тело щекочут пучки высоких трав. По левую руку течет ручей, вода звонко разбивается о каменистые пороги. Корнелия рада, что бивак сопротивления встал здесь, а не у шумных глубоких рек, вода которых бы живо напомнила о недавнем побеге из стылых застенок. Впрочем, Калеб ведь не знает — никто не знает о ее неумении плавать и страхе, что рождает глубина. В противном случае от шуточек Ирмы не было бы спасения.
В осоке копошатся лягушки, греются на плоских камнях тритоны, изумрудные в лучах полуденного солнца. Деревья засажены мелкой птицей: то ли зябликами, то ли горлицами — Корнелия, если честно, вряд ли отличит одних от других, как и не сыщет на лугу нужных трав. Возможно Кондракару хотелось бы видеть в ней больше рвения к природе, но Корнелии побоку, что от нее хотят позволившие похитить Элион.
Кряжистый дуб скрывает в рябой тени целую поляну круглых черных ягод. Корнелия косится на них с подозрением — это Хай Лин уже бы набрала пригоршню и сунула в рот даже не помыв, а она в этом плане осторожна. Жизнь в городе, упакованная в пластик как товары из супермаркета, приучила не доверять тому, что растет под ногами, а Меридиан еще не успел переучить действовать по-иному.
Она садится на поваленное ветром дерево, расправляет юбку кирпичного цвета, снимает с нее налипший по дороге репейник. Из-за плотного корсажа она достает сложенное в несколько раз письмо от Элион, уже с десяток раз перечитанное. На сгибах бумага истончилась, но Корнелия не может не открывать его снова и снова лишь стоит остаться одной.
«Наверное это последнее письмо, которое я могу отправить незамеченной», — пишет Элион. Корнелия шевелит губами, проговаривая заученные наизусть строчки. — «Не представляешь, сколько сил для этого мне придется приложить! В замке теперь везде шпионы брата, он подкупил даже моих фрейлин (я узнала про двух, но уверена, остальные тоже не на моей стороне). Хотя кто знает, вдруг они всегда были приставлены лишь для слежки за мной. Я больше ни в чем не уверена. Джек пропал. Надеюсь, что он жив и сам сбежал. Если он прибудет к вам — передай, что я рада его побегу, ведь это значит, что он в безопасности. Но ни в коем случае не пиши мне! Это слишком рискованно.
Я подкупила нескольких слуг, теперь они шпионят для меня и приносят сплетни. Других источников информации о том, что происходит за стенами замка у меня нет. Фобос будто намеренно держит меня в неведении. Не представляю, что он замышляет, но постоянные сомнения и подозрения сводят с ума. Если бы рядом не было Миранды, с которой я могу всем делиться, то наверняка довела бы себя до нервного тика (не переживай, ты все равно моя подруга номер один).
Не думаю, что Фобос станет меня убивать, ведь после коронации я подпишу отречение. Но и прежней жизни он мне не даст. Тебе наверное кажется, что я так спокойно об этом пишу, но на самом деле у меня сейчас трясутся руки. Иногда я плачу, когда рядом никого нет. Если бы я могла вернуться в прошлое и все изменить, то послушала бы тебя и девочек. Быть совсем одной вдали от дома — ужасное чувство. Надеюсь, что тебе оно незнакомо.
Еще раз попрошу ничего не писать в ответ и не отпускать сокола, которого я тебе присылала, чтобы он не вернулся в замок. Оставь его себе, а лучше убей. Как бы больно не было мне это писать, но это наилучший выход.
Знай, что пока я жива, ты остаешься моей лучшей подругой. Не проходит и дня, чтобы я не думала о тебе, не вспоминала нашу дружбу. Если когда-нибудь мы все же встретимся — это станет самым счастливым днем в моей жизни.
В ожидании,
Твоя лучшая подруга Элион Браун».
— Корнелия! — Голос Калеба пугает сидящий на ветках птиц, и Корнелия от неожиданности тоже подскакивает на месте.
Калеб шагает через залитое солнцем луготравье, высотой ему по пояс, а то и по грудь, с шумом прокладывая заметную тропу. Корнелия почти улыбается — для неуловимого вождя повстанцев он слишком громкий.
— Я здесь! — Она вскидывает руку и призывно ею машет.
Повстанец подходит ближе, так что становятся видны его растрепанные каштановые волосы и кожаный плащ, накинутый поверх простой земной футболки, купленной в разделе «все за доллар». К ней, как и к платью Корнелии, тоже прилипли репейные катышки и мелкие сыпучие семена похожего на кисточки растения.
— Чернику собираешь? — Спрашивает он, отряхиваясь.
— Это черника? — Озадаченно протягивает Корнелия. — В магазинах она выглядела куда крупнее.
— Именно она. Смотри! — Калеб наклоняется к земле и срывает с ближайшего к нему куста пару ягод, мелких и местами еще зеленоватых.
— Только не… — предупреждающий вскрик обрывается на полуслове, стоит только чернике исчезнуть за сомкнутыми губами вождя восстания. — … ешь. Гадость какая, Калеб! Она же немытая!
Но тот только пожимает плечами.
— Все полезно, что в рот полезло — слышала о таком?
Корнелия степенно поднимается с нагретого места и убирает письмо за корсаж.
— Учти, целоваться с тобой после подобных выходок я не собираюсь. — Она складывает руки на груди.
Калеб на это улыбается лисой. Широкий шаг, то ли прыжок — он оказывается слева, вынуждая ее обернуться, но тут же прячется за спиной, выныривая уже откуда-то справа. Касается губами скулы в смазанном поцелуе. Корнелия вновь оборачивается, платье обвивается вокруг тонких лодыжек. Зеленые как трава глаза вдруг оказываются напротив, совсем-совсем близко, и кожу опаляет жаром чужого дыхания.
— Нечестно, — шепчет она позже, когда Калеб чуть отстраняется, разрывая по-юношески трепетное прикосновение губ. Руки ее лежат у него на груди, сминая темную ткань футболки. Калеб обнимает за талию.
Мягкий летний ветерок, покачнувший кроны деревьев, ерошит волосы. Светлые пряди падают на лицо, и Корнелия хмурится. Нервными движениями она заправляет их за уши, в который раз проклиная весь свет за эту нелепую короткую стрижку, за то, что теперь не может толком смотреться на себя без сожаления об утраченном. Как ей нравилась ее длина, пшеничное море до копчика и даже ниже. Сколько усилий она приложила, чтобы отрастить их, сколько сил, времени и денег потратила, часами не вылезая из салонов красоты — и ради чего? Чтобы какой-то занюханный солдат оттяпал их ржавым охотничьим ножом, думая лишь о том, как бы незаметнее облапать пленную Стражницу?
Калеб замечает ее дерганные движения и осторожно берет за руки, отнимая их от головы.
— Ты чудесно выглядишь, — произносит он приглушенно. — Ничуть не хуже, чем раньше.
«Много ты понимаешь», — хочется бросить обиженное, но вместо раздражения изнутри поднимается нечто иное, и Корнелии почему-то хочется плакать.
— Спасибо. — Наверное, ей все же было важно это услышать. Она вымучивает благодарную улыбку, но тут же становится серьезной. Им сейчас стоит думать прежде всего о деле. — Письмо, что прислала Элион. Она пишет, Джек пропал из замка.
— Надеюсь, что он сбежал, — Калеб тоже хмурится. — А иначе нам придется туго — парень слишком много знает. Даже без местоположения Заветного Города этого хватит, чтобы крупно нам поднасрать.
— Думаешь — выдаст?
— Там умеют пытать. Тебе просто повезло, что они тебя пожалели.
Корнелия бы не назвала жалостью ничего из того, что пережила, но она понимает, о чем говорит Калеб и соглашается. Тот в ответ шумно выдыхает, трет загорелый лоб.
