Дело дрянь

Минхо пришел в поместье Янов с одной целью — заработать денег. На восемнадцатом году жизни он окончил учебу в лицее, куда его определил отец по окончании военного училища. Во время обучения он слыл смышленым парнишкой с умным взглядом. Генералы и учителя любили его за начитанность и внимательность, сверстники же в друзья стремились пробиться. В то время Ли в приятелях заинтересован не был, он был ведомый родительской рукой, которые только и твердили, что друзья ему ни к чему, они учебе мешают. После выхода за порог лицея, главной задачей был поиск работы. Тогда неважно было, кем работать, хоть посуду мыть, он не гордый, главное — то, сколько за это заплатят. И вот, одним чудесным летним днем по уезду проносится новость: драгоценному чаду четы Янов срочно нужна нянька. Минхо сообразительный, факты сопоставил: уезд дальний, образованных нянек здесь как лосося в луже, а он какой-никакой юрист с двумя курсами лицея и военным училищем за плечами с рекомендательным письмом от самого генерала. Яны же славятся своей добротой по отношению к придворным и щедростью невозможной, а это не может быть плохо. Так и решил. И вот, спустя несколько дней, господин Ян пожимает ему руку и говорит, что, несмотря на юный возраст, от того умом и сообразительность веет, и воспитание сына своего дорогого ему поручить не страшно. Ли улыбается и спрашивает, где ему расположиться. Сначала было сложно. Да, у Минхо имеются младшие сестры, но их возраст лет на пять меньше собственного, а здесь дитё ведь совсем — пять лет отроду. Это и играть надо, и лепет неумелый разбирать, и погулять, и спать уложить, и, господи, спасибо Дева Мария, что подарила Минхо такое терпение и рвение к мечте. А мечтает юноша о загранице. Франция всегда манила к себе ароматом знаменитого багета, высотой Эйфелевой башни и уровнем образования. А там, если получится, можно и жить остаться. Главное, уехать. Язык он знает, в лицее он обязателен к изучению был, а деньги — дело наживное. Вот заработает на первое время и сразу во Францию. Так думал Минхо первый год. Тот тянулся невыносимо медленно. Дитятко росло не по дням, а по часам. Лепет сжеванный постепенно сменялся четкими фразами, волосы темнели, и теперь от каштановых оставались только кончики. Чонин в рост вытягивался, Минхо сразу понял, что едва тому семнадцать стукнет — тот няньку своего и перерастет. — Минхо, Минхо! Смотрите, здесь солдатик! Старший отрывается от книги из семейной библиотеки и, убрав ее на столик, встает со скамейки. — Не трогай его, Чонин. Это клоп, и если ты его раздавишь, то весь день в бане сидеть будешь — не отмоешься. Важной походкой с расправленной спиной подходит к ребенку. Тот мечом деревянным в букашку на стенке колодца тычет, челку с глаз стряхивает и на няню смотрит. — Как это — клоп? Черен сказала, что это солдатик… — поникает. Плечики узкие опускаются, а руки вдоль тельца маленького повисают. Минхо глаза закатывает: ох уж эта Черен. На корточки рядом с подопечным садится. — Послушай, Чонин. Некоторые вещи, явления и создания имеют несколько названий, но правильное не обязательно только одно. Просто все это по-разному называют. Вот к примеру… — взглядом по саду цветущему пробегается и за куст благоухающих роз цепляется. — как ты это назовешь? Пальцем изящным на красное пятно указывает. Мальчик выпрямляется. — Это розы. – Говорит уверенно, кивнув сам себе. — Верно. Но человек, не знающий названия, назвал бы это растение цветами. И это тоже было бы верно. Если один говорит тебе одно, а другой — другое, это не значит, что кто-то прав, а кто-то нет, — взгляд застывает на колышащихся веточках молодой вишни, — просто у всех разные взгляды. Пойдемте-ка собирать вишню, мой господин? Думаю, она уже поспела. Мальчик кивает много раз и, отбросив пародию на холодное оружие, устремляется вглубь сада к указанному плодовому дереву. Минхо вздыхает. Это гораздо сложнее, чем он думал. Мальчишка через несколько минут на дерево залезть пытается, но, не удержавшись на ветке, срывается вниз. Няня тут же подоспел, на руки завывающего от боли поднял и к беседке пошел. — Воды да марли несите. Коротко говорит девушке, подоспевшей с помощью, и на лавочку ребенка сажает. Коленки да ладошки, локоть малость самую, на лице лишь пыль и слезы. — Сударь мой, ну-ка, посмотрите на меня, — платком шелковым утирает щеки детские, пока раненный всхлипывает, поскуливая — что же Вы так, а? Негоже людям по деревьям лазать, не кошки же мы. Ребенок всхлипывает громче и в нитями серебряными расшитый жилет хватается, когда няня его колени промывает принесенной соленой водой. — Я думал, что устою, что не упаду, а она... И снова в плаче заходится, теперь не плечи, а всего Минхо в объятиях стискивая. — Вы- Вы только матушке не говорите, иначе она- Она запретит в саду играть... Ли в ответ ладонью по спине ребенка проводит и волосы приминает. Что обещает не рассказывать говорит. На десятом году жизни Чонина, Минхо думает, что и на Родине ему прекрасно: здесь и язык родной, и еда вкусная, и люди добрые. Добрые, да хитрые, особенно некоторые. — А что мне за эти двадцать выученных слов будет? Минхо от удивления брови поднимает: такого он точно не ожидал. Он учебник по французскому языку откладывает, снимает очки в тонкой круглой оправе. — А чего Вам хочется? Мальчишка задумывается. Ли уверен, что для вида, ведь тот уже давно решил, чего хочет, просто выклянчить повода не представлялось. — В лес хочу. Матушка с батюшкой не берут, маленький говорят, а я на охоту хочу! – и столько в голосе детском обиды, что