Дело дрянь

– У нас будет ребенок. Когда Чан узнал, что Хван носит под сердцем его ребенка, он был вне себя. В буквальном смысле. – Принесите нашатырь! Ну чего вы сидите!? Вдруг он умрет и мой ребенок останется без отца?! Быстрее! Кричал Хенджин, пока его друзья хаотично рассыпались по небольшой квартирке Хвана в поиске воды. Вероятно, если бы альфа сейчас не находился в бессознательном состоянии, он бы плакал. Или смеялся. Или злился. Может, он бы благодарил всех и все за такой подарок и кружил бы Хенджина на руках, стискивая, как сокровище. А может быть ругался бы, кричал. Бил? Нет, это уже перебор. Да и не ругается Чан никогда, но разговор тяжелый бы точно предстоял. Хенджин в замешательстве был, когда узнал о беременности. Ребенок. Его. Их. Скорее всего, Бан бы думал, что этот малыш – чудесный комочек счастья, милый и, возможно, любимый. Чан был бы уверен, что их ребёнок будет точной копией Хёнджина – невероятно красивый, добрый, нежный, восхитительный. Бан был бы лучшим отцом. По крайней мере, он бы постарался, чтобы их малыш рос образованным, воспитанным и миролюбивым. Чан стремился бы стать для их ребенка несгибаемой опорой, а Хенджин – поддержкой; тем, к кому их ребенок сможет прийти в сложный момент жизни, а тот никогда не откажет в помощи. Хенджин же поначалу считает, что ребенок в таком раннем возрасте – крах для его успешного будущего, неисправимая ошибка. – Хенджин, ну ты чего, а? Ребенок – это в любом случае круто. А если в таком раннем возрасте, то еще лучше. У вас не будет большой разницы в возрасте, и ты сможешь лучше понимать его, и... Речь Сынмина заглушается громкими рыданиями блондина. Киму остается лишь поглаживать Хвана по мягкой макушке в утешительном жесте и ждать, пока пройдет стадия отрицания . В момент, когда тест показал две полоски, светловолосый будто из реальности выпал. Ему же двадцать один едва стукнуло, у него вся жизнь еще впереди: тусовки, учёба, карьера, да он на второй курс только поступил, в конце-то концов! А он, в самом расцвете сил вынужден будет сидеть у кроватки денно и нощно, подгузники вонючие менять и каши отвратительные варить. Да и не может быть такого, чтобы в течку последнюю они про контрацепцию забыли. Не может же? Бан Чан же ответственный и все желания своего омеги безоговорочно исполнял, и без его мнения действий, требующих совместного решения, не предпринимал. – Может, это ошибка, и тест, ну, не знаю... Просроченный? Минхо вздыхает тяжело за дверью ванной комнаты, а Хенджин в ведро мусорное восьмую коробочку нежно-голубого цвета выбрасывает, и на незамысловатый предмет в своих руках смотрит – все также две полоски. Взгляд на инструкцию падает. "Если на поле просвечиваются две параллельные полоски красного цвета - поздравляем, скоро Вы станете родителем!" – Это восьмой тест за день, Минхо. Все восемь не могут быть испорченными . Когда стадия отрицания прошла спустя две с половиной недели, наступила стадия гнева. На себя, на свою природу, на чертовы гормоны, на Бана Кристофера Чана. Они встречались два года. Кажется, это была та самая, которая первая, и которая навсегда , как многие говорят. От которой бабочки-гиганты внутри где-то и голову кружит так, что вот-вот и по асфальту распластаешься, но в каждый такой головокружительный момент сильные руки его альфы оказывались вокруг его тонкой талии, не давая упасть. Да, кажется, это действительно "та самая", понимает Хван, когда Бан сидит рядом в футболке одной ночью сентябрьской, и на небо звездное пальцем показывает. – Видишь? Это созвездие называется Кассиопея. Если взглядом провести линию по диагонали вправо, можно увидеть Туманность Андромеды. Красиво, правда? Хенджин на его профиль смотрит: да, нос непропорционально большой, ну и что с того? Глаза маленькие? Зато какие вселенные огромные в них отражаются. А губы... Хван зависает так конкретно, наблюдая, как двигаются бледные губы Бана. Поправляет с плеч съезжающий плед и к парню ближе пододвигается. – Хен? – прерывает его рассказ о каких-то там кометах, прилетающих раз в двести лет. Названный голову