— В сложившейся ситуации нам всем будет лучше, если он и правда сам решил сбежать. Это меньшее из зол, хоть и выставит его последним трусом. Ну да пес с ним, идем! Народ Меридиана ждет нас.
Они выходят из леса, что надежно укрывает и поросшие разнотравьем берега ручья, и лагерь повстанцев, притаившийся в низине. С пыльной дороги, пролегающей через поля, вряд ли получится разглядеть дым от костров, как и не удастся услышать далеких голосов.
Вдоль тракта цветут, слегка покачиваясь, подсолнухи — их яркие шапки так и горят в свете ясного полудня. На горизонте кучнеют облака, белые и нереальные, точно из мультфильмов Миядзаки. На них хочется смотреть, как и на все вокруг, что Корнелия и делает, почти не отрывая глаз от раскинувшихся перед собой полей и высокого неба над ними.
Здесь дышится иначе, чем на Земле. Да что уж — даже в местной столице она не чувствовала такой легкости и сладкого аромата летнего зноя. Воздух там был каким-то тухлым, точно заболоченная вода, отчего Корнелия ощущала себя поросшей мелкой склизкой ряской. А в замке было и того хуже — стены его настолько пропитались мхом и плесенью, что от них изнутри чесались легкие. И как только иные в нем выживают?
— Знаешь что-нибудь про мисс Фостер? — Спрашивает она Калеба, широко шагающего чуть поодаль.
Он оборачивается. Над его плечом дорога сворачивает к кромке то ли давно заросшего поля, то ли совсем дикого луга и ведет к деревянной избушке с разбитым перед окнами огородом. Сквозь голые, незакрытые ничем провалы окон за путниками следит мутноглазая старуха, лицом напоминающая сморщенное яблоко. Корнелия догоняет Калеба, отворачивается и ускоряется.
— Я надеялся, — он тоже обращает взгляд на дорогу, сжимая в руке ладонь девушки. — Что она поможет нашему делу, да видно не судьба. Значит она для себя все решила. Нечего трогать человека, который сделал свой выбор.
Корнелия глядит себе под ноги и молчит. Другие Стражницы хотят во что бы то ни стало вернуть мисс Фостер на Землю, считая, что так будет правильно. Наверное это с Корнелией что-то не так, раз к своей бывшей учительнице она испытывает разве что неприязнь, и уж точно ей нет никакого дела до того, где она находится: здесь или в Хитерфилде.
Ее сила — это острые камни и жилистые корни. Крепче земли лишь вода, и именно поэтому они с Ирмой обе такие несговорчивые и своевольные. Но подруга все же умеет порой быть мягкой. А может, твердость в Корнелии взрастил Меридиан, кто знает? Однако она на многое теперь смотрит иначе.
Сорвав тонкую травинку, Калеб зажимает ее между зубов и задумчиво пожевывает. Подобные моменты молчания ложатся на сердце приятнее разговоров — должно быть, об этом и писали все те многочисленные глянцевые журналы в статьях о симпатии, взаимном комфорте и… влечении? От подобных мыслей алеют щеки, а ладонь становится влажной, и Корнелия спешит забрать ее из приятной хватки.
Одинокий постоялый двор выпрыгивает к дороге словно из ниоткуда. Длинный дом с пристройкой-конюшней и низким крыльцом под сверкающей медной вывеской. Чуть поодаль две женщины, увлеченно болтая, делают вид, что выбивают накинутое на жердь пуховое одеяло.
Внутри оказывается невероятно душно. Столы, блестящие от жира и воска, вытянутые вдоль стен лавки, повисший в воздухе запах пива и кислой капусты. Трактирщик — худой и высокий — глядит на прибывших куда пристальнее, чем то сделали уличные сплетницы. На его глазах Калеб усаживает свою спутницу подальше от входа и идет собирать информацию.
Корнелия тоже слушает. Пусть у нее нет той силы, что подвластна Хай Лин, и звуковые волны ей непокорны, но и у стен есть уши — особенно когда стены эти сделаны из цельного бруса.
Двое охотников — если судить по изогнутым лукам и лениво дремлющему под лавкой псу с оборванными ушами. Склоненные над столом головы, крупные лбы почти соприкасаются.
«
…хвороба деревни подчистую косит, а принцу и дела нет…»
Шумная группа торговцев пряностями — даже в другом конце зала Корнелия чувствует их терпкий запах. На легких дорожных дублетах нашиты гильдейские знаки.
«
…не далее как на прошлой неделе еще четверых потеряли. Наемники теперь отказываются в порты сопровождать — боятся, даже от платы отказываются…»
Семья с тихими, умотанными дорогой детьми, и женский голос:
«
…в деревне всяко лучше, чем в городе. Говорять, тела уже и не хоронят, так бросают, за стенами, значится…»
А следом вторящий ей мужской, сварливый:
«Больше брехню бабскую слушай! Где я в деревне работу найду? Аль опять в шахты идти? Так я после того обвала в них не сунусь — тьфу, чтоб их всех…»
Она не успевает дослушать, что там должно случиться с шахтами, потому как возвращается Калеб. В руках у него плоская деревянная тарелка без бортиков с лежащим на ней треугольником сыра и отрезом пирога.
— С капустой и мясом. Есть придется так — у них ни молока, ни кипяченой воды. Сидр есть, темный эль, ячменное пиво, но ты ведь не пьешь.
Скромный обед Корнелия принимает с благодарностью.
— …а еще всем нужны деньги, — со вздохом добавляет она, заканчивая свой приглушенный рассказ.
Это то, что они делают все последние дни: кружат по трактирам да постоялым дворам близ столицы и набирают в сопротивление новые души, пользуясь скорой коронацией. С ее приближением вся окрестная стража стекается за стены города, а не прочь от них. Потому и появляться там Калебу и остальным нынче опасно — все равно, что устраивать фаер-шоу стоя на пороховой бочке, но Корнелия не жалуется, умиротворенная спокойствием природы.
Еще бы и Элион была наконец в порядке.
На одной из лавок сидит прилично откормленный полевыми мышами да подвальными крысами кот, в полутьме дальнего угла сверкающий на охотничьего пса черепаховыми глазами. Над ним качается привязанная под потолком косица сухого чеснока — Стражница земли озорно шевелит пальцем, отчего из нескольких головок проклевываются стремительно зеленеющие ростки.
Заспанный ребенок, прислонившийся к округлому материнскому плечу, единственный, кто замечает проделку Корнелии. В ответ на его потрясенное выражение лица она прикладывает палец к губам и поднимается из-за стола.
Теперь Калеб подсядет на лавку к охотникам или странствующим торговцам, будто бы невзначай заводя разговор о том, что подслушала для него Корнелия. А сама она может размять ноги, побродить по округе или — если найдется рядом купец — прикупить чего на свои скромные сбережения: в отличие от дома здесь у нее совсем немного денег, которые можно тратить на себя.
Говоря откровенно, подобную — незаметную, легкую — почти не-работу Калеба она любит больше, чем когда он вещает на людных городских площадях в базарные дни, или устраивает засады на особенно важную знать, как это было дня три назад. По тракту подле их леса тогда проезжала расписная карета, запряженная сразу четверкой лошадей. В тот день сопротивление разжилось мешками звонкого золота и парочкой новых лиц из числа господских слуг. Самих господ ждала незавидная участь — никто не хотел, чтобы, добравшись до ближайшего гарнизона стражи, они сдали их лесное укрытие. Корнелии было почти не жалко — ехавший в карете занюханный лордик чем-то неуловимо походил на обрезавшего ей волосы солдата. И все же, когда с Земли вернулись другие Стражницы, она не стала им говорить. Смолчал и Калеб.
После сумрака постоялого двора солнце снаружи яркое, отчего глаза ощутимо режет. Прикрыв их ладонью, Корнелия торопится дальше — туда, где уже спеет поле желтой пшеницы. Воздух густой от запахов, особенно ярко чуствуется аромат нагретой соломы — он приятно обволакивает, навевает мысли о каком-то неведомом ранее уюте.