молодой человек почти проникается чужой бедой. — Послушай, Чонин. Французский язык нужен всем. Его учат в лицеях, на нем говорят многоуважаемые люди. Даже твои родители. — А Вы? — А как же? Вот Вы, золотой мой, всегда говорите, что хотите вырасти сильным и умным, но если не выучишь эти двадцать слов, то не сможешь стать умным. А только сила разве важна? Подопечный задумывается, прикусывая щеку изнутри. Ян ответы свои всегда хорошо обдумывает, пустословием, присущим для одногодок, не промышляет, за это Минхо его и любит. — Если у меня не будет знаний, то я не смогу воспользоваться силой, верно? — Верно. Мальчик вздыхает тяжело и продолжает учить нелюбимый французский. Ли понимает его: сам несколько лет назад упрямился, учебник по французскому на растерзание псам дворовым отдал, за что потом ремнем по мягкому месту охватил. Он и слезы не проронил, но обидно было до жути. С тех пор уроки иностранного языка не пропускал, а, прочитав какую-то чудесную книгу писателя парижского, так и проникся атмосферой. Спустя еще год и восемь месяцев, солнечным, но холодным мартом Минхо все же принимает решение об отъезде. Оно пришло спонтанно, особенно поспособствовала ему кончина отца. — Отчего же уехать решил, голубчик? Платим мало али сын наш тебя истерзал совсем? – госпожа Ян полюбила Минхо материнской любовью, жалование ему со ста до трехсот рублей подняла, а такое только высокопоставленные чиновники получают. В семью его собственную приняли, за одним столом его сажают за обедом, в покои ближе к сыночку переселили. Негоже ведь, что дорогая няня среди прислужки обычной живет. Госпожа Ян имя бабушки своей носит – Чжихе. Ей лет сорок на вид: лицо у нее светлое, гладкое, румяное, руки нежные, а наряды она носит не серые и закрытые, как у замужних пожилых женщин принято, а рюшами расшитые, кружевами да бантами. На шее ее всегда камни блестящие, как и на пальцах. На самом деле ей уже несколько лет, как за пятьдесят, а внутри она мудрая, сильная женщина, семью свою искренне любящая и дорожащая каждым. — Что Вы, госпожа, жалования больше, чем достаточно, а Чонин чудесный ребенок. – пальцами неосознанно плотную ткань жилетки светлой сминает, в окно мимолетно смотрит: подопечного там не замечает. – Я во Францию еду. Решил, что там смогу получить образование и повысить свой уровень знания языка, чтобы учить Чонина не по учебникам, а по собственным знаниям. Да и сердцу неспокойно здесь, тяжко мне. – Франция?.. Оба взрослых оборачиваются в сторону дверного проема, где стоял мальчишка в голубой рубашечке и светлых брюках. – Минхо, но зачем Вам Франция? Матушка, не отпускайте его. Он же мой няня, он должен быть всегда со мной! –Подопечный Ли ногой топает, отчего каблучки на туфлях стукают о мраморный пол. Минхо умиляется. Черноволосый юноша подходит к матери. — Не разрешайте ему уехать, матушка. — Дорогой мой, я не могу запретить Минхо уехать. Он не крепостной, сынок, – тонкие пальцы с изящными кольцами вплетаются в темные волосы. Минхо на обиженно поджатые губы, сжатые в кулаки ладони смотри, но молчит, – он твой няня. Это для твоего же блага. Когда он вернется, представляешь, сколько всего интересного он сможет тебе рассказать... — Мне это не нужно! Раз он уезжает, пусть не возвращается! Слезы рукавом рубашки промакивает и срывается на бег, чуть не сбив по пути служанку с подносом. Оба его взглядом провожают. — Сам видишь, Минхо, как он к тебе привязан. Если ты уедешь, мы, конечно же, найдём новую няню, но вряд ли он будет с ней так близок как с тобой. Ты ему очень дорог, – худая ладонь сжимает плечо Ли, покрытое ситцевой тканью, – но выбор за тобой. Мы не смеем тебя держать, поезжай. Может, ты встретишь там хорошую девушку и останешься там навсегда. А он поймет все, когда пройдет время. В памяти молодого человека всплывает воспоминание полугодовалой давности: темная ночь, колышущийся огонек свечи и пытливый взгляд лисих глаз. — Она умерла? — Минхо кивает. — Превратилась в морскую пену, потому что принц не полюбил её. Чему учит эта сказка? Чонин задумался. Он смышленый, но, не находя правильного ответа в своей маленькой головушке, честно отвечает, что не знает. Няня убирает сборник сказок Андерсена и поправляет пушистое одеяло. — Тому, Чонин, что безответная любовь убивает. Это может быть и не только любовь, просто дружба тоже. Ты даришь себя кому-то, но тому это не нужно. Ты думаешь, что же не так? Меняешь себя, но снова ничего не получается. Если ты видишь, мой маленький господин, что человек в тебе не заинтересован, не стоит себя терзать. Спите спокойно. После мягкого поцелуя в лоб, Минхо встает с перины, берет подсвечник с туалетного стола и почти доходит до выхода из покоев. — Няня? – мальчик приподнимается на локтях, вновь сбивая одеяло. Взгляд его блестящий, будто тот прямо сейчас заплачет. Минхо голову наклоняет, показывая, что слушает. — Почему Вы такой грустный? Вас тоже кто-то не любит? Ли, признаться, тронут. Правда. Он знал, что подопечный проникся к нему любовью искренней, но даже не думал, что тот так хорошо может читать его состояние. — Ты очень шустрый, Чонин-а. А я, смотри-ка, какой старый. За тобой не поспеваю, устаю, вот и грустный. Отдыхайте, родной мой. Двери комнаты тихо защелкиваются. Минхо отчего-то уверен, что ребенок, пусть и в темноте ночной, но еще долго не уснет. Через неделю Минхо вышли провожать все жители поместья: так уж он всем полюбился за семь лет. Одного лишь мальчишку не видно. – Как же мы будем без тебя, голубчик. Главная кухарка, ставшая для Минхо второй матерью, крепко