медленно поворачивает и улыбается ласково. – Да? Хван в губы чужие котенком тычется, глаза прикрыв, и ладонь на щеку холодную кладет. Отстраняется тут же, брови густые хмурит и плед теплый с плеч своих быстро стягивает. – Ты же замёрз. Чанни, я ведь говорил, что лучше тебе накрыться, я ведь в кофте, а ты... Бан смеется тихо, так красиво, что у Хенджина от любви к парню сердце кульбит делает. – Я же спортом занимаюсь, Джин-а, закаляюсь. Мне не холодно, правда. Хенджин плед тогда на шее Бана в три узла завязал и снять не позволил. Так и просидели на крыше пятиэтажки до рассвета, даря друг другу поцелуи ленивые и не очень. Хенджин достаточно эмоциональный человек, и когда дело касается выражения этих эмоций, ему никому нет равных. Следующие три недели он на себя обычного – беззаботного, веселого парня был не похож: озлобленный, колючий, словно ёжик. И трогать страшно, а помочь-то надо было. Единственный, на кого не распространялся гнев – был Сынмин. Хотя на него тоже злиться бы стоило, хотя бы потому, что Хенджиновскую честь не уберег. И не важно, что Хван уже как полтора года взрослым считается и за свои поступки ответственность обязан нести сам. Кристофера он игнорировал. На звонки и сообщения не отвечал, в университете старался не появляться. "Заболел" – кратко отвечал Сынмин, когда преподаватель о посещаемости Хвана интересовался. Дверь уж тем более не открывал, даже когда альфа выломать ее грозился. – Я полицию вызову. Уходи. Кратко, твердо отвечает на угрозу и в глазок смотрит. Парень по ту сторону двери поникает еще сильнее, голову к двери лбом прислоняет и, кажется, заплачет сейчас. – Хенджин, что произошло? Я что-то не так сделал? Скажи хоть. Блондин мнется несколько секунд, в то время, как сердце от вида любимого разрывается на частички. На живот плоский пока что ладонь кладет и, с силами собравшись, отвечает: – Ничего, Чан. Уходи, пожалуйста. Стадия торга пролетела мгновенно. Несколько дней Хвана изнутри сжирали сомнения, терзали душу варианты развития событий. "Как я ему скажу? Вдруг, он не против ребёнка? А если против? Он заставит сделать аборт? Он же продюссером стать хочет великим, ему эта обуза ни к чему... Ребенок же.. это не так уж и плохо, верно? Вот вырастет, будем вместе по магазинам ходить. Убираться его научу, готовить, будет заботиться обо мне, пока я буду образование получать... Ладонь тогда на чуть припухший живот легла, а за окном снег первый пошел, во мгле ночной мушками белыми порхая." Настала стадия депрессии. Обидно стало за себя, просто жуть. И без того редко на улицу выходивший, омега забаррикадировался у себя в квартире на долгие четыре недели. За окном тогда все чаще снег порошил: то утром ранним, когда сна ни в одном глазу, а в руках тест двухмесячной давности, то вечером поздним, когда по подушке слезы соленые размазаны, а снаружи, медленно кружа в воздухе, на землю падают снежинки. В университете с помощью лучшего друга взят академ. Куда в таком состоянии? Бан Чан каждый день пишет, про здоровье спрашивает, прощение просит, сам не зная, за что. Хван и сам не понимает, почему любимого человека (в этом сомнений нет) видеть не хочется, не то, чтобы разговаривать. Блондин сообщения все просматривает, иногда коротким "все нормально" отвечает, но от этого "все нормально" уже тошнит. Буквально. Поэтому Джин в туалет быстро забегает и к унитазу в объятия падает. После рот полотенцем махровым вытирает и в рыданиях заходится. В последний момент, когда стакан с растворенными в нем всевозможными таблетками из аптечки, у губ оказался, Хван о друге подумал. Сынмин ведь все для него делает. Поддерживает, заботится, к жизни нормально вернуть пытается, а он, как трус последний, все это в могилу свести хочет. Нет, этого Ким ему точно не простит. Сынмин всеми силами друга поддерживал: сладкое приносил (соленое тоже), фильмы вечерами свободными за компанию смотрел, гулять выводил и уничтожить себя морально (о том, что физически тоже – другу знать не надо) не дал, интересное всякое рассказывал, в том числе и новости университетские, и