Однако подойдя ближе, Корнелия разочарованно выдыхает. Бескрайнее поле чистого природного золота при ближайшем рассмотрении оказывается поеденным насекомыми и местами плешивым. Многие колосья лежат, втоптанные в землю, некоторые окрасила в темные цвета болезнь. Сколоченное явно наспех пугало глядит на все это с невнятной тоской на глиняном лице.
Корнелия опускается на колени. Земля под ногами слегка влажная, мягкая от не так давно прошедшего дождя, но — не жирная. Ей нечем питать поле, а значит оно скоро погибнет, и народ из ближайших деревень уже к зиме ощутит нехватку хлеба.
Стражница зарывается в нее пальцами, непривычно равнодушно подумав о том, как будет потом вымывать из-под ногтей грязь. Ей не нужно шептать и заговаривать, достаточно лишь попросить — и земля послушается, как и всегда давая девушке нужное. Стебли распрямятся, окрепнут, колосья нальются силой, чтобы к моменту жатвы быть действительно золотыми, бесценными.
Сила ползет дальше. Растущие у плетеной изгороди яблони кренятся от тяжести созревших до срока плодов. Даже сорная трава — и та устремляется вверх на радость скакунам спешащих мимо путников. Все наполняется жизнью.
Это то, как они помогают Меридиану: платят простому народу за пищу, которой они подчас делятся с девочками, за борьбу против Фобоса. Каждая дает свое. Тарани сушит дрова, Ирма и Хай Лин гонят с гор кучные дождевые облака, чтобы полить посевы. Вилл открывает порталы и приносит им то необходимое, что можно достать лишь на Земле: лекарства, которые можно купить без рецепта, теплую одежду с гаражных распродаж и благотворительных собраний церкви, тушенку и крекеры. Они делают столько же, сколько и агитация Калеба, а может быть даже больше, и люди охотно идут за ними, когда получают то, что не может дать нынешняя власть.
За спиной раздается скупой шорох. Корнелия оборачивается, бросив колдовать, но сила еще продолжает течь внутри нее. От магии потемнели видные сквозь бледную кожу вены, позеленели, точно замшев, кончики пальцев.
— Госпожа ведьма! — Она поднимает глаза на одну из женщин, что десятком минут ранее выбивала ковер. Та смотрит с интересом на обвисшем как у мопса лице, но Корнелия может отметить только, как стучит в ушах и почувствовать, как терпко и сильно пахнет почерневшей землей. — Госпожа ведьма, да что же это… не признали сразу — не часто к нам ведьмы захаживают!
Женщина вдруг бухается на колени и принимается ахать, захлебываясь благодарностями. Из ее сбивчивых речей Корнелия узнает, что зовут ее Анника, и она жена трактирщика, хозяйка постоялого двора, что муж ее стал крепко пить, а по ночам — колотит, что денег постоялый двор приносит мало, потому как едва ли у кого они теперь водятся, ведь люд бежит из зараженных городов и деревень как от огня, позабыв про скарб, а от этого муж становится только сварливие да злее; да еще и ради пышной коронации собрали дополнительные налоги, оттого пришлось им сдать поля, пришедшие в качестве приданого, в аренду, и теперь Анника боится, как бы и с ними не случилось чего, ведь тогда они останутся и без урожая, и без денег. Но раз объявилась госпожа ведьма, арендаторы смогут собрать хороший урожай и часть его передадут вместе с платой — значит год еще не придется думать о том, как свести концы с концами.
«Мы не ведьмы — это всего лишь первые буквы наших имен», — думает Корнелия и уже вслух просит женщину подняться.
— Мне жаль, что я не могу сделать больше, — признается она. Вспоминает громкие речи Калеба, письмо Элион. — Все ваши беды из-за тирании принца. Принцесса Элион взойдет на престол, и жизнь наладится.
Дав обещание, Корнелия бредет обратно, гоняя в голове мысль, что вообще-то ее подруга никак не хочет править — а она вот так просто за нее все решила. Неужели это повлияла на нее жизнь среди повстанцев, возведших Элион в ранг едва ли не божества?
«Если она откажется? Мы победим ее брата, а она не примет корону, упавшую с его головы — что будем делать тогда? Монархия не может существовать без монарха, но, быть может, сможет республика?»
Так она думает, пока топчется у конюшен, терпко пахнущих лошадьми, и после, когда Калеб берет ее за руку. Вместе с ним из дверей выходят двое охотников, все также продолжая обсуждать что-то. Они перекидываются с вождем восстания парой ничего не значащих фраз — если бы Корнелия не была знакома с жизнью внутри сопротивления, то и не поняла бы и половины, не подозревая об истинном смысле сказанного.
«Какое задание он дал им — украсть припасы из кладовой местного лорда или устроить налет на торговый караван, чтобы добыть товаров? А может все вместе раз их двое?»
Новичкам всегда доставались подобные задания, прежде чем им позволялось узнать путь хотя бы к одному из многочисленных повстанческих укрытий, словно кротовые норы распиханых вокруг столицы и в некотором от нее отдалении.
— Идем? — Калеб приподнимает брови и улыбается, не удивляясь ее грязным ногтям и тому, как крепко она пахнет сухим сеном.
Корнелия слегка нервно заправляет за уши мешающиеся волосы и кивает. Обратная дорога обещает быть приятной — они пачкают обувь в пыли и едва-едва касаются ладоней друг друга, испытывая от этого приятное волнение.
— Какова наша следующая цель? — Задает вопрос Корнелия, не сводя пристального взгляда с собирающихся на горизонте туч, подвинувших нарисованные горы облаков.
Калеб отвечает почти мгновенно.
— Благодаря стараниям информаторов мы получили подробные описания нескольких потайных ходов под замком. Вместе с тем у нас достаточно людей, чтобы устроить диверсию в разных частях Меридиана одновременно. Так мы рассеем их внимание и избегнем прямого столкновения с королевской армией. А когда проникнем в замок — вырежем заразу изнутри. И возведем на трон ту, которой он принадлежит по праву.
Корнелия едва заметно ведет плечами, будто поежившись от налетевшего ветра.
— Думаешь, Элион согласится принять корону?
Калеб останавливается, широкие брови выдают удивление.
— Она что-то писала тебе об этом?
— Она не уверена. — Ответ получается каким-то смазанным.
— Трон ее по праву. Других наследниц просто нет. Если она откажется — Меридиан впадет в еще больший хаос.
Невнятные мысли о республике тают с каждой секундой.
— Чего ты боишься? — Прямо спрашивает Калеб.
— Не хочу, чтобы это было по принуждению. Она и так натерпелась за прошедший год. У нее должен быть выбор — а иначе чем мы лучше Фобоса?
Скуластое мальчишечье лицо накрывает серая тень. Он мрачнеет, хмурится, но прежде, чем Корнелия успевает вставить хоть слово, нетерпеливо тянет за собой.
— Поторопимся. Мне не нравятся эти тучи.
В лесу их встречает запах преющей под ногами листвы, смолы и свежего дерева. Но чем ближе они к лагерю, тем ярче становится еще один — аромат костра, дымный и ненавязчивый.
Чтобы пройти к нему приходится поплутать. Лесное укрытие они готовили долго: сносили с окрестностей валежник, перекрывали проходы валунами или упавшими деревьями. Корнелия растила колючие заросли крапивы и малиновых кустов там, куда чужакам ступать было не должно, и разводила руками естественную поросль, если дорога, напротив, требовалась. Понемногу вокруг лагеря вырос настоящий лабиринт. Незнающие путь вязли в буреломе и бродили по кругу, пока их не настигала шальная стрела разведчиков — знающие же шли строго по незаметным с первого взгляда меткам: чистому от мха плоскому камню, спрятанному в дупле куску ткани. Такая жизнь оказалась куда безопаснее обитания в стенах города, так что даже те, кто поначалу противился предложению Калеба, теперь сделались благосклоннее. У них была чистая вода из ручья и еда в достатке, так что — по крайней мере до наступления холодов — они были удачливее оставшихся в бесконечных малахитовых залах Заветного Города.