сжимает его в морщинистых руках, роняя скупые слезы. Она тут же отстраняется, завидев госпожу Ян. Та подходит ближе, на юношу с грустной улыбкой смотрит и за руку берет. — Мы будем ждать тебя. Особенно Чонин. Она оборачивается медленно, смотрит в окно, что на главную залу выходит. Тяжелый тюль там отодвинут, из-за ткани темная макушка выглядывает, да глазенки обиженные. Только Минхо взгляд туда переводит, как силуэт испаряется, оставив колыхаться занавес. — Я обязательно вернусь, госпожа. Целует ее руку, а та по плечу его похлопывает. — Удачной дороги. Не забывай про нас. Карета отъезжает. Вот и все, думает Ли, теперь только вперед. Только в Париж. Только к мечте. Шли года. Быстро, будто взмах крыла бабочки пронеслись первые три. Минхо в Париже скучал по семье родной очень, письма каждую неделю писал, посылки дорогие отправлял. Ответные письма со слезами на глазах читал, обещал вернуться скорее. Язык, как и планировалось, выучил так, что и от француза по акценту не отличишь. А образование здесь на высоте: одни университеты чего стоят. В одном из них Минхо учиться на юриста и продолжил. Потом, спустя полтора года обучения, решил сменить род деятельности: уж очень его привлекала философия. Багет здесь для Минхо кажется даже лучше, чем родной темный хлеб овсяной. Лягушек, право слово, он на дух не переносил, вот хоть убейте. Эйфелева башня, хоть и бесполезная, но красивая до мурашек по горячей коже. Так же красивы здесь и француженки. О, их изящество, манера говорить... А глаза, какие красивые глаза. Столько в них загадки, столько страсти таится, что, кажись, вот-вот сгоришь от любви обжигающей. Но как-то не сложилось. Да, красавицы, да, игривые, загадочные, изящные, приятно пахнущие (Минхо признается сам себе, что парфюм французский он любит чуть ли не больше, чем сам Париж), но не то. А уж что "не то" – сам не знает. Прошло еще два года. Ли все также скучает по дому, письма, правда, реже отправляет, но мать и Госпожа Ян каждое ждут, на каждое отвечают. Первая пишет, что скучает и в дом родной вернуться просит, говорит, что сердце материнское бьется тревожно. Минхо улыбается и бумагу к сердцу прикладывает. Госпожа Ян от имени всего поместья пишет, что ждут его, что не забыли, что Ян Чонин совсем неуправляемый стал, как только няня дорогой в путь отправился. Отец их, уважаемый Ян Чангюн, отошел на покой месяц назад по причине болячки ужасной – чахотки. Что розы новые высадили пишут, и что молодой господин Ян никому поливать их не позволяет, ухаживает сам. Скучают, но не торопят ничуть, лишь здоровья да счастья желают. Минхо слезы быстро рукавом смахивает. У мужчины здесь и работа помощником адвоката, и квартирка небольшая недалеко от главной достопримечательности города, и друзья даже, с которыми он каждую субботу в кабаре выбирается. Но спустя еще несколько месяцев душа не выдерживает. В Россию хочется невыносимо. Он по борщу, квасу и объятиям материнским скучает невыносимо. По мальчишке с лисьим взглядом сердце плачет. Хочешь–не хочешь, а пять лет с ребенком все равно печать вечной привязанности и нежной любви на душе оставляют. Он последний раз проходится по, казалось бы, родной, но такой чужой улочке, вздыхает волшебный аромат продаваемых на улице цветов, в дорогу покупает пару круассанов и, конечно же, багет. Последний взгляд на высоченную конструкцию в центре города поднимает, глаза прикрывает и вдыхает глубоко вечерний воздух. Утром он едва успел на поезд. Домой. — Кто–то едет, госпожа моя. Прислужка отходит в сторону, прижав к груди поднос, когда теперь единственная владелица поместья подошла к окну. — Кто же это может быть? – подносит монокль к лицу, все же щурясь по привычке. Когда карета подъезжает ближе, женщина взмахивает руками. — Это же Минхо! Немедленно беги вниз, пусть обед накрывают, да Чонина в порядок приводят, скажи, что няня приехал. Быстрее же, что стоишь! Едва служанка успела добежать до кухни, когда экипаж остановился у порога. Встречать долгожданного вышли и служки, и повариха старая, и сама госпожа. Ли Минхо спустился с последней ступеньки кареты и попал в объятия последней. — Мы дождались тебя, дорогой наш. Ох, как же ты возмужал. Настоящий мужчина. — она отстраняется, обхватывает его лицо ладонями и разглядывает с нежностью в глазах. Постарела, замечает Минхо. Возраст берет свое: вот уже и морщинки у глаз и носа, и кожа рук не такая мягкая, и взгляд тяжелый, уставший будто. — Я обещал вернуться, однако...— еще раз окидывает взглядом присутствующих и, не найдя мальчишку, продолжает, — где же Чонин? Он отъехал куда-то? Женщина улыбается ласково, сказать что-то собирается, но ее запыхавшаяся служка перебивает, оказавшись рядом. — Что случилось? Я посылала за Чонином, почему он все еще не тут? — Упрямится, госпожа. Сам придет, говорит, если увидеть хочет. Мужчина вспоминает последний день в поместье, как о решении говорил и прощался со всеми. Чонина тогда тоже не было. Обиделся, думает, но улыбается отчего-то. Женщина вздыхает тяжело. — Вот видишь, дорогой наш няня, какой мальчишка вырос. Доныне хоть чему-то подвластен был, а как батюшка наш на свет иной отшел, — в залу заходят вдвоем, следом багаж несут. Госпожа на портрет мужа, на стене висящий, смотрит взглядом печальным, — так совсем пропал. На тебя все уповали, молились, чтобы ты скорее на Родину вернулся. И вот, ты тут. — разводит руки в стороны, ее губы трогает улыбка, — и мы надеемся, что ты поможешь нам наше чадо в чувства привести. О, как Минхо счастлив оказаться здесь вновь. В этих стенах он провел не много-не