про Чана. – Жалко его, Джинни. Он как тень ходит, синяки под глазами больше, чем у Джисона во время сессии, – в трубке голос Минхо прерывается громких "Ах ты собака!" и смехом едва слышным. Хенджин улыбается печально, – Я его таким никогда не видел. Поправляйся скорее, возвращайся к нам. Ты нам нужен. "Он беременен, идиот! От этого не выздоравливают." – снова причитает Джисон на заднем плане, после чего Хенджин "спасибо" тихое говорит и сбрасывает. Слезы вытирает рукавом кофты и к Сынмину льнет. Ким даже витамины всякие дорогущие покупал "Ты же беременный, о себе не думаешь, а ребенок страдает". На стол из портфеля аптечный чек выпадает, Хван схватить пытался, но друг ловчее. – Сынмин, ты не обязан... – Я хочу. Молчи и пей. Прямо сейчас. Хенджин другу детства искренне благодарен. Тот для него словно спасательный круг для тонущего. Он ему по гроб жизни обязан будет. Сынмин альфой рожден, но на омег, кроме Хенджина, внимания не обращает. Сначала Хван подумал, что тот влюблен в него до беспамятства, но вариант быстро отпал, стоило рассказать другу о беременности. Таких искренних пожеланий счастливой семейной жизни и... – Я крестным буду, Хенджин, никакого Джисона. Тем более, Минхо. Иначе ребенок вырастет беспризорником. – Эй! Я что, по-твоему, отцом плохим буду? ... он и представить не мог. Подружились спонтанно, еще в первом классе средней школы. Феромоны тогда оба еще не различали, поэтому чувств, кроме дружеских, к счастью, не испытывали. Так и дружат: крепко, на века, как говорится. Родителям про беременность пока не известно. Оно и к лучшему, думает Хван, не хватало еще и их нравоучений. Бан Чан приходил однажды. Они встретились, когда Сынмин Хенджина домой с прогулки очередной провожал. – Хенджин. Окликают парня, когда он почти в подъезд зашел. Бан Чан подбегает быстро и в объятия заключает крепкие. Хван назад отклоняется, чтобы животик маленький еще, незаметный под слоями одежды, но уже живой, не задеть. От чувств нахлынувших не деться: Хенджин пускает слезу, но быстро варежкой вытирает и в ответ любимого робко обнимает. Тот отстраняется. – Хенджин, господи, все в порядке? Ты не просматривал сообщения, я испугался, подумал, что-то случилось, решил приехать, а дверь никто не открывает, я... Хенджин варежку с руки снимает и на щеку Чана порозовевшую кладет, пальцем большим поглаживает и улыбки не сдерживает. – Я знаю, что сделал что-то не так, что, правда, не понял, но обязательно постараюсь, Джинни, – губами горячими касается ладони хвановской, в глаза заглядывает доверчиво, с нежностью вселенской, – я люблю тебя. Хван тогда ко лбу его прислонился, в кончик носа поцеловал и с тихим "мне пора" в подъезд все-таки зашел. Чан все понимает. Чан Хенджина любит до безумия, до трясущихся пальцев, когда кожи касается нежной, до сбившегося ритма сердца, когда губ касается полных. До звезд перед глазами, когда темной октябрьской ночью в эти самые губы тихое "люблю" выдыхал и запах свой на теле податливом запечатлял, имя свое на сердце Хенджиновом вырезал. Месяцы тянулись невыносимо. Без любимого омеги день не день, ночь не ночь. Без возможности Хвана к сердцу прижать, как сильно скучает сказать, поцеловать, Чан смысла жизни не понимает. Все на автомате делает, не задумываясь. Спать перестал почти, учебе и работе посвятив всего, успевая сокровищу своему сообщения писать. Он не обижается, нет. Минхо сказал, что Хенджину сейчас одному побыть надо, что тот его любит также сильно, но в связи с некоторыми обстоятельствами вынужден оставаться дома. Что за обстоятельства такие, Ли рассказывать отказывается, Джисон и Сынмин тоже. Остается только ждать и верить в то, что все скоро снова встанет на свои места, и Хенджин осветит своей улыбкой мрачный мир Бана. Когда Чан Хенджина в пуховике теплом спустя три месяца разлуки невыносимой увидел с волосами из-под шапки по-детски выглядывавшими, с варежками на руках и с щеками, от мороза порозовевшими, мир, в серый окрашенный доныне, цветными красками заиграл. Чан все понимает. Чан Хенджина любит до безумия, поэтому ждать