В лагере на возвращение Калеба и Корнелии едва ли обращают внимание. Кто-то мастерит птичьи ловушки, кто-то стреляет из лука по мишеням, кто-то сидит у костра, занятый ужином. Проходя мимо, Стражница хлопает по плечу зевающего Гуго — того самого рыжеволосого парня, которого они забрали с собой из столь гостеприимно приютившей ее деревушки, и о жизни которого так плакала девушка по имени Дженни. Корнелия пообещала ей, что он вернется домой на своих двоих, и с тех пор стала для юноши кем-то вроде старшей сестры, хоть старшим из них был как раз он.
— Эй! Корни! — Окликает ее Гуго. — К вам тут мальчишка. Дорогу он сам нашел, так что мы его пустили.
— Где он? — Шедший чуть впереди Калеб заинтересованно поворачивает голову.
— У Олдерна.
Джек болтает ногами и пьет травяной чай из деревянной кружки, когда Корнелия нетерпеливо откидывает полог высокого куполообразного шатра — одного из десятка, расположенных на поляне. В них ночуют те из мятежников, кто предпочли хоть какую-то крышу бескрайнему звездному небу как это сделал Калеб.
Вопреки опасениям, Джек выглядит вполне здоровым. Если не считать затянувшийся розоватый шрам на щеке, то он и вовсе походит на обычного земного мальчишку вроде тех, что гоняют по улицам на скейтах и шумят в фудкортах. Корнелия уже намечает улыбку, когда он спрыгивает с прижатой к краю шатра лавки, и лицо его делается серьезным. Стоящий поодаль Олдерн также сурово и внимательно встречает Калеба. На столе перед ними лежит закрытая книга.
— Рад видеть, что с тобой все в порядке, — вместо приветствия кивает Джеку вождь повстанцев. — Новости?
Мальчик коротко оборачивается на Олдерна. Тот вздыхает и сам берет слово.
— Он только что рассказал мне. Перед побегом из замка Джек успел украсть книгу…
— Я сомневался, насколько она важна. — Джек перебивает его. — Но несколько раз видел ее у принца, вот и решил… Я думал, что смогу добыть для сопротивления его планы, но она…
— Не открывается, — разочарованно заканчивает за мальчика галгот.
Корнелия и Калеб торопливо переглядываются. Известно, что это значит — если за Завесой существует нечто настолько могущественное, что не поддается силам простого смертного, то перед Сердцем Кондракара оно устоять не в силах.
«Будем ждать», — говорят глаза Корнелии. Калеб молча соглашается, движением век заменяя кивок.
И они ждут. Он долго говорит с Джеком, сидя в тени у костра, она — меряет шагами вытоптанную поляну, не в силах усидеть на месте. Ожидание отвратительно. Если от ожидания зависят судьбы многих, то оно отвратительнее вдвойне.
Небо хмурится все сильнее. Низкие черные тучи нависают над лесом, их царапают верхушки высоких елей, готовые вот-вот проткнуть. Лагерь отходит ко сну с ожиданием дождя, но он не приходит даже утром, зябким и мрачным.
Чтобы хоть чем-то себя занять, Корнелия плетет плотный навес из веток. Деревья под ее рукам скрипят, неохотно поддаваясь чужой магии. Они стары и растут на магической земле — что им до какой-то девчонки, начинающей феи?
— Побереги силы, — просит Калеб. По нему видно, что для него ожидание тоже в тягость. Он почти не спал и ночь провел в шатре Олдерна, склонившись над грубо сколоченным столом с раскиданными на нем картами и планами.
Все осложняется неизвестностью. Они послали в Хитерфилд проводника, не отличающегося, впрочем, высоким понятием ответственности. Он может позабыть о поиске Стражниц, может легко отвлечься, соблазнившись земной экзотикой. Но он один умеет чуять порталы, так что с этим приходится мириться.
Да и если бы дело было только в нем. Бесконечно далекий Хитерфилд все еще вздрагивает ночами от мыслей о «маньяке», на счету которого были две девушки — школьная учительница Александра Фостер и ее пятнадцатилетняя ученица Корнелия Хейл — и целая семья Браунов, состоящая из трех человек. Калеб приносил газеты — в них считают, что знакомство жертв между собой было частью мотива возможного преступника, а значит на очереди могла быть любая из их школы, отчего город охватила настоящая паника. Старшеклассницы старались возвращаться домой до наступления темноты, модные кафе и рестораны закрывались раньше. Стало больше полиции — Ирма рассказывала, что ее папа теперь работает практически без выходных. По иронии судьбы именно тех, кто знает, что никакого бродящего среди жителей маньяка не существует, родители опекают с особым рвением.
Какое-то время они пытались приспособиться: выбирались на Меридиан на пару часов, всегда — днем, и всегда очень тревожные, то и дело бросая взгляды на телефоны с отсутствующей связью. Пару раз были скандалы, родители не желали слушать оправдания о проблемах с сетью или внезапно севших мобильниках. Оставалось только ждать, что паника однажды уляжется, но на это требовалось время, а его было мало.
Помощь пришла откуда не ждали. Миссис Рудольф, бывшая учительница математики, организовала летний клуб по подготовке к экзаменам, куда — к удивлению родителей — записались все четверо. Испытывая нечто сродни благоговейного трепета перед самим процессом обучения взрослые согласились. Теперь у Стражниц было время с двенадцати до трех, трижды в неделю, без тревог со стороны родителей и с порталом прямо за углом дома миссис Рудольф. Это была удача, о которой в их ситуации можно было только мечтать, и которую сразу окрестили хорошим знаком.
Над ухом Корнелии с шелестом рвется тонкая ткань миров.
— Мрачновато у вас. — Первое, что говорит Тарани, указывая на низкое небо над головой.
— Под стать настроению. — Без улыбки отвечает Корнелия, но все же по очереди обнимает подруг: даже Ирму, которую она не любит понарошку, и Вилл, которую не любит всерьез.
— Есть новости? — Интересуется хранительница Сердца.
— Да. — Из шатра выходит Калеб. — Кажется, нам понадобится твой кулон.
В курс дела посвящают быстро. Корнелия нехотя показывает письмо Элион — оно идет по рукам, каждая читает вдумчиво, закусив губу или хмуря брови — потом рассказывают про книгу. Вилл вытаскивает Сердце Кондракара. Темнота внутри шатра озаряется неровным лиловым светом, он качается, пляшет по стенам в такт движению рук.
«Что, если не выйдет?», — успевает подумать Стражница земли, когда Вилл подносит Сердце к толстой книге. Долгий миг ничего не происходит, воздух густеет, от тревоги становится болотистым. Ирма переминается с ноги на ногу, Хай Лин делает шумный вдох, разбивающий тишину.
Дневник раскрывается с едва слышным шорохом, и все бросаются вперед, точно надеясь первее соседа увидеть нечто удивительное, стоящее рисков и ожиданий.
— Здесь даты, — сообщает Вилл. — Но страницы пусты.
— Попробуй самую последнюю, — предлагает Калеб.
— И поднеси Сердце. — Но голос Хай Лин разбивается о зазвучавшую вдруг речь.
Это похоже на запись, сделанную на диктофон. Они могут слышать Фобоса — так четко, как если бы он был с ними рядом — но не могут видеть, да и страницы остаются чистыми, лишь чернеют на них муравьиные следы дат.