мало, а семь лет, присматривая за драгоценностью настоящей (хоть раньше и казалось, что ребенок-то самый обычный). Здесь, как и в отчем доме, всегда ждут, любят и дорожат. Кажется, в этот момент Минхо действительно счастлив. — Что это я! Чонин, вероятно, заждался тебя. Сад встречает долгожданного гостя благоухающими цветами, зеленью плодовых и жужжанием божьих тварей. Оглянувшись, мужчина не замечает вокруг никого, кроме садовника. "Раньше его не было", – думает, бегло осмотрев дядечку в возросте, с пробивающейся сединой на голове и в бороде, облаченного в плотный фартук. Садовник отдает Ли поклон, на что тот улыбается и решает пройти дальше по дорожке вглубь плодовых деревьев. Там, на самой низкой ветви вишни, свесив ногу и лениво перелистывая страницы книги, Минхо наконец-то нашел того, ради кого по большей части и вернулся. К дереву ближе подходит, руки за спиной вальяжно сложив. Замечает, что ребенок юноша уж очень произведением заинтересован, раз движения рядом не уловил. Милейшее личико, раскосые глаза и изогнутые в недовольстве губы тоже сами собой как-то замечаются. Светлая рюшистая блузка покрывает его худое тело, защищает от нелюбимых солнечных ванн, а длинные ноги сжаты в тисках плотных темных брюк с лампасами. "Хорош", думает Ли. "Вырос", понимает. — Что читаешь, дорогой мой? Тот вздрагивает едва заметно, промаргивается, но взгляд от страниц не поднимает. А посмотреть на няню хочется, ужас просто. Но Чонин гордый. А еще обидчивый, поэтому перелистывает страницу Божественной комедии, не прочитав и слова с предыдущей. Хо брови заинтересованно поднимает, на губы невольно улыбка натягивается, но он быстро одергивает себя, состроив серьезное выражение лица. — Даже взгляда не поднимешь? – на наигранное отсутствие реакции усмехается, – не так я Вас воспитывал, Господин Ян. Трава под деревом мягкая, словно перина, сочная, живая, проминается под весом Ли, ломаясь. Спина и затылок встречается с жёсткой корой. Вероятно, Минхо придавил несколько муравьев, а те оставили свой след на его белоснежной рубашке; трава, изломившись, пустила зеленую кровь прямо на новые дорогущие брюки, но ничего. Ничего в этом мире не стоит прощения младшего, его улыбки. Ли притягивает одну ногу к себе и складывает на ней руки, вытянув вторую, прикрывает глаза. Спокойно. Воздух прогрет поздним весенним солнцем, отголосками слышится аромат розовых кустов и последней сирени. Изредка тишину прерывают шелест страниц и отдаленное кукукание. Через десяток минут, как и рассчитывал няня, книга с характерным звуком захлопывается, а длинные ноги свисают возле головы Ли. — Вы бросили меня. – негодующе, обиженно звучит далеко уже не мальчишеский голос. Хо открывает глаза, утыкаясь взглядом в вишневые ветви. — Ну не вечность же мне у Вашей постели было сидеть, милейший. — Отчего же нет? — Я не тебя покинул, Чонин, а Россию, потому что мир увидеть хотелось. Но, как видишь, я здесь, сижу у твоих ног и жду благоразумия. Ухмылка сама оказывается на губах, а Ли, прищурив из-за слепящего солнца глаза, поднимает взгляд на подопечного. — И зачем же? Езжайте обратно в свою Францию. La piste de nappe*. С ветки соскакивает, отряхивает быстро одежду и, прижав к груди толстую книгу, направляется прочь. Конечно же, Чонин обижен. Он к няне дорогому привязался так, что мать позавидует. Он в нем наставника, защитника и друга настоящего видел... А потом, спустя пару лет после отъезда Ли, и любовь. Первую, нежную, хрупкую, разбитую, ненужную. Не понимал, не помнил, когда вдруг Ли Минхо успел для него стать не просто няней, а человеком первой важности, жизненной необходимости. А тот просто взял – и во Францию укатил. Чонин искренне не понимал, почему няня не может остаться с ним, продолжить учить ненавистный французский, осваивать фортепиано, и радовать глаз, поэтому в спальню двери закрывал и слезы кристальные ронял, пока новая нянечка пыталась попасть внутрь. В попытке заставить матушку вернуть Минхо на законное место, он начал дебош: уроки не учил, клавиши фортепиано сломал, учебниками иностраного языка и математики камин зимними (и не только) вечерами топил. И все не понимал. Чонин и сейчас, если честно, не понимает. Ну или не хочет понимать. Поэтому книжку крепче обхватывает, слезу скромно рукавом блузы смахивает, но Комедия вдруг летит наземь, а носом Ян упирается в плечо Ли. Тот крепко его обнимает, к сердцу ближе прижимает, и вдруг Чонин против воли своей в плаче заходится, сжимает ткань легкую на спине старшего. — В кого же ты, дорогой мой, характер такой унаследовал? – волосы угольно-черные нежно перебирает, в макушку ласково целует. — Милейшим ребенком был, а тут посмотрите: скатертью дорожка. Чонин подвывает в ответ и крепче сжимает в объятиях Минхо. От того парфюмом изысканным веет и уютом домашним. — Я ждал, – всхлипывает, утирает влагу с щек о рубашку старшего и смотрит глазами своими прекрасными на него, – каждый день, каждую ночь. В окно выглядывал, не едет ли кто, пока ты там мир смотрел. По-детски по плечу Хо стукает, отчего улыбка сухие губы растягивает. Ли ладонь младшего ловит и пальцы целует по одному, мягко так, невесомо. Чонин тает, словно мед в кружке чая, носом шмыгает, щеками краснеет. — Даже весь мир с тобой не сравнится, Чонин, ты для меня дороже всего и всех. С тех пор Минхо с должности няни до управляющего имением повысили за огромнейшую любовь Госпожи Ян и высокой степенью образования. В поместье вторым человеком после госпожи стал: все его любят, уважают, за советом обращаются. Он за порядком следит, соблюдением