готов столько, сколько потребуется. Принятие произошло как по щелчку пальцев. В двадцатых числах декабря состояние внутреннее уже почти стабилизировалось, синяки под глазами медленно рассасывались, а корни высветленных волос отрастали. – Покрасить бы... Говорит Джисон задумчиво, рассевшись на хвановской кровати и потягивая из кружки молочный коктейль. Хенджин за столиком туалетным сидит и крем в кожу сухую втирает. – Краска – это химия, а химия – это вред. Нельзя краситься. Строго говорит Сынмин. Некогда блондин усмехается. – Может, постричься? Хван волосы перебирает задумчиво, на друзей смотрит. Сынмин приходит не утешать, а настроение поднимать, что теперь сделать гораздо проще - просто принеси то, что в данный момент Хван (ну, или не совсем он) хочет. Когда на календаре горит цифра 25, а на часах 17:13, в дверь звонят. Блондин с дивана мягкого встает, тапочки пушистые обувает, поправляет пушистый кардиган и в прихожую выходит. В глазок смотрит. – Хенджин-а, открывай. Сынмин улыбается приветливо, в руках коробочку какую-то держит. Когда входная дверь отворяется, рядом с Сынмином появляются еще две фигуры с громким "С Рождеством!", взрываются хлопушки, на порог сыпятся конфети, а Хван за сердце и животик хватается. – Твою мать! Идиоты! Я так раньше срока рожу. Парни смеются сначала, но потом быстро вспоминают, что перед ними беременный омега не в самом устойчивом состоянии, поэтому хаотично извиняются и вваливаются в квартирку. Хенджин улыбается. Какими бы придурками друзья не были, они для него - самые близкие люди. – А мы тут ёлку тебе принесли. Куда ставить? Минхо метровое деревце на ковер новый ставит, а у хозяина квартиры сердце кровью обливается. – Куда угодно, лишь бы не на мой ковер, хен, – помогает пакеты на кухню отнести, а после в гостиную возвращается. Джисон помогает Ли освободить елочку от оков веревки, шикая иногда от того, что иголки-то колятся. – Вы зачем ее притащили вообще? Она же сыпаться будет. – Зато настроение рождественское будет, не так грустно. – улыбается рыжий хен. Рыжий? – Хен, ты покрасился? Джисон гордую улыбку тянет и ерошит волосы Минхо, к себе за пряди притягивает и целует в лоб. – Это я его покрасил. Скажи, ему же идет, да? Рыжеволосый вздыхает тяжело и продолжает разматывать веревку. Хван пожимает плечами, улыбку ехидную не сдерживает. – Подлецу все к лицу. В следующий момент приходится от подушки уворачиваться и на громкое "Эй! Я все еще твой хен! Имей уважение." злобно посмеиваться. Время близилось к восьми, вот уже и ужин готов: от аромата курочки пряной слюнки текут, а вид салатов невольно наводит на мысль "нажраться, как свинья", и стол праздничной скатертью и маминым сервизом накрыт, и елка кое-как украшена, по телевизору "Один дома" вторую часть показывают, а Сынмин с Джисоном очередную историю из университета рассказывают. – Помнишь Чимина? Пак Чимина. – С исторического? Джисон угукает и сюрпает горячий чай с лимоном, и все бы удивились, если бы тот не обжег язык. Закинув в рот лед, предназначавшийся для колы, продолжает. – Так вот он, не поверишь, на Ликса нашего права заявляет. Все бы ничего, да только у Феликса только все с Чанбином начало получаться, а тут и Мин Юнхо... – Юнги. - Поправляет Хана Сынмин. – Не важно. А тут еще и Мин Юнги этот вылез, с Пака глаз не сводит и всех, кто к его обожаемому подойдет, голову отгрызть грозится. Боюсь, как бы ничем плохим эта история не обернулась. Парни за столом на эту тему долго разговаривали, пока Минхо не спросил: – Хенджин-а, а ты когда планируешь Чану рассказать? Я понимаю, тебе тяжело, все это неожиданно, но он себя изводит. Совсем не понимает, зачем существует. На зомби похож, – старший усмехается, но в глазах его переживания плещутся. Все знают, что, каким бы холодным этот хен не казался снаружи, на самом деле у него горячее сердце и бесконечная любовь к тем, кто ему дорог. Хван на тему заданного вопроса пару дней назад, после встречи с любимым альфой, усердно думал. Даже если не думал, мысли об это все-равно в голове крутились. "Он же отец, в конце концов. Но