Корнелия прикрывает глаза. Голос принца вещает о том, что прибрежное поместье готовят для мисс Фостер — он называет ее просто по имени, чего Корнелия не допускает даже в мыслях — и Элион. Это кажется ему наилучшим решением, продолжает он. К тому времени, когда девочка потеряет силы, она станет ему не нужна и пребывание ее в замке будет излишним. Он делает паузу перед последним словом, как если бы на миг задумался о том, что собирается сказать. Корнелия ненавидит его за это и за все остальное. Прежде всего — за магию Элион. За то, что никому в этом проклятом мире не нужна ее лучшая подруга. За то, что принцессе придется сначала это понять, а потом начать этим миром править.
Корнелия злится, и Корнелии страшно, потому что они могут не успеть. Коронация — дата, обведенная маркером в воображаемом календаре, неотвратимая точка во времени — она состоится еще до завершения нынешней фазы луны. Слишком скоро. До дрожащих коленей под платьем из грубой ткани.
— Что же, чего-то подобного мы и ждали. — От режущего слух голоса Ирмы Корнелия вздрагивает. — Одного не пойму, на кой ему было откладывать коронацию на полгода?
— Может это будет какой-то ритуал? Для него наверняка требуется соответствующая обстановка, какие-нибудь конкретные факторы, вроде расположения планет. — Предполагает Тарани.
— Или он просто ждал, пока ее сила окрепнет, чтобы забрать сразу всю. — Хай Лин пожимает плечами и бедром опирается о стол. Ее куда больше интересует умолкнувшая книга.
— Ты как? — На плечи Корнелии опускаются теплые руки. Глаза Вилл находят ее, она приподнимает брови, вторя заданному вопросу.
Отведя взгляд, Корнелия едва сдерживается, чтобы не отступить в тень и не съежиться, заключая себя в объятия. Она знает, что безразличие девочек — неискреннее, но они так долго тревожились за Элион всерьез, что теперь сил уже не осталось. И все же какой-то ее части обидно. Словно они забыли, что их было пять задолго до переезда Вилл.
— Мы должны предотвратить… — Запинается. Смотрит на Калеба, ищет то ли поддержки, то ли совета.
— Да, — говорит он. — Как можно скорее.
На лес с грохотом обрушивается ливень.
***
Фобос не любит и не умеет показывать слабости кому-либо, кроме дневника или Седрика. Даже Александре не может, хотя на опыте это и оказалось куда проще, чем он представлял.
Но все же быть по-настоящему слабым, то есть — быть собой, потому что, если послушать мать, то он тот еще слабак и трус, он может только там, где не увидят сотни глаз, неотрывно следующие за ним со дня собственной коронации. Слуги, придворные, личная стража. В их окружении он становился тем, кем всегда желал быть, но был ли это он?
Собой Фобос бывает, например, в саду. Не в том, где гуляет его сестра, а придворные дамы играют в мяч — в другом. В той части территории, которая находится под круглосуточной охраной, и куда хода нет никому, если только этот кто-то не хочет закончить жизнь в муках.
Небольшой треугольник сада прячется в тени отвесной замковой стены, с этой стороны лишенной окон. Оно-то ему и приглянулось когда-то: сердце грела сама мысль о том, что в целом мире у него будет еще одно место, куда никак не добраться чужим внимательным взглядам.
Здесь всегда тихо — лишь иногда пронесется над ухом стрекоза с трескучими крыльями — не бывает лишних глаз, потому как даже стража боится смотреть на принца. Здесь много цветов: отсюда берут начало все розы-шептуны, что поползли уже на стены, грозясь однажды поглотить замок в один большой куст.
Здесь дозволено бывать только его семье.
Земля после грозы податливо-мягкая, вырывать из нее сорняки — сплошное удовольствие. Фобос редко снисходит до чего-то настолько низменного, предпочитая поддерживать сад магией, но иногда хочется. Иногда — надо, особенно после суток в обнимку с бутылкой, отчего ему потом два дня было тошно. В этом случае работа в саду становится спасением.
Если в лабораторию он сбегает от трона, то сюда — от себя.
Сегодня над садом плывет напев иноземной колыбельной. Он ласкает слух, то приближаясь, то отдаляясь. Потом Александра подходит совсем близко, невесомо проводит ладонью по плечам, ногтями царапает шею, но не останавливается, продолжая бродить кругами и качать ребенка. Фобос провожает ее взглядом, полным тех противоречивых чувств, что он испытывает к этой женщине.
Отгремевшая утром гроза оставила воздух зыбким и влажным, отчего россыпь медных волос распушилась, и тугие завитки приподнялись над плечами подобно кучевому облаку. Вплетенные в них белые ленты качаются в такт неспешным шагам. И Александра больше не спотыкается о подол длинных юбок. Фобос едва заметно улыбается короткому наблюдению — она наконец научилась ходить степенно, как и подобает придворной даме.
Руки, закованные в длинные рукава, точно в латы, качаются ребенка с той же привычной легкостью, с которой Александра обычно берет со стола книгу. Несмотря на почти прямой его приказ, она продолжает сама возиться с мальчиком, упрямо называя его сыном. Этой ночью ребенок не спал от трескучих гроз, и теперь, отпустив кормилицу отдыхать, Александра сама качает его и баюкает, надеясь измотать прогулкой на свежем воздухе.
— У меня сейчас отвалится спина. — Она жалуется нараспев, вплетая слова в незамысловатый текст колыбельной.
Фобос усмехается глазами — ты сама этого хотела, дав слишком много свободы кормилице — на что Александра фыркает в ответ и отворачивается. У нее на лице еще прячется обида на скорый отъезд, и брови не взлетают наверх насмешливо, а жалобно выгибаются.
Как бы Фобос хотел объяснить истинную причину своего поступка! Рассказать, почему ей нельзя оставаться при нем, как бы им обоим того ни хотелось — потому что он не знает, сколько еще сможет безнаказанно препарировать ее память. Он боится, что однажды найдет и ее тоже — уже остывшей, со стеклянными глазами, смотрящими в никуда. И пока Александра подле него, ей угрожает опасность.
Фобос лишь надеется, что за время ее отъезда сумеет довести до идеала процесс работы с памятью или же и вовсе — отказаться от него, если эта навязчивая, больная идея сможет его отпустить.
Но в последнее верится меньше. Безумие — непосильная ноша даже для королевских плеч. С каждым днем она все тяжелее, Фобос чувствует это во всем: в мыслях, которые, подобно гвоздям, неизбавимо входят в мозг, в жужжании необъяснимого страха на оконечье сознания. В том, как все чаще Вейра приходит к нему, почти не исчезая больше, находясь рядом незримым для иных наблюдателем. Она и теперь здесь. Фобос поднимает взгляд туда, где тень от стены падает на каменную дорожку. Без солнца, в светло-серое утро, мама кажется до странного реальной — ему даже чудится, словно ветер треплет края длинных рукавов, отороченных бурым мехом.
Фобос проводит языком по пересохшим губам и поднимается на ноги — слишком скоро, чтобы это осталось незамеченным. Потом он вспоминает, что заметить его здесь некому, потому как Александра слишком занята ребенком, а стража несет караул за пределами сада — и успокаивается.
Подойдя к деревянному столику, шатко установленному слугами на рыхлой земле, Фобос смывает с рук грязь, полоща их в серебряном тазу, и еще долго стирает влагу сухой тканью. Помедлив немного, он поворачивается так, чтобы навязчивый мамин образ остался за спиной. Дышать становится легче.
Монотонная колыбель Александры прерывается коротким вскриком, когда ее неуемный сын стискивает в кулаке медную прядь. Ребенок смеется по-птичьи, захлебисто, как умеют только совсем малые дети, и, глядя на них, Фобос не может не вспоминать бесконечную череду Вейриных отпрысков.
Его первый брат родился, когда Фобос уже начал себя помнить, и сразу же переехал из материнской спальни в Крыло Наследников, отчего они стали невольными соседями. У них были общие няньки, и прошлая кормилица старшего принца уделяла внимание им поровну, так что Фобос вполне ощущал к новорожденному некую близость, хоть ни разу его и не видел. Желание познакомиться с братом цвело и крепло, произрастая из вполне очевидной причины — в каменном мешке совсем не было детей его возраста, с которыми можно было поиграть.