обязанностей и доброкачественностью выполненной работы. Ну, конечно же, и за перевоспитание Чонина тоже он отвечает. — Оповестите Чонина об уроке в саду. Минхо поправляет жилетку, серебряными нитями расшитую, манжеты на рубашке проверяет. В зеркале опущенную голову служки замечает и как та нервно фартук накрахмаленный перебирает пальчиками тонкими. — Спешу сообщить, что господин по-прежнему не соизволил открыть свои очи. — А вы хотя бы пытались его разбудить? – брови темные хмурит. Когда лицом к девушке резко поворачивается, та от неожиданности к стене прилипает. — Упрямится, сударь. Говорит, ему эти уроки не сдались, и, ежели Вам надо, то учите сами. К концу пересказа голосок, и без того тихий, на мышиный писк похож стал. Минхо вздыхает удрученно, говорит готовить беседку для начала к завтраку, а сам направляется к покоям подопечного. Солнце летнее печет не на шутку сильно, разливая золото по комнате просторной. Несмотря на открытые двери балкона, спертый воздух все равно стоит в помещении. Цветы на столике пожухли: розы опустили свои тяжелые головки и тихо роняют алые лепестки на белую скатерть. Свеча ночная давно догорела, оставляя за собой уголечки фитиля и разводы воска на тарелке. Шагает ближе к кровати. Чонин лежит на спине, укрытый пуховым одеялом. Минхо дивится, как тот все еще не изжарился в такую погоду под теплым одеялом спать. Волосы его угольные по подушке раскиданы короной, губы алые, сухие, приоткрыты: через них изредка тихие вздохи слышатся. Такими губами стихи на французском читать, а не кривить в капризе. Ресницы трепещут, словно крылья мотылька. Рука одна свободно вдоль туловища лежит, другая на животе ткань одеяла шелковую сжимает. Пальцы длинные, красивые. Такими на инструментах клавишных играть, а не пакости творить. У Минхо, несмотря на глубокую привязанность к младшему в качестве воспитателя, внутри что-то замирает каждый раз, стоит ему на умиротворенное лицо Чонина взглянуть. Возводит глаза к белому потолку и сил у Матери Божьей просит. Ухватывается за край одеяла и сдергивает с разомлевшего тела. Ян приоткрывает сонные глаза. — Почему ты все еще в постели, Ян Чонин? Через пятнадцать минут у нас начинаются уроки, после которых вы с матушкой отправитесь на смотрины. Тот мычит недовольно, к балкону, спиной к Минхо, отворачивается. — Тебя совсем в мое отсутствие не воспитывали? Сейчас же встань, иначе будет хуже. Тишина. Поняв, что слушать его явно не собираются, а время на сюсюканье не осталось, Минхо с туалетного столика берет граненый стакан с водой, обходит постель и одним легким движением помогает начать Яну утренние водные процедуры. Тот подскакивает, сидячее положение в луже, образовавшейся на шелковой постели, приминает. По волосам стекают остатки жидкости, ею же пропиталась ночная рубашка, что теперь липнет к худому юношескому телу. — Что Вы творите!? — Я предупреждал, Чонин, – ставит пустой стакан на тумбу, задергивает занавески балкона, чтобы мухи не летели, наблюдает за снующими туда-суда служками, подготавливающими для господина завтрак в благоухающем саду, – настаиваю на том, чтобы ты сейчас же собрался и спустился вниз, иначе за пределы сада в ближайшее лето ты уж точно не выйдешь. — И слава Богу. С постели встает, гневно шевелюру ерошит, от капелек оставшихся освобождает, а после неожиданно стягивает с себя легкую рубашку. Минхо краем глаза за ним наблюдает, подмечает, что тот на воробушка насупившегося похож. — Отчего же ненавистный тон такой, милейший? Быстро взгляд отводит, стоит младшему к завязкам штанов опуститься. Щеки стремительно алеют. — Вечно вы меня тащите куда-то, постоянно смотрины какие-то, балы. А спросила матушка, нужна ли мне эта невеста? – слышит, как хлопает дверца гардероба, шуршит на полу одежда и брякает ремень. Не смотреть. — Рано или поздно, но тебе нужно будет... — Не нужно будет! Не хочу! Ты не женат и вон, счастливый какой. Фыркает, вызывая улыбку Минхо. Тот все же оборачивается через плечо, видит, как Чонин старательно завязывает ленты на нежно-розовой блузке. Она свободно болтается ниже пояса, нижнее белье не скрывает худых ног. "Прекрати" сам себе рычит Минхо. — Не интересуют меня эти девицы. Раскрашенные, надушенные, фу. Только и делают, что подлизываются ко мне, а меня от них тошнит, уж извините за прямолинейность, дорогой няня. – бросает последний бант незавязанным, натягивает льняные брюки. Минхо, вдохнув глубоко, разворачивается и за несколько отточенных шагов приближается к юноше. Берет в руки нежные ленты и завязывает пышный бант. Чонин взгляд в пол отводит, дышит нервно, тяжело. Злится. — А кто же тебя интересует тогда? – затягивает остальные узелки потуже, после с позади стоящего столика берет гребешок и принимается расчесывать влажные локоны. Чонин молчит, уперевшись взглядом в серебряные узоры на одежде Ли. — Скажи, Чонин, может, тебя привлекла какая-то предворная девица, али кто другой? Щеки Чонина, неожиданно, на алые лепестки роз похожими становятся. Минхо гребень откладывает, а пальцами аккуратно зачесывает непослушную черную челку за уши. Наклоняется к виску, отчего младший, кажется, дышать перестает. — А может, твое сердце мужчине принадлежит, а? — Н-никому оно не принадлежит. Я... Серьги нужны. Отстраняется, опомнившись, шкатулку с украшениями взглядом по комнате ищет. — Я буду ждать тебя в саду. Старший покидает покои, а Чонин за сердце хватается, шкатулку чуть не уронив. В зеркало на него будто не он смотрит. Ян не узнает себя: испуганные глаза, алые щеки, судорожное дыхание. По лицу легонько хлопает, пытаясь себя в чувства привести. — Что же ты делаешь? Угомонись, глупое, угомонись. За завтраком никто не проронил ни слова, ни взгляда. Через некоторое время одна из прислужек оповещает, что карета будет подана через пятнадцать минут и просит господина пройти сменить туалет**. Ян допивает мятный чай, промакивает губы салфеткой и, встав из-за стола, говорит: — Я никуда не поеду. Так и передайте матушке. И уходит, стрельнув на мужчину колючим взглядом. Отчего колючим – сам не поймет. То ли обижен на няню все еще, то ли после утренних сборов все в себя придти не может, за то и злится. Служанка провожает господина удивленным взглядом, и в молчаливом вопросе смотрит на Минхо. Тот, допив вишневый компот, вздыхает тяжело. — Доложи госпоже, что он будет через несколько минут.