лишь потому, что он зачал этого ребенка, не значит, что он его. В первую очередь, это мой ребенок. И если он его не примет, я сам его воспитаю. Я молод, но не глуп." В дверь звонят. За столом все насторожились. – Ты кого-то ждешь? Блондин отрицательно головой машет. Встает из-за стола, поправляет ободок на голове и идет к двери. В глазке не видно никого, видимо, кто-то снова украл лампочку. И когда только успевают? – Привет, Джинни. Пустишь? Бан Чан стоит перед ним, закутанный в длинный коричневый шарф, из-под шапки выбиваются темные кудряшки, на его невозможных губах играет робкая улыбка, а в глазах будто море печали плещется. Но когда Хенджин парня в дом с улыбкой и тихим "конечно" пропускает, альфа будто изнутри светится. В теплую квартиру быстро прошмыгивает и верхнюю одежду снимает. – Хенджин-а? Все в порядке? Кто...– Сынмин кричит из гостинной, но быстро затихает, стоит паре зайти в главную комнату, – ...пришел... Привет, хен. – Привет. Не ожидал вас всех здесь увидеть. Я и подарки-то не взял... – шею потирает и таким беспомощным выглядит, будто щеночек маленький. – Да брось, Чан-хен. Падай к нам. Сынмин вызвался накрыть стол на еще одну персону, пока Хван старательно пытался не выпустить ткань кардигана из рук. Рано. Новоприбывшего гостя сажают рядом с хозяином квартиры. Хенджин, когда Бан наконец-то сел, надышаться запахом родным не может, дышит, а надышаться не может. Вдыхает глубоко, и как можно медленнее выдыхает. Глаза прикрывает, по спинке дивана съезжает чуть и голову на плечо крепкое укладывает, носом в одежду тыкается. Родной. У Хенджина от близости любимого человека на душе так тепло становится, сердце в бешенном ритме заходится, пальцы дрожат. Он ими предплечие Чановское обнимает и слушает голос успокаивающий, о чем-то невероятно интересном, скорее всего, рассказывающий. А Чан счастлив. Он омегу своего, прильнувшего доверчиво, спугнуть боится, оттого не двигается даже, лишь воздух жадно поглощает, в котором феромоны любимого растворены. Помимо его, хенджинового запаха, он чувствует посторонние, незнакомые, едва уловимые нотки чего-то молочного, но особое внимание этому не придает. Мало ли, вдруг кто-то из парней молоко до этого пил? Внутри у Чана салюты, пожары, бабочки-гиганты, не важно, как это называется; внутри у него любовь всепоглощающая, но снаружи он улыбается Минхо расслабленно и отвечает Джисону, что да, сессию закрыл, трек дописал и на каникулах теперь свободен. – Хенджина, тебе не жарко? Вон, пот уже по вискам течет. Омега Джисона прихлопнуть хочет. Вот прям взять и по голове так – бац, чтоб не болтал глупостей. Он ему телепатическое сообщение отправляет, мол, ты идиот? Но до того, оно, вряд ли доходит, поэтому приходится использовать слова, натянув улыбку жуткую (так Хан подумал, Минхо и Сынмину от этого лишь смешно стало). – Это, наверное, из-за духовки. Пойду пирог достану. На кухне он прислоняется пояницей к столешнице и вздыхает, потирая лицо ладонями. Сложно. Пирогу еще десять минут минимум, а вот у Хенджина уже мозги плавятся. Ладони невольно на живот соскальзывают, края кардигана отодвигают и под футболку ныряют. "Расти, мой золотой, а папочка придумает, как отцу твоему про тебя рассказать" Если бы блондин мог, он бы этого ребенка прямо сейчас расцеловал, прижал бы к сердцу близко и никогда бы не отпускал. Он внеплановый, изначально нежеланный, но теперь, даже на начальной стадии развития уже любимый, уже ожидаемый с трепетом. – Хенджин? Все хорошо? Минхо на кухню неожиданно заходит, к омеге подходит и плеча касается. Тот голову поднимает и туманным взглядом на него смотрит, после моргает пару раз и кивает рассеянно. – Я скажу ему. Сегодня. Сейчас. Рука на плече ободрябще сжимается, от улыбки хена уверенность прибавляется. – Ты сильный, Джинни. Ты справишься. Вы справитесь. Минхо из холодильника сок вытаскивает и помощь свою предлагает, но Хван отказывается и пирог из духовки все-таки достает. С мыслями собирается и в гостиную с горячим десертом возвращается. – Вау, так пахнет. Неужели ты все это время на пекаря