Брата назвали Орбертом, и он был вторым носителем этого имени, потому как унаследовал его в честь какого-то прославленного предка. Всякий раз думая об этом, Фобос задавался вопросом о значении собственного, но спрашивать у мамы не решался, а отец либо молчал, либо просил не беспокоить по пустякам.
В тот день, когда они с Орбертом должны были познакомиться, Фобос выскользнул из собственной спальни, кажущейся ему огромной, в и вовсе необъятные коридоры замка, и вдруг возомнил себя вышедшей в открытое море рыбацкой лодкой. За все пять лет своей жизни он никогда не ходил один, везде его сопровождали учителя, няньки или слуги, так что этот поступок заставил его почувствовать неожиданную взрослость. Придав шагам твердости, он свернул к спальне брата, но тут же спрятался в тень — плотно прикрыв за собой дверь деткой, розовощекая кормилица уходила прочь. Фобос не знал, куда она шла, но посчитал ее отсутствие неким знаком о том, что они с братом должны были познакомиться именно сегодня.
К его удивлению, Орберт оказался совсем мал. До того Фобос видел лишь детенышей собак и лошадей — те за несколько месяцев жизни становились крепкими, могли ходить и бегать. Человеческий же ребенок не умел ничего. Он лежал в подвесной люльке, размахивая в воздухе согнутыми толстыми ногами и сосал тканевый кулек.
Фобос нахмурился. Он не представлял, как можно играть с таким ребенком и более того — сколько еще времени понадобится, чтобы брат стал хотя бы немного похож на него самого?
— Ты умеешь разговаривать? — Серьезно спросил он, взявшись за край колыбели.
Орберт повернулся к нему и вдруг рассмеялся — совсем не так, как смеялся сам Фобос — а потом крепко ухватил за волосы. Старший принц зашипел. Он попытался выдрать прядь из рук брата, неожиданно цепких и тоже совсем не таких, как у него — слишком мягких и маленьких — а освободившись поспешил отбежать назад. Кажется, Орберт вырвал у него несколько волос, потому что кожа головы заболела. Фобос потер ее и посмотрел на солдатика, которого принес с собой. Обида за содеянное была крепкой — но любопытство пересилило. Он вновь приблизился к колыбели.
— Смотри. — Фобос потряс игрушкой перед лицом брата, отчего тот вновь протянул к нему пухлые руки. — Это солдат, вооруженный глефой. Видишь, в отличие от копья здесь наконечник сильнее напоминает клинок.
Он хотел рассказать еще, но в коридоре заслышались голоса. Фобос безошибочно узнал тот, что принадлежал маме, резкий и раздраженный. После рождения Орберта она всегда была такой, хотя раньше — он немного помнил — была спокойнее. Теперь же как будто ее злило само наличие сыновей.
— Я должен идти, — прошептал он и забрал игрушку из рук брата. Тот принялся плакать, но Фобос не понял причину. — Не расстраивайся. Я загляну к тебе потом, хорошо? Но мамочка разозлится, если узнает, что я пришел сюда один — она очень боится за меня.
Шаги приблизились. Фобос слишком поздно понял, что не сможет выйти из комнаты незамеченным, заметался и запрыгнул в распахнутую пасть сундука, в последний момент успев прикрыть за собой крышку. Сильно запахло пылью и сушеной лавандой.
Вейра вплыла в детскую царственным облаком, и у Фобоса захватило дух от излучаемого ею величия. За ней мелко семенила кормилица. Она что-то говорила, но споткнулась о пронзительный, мяукающий плач Орберта, всплеснула руками и бросилась к колыбели. Вейра на них даже не взглянула, только сильнее поджала губы. Весь ее вид излучал недовольство, презрение и какую-то застарелую усталость.
— Гильда, — обратилась она к кормилице, и голос ее звучал сухо. За закрытой дверью, наедине с другой женщиной, она могла позволить себе говорить так откровенно, как Фобос еще ни разу не слышал. — Это пустая трата времени. Мое чрево проклято и способно исторгнуть лишь сыновей. Не утруждай себя бесплодными попытками — я никогда не смогу его полюбить. После его рождения я чувствую к нему столь сильную ненависть. Даже имя дать не смогла, за меня это сделал муж.
— Позвольте, моя королева. Только возьмите его на руки, и материнская любовь сразу пробудится в Вас.
Красивое лицо Вейры исказилось и стало похоже на страшную шутовскую маску.
— Она не пробудилась за девять месяцев беременности и все прочие, что он перестал быть частью меня. Я давно призналась себе в том, что не люблю детей, но когда приняла титул, то встал вопрос о наследнице. Наследнице, слышишь? Но судьба смеется надо мной. Мальчики! Сыновья, в которых неизбежно разочаруешься.
Кормилица прижала к себе Орберта, словно стремясь защитить его от резких слов матери.
— Король…
— Мой никчемный муж не имеет к этой ситуации никакого отношения, — отрезала Вейра. — Ни он, ни его поведение.
Она рассеянно коснулась ладонью слегка опухшей щеки, сильнее обычного забеленной пудрой, но быстро взяла себя в руки. Глаза ее сделались жесткими.
— Мне не нужны сыновья, Гильда. Я не хочу рожать, точно курица-наседка, я устала от того, что моя грудь сочится молоком, а тело теряет былую красоту. Я рада, что мой муж стал чаще проводить время за реформацией дальних гарнизонов и мне больше не приходится возлежать с ним, опасаясь наступления новой беременности. Я ненавижу тошноту первых месяцев и чувство беспомощности и неповоротливости, охватывающее меня на последних. Лунные крови для меня предпочтительнее их отсутствию — хотя бы потому, что характер мой обжигался в горниле сражений, и вид крови для меня привычнее. Возможно, я должна была родиться в другом мире — там, где правители сплошь мужчины — и быть мужчиной тоже. Для них появление желаемого ребенка лишь вопрос времени, они не проходят через те муки, которые испытываем мы.
Сидя в сундуке и глядя на мать через тонкую щель под тяжелой крышкой, Фобос крупно дрожал. Он не понял много из того, что она сказала, но испытал тоску и боль, потому как способностей осознать главное у него хватило. Должно быть, Орберт тоже почувствовал нечто подобное и заголосил громче.
— Уйми его! — Прикрикнула на кормилицу Вейра, да так, что та едва ли не отпрыгнула.
Шло время. Королева без сил опустилась в кресло и терла большим и указательным пальцами прикрытые веки. Гильда качала ребенка, но выходило суетливо, резко. Тот не затихал, продолжая надрываться. Фобос подумал, что наверное в сердце брата пробудилась та же обида после маминых слов, что и в его. Он почувствовал жалость к странному существу, зачатку человека, неспособному даже к простейшим действиям, захотел вылезти из сундука и во всем признаться, но тут Вейра поднялась.
— Выйди, — приказала она кормилице.
Та посмотрела на королеву коротко и испуганно, рот ее задрожал. К двери она бросилась почти бегом.
— Почему ты плачешь? — Спросила Вейра в пустоту детской.
Она подошла к колыбели, склонилась над ней — Фобос хорошо видел, как лицо ее приняло вид застывшей маски, но в этот раз не как у шута. На этот раз она не выражала ничего.
— Отчего тебе плакать? — Повторила королева. — К тебе жизнь не была настолько несправедлива как ко мне. Ты всего лишь родился!
Она обхватила голову руками. До этого дня Фобос не знал маму такой — а теперь бы не смог позабыть.
— Замолчи! Кондракар мне свидетель, я пыталась любить вас. Но мой первый сын был не от Зандена, и я убила его. Неужели за это я проклята? Неужели и ты, и Фобос — мое наказание? Если это так, то среди вершителей судеб никогда не было женщин, а иначе с чего они решили, что могут так легко судить меня? — Голос сорвался на крик. Вейра заплакала, и Фобос вновь захотел показаться, побежать к ней, обнять. Ему казалось это правильным даже после того, что она сказала.