– И идет следом за ушедшим. Жарко невыносимо. Даже птиц не слышно, бабочек крылья цветные не видно, цветы опустили головки к земле. Чонина он находит, сидящим в кустах белых роз: тот из небольшой лейки поливает цветы. — Чонин. Юноша ноль реакции в ответ. Лишь инструмент меняет – теперь в его руке грабельки, которыми он землю шерудит, чтобы вода пропитала почву равномерно. Минхо игнорирование не любит. Резко того за локоть на себя дергает, отчего инструмент на дорожку мощеную падает, кусочки грязи на туфли блестящие раскидывая. — Не игнорируй меня, Ян Чонин. Сейчас же поднимайся в покои, госпожа ждет. Тот волчонком диким, в капкан попавшим, смотрит и рукой дергает, освободиться пытается. — Отпусти. — Ты меня слушал вообще? — Отпусти! Вырывается и на несколько шагов отходит. Он такого предательства от Минхо не ожидал. Хотя, он же не обещал его от участи этой спасти. Выслушал? Выслушал. Что-то толковое сказал? Нет. Насмехнулся над горем младшего и ушел. — Я никуда не поеду, сказал же. И ты не можешь мне указывать, ты такой же слуга, как и остальные. Тебя от них лишь статус повыше отличает и доверие матушки безграничное, а с чего? – брови хмурит и губы кривит. Минхо не понимает ничего. Это же Чонин, его дорогой воспитанник Чонин, которого он всем сердцем, даже взаимно, насколько он понял. Или неправильно понял? — За мной пару лет приглядел? Во Францию съездил, образование получил? Или чем другим? А может, вы с ней развлекались по ночам, потому и жалование у тебя выше- Воздух раскаленный будто вспыхивает, когда ладонь Ли по щеке Яна скользит. — Что ты говоришь!? – Ли за предплечья того хватает. А Чонин за лицо хватается ладонью и смотрит так испуганно. Как будто его предали, обманули, надежду дали, а потом отобрали. Ли на дрожащие губы и стеклянные от слез глаза смотрит и только сейчас осознает, что натворил. Медленно хватку на руках ослабляет, а юноша так и остается стоять на месте, одну ладонь к щеке прижав, а другой поперек себя обнимая. — Чонин, я... — Не подходи! – ладонь вперед вытягивает, чтобы старший личное пространство не нарушил, и на шаг назад отступает, – как же я тебя ненавижу. Кто ты такой? Кто ты, черт возьми, такой, чтобы сметь указывать мне, бить меня! Я тебя ненавижу. Себя ненавижу, что все эти года позволял себе верить, что ты вернешься и все будет также хорошо, как и в детстве. Мне не нужны были балы, друзья, нянечки и матушка, я тебя ждал каждую секунду, – всхлипывает. У Минхо, кажется, сердце на кусочки раскололось. У него ладонь огнем горит, он не представляет даже, что сейчас чувствует младший. Ли себя тоже, кажется, ненавидит, – Только тебя. И зачем? Убирайся с глаз моих. Все дальше от старшего отходит, все отчаяннее, тише голос его звучит, все чаще кристальные слезы падают на воротник блузы. — Клянусь, Чонин, я не... — Молчи. Поздно что-то говорить, господин Управляющий поместьем. Я запрещаю Вам подходить ко мне, разговаривать со мной, смотреть на меня. Отныне Вы для меня никто. Чонин, сверив Минхо холодным взглядом, с опущенными плечами удаляется в сторону поместья. Ли думает, что хуже, чем сейчас, он себя никогда не чувствовал. В тот день никто никуда так и не поехал. Матушка, завидев красный след на щеке дитя, тут же спохватилась: кто посмел? Тот ответил, что приземлился неудачно, ничего серьезного, и попросил отложить поездку на пару дней, мол, негоже перед потенциальной невестой в таком виде появляться. Госпожа согласилась и предложила лекаря, на что сын отмахнулся и в покоях заперся. Минхо приказа ослушаться не смел: с Чонином не разговаривал, по должностным обязанностям не беспокоил. Ему за свой поступок стыдно до безобразия, хоть снова за границу, лишь холода, сердце сковывающего, в летнюю жару не чувствовать. На вопрос хозяйки поместья о том, почему же так мало те времени вместе проводят и когда возобновятся уроки, уклончиво отвечал, что Чонину нужно для начала дисциплину привить, а уж потом за образование браться. Та кивала задумчиво, не веря будто, но больше вопросов не задавала. Так и прошла неделя. В следующий раз, когда карета вновь приехала за Чонином и Госпожой Ян на сватовство к дочке местного банкира, юноша все же спустился, облаченный в рюшистую белую рубашку с черными лентами на рукавах, и темных брюках. Одежда простая, казалось бы, но Чонин в ней прекрасней Афродиты. Спускаясь по лестнице и проходя мимо, тот и мельком не взглянул на Минхо. Ли же взгляд в пол опустил. — Дай Господь, вы вернетесь с хорошими вестями, Госпожа. Та в ответ на минховы надежды того по плечу похлопывает и с улыбкой в карету садится. Хо удачи только для вида пожелал. Чонина он ни с кем делить не собирается, к тому же, тот тоже не в восторге от участи делить ложе и жизнь с незнакомкой. Он в сердцах одного