учился? Хенджин улыбается неосознанно оттого, что Бан говорит это искренне, губы от ожидания десерта облизывая. Блондин нож откладывает, так и не разрезав свою гордость. Пальцы мнет и губу нижнюю жует. – Чанни-хен, встань, пожалуйста, – голос сначала дрожит, не слушается, но отступать уже поздно. Чан с непониманием в глазах встает напротив, ладони об джинсы вытирает и ждет. Страшно. Парни за столом замерли. Также непонимающе на парня смотрят, но, нервозность того заметив, понимают. Сынмин на метнувшийся к нему взгляд Джина кулаки сжатые поднимает в поддержку, а Минхо с Джисоном улыбаются. Хван губы свои терзать перестает, поддержу друзей ценит глубоко, поэтому пальцы расслабляет и ладони Бана ими обхватывает. – Все это время... Мне было нелегко. Прости, что так получилось. – Джинни, ты не... Хенджин "чш" грозное произносит и, когда Бан губы смыкает, продолжает. – Я знаю, что поступил с тобой плохо, не предупредив тебя ни о чем, не объяснив ничего, но и ты пойми, что эти три месяца я боролся сам с собой, – пальцы Криса сжимают ладони блондина поддерживающе, брови хмурятся, но Бан молчит, – причина, по которой я мучал и себя и тебя, это... Слова будто заканчиваются. Хенджин чувствует каплю пота, стекающую по собственному виску, плечом стирает ее, вдыхает глубоко и руки парня к себе ближе притягивает. В последнюю секунду мнется, но решает, что либо сейчас, либо никогда, и, раскрыв чужие ладони, на живот к себе кладет. Взгляд Бана потерянный, мутный какой-то, непонимающий. Неверящий? Скачет от рук собственных на теплом округлом животе к блестящим глазам Хвана. – Хенджин, ты?... – У нас будет ребенок. – ожидает реакцию парня напротив, но тот будто из реальности выпал. А потом назад отшатнулся, глаза прикрыл и на кресло плюхнулся. – Принесите нашатырь! Ну чего вы сидите!? Вдруг он умрет и мой ребенок останется без отца?! Скорее! Кричал Хенджин, пока его друзья хаотично рассыпались по небольшой квартирке Хвана в поиске воды. Хенджин рядом на диван садится и несколько раз по щекам альфу хлопает, ласковое "Чанни, дорогой, ну чего ты, а?" приговаривает. Тот глаза медленно открывает, взгляд сфокусировать на любимом лице пытается. Трое за диваном останавливаются с полотенцами, водой и нашатырем. Тишина. – Хен, все в порядке? Нашатырь нужен? – блондин поглаживает покрасневшие щеки альфы, состояние старшего уловить пытается. Тот промаргивается, садится ровно и глаза протирает. Напряженную тишину Крис разрезает тихим: – Джин-а, то, что ты сказал, правда? Это... Это мой ребенок? – на животе, из-под кардигана выглядывающем, взгляд сосредотачивает, а Хван кивает часто, кофту снимает полностью и вновь ладонь Чана на их малыша укладывает. Бан аккуратно ладонь под футболку запускает, к предполагаемому месту нахождения ребенка прижимает. Чувствует. Улыбается. На Хвана глаза искрящиеся счастьем поднимает и снова к животу. Принял. – Мы, конечно, понимаем, воссоединение семьи и все дела, прерывать вас не хочется, но пирог так-то остывает. Джисон всегда умел разрядить обстановку или, наоборот, убить атмосферу. Его слова никогда не несут плохого посыла, заставляют улыбаться. Сейчас все негромко посмеиваются, пока Чан и Хенджин слезы свои робкие вытирают. Бан к омеге своему тянется, обнимает, словно статуэтку хрустальную, в губы нежно целует. Коротко, целомудренно, вкладывая в поцелуй всю свою любовь к омеге и их малышу. – Я люблю тебя. Вас, – ко лбу омеги прислоняется, - о боги, я так счастлив. В нос Хвана целует, а тот шмыгает, слезы вытирает и отвечает. – Я тоже тебя люблю. Я рад, что ты принял нас. Да, они не женаты, молодые и неопытные, как говорят многие, не отучившиеся толком. Опыта жизненного не получившие, но когда-то же надо начинать? Когда-то Хенджин должен был забеременеть от любимого альфы, родить ему милого малыша, переехать в собственный дом и каждый вечер готовить вкусные пироги. А пока, Бан Чан будет учиться на продюссера и работать, чтобы обеспечить счастливое будущее своей молодой семьи, а Хенджин вынашивать под сердцем плод той самой, первой, которая навсегда.