Она осела на пол, плечи ее мелко тряслись в такт рыданиям. Фобос видел маму в ярости, видел ее веселой и собранной, но никогда прежде — такой. От этого зрелища ему стало даже больнее, чем от ее слов.
— Почему до сих пор кто-то имеет право решать как мне жить? — Она закричала. Их с Орбертом голоса слились в один протяжный вой, соединив мать и дитя. Толстые каменные стены надежно укрывали их от лишних ушей.
— Моя мать, Кондракар, вершащий судьбы, даже мой муж, отчего-то возомнивший себя богом, хотя это я дала ему все, что он имеет, я сделала его таким — почему все настолько меня ненавидят? Разве не заслужила я наконец-то начать жить так, как хочется мне? Да замолчи же ты!
Пошатываясь, Вейра поднялась на ноги, ухватилась за край колыбели, как сделал Фобос с четверть часа назад. Глаза ее покраснели и опухли, а пудра стекла вместе со слезами. На скуле багровел синяк похожий на пятно от чернил.
— Почему никто из вас не мог быть девочкой? — Спросила она в пустоту, наклонилась к Орберту ближе и сжала в руке его шею.
Фобос испуганно съежился в углу сундука, когда брат захрипел сквозь плач, а потом затих. Остались только мамины рыдания — подвывающие, захлебывающиеся, когда она вновь осела на пол, а потом улеглась на бок и прижала колени к груди. Но он больше на нее не смотрел. Он не знал, что мама такого сделала, что брат больше не издавал не звука, но отчего-то испытал ужас, сравнимый с сотней ночных кошмаров. Он прижал солдатика к груди и не выходил до тех пор, пока перепуганные слуги не нашли его на следующее утро.
Орберта он больше не видел.
На платье Александры — длинные нити жемчуга, что едва слышно звенят при каждом шаге, и ребенок ее заливисто смеется, совсем не желая засыпать. Настоящее Фобоса живет и полнится звуками, а прошлое меркнет. Только протяжный материнский вой еще звучит в ушах как будто бы рядом. От одной мысли о нем хочется потребовать вина.
Обнаружив, что просто стоит перед тазом с водой, комкая в руках влажное полотенце, Фобос поводит плечами, чтобы скинуть наваждение. Он осматривает сад, скорее для того, чтобы зацепиться за что-то и отвлечь сознание новой мыслью, но замечает Вейру и не может сдержать ощутимого содрогания.
«Не смотри так осуждающе, мама. Как будто я хотел подглядывать».
Шуршащие по гравию мягкие шаги становятся спасением. Фобос оборачивается к идущему навстречу Седрику, и губы сами расползаются в облегченной полуулыбке.
— Что за дело? — Интересуется вместо приветствия.
Седрик вскидывает бровь.
— Почему сразу — дело? Может я прохлаждаюсь? Добрый день, Алекс. Маленький господин, — он кивает подошедшей Александре и ее сыну, на что женщина смеется.
— Господин никак не желает засыпать, — жалуется она, но тут же обращается к сенешалю. — Рик, ты как? Твоя рана…
— Зажила как на собаке, — перебивает Седрик. — Тебе не стоит за меня беспокоиться.
Как бы между прочим Фобос находит глазами плотную кожаную перчатку, которую его товарищ теперь носит на руке — той, что хранит на себе следы частых обращений. Проследив за его взглядом, тот хмыкает, но ничего не говорит, хотя все из присутствующих — за исключением, разумеется, ребенка — в курсе того, что он там прячет. Фобосу думается, что Седрик мог бы и поделиться переживаниями касаемо появившейся чешуи.
— На твоем месте я бы все же поручил мальчика кормилице, — коротко взглянув на Александру произносит Фобос. Она поджимает губы, но соглашается. Ясное дело, что у них с Седриком есть разговор не для лишних ушей.
— Ну? — Спрашивает он, провожая глазами удаляющуюся женскую фигуру. — Что за дело настолько не терпит отлагательств, что ты нашел меня даже тут?
— Я собираюсь увеличить количество патрулей за чертой города. Поступает много сообщений о мятежниках. И рекрутировать в армию заключенных — нам нужно больше солдат.
— Дозволяю. Что-то еще?
— Быть может, я просто соскучился? В последнее время так редко вижу тебя в ясном уме.
— Как мило. Не томи. Хороший день, я хочу вернуться к розам. Их общество более приятно.
— Тогда заранее сожалею, что придется испортить тебе настроение. — Седрик поднимает голову, обращая лицо к небу, прежде чем сообщить истинную причину своего визита. — В замок прибыл гость. Гостья — если точнее. Не поставить тебя в известность было бы роскошеством, которое я не могу позволить.
— И кто же? — Вкрадчиво спрашивает Фобос.
— Старая знакомая.
— Насколько старая?
— Из далекого прошлого.
Седрик не называет имени, но и намека достаточно, чтобы понять.
— Идем. Встретим прошлое с честью.
Они выходят из сада, сворачивают к лестнице, ведущей в одну из внешних галерей.
— Одного только не пойму, — в такт шагам произносит Фобос. — Почему сейчас? Тринадцать лет от нее не было ни слуха. Я даже надеялся, что это смерть настигла мою…
Он обрывает себя на полуслове, когда из-за угла выходит Александра, и понимание накатывает с головой.
— Леди на соблаговолит поведать нам, всем ли были разосланы приглашения на коронацию? — Когда она приближается, Фобос подхватывает Александру под руку и наклоняется к уху.
Она обращает на него недоуменный взгляд.
— Не понимаю, разве это не входило в мои обязанности? Я сделала что-то не так?
— Нет-нет, что ты. Все прекрасно.
— Тогда к чему был этот вопрос?
— Представлю тебе кое-кого. — Уклончиво отвечает он и больше ничего не говорит, пока они втроем не спускаются во внешний двор, где у конюшен бьют копытами высокие гнедые лошади, еще не расседланные.
Всадница обнаруживается всего одна. Волосы ее потемнели с того раза, когда Фобос видел ее в последний раз, и стали более коричневыми, утратив рыжину, а весь вид окончательно приобрел черты женщины, почти перешагнувшей тридцатилетие. Быть может, он бы и вовсе ее не узнал, если бы не мелкие, едва уловимые черты, которые она пронесла сквозь жизнь — повадки, манера двигаться, живая мимика.
— Фобос! — Она прекращает отстегивать седло, уступая это дело конюшему, и всплескивает руками. — Какая честь, что ты вышел встречать меня лично. И Седрик, надо же! Ты стал еще выше, чем раньше. Головой о потолки не бьешься?
— Не в этой форме. — Седрик склоняет голову и улыбается почти дежурно — затаенную радость выдают лишь расслабленные черты лица. — Приветствую, Цибела.
Подле нее сидят волки — спокойные и больше похожие на крупных собак. На подошедших они реагируют вяло, только поворачивают острые морды и втягивают воздух, принюхиваясь.
— Чему обязаны твоему появлению столько лет спустя? — Голос Фобоса холоден.
— Я получила приглашение на коронацию.
Александра переступает с ноги на ногу, и на миг он отвлекается на ее шевеление. Цибела следует за движением его зрачков, щурится, словно вдруг все поняв — последнее, чего Фобосу хочется в этой жизни. Он говорит:
— Ты оказалась в списке лишь по причине нашего родства. Приглашение было формальным — в твоем присутствии здесь нет нужды.
— В другой раз сообщай об этом заранее, чтобы нам не пришлось ехать через пол континента.
Из распахнутых дверей конюшни выходит черноволосая девушка, вытирающая руки и лицо влажной тряпкой. Она вопросительно смотрит на Цибелу — та коротко взмахивает ладонью, отсылая прочь. Фобос провожает ее равнодушным взглядом: перекинутый через плечо плащ, заправленные в сапоги штаны, точно у солдата.