лишь желает: чтобы младший простил, позволил быть рядом если всегда, то до тех пор, пока Минхо дух не испустит, глаза навечно закрыв. Ради этого Ли готов хоть на коленях стоять. Вернулись двое в разном расположении духа: женщина – с сияющей ярче звезд ясной летней ночью улыбкой, а следом сын – будто ноябрьская туча: грозная, тяжелая, темная, будто вот-вот пойдет бесконечный дождь. Минхо встречает хозяев с натянутой улыбкой. — Вы вся сияете, госпожа. — Молитва наша дошла до Господа Бога, родной мой Минхо. О, как я счастлива, – веер в ее руке не перестает трепетать, развевая выбившиеся из высокой прически волоски. Та присаживается на кресло в большой зале, после чего служанка тут же подбегает, чтобы помочь избавиться от обуви. Ли стоит по правую сторону, за спиной пальцы в замок сложенные ломает от нетерпения, хотя с самой первой секунды понял причину прекрасного настроения. Чонин молчаливой тенью поднялся в покои. — Позвольте поинтересоваться. — Банкир этот, Пак Чжинён, настоящий ловелас. Обольстителен, ухожен, красив, ох, а богат как... – с подноса берет стакан с водой и опустошает, – К чему это я? Ах, точно. Дочь его – Хеджин – пусть и старше сына моего дорогого, но в красоте ей равной в нашем уезде точно нет. О, дорогой мой, слышал бы ты, как она поет – словно сирена заморская. Долго ходить вокруг да около не пришлось, слава богу, он сразу заявил, что дочь свою любит безмерно и за кого попала не отдаст, в Чонине же он увидел смышленного юношу, способного создать с его дочерью чудесный союз. Благодаря тебе, Минхо, только благодаря твоим стараниям мой сын нашел свое счастье. – Женщина мечтательно вздыхает и прикрывает глаза. Ли колеблется прежде, чем сказать: — Мне показалось, что его не осчастливила сложившаяся ситуация, уж простите за дерзость. Воцарилась недолгая, но давящая тишина. Казалось, все присутствующие задержали дыхание, птица ночные замолкли, фитиль свечи перестал трещать. Где-то наверху скрипнули половицы. За тяжелым женским вздохом уже более серьезным тоном последовало: — Все мы понимаем, Минхо, что Чонин несчастен в таком юном возрасте жениться. Он молод, ему хочется гулянок, ребячества, свободы. А что по сути своей свобода? – обращается к мужчине, но он предпочитает молчать, – когда нас сначала в чем-то ограничивают, а потом дают право выбора, и тут ты думаешь: "вот она – свобода". – госпожа встает с кресла и направляется к лестнице, Ли следом. –Они поженятся, улетят к себе в гнездышко, а уж там как случится: слюбится – Дай Бог им счастливой семейной жизни, нет – стерпится. Нам останется только молиться, чтобы жертвы напрасно не прошли, и для обеих сторон этот союз принес пользу. Я же желаю сыну только добра. Она поднимается по ступенькам, кивая на тихое минховское "Доброй ночи". Проходя мимо комнат сына, останавливается ненадолго. За дверью, наверняка запертой, слышатся тихие всхлипы. Сейчас она не уверена, а нужно ли её сыну это "добро", если в последствии он несчастен глубоко будет? В ее голове проносятся события сорокалетней давности: на семнадцатом году жизни в их дом пожаловал соседский парниша с букетом полевых цветов и звонким голосом заявил, что за порог без невесты не выйдет. Она тоже сопротивлялась, плакала горько, клялась, что убьет нелюбимого, а оно вон как вышло: слезы она лила от любви безмерной, на тот свет вместе с душой мужа упорхнувшей. Пройдет, уверена, поэтому, смахнув скупую материнскую слезу, проходит мимо. Шли дни. Лето все жарче становилось, Чонин все мрачнее. Казалось бы, куда еще более? Тот таким же вопросом каждое утро задается. Уроки с наставником пришлось возобновить, никуда от Минхо образования не сбежать, в комнате не запереться. Сидит напротив Ли тихо, разговаривая лишь по теме, стараясь взглядами не пересекаться. Служанки, находившиеся рядом в те моменты, головы поднимать не смели, дышать боялись. Казалось, лишний шорох, вздох, взгляд – и вспыхнет пламя, уничтожающее всех и вся на своем пути. Учебные часы Минхо ждет с трепетом. Пусть Чонин ненавидит его, видеть, слышать не желает, и, наверное, проводимое время с Ли ему противно, но, как бы мерзко не звучало, для Хо эти мгновенья на вес золота. Причиной печального взгляда и опущенных уголков губ Яна также становились частые разговоры матушки о предстоящей свадьбе. Август. Солнечные лучи розовой дымкой рассеивались по главной зале, в дорогих фарфоровых чашках остывал чай, Чонин сидел напротив матушки за большим дубовым столом. – Через неделю свадьба, Чонин, пора бы начать спать по ночам, а не гулять по саду, иначе все гости подумают, будто на твоем прекрасном лице отеки от избиений. Госпожа, несмотря на бесконечную любовь к сыну, в последнее время стала к чаду более строгой, холодной. Как думал Минхо, так она пытается скрыть свою тоску. Юноша волчонком смотрит на родительницу. Встает из-за стола и, откланявшись, уходит в покои. В зале все тяжело вздыхают, дно дорогой чашки ударяется о расписанное блюдце. Минхо надеется, что разговоров он избежит, поэтому опускает голову пониже и старается как можно скорее дожевать утку. За прошедшие недели отношения с Яном не наладились, но и не ухудшились. Он все также молчит, все также горюет, плачет у роз белых по ночам. Будто он девица, которую насильно за старика выдают. – Минхо, Ваши с Чонином отношения, насколько я заметила, не такие теплые, как несколько лет назад...– Женщина промакивает губы шелковой салфеткой, – что же произошло? Минхо давится душистым чаем, но быстро прокашливается. – Он просто вырос, госпожа моя. Времена идут, интересы меняются, Чонин... Тоже, несомненно, изменился. В ответ он получил несколько сдержанных кивков. Ночью, когда поместье погрузилось в сон, Минхо все еще бодрствовал. Буквы и цифры плыли перед глазами, огонек лампады казался ярче солнца в зените. Он откидывается на спинку кресла, потирая веки. В открытые двери балкона задувает тихий летний ветерок, освежая затуманенный разум. Луна разливает серебро на пол комнаты, аромат роз щекочет обоняние. Природа будто зовет, манит, Ли ей не сопротивляется, книгу амбарную захлопывает и, потирая шею, выходит в сад. Свежий прохладный воздух наполняет нутро, бодря. Мужчина вытягивает тело вверх, разминаясь, и исследует взглядом доступную часть высаженных растений. Деревья устрашающими фигурами едва шелестят листьями, ночные птицы изредка подают звонкий голос... Одинокий силуэт юноши, облокотившегося на беседку, тоже привлекал внимание. Минхо недолго думал. Робко, но он все-таки подходит к Чонину, оставляя между ними несколько больших шагов. Тот похудел. Так, что рубашка, несколько месяцев назад плотно облегающая изящную спину, сейчас смято обвисает с тонких плеч. Такой хрупкий, что, кажись, очередное дуновение ветерка – и его не станет, рассыпется, словно пыльца цветочная. Побледнел, потускнел. Его красивые капризные губы не украшает улыбка, глаза не искрятся счастьем. Минхо смотреть на него больно, он будто солнце свое собственное потерял. Чонин... Чонин действительно погас. Он чувствует, как его нутро потеряло краски, он не слышит пения птиц, аромат цветов больше не радует обоняние, ему не нужны одежды, драгоценности, невеста и собственный дом... Ничего не нужно, лишь свобода. Каждый день просыпаться в объятиях любимого человека, не заботиться о чьей-то выгоде, вырастить целое поле белых роз и, господи, хоть каждый день учить французский язык, лишь бы быть свободным. Во всем. – Давай сбежим, Минхо, – его тихий голос разрезает ночную тишину. Он поворачивается к названному боком, упирается затылком на перекладину беседки и вытирает дорожку слез на фарфоровой щеке. Будто Минхо – его последняя надежда. Будто все, что нужно ему прямо сейчас – это едва уловимый парфюм в теплых объятиях. А Ли готов на все, лишь бы глаза юноши, сердце укравшего, никогда не роняли слез, губы никогда не искажались а негативных чувствах, чтобы он сиял изнутри, счастлив был. Поэтому делает шаг навстречу. — Твоя мать, свадьба, репутация? – "ты готов все бросить и сбежать со мной?" подразумевает. Еще один шаг несмелый ближе делает, видя, как юноша себя руками обхватывает, от приближающегося осеннего ветерка прикрываясь. Чонин следит за ним, словно опасается, на вопрос машет головой отрицательно. Его волосы отражают лунный свет, лоснятся, словно шелк. — Ты же знаешь... Знает. Хо знает, что всего этого Яну не нужно, что есть, что нет – все одно. Он делает последний шаг к юноше и берет его ладони в свои, губами легко касается. Тот взглядом из-под длинных ресниц следит, не двигается. — Пожалуйста, – тихо, словно боится. Выпрямляет пальцы ладони, обнимает ею щеку старшего. Минхо открытую ладошку целует и к коже ближе прижимает, – пожалуйста, – шепчет. — Завтра ночью, Чонин, после полуночи. Возьми только самое необходимое, и мы уедем туда, куда ты захочешь. Мужчина чувствует, как слезы вот-вот подберутся к глазам, но плакать он не готов. Чонин не должен видеть его слабость, отныне он будет для него единственной опорой. Нежные пальцы юноши аккуратно вплетаются в его волосы и тянут к себе. Их лбы соприкасаются. Ли обнимает Чонина, соединив руки за худощавой спиной. — Обещай мне, что ты больше не оставишь меня. Обещай, иначе я погибну, Минхо. – его горячее дыхание опаляет щеки и губы старшего, кажется, он даже дрожит. В объятиях его сжимает крепче, стараясь согреть. — Обещаю. Никогда в жизни, Чонин, я не оставлю тебя. Я буду твоим домом, твоей семьей, твоей защитой, ради тебя выращу райские сады, лишь бы ты никогда не грустил, я- — Минхо, – прервает его пылкую речь, заглядывает в глаза, чуть отстранив того от себя, – будь моим, этого будет достаточно. В ответ тот лишь молча кивает, с губ сорвалась невольная улыбка. Он прижимается губами к теплому лбу юноши. Все будет хорошо. Они все преодолеют, они все смогут и будут счастливы. Женщина закрывает занавес, погружая комнату в темноту. — Чтож, дорогая Биатрисс, я должна тебе приличную сумму денег. Откуда ты узнала? Свет лампады озаряет комнату. Девушка улыбается. — По взгляду, госпожа моя, взгляд обо всем говорит. Следующей ночью Чонин сложил в небольшую дорожную сумку сменную одежду, паспорт и шкатулку с деньгами, после чего, накинув на плечи темный плащ и оглядываясь, чтобы никто не заметил, выбрался в сад, где его уже ждал дорогой няня. — Карета ждет нас у главных ворот. Ты точно уверен? Чонин замирает. Он понимал, что именно в этот момент решается его судьба. С одной стороны – стабильная семейная жизнь без любви и обязательств, с другой – пугающая неизвестность. Что будет завтра? Куда они поедут? Где будут жить? Что с ними будет?... Но все сомнения отметаются в сторону, стоит взглянуть на Минхо. Этот человек – его спасение, его надежда, его любовь. Неважно, что, где и как, главное – с ним. — Уверен. Не оглядываясь, оба поспешили к выходу из лабиринта убивающих стен, невысказанных слов и отравляющих мыслей. Или входу?... В новые отношения, новый мир, новую жизнь. Уже стоя на перроне, Минхо задал Яну решающий вопрос. — Куда едем, любовь моя? — В Париж, – не задумываясь ответил тот. Полуулыбка украсила его розовые губы. — Два билета в Париж, будьте добры.