«Волки и личная воительница. Вот, значит, как ты компенсируешь свою нынешнюю беспомощность, Цибела?»
— Не представишь нас? — Коротким вижением подбородка она указывает на Александру.
Фобос выдыхает сквозь зубы, оказавшиеся неожиданно крепко сжатыми.
— Разумеется. Позволь тебе представить Александру Фостер — наставницу моей сестры. Александра, это Цибела Эсканор. — Он так давно не слышал этого имени, что теперь без следующих за ним титулов, оно кажется ему голым и каким-то куцым, так что после непродолжительного молчания Фобос добавляет: — Как ты можешь заметить, мы родственники.
— Очень дальние, — поправляет Цибела.
— К счастью, — бросает он вдогонку, выдерживая ее внимательный, изучающий взгляд, который переполз на него с Александры.
Атмосфера густеет.
— Алекс, позволь проводить тебя, — предлагает было Седрик, но Фобос перебивает его, не повышая голоса.
— Не стоит, я сам. Цибела. — С непривычки он вновь делает паузу после ее имени. — Твои старые покои заняты, но ты можешь поселиться в любых из тех, что подготовлены для гостей. Для твоей сопровождающей также найдется место.
— А мои волки? — В вопросе читается вызов.
— Привяжи их на псарне.
— Я не держу волков на привязи. — Впервые за годы их знакомства Фобос встречается с гневом Цибелы. Даже в день изгнания он получал от нее лишь растерянность.
— Однако мои гончие мне дороги. Кто возместит ущерб, если твои волки набросятся на них?
— Или же твои гончии нападут на моих волков? Как видишь, это необычайно спокойные животные. — Она опускает руки на волчьи загривки и ерошит шерсть, точно перед ней щенята.
— Во избежание дальнейшего беспочвенного конфликта я предлагаю позволить волкам поселиться в гостевых покоях вместе с Цибелой. — Предложение Седрика, как всегда, рационально. — Я предупрежу слуг. И провожу, если ты не против.
Взгляд Цибелы смягчается.
— Не против.
Фобос прощается — коротко и сухо — и уходит, не выжидая больше ни мгновения. Шаг его столь широк, что Александра, закованная в кандалы его хватки, едва поспевает за ним.
На вершине широкой каменной лестницы, ведущей на второй этаж замка, он останавливается, только теперь уверенный, что его слова не подслушает ни его кузина-изгнанница, ни ее воительница с черной косой. Вокруг снуют слуги, занятые уборкой, сверкают чистотой витражи в окнах. Можно было бы сказать, что на их присутствие не обращают внимание, если бы не тот факт, что вся уборка как-то быстро, почти незаметно для глаза побросала вещи и растянулась вдоль стен, пока Фобос не дал отмашку продолжать.
Тогда он говорит Александре:
— Надеюсь ты не обманулась общением с Цибелой. Как и всякая из нашей гнилой семейки она не заслуживает доверия.
— Не думаю, что стану искать союзников среди твоих родственников. Прости, но мне хватило Пайдейи.
Он натянуто улыбается.
— Замечательно. Я рад, что ты учишься на своих ошибках. К тому же, в данном случае без этого никуда — для тебя Цибела опаснее Пайдейи тысячекратно.
***
Под вековыми сводами семейного замка было темно даже в самый ясный полдень. Не спасали ни свечи, ни камины, ни яркие гобелены, щедро украшавшие стены. Место, которое Фобос когда-то считал своим домом, с каждым днем все больше нагоняло тоску.
Он писал. В руке скрипело перо, на пергаменте оставались следы слов: вот уже который месяц он вел переписку с лордами, готовыми поддержать его мятеж против матери. Трон виделся близким как никогда до этих пор, и ничего боле не смогло бы от него отвлечь.
— Ты бы взглянул, — донеслось из противоположного угла комнаты, где последний час шуршали, перелистываясь, страницы.
Фобос поднял голову и встретился взглядом с Цибелой. Она указала на книгу, что лежала у нее на коленях.
— Наш наставник передал мне для самостоятельного ознакомления. Здесь описаны интересные заклинания, они могут быть полезны.
Он почувствовал, как, точно обладая собственной волей, губы сжались в тонкую бескровную полоску, и тут же постарался скрыть это.
— Мастер Годфрид отдал их тебе. Наиболее способной из его учеников.
Желчная зависть просочилась наружу и обратилась в слова. Цибела нахмурилась, Фобос поспешил вернуться к письму.
— Не говори так, словно это моя вина, что я…
— Родилась девочкой, верно. И магия, и трон — все при тебе. Двух зайцев одним выстрелом.
Она покачала головой.
— Что толку тебя разубеждать.
Но слова прозвучали обижено. Изнутри обожгло виной, и Фобос крепко сжал пальцы, пока ногти не впились в кожу до горячей боли. Но даже она не помогла.
— Ладно, рассказывай, что там у тебя, — сдался он.
— Вот как? Я думала, подобные заклинания не интересны мальчишкам, чья магия настолько ничтожна, что нуждается в постоянной подпитке, как пустой сосуд — в озере.
Сказала — и тут же покраснела, пожалев.
— Прости. Мы не должны ругаться, особенно теперь, когда со свадьбой все уже решено.
— Еще три года. — Он ответил не думая, сухо, словно рот был полон песка.
— Два. — Поправила Цибела. Она тоже не хотела этого брака, особенно теперь, когда Фобос неуловимо менялся, все меньше напоминая названного брата, с которым она росла, точно нечто темное уже укоренилось в нем и вот-вот готовилось прорасти.
Он вздохнул, сложил перед собой руки.
— Так какие заклинания ты хотела мне показать?
Постарался придать голосу заинтересованности, хотя мыслями был там, о чем писал один из королевских советников: пересчитывал мечи, готовые поддержать его в грядущем мятеже, делил земли, раздавал золото. Восходил на трон, как и должен был. Он — сын самой королевы, а не какой-то обнищавшей дальней родственницы, найденной лишь по причине отсутствия наследницы престола.
Фобос взглянул на полученное этим утром письмо, которое должен был сжечь, но все никак не мог себя заставить. «Все будет так, как должно быть по справедливости», — гласили строчки. Ему грела сердце чужая мысль о том, что поступок их справедлив.
— Это только теория, разумеется. — Голос Цибелы прерывался шумом книжных страниц. — Половина из этих заклинаний звучит как полный бред, если ты хочешь знать мое мнение, а вторая — просто невыполнима. Но если бы какой-то маг сумел довести их до ума, они могли бы оказаться невероятно полезны.
Перестав мучить древний талмуд, она остановилась на одном из разделов и постучала пальцем по сухой странице — Фобосу почудилось, что от этого движения в воздух взметнулась туча пыли.
— Взять хотя бы контроль памяти. Здесь рассказывается, как можно забрать чьи-то воспоминания и как их вернуть. Ты можешь себе такое представить?
— Нет. — Он равнодушно пожал плечами. — Не могу.
— Как думаешь, мастер Годфрид позволит мне изучать эту тему? Мне кажется, подобное умение полезно для королевы.
Что-то щелкнуло в его сознании, отчего Фобос заинтересованно склонил голову и внимательно посмотрел на Цибелу.
— В книге описан лишь контроль памяти? Возможно ли научиться, скажем, читать чьи-то воспоминания?
Вновь зашелестели страницы.
— Подобное заклинание есть, но… оно совершенно бессмысленно и кажется не доведено до конца. Не знаю. Твое предположение звучит как недостижимая фантазия, раз уж даже великие чародеи и колдуньи прошлого не смогли получить каких-либо внятных результатов.
— Но мне показались правильными твои слова. В случае, если кому-то удастся осмыслить теорию и овладеть ей совершенстве — подобное заклинание и правда окажется необычайно полезным, — глаза юного принца сверкнули, — для будущего правителя. 
